вторник, 30 июля 2019 г.

5-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских

Глава V

     Русско-японская война 1904-1905 годов почти не отражалась на спокойном ходе жизни в станицах Кубанской области. Многолюдные базары шумели по-прежнему. Всевозможных товаров в лавках было полно и с теми же ценами, что и до войны. Правда, при самом начале войны, зимой 1904 года, была объявлена тревога. По станице трубач играл военный сбор. Все военнообязанные казаки, заслышав такой сигнал, немедленно навьючили своих строевых коней всем необходимым для похода, оделись сами по-военному и не замедлили явиться к атаману станицы. Но потом их отпустили по домам, с наказом быть готовыми в любую минуту. Общей мобилизации так и не было.
Итак, жизнь в Старо-Минской текла своим прежним руслом. Так же, как и прежде хлеборобы работали на своих обширных полях, а в праздники отдыхали и веселились. Парубки, достигнув восемнадцатилетнего возраста, женились, девушки выходили замуж еще моложе. Справляли богатые и веселые свадьбы, при рождениях в каждой семье устраивали торжественные крестины. Дети казаков учились в школах станицы совершенно бесплатно, и книги, и все ученические принадлежности выдавались им за счет казны...
     Старший сын Кияшко Тараса, Никифор, не в пример своему дяде Андрею, уехавшему на действительную службу холостяком, женился, как только ему исполнилось 18 лет. В семье ему не только не препятствовали, а, наоборот, были очень довольны. Охрим Пантелеевич очень радовался, что дожил до дня свадьбы своего первого внука, и на все лады расхваливал невестку. Жена Никифора, Наталка, в самом деле заслуживала похвалы. Все в ее руках так и горело: и горячий «сниданок» приготовит, когда в доме еще все спят; и чуть свет уже коров подоит, курей, свиней покормит; и белье всем выстирает вовремя. Довольна невесткой была и свекруха, Ольга Ивановна, которой та стала верной помощницей в ее кропотливой домашней работе.
     Роста Наталка была среднего. Ее серые глаза, встречаясь со взглядом мужа, всегда светились ласково, любовно...
     Подходил праздник Троицы. В «Клечальную» — Троицкую — субботу, после обеда, Никифор взял топор, влез на высокий ветвистый тополь и стал обрубать и бросать на землю зеленые ветки.
 — Петрусь, собирай их и складывай в кучу! — крикнул он своему меньшому братишке, бегавшему тут же, вокруг тополя.
     Петька с охотой принялся за работу, потом, никого не спрашивая, стал втыкать ветки тополя повсюду: на воротах, на калитке, возле каждого столба забора. Когда Никифор слез с дерева, то, к своему удивлению, не нашел нарубленных им веток.
 — Куда девал ветки? Где их понатыкал? Клечать мы будем позже, я же тебе говорил складывать в кучу, а где же куча? — набросился он на Петьку.
 — А что, я плохо клечаю, га? Или мало веток еще на других тополях? — оправдывался Петька, но все же отбежал подальше, опасаясь получить трепку от брата.
     Никифор посмотрел на воткнутые повсюду ветки, погрозил пальцем Петьке и полез на другой тополь.
     К вечеру все окна и двери, снаружи и внутри, были украшены множеством веток тополя и клена. Порог дома — «схиді» и пол — «долівку» — в каждой комнате Наталка аккуратно посыпала зеленой травкой, а в зале деревянный пол устлала тонким слоем особенной, шелковистой, с белыми полосками, широколиственной травкой.
     На всех подоконниках стояли в глиняных горшочках букеты живых цветов — распустившихся только к Троице «івныков», комнатного дубка, троянды, шелковистой травки, гроздей белой акации...
     Праздник зелени и цветов, отмечаемый христианским миром в пятидесятый день после Пасхи, встречался всеми жителями станицы торжественно.
     В день троицы, в воскресенье, рано утром, едва заблаговестили к обедне, Петька в новом картузе и белой вышитой рубашке, держась за руку дедушки, пошел в стоявшую недалеко Христово-Рождественскую церковь.
     В церкви иконы не только у алтаря, но и под колокольней, и у боковых входов были украшены новыми чистыми полотенцами и душистыми цветами. На полу лежал толстый слой мягкой травы. У иконостаса и на паникадилах — зеленые древесные ветки. По всему храму распространялся, заглушая запах ладана, аромат роз, лобыстка и мяты.
     Охрим Пантелеевич купил две просфоры — о здравии и за упокой — и несколько свечей. Свечи сам зажег перед образами святых, которых больше всего почитал, — Николая Чудотворца, Георгия Победоносца и Великомученика и Целителя Пантелеймона. Кроме этих святых, он ставил еще свечи только перед образами Христа и Богородицы. Затем, положив на стоявший медный поднос просфоры с грамоткой, прошел на свое излюбленное место, у правого придела возле клироса, и начал часто креститься, читая шепотом все известные ему молитвы.
     Петька встал рядом и, озираясь по сторонам, тоже начал шептать «Отче наш», потом, вероятно, забыв, где находится, дернул за рукав Охрима Пантелеевича и звонким голоском спросил:
 — Дедушка! Почему в церкви сегодня так хорошо пахнет?
 — Стой тихо, ич,  басурман! Нельзя в церкви разговаривать! — погрозил ему пальцем дед, но через минуту тихо добавил: — Ясно отчего, от цветов...
     Стоявший рядом пожилой мужчина, одетый по-городскому, наклонился к уху Петьки и зашептал:
 — Это потому такой запах делают сегодня в церкви, как воспоминание того, что, когда Святой Дух сошел на апостолов в доме, куда они собрались по внушению Свыше, то там только распространилось необыкновенное благоухание.
     Петька с уважением посмотрел на незнакомого человека и подумал, что тот, наверное, еще больше знает, чем его дедушка.
     Когда хор пел тропарь праздника, Петя внимательно слушал малопонятные ему слова, потом задумался. Через минуту он снова дернул за рукав Охрима Пантелеевича:
 — Дедушка! Вы слыхали, какие слова сейчас пели на хорах? «Духа Святого», «премудрые овцы», «уловлей вселенную...» А я знаю почему. Это потому, что Дух Святой, как голубь, и голубей можно ловить не только своих, но и чужих, «во всей вселенной». А я раньше все-таки боялся, думал гре...
     Щелчок в затылок прервал рассуждения Петьки.
 — Замолчи, дурак! Ич, басурманин, умник нашелся! Поучишься в школе больше, узнаешь лучше, а в церкви стой и молчи! — И Охрим Пантелеевич, взяв Петьку за ухо, повернуд его в сторону алтаря.
     Внук поморщился, потер покрасневшее ухо и уже больше ни о чем не спрашивал деда.
     Надо сказать, что Петька любил разводить и гонять голубей в своем дворе. Он держал это свое обособленное «хозяйство» в образцовом состоянии. У него были и вертуны, и трубачи, и падучие, и супруны, и другие породы голубей. Заметив где-нибудь над соседней крышей поднявшихся чужих голубей, он в тот же момент «пужал» