6-я часть
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год
VI.
Ой сон, маты, ой сон, маты,
Сон головоньку клоныть...
Швыдко-швыдко якось нэпомитно йдэ час. Оныла и нэ стямылась, а вже другый мисяць прожила в Зозулыхы. Тыхо тут и якось затышно в
Крутому Яри. Раз тилькы и прыйиздылы козакы розвидувать, та й то нэ знать, чы кадэты, чы зэлэни, а може и бильшовыкы. Побулы. Конэй напоилы, в бабуси пообидалы, подякувалы та й пойихалы. Казалы, що натомылысь. Казалы, що скоро кинэць, а якый вин той кинэць и чы довго тэ скоро йтымэ, так и нэ довидалысь од козакив: мовчать, усмихаються. А колы що и скажуть, то так, що и нэ потрапыш, що воно и до чого.
Максым очуняв. Уже и ходыть потрошку. Якось, помагаючи йому пидвэстысь, Оныла почула, що нэ може одирвать рук од його. Так и зосталысь сыдить... А бабуся курочок годувала, клопоталась коло их, баблялась, мартятка вже вылупылысь, клопоталась. И було в хати тыхо и тэпло по-вэсняному, и пахло хлибом пэчэным и вэрбовою корою. Голова його схылылась и Оныла нэ вчулася, що вже цилуе його щокы, очи, губы...
Ой, бабусына хатко, далэко ты в горах, Затышно и тыхо в тоби и пахнэ свижим хлибом из пэчи, пахнэ озваром, вэрбовою корою в хати пахнэ...
— А як-же я тут опынывся? — сылкуеться згадать Максым. Слаба голова загубыла слиды. А очи смиються. Мовчыть Оныла и так ий хороше-хороше, начэ в нэдилю до церкви идэ, та ни, такого ще николы нэ було...
Ой крипко-ж, бабусю, ты спыш уночи. Мабуть, гости наглянуть нэзнани.
Та твои молодята нэ сплять. Бач, он выйшлы на двир. Посидалы. А нич вэсняна ще холодна та й нэздоров-же вин ще, кутае Оныла Максыма, кутае, прыгортае. А вин ще слабый. Тилькы всмихаеться та покирно голову хылыть... И розказала Оныла, як опынывся вин тут. Помовчалы.
— Ну, Максымэ, слава богу, ты скоро вже выдужаеш, — замовкла, ждала, як прысуду.
— Да. Трэба-б узнать, що робыться, дэ то наши хлопци. — Замовк. Кров од згадок загуляла. Далэко, начэ грим тыхый, розляглась луна гарматы.
А в Максымовых згадках арсэнал горыть, горыть кадэтщина.
— Да. А що-ж воно дали будэ. По який програми будэмо жить, хто його зна. Та й продукту нэбагато в людэй стало, чысто, як стара прыказка:
«Дожилыся козакы, що ни хлиба, ни мукы».
— Максым, а правда, що бильшовыкы усих людэй изганяють жить ув одну хату? Як-же ото воно: повно людэй, нэ прыбрано, йижи тэй набовтають, як помыив, та нэхай-бы Лукия борщу наварыла, я-б зроду нэ йила...
Охтыз Бовкунчук, як прыйихав, от забула, чы з Хвыляндии, чы що, так каже було титци Горпыни: «У, вы, тьотю, нэ журиться, совэцькая власть прыйдьоть, так вы тилькы будэтэ сыдить та самоварчык пиддувать, а нэ то що...»
— Нэ знаю, як воно там будэ. Ну, та напэрэд и вгадувать ничого, всэ одно нэ вгадаеш... Багачам то воно нэ нужнэ: на их люды роблять,
им абы зроблэно, а як роблять, хай хоч харчать, ниякый чорт и нэ глянэ, а дэ живуть, як живуть, хоч у свынушныку, багачам воно нэ свэрбыть. Нэ знаю. Якбы хоч разказав хто ту програму. Так никому-ж. Був учытэль. И чоловичок ничогэнькый, та якыйсь чудный: одно рэпэтуе, одно похторяе, — що нам власти, власть нэ нужна, нэ касаимся, нам трэба, щоб учылысь «розмовляты своим ридным словом», от дэ наше щастя —
Учитэся, браты, мои...
Та як почнэ, як почнэ... Ну й нэ знаю. И подумаеш — и добрэ, та й хто и зна. А чого-ж воно багатым того нэ треба, бо щось наши гласни його так протурылы, що ого. Багачам воно «без последствия».,. Чы воно як нам бидным, так дали свого чабанського и соваться зась. Эх, учытэл?... От и сыдыш, нэначэ очи завъязани. А як про мэнэ, то чы в тюрму йты, чы у «в’язницю» — одын чорт, погано. Попэрэду, мабуть, трэба власти, а тоди будэ, як самы захочэмо...
Слухалы, слухалы их вэрхогоры, прокынулысь нибы и зашумилы свое, бэзлысти спивы свои.
— Ой, шумлять-же оти дубы, зроду ще, мабуть, и нэ вгавалы, одно шумлять, одно шумлять, — шепочэ Оныла, ховаючи руку в Максымовому
рукави. — Оце начэ втыхнуть, поснуть. Потим зразу. Аж сумно якось слухать. Так и нэ вгавають, шумлять... Ну, поцилуй-же...
Спыть бабуся. Сплять мартятка пид квочкою. Тилькы ынколы прыдавыть вона якэсь спросоння, воно жалибно запыщить, вона прыголубыть, щось скаже, воно и заснэ.
И тыхо.
А щастя нэ спыть.
Щастя, здобутэ подвыгом сэрця дивочого.
Щастя...
(продолжение следует)
==============================
8-я часть
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год
VIII.
Параход идьоть —
Вода кольцамы,
Будэм рыбу годувать
Добровольцямы.
(Писня бильшовыцька)
Зрадив Максымови и товарыш Горб: трэба було ставыть роботу розвидкы, а нихто так нэ вмив забратысь до ворога в гущу, прыкынутысь так натурально, що нэ тилькы пидозры, а спивчуття и участь выклыкать до свого «нещастя», як умив це Максым. Зараз завдання було надто тяжкэ: зибрать видомости, що добуть нэ так лэгко, — хто, колы, скилькы, якый настрий, боездатнисть... Выгляд маты трэба якогось, що «од части одстав». Максыма у цих справах нэ заминыш...
Багато люду нового прывалыло, покы Максыма нэ було. Та нэ одна маты, нэ одни диты. Ходыть Максым помиж людом, прыдывляеться. Лэжать биля огнив. На тагани кыпыть каша (з пшинкы), а ще в одним казани — озвар.
Купкамы порозсидалысь, хто по сымпатиях, а хто просто, дэ мисце було биля вогню. Робитнык (их усэ бильше стало прыбувать из города) дистав фрэнч и шинэлю английську, нэдавно обоз ув уланив одбылы, и от сив биля вогню «парат надивать». Стяг з сэбэ ватяну вошиву фуфайку и любовно поклав йи на вогонь.
— Вот, послужила, довольно, до прыятного...
Фуфайка запарувала, потимнила, стала горить, воши затрищалы.
— Ага, во-во, рибьята, жаркое...
— А от замить, — обизвавсь молодый козачок: — блоха — вещ нэ така урэдна, вона вкусыла, пошабаршила и далой, а эта-ж, анахтымова душа, лизэ в тило, а в случай чого — зажурывся, пропав, посыпляться з тэбэ, як полова. А умрьоть чоловик, вона тикае. А от прымэрно, чы воно аглычан тэж воши кусають, чы в их яка друга насикома?
— Понятно друга, чудак, их проклэмации кусають.
— Та брэ.
— Ий-бо.
— Ха-ха-го-го-го!..
И нэ знаты, чы то смих гиркый, чы вэсэлый, просто це вже властывисть нашого народу, що и у пэкло, мовляв, идэ навпрысядкы.
— Що ты делаеш, зачым обризуеш?
— Чудак, вынтовка штука нэ хвактейна, з нэю таскаться, нада обризай зделать, раз быть больш у прымир доводыться...
Спивуны завэлы:
Ой чого ты почорнило,
Зэлэнэе полэ...
— Ну, заскимлылы, братва, — обизвався старый фронтовык: — чого це вы, як курка пэрэд прычыною.
— Та вже-ж нэ з добра. Раз тэпэр большовызна йдэ, значыть тут козачэству жаба и цицькы дасть, это як дважды два, — пиднялася шапка-«кубанка», штаны-«галихвэ».
— Хлопци, чорт його душу!.. — скыпив фронтовык: — як вы нэ розбыраетэ, що раз ривни вси, значыть правов больше чоловэку даецця, а нэ то що... Ну, що козак, козак пэрэд городовыком там... ну, а козак пэрэд паном, га, ну? — нистожность и больше ничого. Нада, щоб ромно усьо и канец, ни козака, ни городовыка, гражданы вси и канец...
— Та ты така, политичэська, — ввэртае «чмут».
— Гэ-гэ-э... каторжна, ыродова душа, дэсь, мабуть, гныла по тюрмах за слободу, — парубок-вулычнык.
Отже тут щось нихто нэ смиеться. А одын дядько так ище и сказав, так и нэ глянувши на його.
— Та ты я бачу, Мыкыто, гэрой по погрибах лазыть.
— Ха-ха-ха.
Парубок розсэрдывся:
— Я вас, дядьку, нэ займаю.
— Та що тут, — зрываеться фронтовык: — товарыш зводный (комисар робыв свое дило: уже в горах зэлэни якось сами по соби казалы командырам «товарыш»), так що оцей Мыкыта у нас свыня и больш ничого, сьогодни покрав у бабы яйця, это-ж страма на всю нашу роспублику!..
Зводный бувалый чоловичок, жуе чорни, тонэньки вуса, чорни гостри очи зразу бачать нэбэзпэку, брэхню, зраду, бигають по людях, пильнують.
Загомонилы обурэни. Зводный вызвирывсь на парубка:
— Що-ж ты делаеш, сволоч ты, сукын ты сын, що ты пропадэш, нэ диждэшся. Чы як по-людському прыймають нас станыци, так трэба шкодою оддячить... Понимаеш, воно баби урон нэвэлыкый, а страму ты наделав на всю армию. Негадяй. До нас люды йдуть, як до чесных, а ты свынячыш. А то колы так, то сьогодни доложу отаману та напышемо тоби пропуск, що такой-то и такой-то прокрався и увольняеться у добровольчэську армию, потому там ты будэш свой чоловек. А нам такых зильоных нэ трэба.
— Драть, падлица, за таки штукы, — сэрдыться одын дядько: — розбалувалысь по вуглах, сукыны дети.
— А ты тоже, — зводный до ура-галифэ: — нащот жабы там... ты що. за погонами скучыв, так нэ довго, нашиемо...
Зводный Копыленко давно вже прыдывляеться. Нэ вирыть вин, щоб галифэ тут так по-доброму. И доси ще в помку йому дьохтяри. Ще за
пэрвого «комисарияту», на Кубани було це. идэ соби дьохтяр по станыци.
То нэ було дьохтярив и в закони, а то идэ. И бачэ вин, що тут щось та нэ так. Якыйсь вин чудный дьохтяр. Так, то всэ як слид — и конячкы мыршавэньки, и сам замурзаный, що и бильше ниж трэба, а всэ такы рукы якись начэ били, нэ дьогтярськи. Вже и рот був роззявыв спытать, — а був вин тоди по зэмэльному — та так чогось и нэ спытав. Уже писля того нэ скоро чув, що ночував той дьогтяр биля школы и до завидуючого Силенка ходыв, уже туды к пивночи, щоб нихто нэ бачыв. Так дэсь и дився той дьохтяр швыдэнько... А як крыкнув хтось пэрэд Копыленком: «пиддисят плетей!» и дэбэли рукы, як клэшни, вхопылы за плэчи, — вин глянув пэрэд собою:
била шапка пухнаста, погоны, пьяни очи... ще раз глянув, да це був той самый «дьохтяр»... Прыбиг тоди Копыленко просто до зэлэных, а як прыбиг так и впав бэз памьяти, слова нэ встыгши сказать. До нього, а в його сорочка и штаны пидошвою до тила прысохлы. Насылу водою одлылы чоловика...
Нэ вирыть Копыленко и давно вже слидкуе, ну, и розмовамы так закыдае, всэ-ж чоловика выдниш, колы вин «высказуе»...
— Нэ за погонамы, понимаеш, — лютують драни галифэ: — а так, що нам-бы нэ трэба ни тых, ни тых, мы щоб свое, козачэ.
Ох, бачыть Максым, що нэ одна думка, нэ одно сэрце в людэй, ой, колы-б выхор нэ знявся... А як його лыхови запобигты, хто його зна...
— И така дура, — зводный аж покынув шинэльку свою зашивать (з-пид Гэрмании ще «шенелишка»): — раз понимаеш, тэпэр так: или паны, буржуи, или большовыкы, хто-ж тоби, допустим, дасть сыдить так это, ты що Рабиндзон, штоли, що тэбэ нихто нэ касаицця. Кому зэрно вэзэм за бэзцинок ссыпать? Копэталысту. Упьять-же косарку прыйдьоцця купыть, платыш утрыдорога, а кому барыши йдуть? Он Симьон косаркы робыв, Симьон, слушай, как ты жив пры свойому хазяину, солодко жилось?
— Брось, слыш, понимаеш. Рострой один. Как это он, гад, понимаеш, чуть чиво — за зябры и в канверт, а не — ращот получай, и на всэ читыри — фи-ив... Во, брат, житуха, — сапьйоси с такой жисти... Да...
Так Симьон умие «высказувать», та й нэ дыво: на роботи вголос тилькы лаються, а роблять, то всэ мовчкы (вин молотобоець), то й «высказувать» доводыться тилькы выпывши.
— Ну, за що-ж он, премерно, дольжин старадать, росшолопай ты, козак.
— Та мини Симьон бэз надобности, воно и в нас, роботныка наймэш, що-ж ты дывытымэшся на його: на тэ коваль и клищи бэрэ, щоб у рукы нэ пэкло.
— От и сволоч, буржуйная твоя душа, эсплуитатор ты, бильш ничого, рази ты можеш понимать жись бедного чоловека?!
— Эх, рибята, это всьо нада понять, а не то што...
«Без понятия-галифе» пишов розсэрдженый у кущи, наспивуючи:
На ньому лэжить сражоный
Cам Чуркин молодой
С разбытой головой...
А биля другого казана всэ хазяины.
— Э, нэ, чудак, бджола така штука, що вона любыть чыстоту, чыстота это самэ главнэ. Ну цвитка ий дай побольш, на будяках вона всэ
обытае, — повчав дядэчко, що в самого бджил николы нэ було. Любыть вин бджолу, а купыть усэ «копэталу нэ хватае», то вин, як тилькы вправывся и е а кым побалакаты, николы про бджил нэ забудэ.
— А я оце думаю, що пшинку трэба сиять тут, окроме ничого. Зэмли мало, пасты нигдэ, а пшинка, вона штука качэствена: ты йи молодою дай товаряци, йисть аж трусыться, сухэ лыстя и то зымою на ввэсь рот пожмакають, качаны и слова нет, куда вгодно... Да... Штука пользитильна, слова нет, — це так вэлыкый дядько, чорна борода, смуглявый, очи... просто сэрйозни, ну, а як сэрдыться, тоди очи страшни; так дядько та й годи, розсэрдыться, пыши пропало, бас-барытон (чорноморци-ж спивають, нидэ нэ почуеш так!), коротэнька на йому шинэль английська, вузька, на спыни трохы попоролася. Штаны таки-сяки. Боты английськи. Далы ще йому обмоткы. Довго вин их розглядав: «що вы мэни повывачив надавалы?» — розгорнув ще, подывывся и обэрэжно повисыв на кущи, нэ пропадать-же им,
мовляв... Дома в його зосталось хазяйство «в розстрои»: нову хату укрыть нэ спромигся, жинка «в положении», Гальци ще тилькы трынадцятый, и в школу и до коровы, а тут ще Кара чогось зашкандыбала та ще пэрэд тым, як йому питы з дому, лягла и нэ встае, хоч ты крычы каравул.
Останьсь бэз конякы, з одниею вже як на одний нози по нашому хазяйству.
— Не, не скажить, я знаю, як угадать погоду. Ты от, премерно, пид Новый год розлупы дванадцять половынок цыбули, насып на их соли, поклады на комын, а до утрэни задзвонять, подывысь. И замить: ынша останэться чысто суха, а друга тоби мокра, як хлющ, — замичай, отой мисяць будэ дощовытый.
Сыдыть Максым, слухае. Пидийшов до нього зводный Копыленко, вин до нього.
— От тоби и ни тых, ни тых. Как-же так? Хазяйство пропадае, нада кончать скориш. Эх, чудакы. А вона вирняк програма нащот хазяйства
пэрвэ дило. Хм. Ни тых, ни тых... Багачам воно, конешно, нэ нужнэ...
— Конешно. Сволочи. Тут есть таки, понимаеш, ну их нэ багато. Это всьо розбэрэться, народ нэ дурак...
Барытон потылыцю скромадыть:
— И-и! Та й досада-ж визьмэ, як подумаеш, як воны там сами управляються, а ты тут сыды та нудысь, та лучче-б мэни хто голову в...в так
я-б оббаныв. Або в наступления-б иты або що...
— Закурюй, Оныкийовыч, щоб дома нэ журылысь.
— Та хиба тилькы...
— Та рэзнэмо «горлыци», або що, дывысь, понадымалысь уси, як сычи.
Рэзнулы «горлыци», потим «пташечки», и пишло, и пишло. Писня щось чуднэ робыть из нашимы людьмы. Стоять бородати и «рэжуть», очи блыскучи, ынший, то й «зовсим» заплющить их, лыця аж зашариються. Басы начэ в барабан сыплять з-пид густого вуса:
а «пэрва» та «хтора» аж залываються, а то, дывысь, стыхлы и начэ аж стогнэ писня:
Нэ можу я встать, коню воды дать... —
тыхэсэнько так почынають сами «пэрви» з «хторыми».
Дэсь дилось и горэ, и пшинка, и «букэи» (деникинцы)...
Ляглы тыхо.
Слухають.
Мовчать горы.
А на другый дэнь вранци розходылысь у стэпу два: «дид-щетыннык» ишов на схид сонця, другый — «доброволец Кукойко, отставший от части», пишов на захид.
Нэзабаром Максым остилькы ориентуеться в тим бэзладди, що само чэрэз сэбэ шкэрэбэрть лэтило, що залюбкы пэрэходыв з мисця на мисце. Нэ трэба було и розпытувать, — вси тайны з матюкамы выкыдалысь у повитря людьмы, що вже «и краи погубылы»...
Эх, и часы-ж то булы!
Як розказувать станэш, нэ знаеш, чы писню про ных заспивать, чы лайнутыся так, щоб аж в нэби святим загыкалы святии угоднычкы. Часы булы «добри». От, скажемо, постолив бильш нэ носылы. Ого, постолив!
А «танкы» нэ хочэтэ? Хто «танкы» нэ знав? Хоч, правда, булы ище танкы живи, воны осэлялысь и рылы окопы здэбильшого пид рукавамы у фрэнчах. А то ще булы танкы (вже справди) зализни, тилькы стоялы воны на станции так, «бэз последствия, пласхвормы та пуття занималы. Союзныкы их прэставылы, пшэныцю выдурылы, а воны спорчэни. Обман. Толькы народ стрэбляють».
Украина, Украина, хлибородная,
Хлеб за танкы оддала, сама голодная.
Хто це спивае?
А я хиба знаю. Хиба Я? Я?
Овсим тоди було обратно. Идэш, идэш, крычыш, лаешся, а нэ розбэреш, чы ты це, чы другый хто, бо и вин думае так як и ты, и ты так як
вин. Нэ розбэрэш изроду. Такэ пишло, що всэ пэрэмишалось. Ынколы скажеш щось такэ, зараз и забудэш, чы ты сказав, чы хто другый: народу-ж повна типлушка, поганяй уси, куды попало, вся Расея! От, якэ було. От пидходыть шалон до станции, як очумило крычать:
— Станция Биризайка!
— Гы-гы-ихха-а-а-а-аа!!!
А хто крычыть, може и я, нэ звесно.
Або и розбыть кому «патрэт» прыйдьоться, — чоловек лэжить уже, дывысь, тилькы живый та тэплый, а ты спытай мэнэ и я «чыстосэрдэшно» скажу, що нэ знаю, може и я його быв, а може тилькы я одын. Раз уси крычалы, хиба тут розбэрэш. Нет чоловека и край. А дэ вин дився, нэ звесно.
Типлушка,. друга, пьята.
Шалон, другой...
А що Мытро, Стэпан, — этого нэма. Пэрэмишалось. И разговор однаковый: прыкурыть — дайош, йихать — круты. Гаврыло-го-го-го!.. Сидать на буфэра — нагружа-аайсь!..
(продолжение следует)
=========== — » «
7-я часть
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год
VII.
Нэхай ходэ, нэхай ходэ,
Вона-ж мэнэ вирно любэ...
Раз якось смэрком сыдилы вси мовчкы. Кожен думав свое и вси одно. Колы це задряпав хтось у викно. Оныла прожогом до викна.
— Выйды в чулан, Максымэ, швыдше... А хто там?
— Та пустить, пожалуста, пэрэночувать.
— Та хто зна, що-ж вы за люды?
— И-и, хазяйка, люды пэрвый сорт. Йдэмо ув одпуск з позыции, та нэ туды потрапылы.
Люды нэпэвни якись. А дэ динэшся, их два, з вынтовкамы... Упустылы. А ти як увийшлы, то так и упалы на лаву.
— Эиххх-фууу... Оце спасыби, дай бог здоровья, а то хоч пропадай надвори... Да... A воно, як по правди сказать, бабусю, то нам-бы и чэрвячка заморыть нэ пошкодыло-б, бо, ий-богу, зранку и рискы в роти нэ було, а цилый-же дэнь у дорози, аж кожа болыть, йисты хочэться.
— Та що-ж вы за люды?
— Та в одпуск, кажу-ж вам.
— Так що вроди чысту одставку получылы, потому увольнылыся... А тут, по слухам, людци есть у горах наши, ну мы и подумалы, дай зайдэмо по дорози. Ну, а нэ розпытавшись (дэ його спытаеш)... Прыблизитильно уроди знаемо. Ходим, кажу. Ну и пишлы. А воно так що й нэ звесно, чы потрапымо, чы так що й хто и зна... Да...
Насыпалы им борщу. Тьопають, аж поза вухамы лящить. Балакають багато, а всэ наздогад бурякив... Можна и подумать, та й хто зна...
— Ну и засну-ж я тэпэр, ий-богу, хай хоч з орудий валыть, нэ прокынусь.
Вынтовкы поставыв у кочэрги:
— Так що, бабусю, оружия вам на сохранность, бэз надобности. Хотилы вже к чорту бросыть та думаемо, как так явыться прыйдьоться, бэз вынтовки уроди такого положения нэма. Ну й таскаемося, а вона важуча, сатана.
Полягалы на доливци.
— Ну, тэпэр у мэнэ и рука спыть и нога спыть, йидять його мухы... Да.
Вже козакы и пэрвый сон проспалы. А Оныла пошепкы Максымови про ных розказуе. И сылкуються воны розгадать, що за люды навидалыся, чы по правди идуть до зэлэных, чы може наглянув вже хтось (нэ дай бог!)...
— А ну нэсы, я по вынтовках побачу, чы справди блукаючи, чы брэшуть.
Тыхо вступыла Оныла у хату. Ти аж з прысвытом сплять. Обэрэжно забрала вынтовкы и сумкы козачи, посунулася у чулан.
Всэ обдывывся Максым и ришив, що нэ брэшуть.
А за сниданням остаточно упэвнылысь, що хлопци нэ брэшуть. Тикають воны справди в зэлэни и справди дорогы нэ знають.
Максымови зрадилы, як братови ридному.
И цилый дэнь радылысь тры новых товарыши.
А вночи Оныла плакала, просыла Максыма нэ ходыть, а сама думала, що йты трэба (що ты з сэрцем вдиеш)... Плакала и цилувала, цилувала и плакала...
Дизналыся, що зэлэни стоять нэдалэчко, тилькы пэрэйты пэрэвал.
Зибралыся.
Благословыла бабуся Максыма.
Пишлы.
Накынулась Оныла на роботу. За два дни пэрэробыла бабуси дила на два тыжни.
Та нияка втома нэ заглушала голосу того, що нэ вгавав дэсь, жалився, до горла пидступав, заваджав роботи.
Ох-же ты сэрце, ураженэ щастям-пэчаллю!..
Замовкны.
Мовчы...
А нич прыйдэ, боже, яка довга! Сон дэсь дився, нэ йдэ, нэ хочэ пособыть утомлэному сэрцю. Ох!..
— Ты-б, дочко, до батька пишла. Там-же це и грядкы нэ копани и доси, авже и дуб розвываеться...
Пишла,
Стэжкою тиею проходыла, що тоди...
А як зийшла на долыну, оглянулась...
Ни, вин вэрнэться. Вин прыйдэ, як будэ живый, абы тилькы господь дав, усэ було благополучно...
Чы им-же хлиба станэ?
А кухвайку вона йому тэплу надила пид шенэлю.
...Эхи-и-им, хххи...
И помичае Максым, що всэ нэзнани мисця, и куды ця дорижка вэдэ, вин нэ знав. Та ось и кинэць ий. Дали йты можна тилькы ричищем: по обыдва бокы стина. Вырубалы довгэ паличчя и, пэрэстрыбуючи з камэня на каминь, жваво посуваються напэрэд. Идуть, а пэвности мэнше и мэнше. Одризав дорогу водоспад, от воны дряпаються, лизуть. Звэрху одирвана скэля стиною, нызом клэкочэ, харчыть водоспад и бултыхае в колдобу вэлыку.
А тут на рэбрах у скэли якось прымостылася смужечка зэмли, травынкамы поросла. Звэрху виты навыслы, вдэржатысь можна хоч зридка, а то й так.
Пэрэйшлы. Аж скотылысь уныз. Оглянулысь:
— Тьфу, чорт, та тут-же зирваться можна було.
— Як дважды два. А от пэрэйшлы.
Ричка роздвоювалась.
— Ну, а тэпэр-же куды?
— Я так, хлопци, думаю: мы заблудылы...
— Та ну тэбэ!..
Воны заблудылы. Це очэвыдно. Ишлы вже трэтий дэнь. Йисты осталось по кусочку хлибця та по пивогирка. Тэпэр уже нэ страх попастыся до рук билых, нэ страх трывожных пострилив зэлэных, од якых воны моглы загынуть, а холодный сирый уставав жах и казав: дорогы нэ знайдэтэ, з голоду загынэтэ...
А горы буялы зэлэнню.
Пидиймалыся. Спына мокра. Ногы горять, уже их и нэ чуеш. Рукы набубнявилы, и як здавлять у кулаци чуб куща якогось, за якый довэлось
ухопытысь, здаеться, рука ця роздавыла-б нэ знать що. Гарячи рукы, лыпки. Нога посковзнэться по лысту торишньому, — идэш назад. Папороттю, клищукамы и прилым лыстом запахнэ. А на грудях по ерочку котыться за каплэю капля. И рясно розхристани груды укрылысь дрибнэнькымы крапэлькамы.
Густо пахнэ потом.
Як стоялы на одний гори, Максим одбиг, щоб подывытысь у ливу логовыну, чы нэ побачыть хоч слиду якогось. Ишов вин швыдэнько, трищалы гилочкы пид ногамы. Сонце выблыскувало, аж слипыло. Спрожогу мало нэ став на вэлыку крутовыну, вже и поступывся, глянув... так и одкынуло назад; на крутовыни ворушився цилый клубок гадюк...
— Фффуу, чорт, та й дыко-ж тут. И до чого-ж пусто, слиду людськой ногы ниякого...
Знов идуть.
Сталы. Напружилысь. Слухають.
— Эй, мэни начэ вчулось собакы дэсь брэшуть.
Слухають. Тилькы на горах шумыть та здалэку водоспад бэзсыло мурчыть, тилькы-тилькы...
И чужий стае и нэвблаганый лис. И жорстоки и байдужи горы.
— Я чую, начэ дэсь дивчына спивае!..
Выдрапалысь ище выще. Трэба лизты на дуба. Стоить дубья, як свичкы вэлэтэнськи, звэрху тилькы шапка гилок, начэ насмихаеться: попробуй, мовляв, вылизь.
Полиз одын. Лизты було тяжко. Втомлэни ногы нэ слухалы. Рукамы и ногамы обняв шкарубкый стовбур, пидсаджуеться и лизэ. Сорочка высмыкалась. Згарячу нэ помитыв, що животом човгае по кори. Глянув—на животи кров выступае. Насылу такы выдряпавсь. Сив. Став дывытысь. Блызько ярамы-прирвамы спадають у логовыны горы. Дали застыглы зэлэнымы хвылямы-грывамы, дали тэмно-зэлэнымы, ще дали сынимы-сынимы.
И таки бэзмирни, байдужи, мовчазни просторы...
И такый ты малэнькый, бэзпорадный...
А хвыли вже сыни, начэ йдуть нэпомитно, начэ колывають стыха пэрэд очыма. Тут уже тыша свитова. Тут всэ мовчыть.
— А що, нэ выдно?
— Та выдно.
— Що?!
— Горы. Лэжать, повывэрталысь и байдужечкы, хоч ты тут пропадай... А и далэко-ж тут, братця, и выдно, ий-богу, забудэш, що ты и заблудыв. Так-бы и дывывся, нэ пэрэставав. Ат, чорт, так тоби и котять сыним аж пид нэбо. Што ты скажеш... Не, хлопци, я тут остаюсь, а вы йдить... Ну, одначэ нэ выдно силения, хоч ала крычы...
(Подув витэр).
— Ат, чорт, он дуб на витрови гиллям чысто тоби як рукамы розделуе. Хытра-ж, понимаеш, и штука та прырода...
— Ну, шабаш, злазь. Нэма — нэ нада. Пидэм дали.
— Пастой, я ще подывлюсь. От, сатана, понимаеш, так и достае, так и достае гилкамы в пэрэбор. Гм. Да...
Выбылыся з мочи. А надто Максым: часом вин мусыть зупиынятысь, щоб нэ впасты, так розболюеться голова. Ногы часом слабнуть, гнуться, и тоди вин просыть хлопцив пэрэсыдить, пэрэчасувать...
Уже була марна надия.
Уже ставало якось байдуже, чы дийдэш колы, чы ни.
Йисты давно вже пэрэхотилось.
Ногы якось самы пэрэставляються, плутаються, йдуть.
Плэнтають.
И нэ знать, чы довго-б ще так проблукалы, колы це якось нэсподивано вси разом побачылы... коло ручайчыка у логовыни по густий трави:
— Чоооорт, колия, хлопци!
— Го-ооо!!! — якось по-звирыному нэ крыкнулы, а простогналы хлопци повнымы грудьмы.
Дэсь втома дивалася, ногы начэ нэсуть, до зэмли нэ доторкаючысь.
— Ах, ты-ж, чорт, а!? Ты дывы! Так от! Хм... Ну, валяй, тут уже вирняк силение нэдалэко.
Ще зо тры опругы дорогы и выйшлы воны до молдованського хуторочка.
Потай розпыталысь ув одного чоловичка.
Пишлы.
(продолжение следует)
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год
VI.
Ой сон, маты, ой сон, маты,
Сон головоньку клоныть...
Швыдко-швыдко якось нэпомитно йдэ час. Оныла и нэ стямылась, а вже другый мисяць прожила в Зозулыхы. Тыхо тут и якось затышно в
Крутому Яри. Раз тилькы и прыйиздылы козакы розвидувать, та й то нэ знать, чы кадэты, чы зэлэни, а може и бильшовыкы. Побулы. Конэй напоилы, в бабуси пообидалы, подякувалы та й пойихалы. Казалы, що натомылысь. Казалы, що скоро кинэць, а якый вин той кинэць и чы довго тэ скоро йтымэ, так и нэ довидалысь од козакив: мовчать, усмихаються. А колы що и скажуть, то так, що и нэ потрапыш, що воно и до чого.
Максым очуняв. Уже и ходыть потрошку. Якось, помагаючи йому пидвэстысь, Оныла почула, що нэ може одирвать рук од його. Так и зосталысь сыдить... А бабуся курочок годувала, клопоталась коло их, баблялась, мартятка вже вылупылысь, клопоталась. И було в хати тыхо и тэпло по-вэсняному, и пахло хлибом пэчэным и вэрбовою корою. Голова його схылылась и Оныла нэ вчулася, що вже цилуе його щокы, очи, губы...
Ой, бабусына хатко, далэко ты в горах, Затышно и тыхо в тоби и пахнэ свижим хлибом из пэчи, пахнэ озваром, вэрбовою корою в хати пахнэ...
— А як-же я тут опынывся? — сылкуеться згадать Максым. Слаба голова загубыла слиды. А очи смиються. Мовчыть Оныла и так ий хороше-хороше, начэ в нэдилю до церкви идэ, та ни, такого ще николы нэ було...
Ой крипко-ж, бабусю, ты спыш уночи. Мабуть, гости наглянуть нэзнани.
Та твои молодята нэ сплять. Бач, он выйшлы на двир. Посидалы. А нич вэсняна ще холодна та й нэздоров-же вин ще, кутае Оныла Максыма, кутае, прыгортае. А вин ще слабый. Тилькы всмихаеться та покирно голову хылыть... И розказала Оныла, як опынывся вин тут. Помовчалы.
— Ну, Максымэ, слава богу, ты скоро вже выдужаеш, — замовкла, ждала, як прысуду.
— Да. Трэба-б узнать, що робыться, дэ то наши хлопци. — Замовк. Кров од згадок загуляла. Далэко, начэ грим тыхый, розляглась луна гарматы.
А в Максымовых згадках арсэнал горыть, горыть кадэтщина.
— Да. А що-ж воно дали будэ. По який програми будэмо жить, хто його зна. Та й продукту нэбагато в людэй стало, чысто, як стара прыказка:
«Дожилыся козакы, що ни хлиба, ни мукы».
— Максым, а правда, що бильшовыкы усих людэй изганяють жить ув одну хату? Як-же ото воно: повно людэй, нэ прыбрано, йижи тэй набовтають, як помыив, та нэхай-бы Лукия борщу наварыла, я-б зроду нэ йила...
Охтыз Бовкунчук, як прыйихав, от забула, чы з Хвыляндии, чы що, так каже було титци Горпыни: «У, вы, тьотю, нэ журиться, совэцькая власть прыйдьоть, так вы тилькы будэтэ сыдить та самоварчык пиддувать, а нэ то що...»
— Нэ знаю, як воно там будэ. Ну, та напэрэд и вгадувать ничого, всэ одно нэ вгадаеш... Багачам то воно нэ нужнэ: на их люды роблять,
им абы зроблэно, а як роблять, хай хоч харчать, ниякый чорт и нэ глянэ, а дэ живуть, як живуть, хоч у свынушныку, багачам воно нэ свэрбыть. Нэ знаю. Якбы хоч разказав хто ту програму. Так никому-ж. Був учытэль. И чоловичок ничогэнькый, та якыйсь чудный: одно рэпэтуе, одно похторяе, — що нам власти, власть нэ нужна, нэ касаимся, нам трэба, щоб учылысь «розмовляты своим ридным словом», от дэ наше щастя —
Учитэся, браты, мои...
Та як почнэ, як почнэ... Ну й нэ знаю. И подумаеш — и добрэ, та й хто и зна. А чого-ж воно багатым того нэ треба, бо щось наши гласни його так протурылы, що ого. Багачам воно «без последствия».,. Чы воно як нам бидным, так дали свого чабанського и соваться зась. Эх, учытэл?... От и сыдыш, нэначэ очи завъязани. А як про мэнэ, то чы в тюрму йты, чы у «в’язницю» — одын чорт, погано. Попэрэду, мабуть, трэба власти, а тоди будэ, як самы захочэмо...
Слухалы, слухалы их вэрхогоры, прокынулысь нибы и зашумилы свое, бэзлысти спивы свои.
— Ой, шумлять-же оти дубы, зроду ще, мабуть, и нэ вгавалы, одно шумлять, одно шумлять, — шепочэ Оныла, ховаючи руку в Максымовому
рукави. — Оце начэ втыхнуть, поснуть. Потим зразу. Аж сумно якось слухать. Так и нэ вгавають, шумлять... Ну, поцилуй-же...
Спыть бабуся. Сплять мартятка пид квочкою. Тилькы ынколы прыдавыть вона якэсь спросоння, воно жалибно запыщить, вона прыголубыть, щось скаже, воно и заснэ.
И тыхо.
А щастя нэ спыть.
Щастя, здобутэ подвыгом сэрця дивочого.
Щастя...
(продолжение следует)
==============================
8-я часть
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год
VIII.
Параход идьоть —
Вода кольцамы,
Будэм рыбу годувать
Добровольцямы.
(Писня бильшовыцька)
Зрадив Максымови и товарыш Горб: трэба було ставыть роботу розвидкы, а нихто так нэ вмив забратысь до ворога в гущу, прыкынутысь так натурально, що нэ тилькы пидозры, а спивчуття и участь выклыкать до свого «нещастя», як умив це Максым. Зараз завдання було надто тяжкэ: зибрать видомости, що добуть нэ так лэгко, — хто, колы, скилькы, якый настрий, боездатнисть... Выгляд маты трэба якогось, що «од части одстав». Максыма у цих справах нэ заминыш...
Багато люду нового прывалыло, покы Максыма нэ було. Та нэ одна маты, нэ одни диты. Ходыть Максым помиж людом, прыдывляеться. Лэжать биля огнив. На тагани кыпыть каша (з пшинкы), а ще в одним казани — озвар.
Купкамы порозсидалысь, хто по сымпатиях, а хто просто, дэ мисце було биля вогню. Робитнык (их усэ бильше стало прыбувать из города) дистав фрэнч и шинэлю английську, нэдавно обоз ув уланив одбылы, и от сив биля вогню «парат надивать». Стяг з сэбэ ватяну вошиву фуфайку и любовно поклав йи на вогонь.
— Вот, послужила, довольно, до прыятного...
Фуфайка запарувала, потимнила, стала горить, воши затрищалы.
— Ага, во-во, рибьята, жаркое...
— А от замить, — обизвавсь молодый козачок: — блоха — вещ нэ така урэдна, вона вкусыла, пошабаршила и далой, а эта-ж, анахтымова душа, лизэ в тило, а в случай чого — зажурывся, пропав, посыпляться з тэбэ, як полова. А умрьоть чоловик, вона тикае. А от прымэрно, чы воно аглычан тэж воши кусають, чы в их яка друга насикома?
— Понятно друга, чудак, их проклэмации кусають.
— Та брэ.
— Ий-бо.
— Ха-ха-го-го-го!..
И нэ знаты, чы то смих гиркый, чы вэсэлый, просто це вже властывисть нашого народу, що и у пэкло, мовляв, идэ навпрысядкы.
— Що ты делаеш, зачым обризуеш?
— Чудак, вынтовка штука нэ хвактейна, з нэю таскаться, нада обризай зделать, раз быть больш у прымир доводыться...
Спивуны завэлы:
Ой чого ты почорнило,
Зэлэнэе полэ...
— Ну, заскимлылы, братва, — обизвався старый фронтовык: — чого це вы, як курка пэрэд прычыною.
— Та вже-ж нэ з добра. Раз тэпэр большовызна йдэ, значыть тут козачэству жаба и цицькы дасть, это як дважды два, — пиднялася шапка-«кубанка», штаны-«галихвэ».
— Хлопци, чорт його душу!.. — скыпив фронтовык: — як вы нэ розбыраетэ, що раз ривни вси, значыть правов больше чоловэку даецця, а нэ то що... Ну, що козак, козак пэрэд городовыком там... ну, а козак пэрэд паном, га, ну? — нистожность и больше ничого. Нада, щоб ромно усьо и канец, ни козака, ни городовыка, гражданы вси и канец...
— Та ты така, политичэська, — ввэртае «чмут».
— Гэ-гэ-э... каторжна, ыродова душа, дэсь, мабуть, гныла по тюрмах за слободу, — парубок-вулычнык.
Отже тут щось нихто нэ смиеться. А одын дядько так ище и сказав, так и нэ глянувши на його.
— Та ты я бачу, Мыкыто, гэрой по погрибах лазыть.
— Ха-ха-ха.
Парубок розсэрдывся:
— Я вас, дядьку, нэ займаю.
— Та що тут, — зрываеться фронтовык: — товарыш зводный (комисар робыв свое дило: уже в горах зэлэни якось сами по соби казалы командырам «товарыш»), так що оцей Мыкыта у нас свыня и больш ничого, сьогодни покрав у бабы яйця, это-ж страма на всю нашу роспублику!..
Зводный бувалый чоловичок, жуе чорни, тонэньки вуса, чорни гостри очи зразу бачать нэбэзпэку, брэхню, зраду, бигають по людях, пильнують.
Загомонилы обурэни. Зводный вызвирывсь на парубка:
— Що-ж ты делаеш, сволоч ты, сукын ты сын, що ты пропадэш, нэ диждэшся. Чы як по-людському прыймають нас станыци, так трэба шкодою оддячить... Понимаеш, воно баби урон нэвэлыкый, а страму ты наделав на всю армию. Негадяй. До нас люды йдуть, як до чесных, а ты свынячыш. А то колы так, то сьогодни доложу отаману та напышемо тоби пропуск, що такой-то и такой-то прокрався и увольняеться у добровольчэську армию, потому там ты будэш свой чоловек. А нам такых зильоных нэ трэба.
— Драть, падлица, за таки штукы, — сэрдыться одын дядько: — розбалувалысь по вуглах, сукыны дети.
— А ты тоже, — зводный до ура-галифэ: — нащот жабы там... ты що. за погонами скучыв, так нэ довго, нашиемо...
Зводный Копыленко давно вже прыдывляеться. Нэ вирыть вин, щоб галифэ тут так по-доброму. И доси ще в помку йому дьохтяри. Ще за
пэрвого «комисарияту», на Кубани було це. идэ соби дьохтяр по станыци.
То нэ було дьохтярив и в закони, а то идэ. И бачэ вин, що тут щось та нэ так. Якыйсь вин чудный дьохтяр. Так, то всэ як слид — и конячкы мыршавэньки, и сам замурзаный, що и бильше ниж трэба, а всэ такы рукы якись начэ били, нэ дьогтярськи. Вже и рот був роззявыв спытать, — а був вин тоди по зэмэльному — та так чогось и нэ спытав. Уже писля того нэ скоро чув, що ночував той дьогтяр биля школы и до завидуючого Силенка ходыв, уже туды к пивночи, щоб нихто нэ бачыв. Так дэсь и дився той дьохтяр швыдэнько... А як крыкнув хтось пэрэд Копыленком: «пиддисят плетей!» и дэбэли рукы, як клэшни, вхопылы за плэчи, — вин глянув пэрэд собою:
била шапка пухнаста, погоны, пьяни очи... ще раз глянув, да це був той самый «дьохтяр»... Прыбиг тоди Копыленко просто до зэлэных, а як прыбиг так и впав бэз памьяти, слова нэ встыгши сказать. До нього, а в його сорочка и штаны пидошвою до тила прысохлы. Насылу водою одлылы чоловика...
Нэ вирыть Копыленко и давно вже слидкуе, ну, и розмовамы так закыдае, всэ-ж чоловика выдниш, колы вин «высказуе»...
— Нэ за погонамы, понимаеш, — лютують драни галифэ: — а так, що нам-бы нэ трэба ни тых, ни тых, мы щоб свое, козачэ.
Ох, бачыть Максым, що нэ одна думка, нэ одно сэрце в людэй, ой, колы-б выхор нэ знявся... А як його лыхови запобигты, хто його зна...
— И така дура, — зводный аж покынув шинэльку свою зашивать (з-пид Гэрмании ще «шенелишка»): — раз понимаеш, тэпэр так: или паны, буржуи, или большовыкы, хто-ж тоби, допустим, дасть сыдить так это, ты що Рабиндзон, штоли, що тэбэ нихто нэ касаицця. Кому зэрно вэзэм за бэзцинок ссыпать? Копэталысту. Упьять-же косарку прыйдьоцця купыть, платыш утрыдорога, а кому барыши йдуть? Он Симьон косаркы робыв, Симьон, слушай, как ты жив пры свойому хазяину, солодко жилось?
— Брось, слыш, понимаеш. Рострой один. Как это он, гад, понимаеш, чуть чиво — за зябры и в канверт, а не — ращот получай, и на всэ читыри — фи-ив... Во, брат, житуха, — сапьйоси с такой жисти... Да...
Так Симьон умие «высказувать», та й нэ дыво: на роботи вголос тилькы лаються, а роблять, то всэ мовчкы (вин молотобоець), то й «высказувать» доводыться тилькы выпывши.
— Ну, за що-ж он, премерно, дольжин старадать, росшолопай ты, козак.
— Та мини Симьон бэз надобности, воно и в нас, роботныка наймэш, що-ж ты дывытымэшся на його: на тэ коваль и клищи бэрэ, щоб у рукы нэ пэкло.
— От и сволоч, буржуйная твоя душа, эсплуитатор ты, бильш ничого, рази ты можеш понимать жись бедного чоловека?!
— Эх, рибята, это всьо нада понять, а не то што...
«Без понятия-галифе» пишов розсэрдженый у кущи, наспивуючи:
На ньому лэжить сражоный
Cам Чуркин молодой
С разбытой головой...
А биля другого казана всэ хазяины.
— Э, нэ, чудак, бджола така штука, що вона любыть чыстоту, чыстота это самэ главнэ. Ну цвитка ий дай побольш, на будяках вона всэ
обытае, — повчав дядэчко, що в самого бджил николы нэ було. Любыть вин бджолу, а купыть усэ «копэталу нэ хватае», то вин, як тилькы вправывся и е а кым побалакаты, николы про бджил нэ забудэ.
— А я оце думаю, що пшинку трэба сиять тут, окроме ничого. Зэмли мало, пасты нигдэ, а пшинка, вона штука качэствена: ты йи молодою дай товаряци, йисть аж трусыться, сухэ лыстя и то зымою на ввэсь рот пожмакають, качаны и слова нет, куда вгодно... Да... Штука пользитильна, слова нет, — це так вэлыкый дядько, чорна борода, смуглявый, очи... просто сэрйозни, ну, а як сэрдыться, тоди очи страшни; так дядько та й годи, розсэрдыться, пыши пропало, бас-барытон (чорноморци-ж спивають, нидэ нэ почуеш так!), коротэнька на йому шинэль английська, вузька, на спыни трохы попоролася. Штаны таки-сяки. Боты английськи. Далы ще йому обмоткы. Довго вин их розглядав: «що вы мэни повывачив надавалы?» — розгорнув ще, подывывся и обэрэжно повисыв на кущи, нэ пропадать-же им,
мовляв... Дома в його зосталось хазяйство «в розстрои»: нову хату укрыть нэ спромигся, жинка «в положении», Гальци ще тилькы трынадцятый, и в школу и до коровы, а тут ще Кара чогось зашкандыбала та ще пэрэд тым, як йому питы з дому, лягла и нэ встае, хоч ты крычы каравул.
Останьсь бэз конякы, з одниею вже як на одний нози по нашому хазяйству.
— Не, не скажить, я знаю, як угадать погоду. Ты от, премерно, пид Новый год розлупы дванадцять половынок цыбули, насып на их соли, поклады на комын, а до утрэни задзвонять, подывысь. И замить: ынша останэться чысто суха, а друга тоби мокра, як хлющ, — замичай, отой мисяць будэ дощовытый.
Сыдыть Максым, слухае. Пидийшов до нього зводный Копыленко, вин до нього.
— От тоби и ни тых, ни тых. Как-же так? Хазяйство пропадае, нада кончать скориш. Эх, чудакы. А вона вирняк програма нащот хазяйства
пэрвэ дило. Хм. Ни тых, ни тых... Багачам воно, конешно, нэ нужнэ...
— Конешно. Сволочи. Тут есть таки, понимаеш, ну их нэ багато. Это всьо розбэрэться, народ нэ дурак...
Барытон потылыцю скромадыть:
— И-и! Та й досада-ж визьмэ, як подумаеш, як воны там сами управляються, а ты тут сыды та нудысь, та лучче-б мэни хто голову в...в так
я-б оббаныв. Або в наступления-б иты або що...
— Закурюй, Оныкийовыч, щоб дома нэ журылысь.
— Та хиба тилькы...
— Та рэзнэмо «горлыци», або що, дывысь, понадымалысь уси, як сычи.
Рэзнулы «горлыци», потим «пташечки», и пишло, и пишло. Писня щось чуднэ робыть из нашимы людьмы. Стоять бородати и «рэжуть», очи блыскучи, ынший, то й «зовсим» заплющить их, лыця аж зашариються. Басы начэ в барабан сыплять з-пид густого вуса:
а «пэрва» та «хтора» аж залываються, а то, дывысь, стыхлы и начэ аж стогнэ писня:
Нэ можу я встать, коню воды дать... —
тыхэсэнько так почынають сами «пэрви» з «хторыми».
Дэсь дилось и горэ, и пшинка, и «букэи» (деникинцы)...
Ляглы тыхо.
Слухають.
Мовчать горы.
А на другый дэнь вранци розходылысь у стэпу два: «дид-щетыннык» ишов на схид сонця, другый — «доброволец Кукойко, отставший от части», пишов на захид.
Нэзабаром Максым остилькы ориентуеться в тим бэзладди, що само чэрэз сэбэ шкэрэбэрть лэтило, що залюбкы пэрэходыв з мисця на мисце. Нэ трэба було и розпытувать, — вси тайны з матюкамы выкыдалысь у повитря людьмы, що вже «и краи погубылы»...
Эх, и часы-ж то булы!
Як розказувать станэш, нэ знаеш, чы писню про ных заспивать, чы лайнутыся так, щоб аж в нэби святим загыкалы святии угоднычкы. Часы булы «добри». От, скажемо, постолив бильш нэ носылы. Ого, постолив!
А «танкы» нэ хочэтэ? Хто «танкы» нэ знав? Хоч, правда, булы ище танкы живи, воны осэлялысь и рылы окопы здэбильшого пид рукавамы у фрэнчах. А то ще булы танкы (вже справди) зализни, тилькы стоялы воны на станции так, «бэз последствия, пласхвормы та пуття занималы. Союзныкы их прэставылы, пшэныцю выдурылы, а воны спорчэни. Обман. Толькы народ стрэбляють».
Украина, Украина, хлибородная,
Хлеб за танкы оддала, сама голодная.
Хто це спивае?
А я хиба знаю. Хиба Я? Я?
Овсим тоди було обратно. Идэш, идэш, крычыш, лаешся, а нэ розбэреш, чы ты це, чы другый хто, бо и вин думае так як и ты, и ты так як
вин. Нэ розбэрэш изроду. Такэ пишло, що всэ пэрэмишалось. Ынколы скажеш щось такэ, зараз и забудэш, чы ты сказав, чы хто другый: народу-ж повна типлушка, поганяй уси, куды попало, вся Расея! От, якэ було. От пидходыть шалон до станции, як очумило крычать:
— Станция Биризайка!
— Гы-гы-ихха-а-а-а-аа!!!
А хто крычыть, може и я, нэ звесно.
Або и розбыть кому «патрэт» прыйдьоться, — чоловек лэжить уже, дывысь, тилькы живый та тэплый, а ты спытай мэнэ и я «чыстосэрдэшно» скажу, що нэ знаю, може и я його быв, а може тилькы я одын. Раз уси крычалы, хиба тут розбэрэш. Нет чоловека и край. А дэ вин дився, нэ звесно.
Типлушка,. друга, пьята.
Шалон, другой...
А що Мытро, Стэпан, — этого нэма. Пэрэмишалось. И разговор однаковый: прыкурыть — дайош, йихать — круты. Гаврыло-го-го-го!.. Сидать на буфэра — нагружа-аайсь!..
(продолжение следует)
=========== — » «
7-я часть
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год
VII.
Нэхай ходэ, нэхай ходэ,
Вона-ж мэнэ вирно любэ...
Раз якось смэрком сыдилы вси мовчкы. Кожен думав свое и вси одно. Колы це задряпав хтось у викно. Оныла прожогом до викна.
— Выйды в чулан, Максымэ, швыдше... А хто там?
— Та пустить, пожалуста, пэрэночувать.
— Та хто зна, що-ж вы за люды?
— И-и, хазяйка, люды пэрвый сорт. Йдэмо ув одпуск з позыции, та нэ туды потрапылы.
Люды нэпэвни якись. А дэ динэшся, их два, з вынтовкамы... Упустылы. А ти як увийшлы, то так и упалы на лаву.
— Эиххх-фууу... Оце спасыби, дай бог здоровья, а то хоч пропадай надвори... Да... A воно, як по правди сказать, бабусю, то нам-бы и чэрвячка заморыть нэ пошкодыло-б, бо, ий-богу, зранку и рискы в роти нэ було, а цилый-же дэнь у дорози, аж кожа болыть, йисты хочэться.
— Та що-ж вы за люды?
— Та в одпуск, кажу-ж вам.
— Так що вроди чысту одставку получылы, потому увольнылыся... А тут, по слухам, людци есть у горах наши, ну мы и подумалы, дай зайдэмо по дорози. Ну, а нэ розпытавшись (дэ його спытаеш)... Прыблизитильно уроди знаемо. Ходим, кажу. Ну и пишлы. А воно так що й нэ звесно, чы потрапымо, чы так що й хто и зна... Да...
Насыпалы им борщу. Тьопають, аж поза вухамы лящить. Балакають багато, а всэ наздогад бурякив... Можна и подумать, та й хто зна...
— Ну и засну-ж я тэпэр, ий-богу, хай хоч з орудий валыть, нэ прокынусь.
Вынтовкы поставыв у кочэрги:
— Так що, бабусю, оружия вам на сохранность, бэз надобности. Хотилы вже к чорту бросыть та думаемо, как так явыться прыйдьоться, бэз вынтовки уроди такого положения нэма. Ну й таскаемося, а вона важуча, сатана.
Полягалы на доливци.
— Ну, тэпэр у мэнэ и рука спыть и нога спыть, йидять його мухы... Да.
Вже козакы и пэрвый сон проспалы. А Оныла пошепкы Максымови про ных розказуе. И сылкуються воны розгадать, що за люды навидалыся, чы по правди идуть до зэлэных, чы може наглянув вже хтось (нэ дай бог!)...
— А ну нэсы, я по вынтовках побачу, чы справди блукаючи, чы брэшуть.
Тыхо вступыла Оныла у хату. Ти аж з прысвытом сплять. Обэрэжно забрала вынтовкы и сумкы козачи, посунулася у чулан.
Всэ обдывывся Максым и ришив, що нэ брэшуть.
А за сниданням остаточно упэвнылысь, що хлопци нэ брэшуть. Тикають воны справди в зэлэни и справди дорогы нэ знають.
Максымови зрадилы, як братови ридному.
И цилый дэнь радылысь тры новых товарыши.
А вночи Оныла плакала, просыла Максыма нэ ходыть, а сама думала, що йты трэба (що ты з сэрцем вдиеш)... Плакала и цилувала, цилувала и плакала...
Дизналыся, що зэлэни стоять нэдалэчко, тилькы пэрэйты пэрэвал.
Зибралыся.
Благословыла бабуся Максыма.
Пишлы.
Накынулась Оныла на роботу. За два дни пэрэробыла бабуси дила на два тыжни.
Та нияка втома нэ заглушала голосу того, що нэ вгавав дэсь, жалився, до горла пидступав, заваджав роботи.
Ох-же ты сэрце, ураженэ щастям-пэчаллю!..
Замовкны.
Мовчы...
А нич прыйдэ, боже, яка довга! Сон дэсь дився, нэ йдэ, нэ хочэ пособыть утомлэному сэрцю. Ох!..
— Ты-б, дочко, до батька пишла. Там-же це и грядкы нэ копани и доси, авже и дуб розвываеться...
Пишла,
Стэжкою тиею проходыла, що тоди...
А як зийшла на долыну, оглянулась...
Ни, вин вэрнэться. Вин прыйдэ, як будэ живый, абы тилькы господь дав, усэ було благополучно...
Чы им-же хлиба станэ?
А кухвайку вона йому тэплу надила пид шенэлю.
...Эхи-и-им, хххи...
И помичае Максым, що всэ нэзнани мисця, и куды ця дорижка вэдэ, вин нэ знав. Та ось и кинэць ий. Дали йты можна тилькы ричищем: по обыдва бокы стина. Вырубалы довгэ паличчя и, пэрэстрыбуючи з камэня на каминь, жваво посуваються напэрэд. Идуть, а пэвности мэнше и мэнше. Одризав дорогу водоспад, от воны дряпаються, лизуть. Звэрху одирвана скэля стиною, нызом клэкочэ, харчыть водоспад и бултыхае в колдобу вэлыку.
А тут на рэбрах у скэли якось прымостылася смужечка зэмли, травынкамы поросла. Звэрху виты навыслы, вдэржатысь можна хоч зридка, а то й так.
Пэрэйшлы. Аж скотылысь уныз. Оглянулысь:
— Тьфу, чорт, та тут-же зирваться можна було.
— Як дважды два. А от пэрэйшлы.
Ричка роздвоювалась.
— Ну, а тэпэр-же куды?
— Я так, хлопци, думаю: мы заблудылы...
— Та ну тэбэ!..
Воны заблудылы. Це очэвыдно. Ишлы вже трэтий дэнь. Йисты осталось по кусочку хлибця та по пивогирка. Тэпэр уже нэ страх попастыся до рук билых, нэ страх трывожных пострилив зэлэных, од якых воны моглы загынуть, а холодный сирый уставав жах и казав: дорогы нэ знайдэтэ, з голоду загынэтэ...
А горы буялы зэлэнню.
Пидиймалыся. Спына мокра. Ногы горять, уже их и нэ чуеш. Рукы набубнявилы, и як здавлять у кулаци чуб куща якогось, за якый довэлось
ухопытысь, здаеться, рука ця роздавыла-б нэ знать що. Гарячи рукы, лыпки. Нога посковзнэться по лысту торишньому, — идэш назад. Папороттю, клищукамы и прилым лыстом запахнэ. А на грудях по ерочку котыться за каплэю капля. И рясно розхристани груды укрылысь дрибнэнькымы крапэлькамы.
Густо пахнэ потом.
Як стоялы на одний гори, Максим одбиг, щоб подывытысь у ливу логовыну, чы нэ побачыть хоч слиду якогось. Ишов вин швыдэнько, трищалы гилочкы пид ногамы. Сонце выблыскувало, аж слипыло. Спрожогу мало нэ став на вэлыку крутовыну, вже и поступывся, глянув... так и одкынуло назад; на крутовыни ворушився цилый клубок гадюк...
— Фффуу, чорт, та й дыко-ж тут. И до чого-ж пусто, слиду людськой ногы ниякого...
Знов идуть.
Сталы. Напружилысь. Слухають.
— Эй, мэни начэ вчулось собакы дэсь брэшуть.
Слухають. Тилькы на горах шумыть та здалэку водоспад бэзсыло мурчыть, тилькы-тилькы...
И чужий стае и нэвблаганый лис. И жорстоки и байдужи горы.
— Я чую, начэ дэсь дивчына спивае!..
Выдрапалысь ище выще. Трэба лизты на дуба. Стоить дубья, як свичкы вэлэтэнськи, звэрху тилькы шапка гилок, начэ насмихаеться: попробуй, мовляв, вылизь.
Полиз одын. Лизты було тяжко. Втомлэни ногы нэ слухалы. Рукамы и ногамы обняв шкарубкый стовбур, пидсаджуеться и лизэ. Сорочка высмыкалась. Згарячу нэ помитыв, що животом човгае по кори. Глянув—на животи кров выступае. Насылу такы выдряпавсь. Сив. Став дывытысь. Блызько ярамы-прирвамы спадають у логовыны горы. Дали застыглы зэлэнымы хвылямы-грывамы, дали тэмно-зэлэнымы, ще дали сынимы-сынимы.
И таки бэзмирни, байдужи, мовчазни просторы...
И такый ты малэнькый, бэзпорадный...
А хвыли вже сыни, начэ йдуть нэпомитно, начэ колывають стыха пэрэд очыма. Тут уже тыша свитова. Тут всэ мовчыть.
— А що, нэ выдно?
— Та выдно.
— Що?!
— Горы. Лэжать, повывэрталысь и байдужечкы, хоч ты тут пропадай... А и далэко-ж тут, братця, и выдно, ий-богу, забудэш, що ты и заблудыв. Так-бы и дывывся, нэ пэрэставав. Ат, чорт, так тоби и котять сыним аж пид нэбо. Што ты скажеш... Не, хлопци, я тут остаюсь, а вы йдить... Ну, одначэ нэ выдно силения, хоч ала крычы...
(Подув витэр).
— Ат, чорт, он дуб на витрови гиллям чысто тоби як рукамы розделуе. Хытра-ж, понимаеш, и штука та прырода...
— Ну, шабаш, злазь. Нэма — нэ нада. Пидэм дали.
— Пастой, я ще подывлюсь. От, сатана, понимаеш, так и достае, так и достае гилкамы в пэрэбор. Гм. Да...
Выбылыся з мочи. А надто Максым: часом вин мусыть зупиынятысь, щоб нэ впасты, так розболюеться голова. Ногы часом слабнуть, гнуться, и тоди вин просыть хлопцив пэрэсыдить, пэрэчасувать...
Уже була марна надия.
Уже ставало якось байдуже, чы дийдэш колы, чы ни.
Йисты давно вже пэрэхотилось.
Ногы якось самы пэрэставляються, плутаються, йдуть.
Плэнтають.
И нэ знать, чы довго-б ще так проблукалы, колы це якось нэсподивано вси разом побачылы... коло ручайчыка у логовыни по густий трави:
— Чоооорт, колия, хлопци!
— Го-ооо!!! — якось по-звирыному нэ крыкнулы, а простогналы хлопци повнымы грудьмы.
Дэсь втома дивалася, ногы начэ нэсуть, до зэмли нэ доторкаючысь.
— Ах, ты-ж, чорт, а!? Ты дывы! Так от! Хм... Ну, валяй, тут уже вирняк силение нэдалэко.
Ще зо тры опругы дорогы и выйшлы воны до молдованського хуторочка.
Потай розпыталысь ув одного чоловичка.
Пишлы.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий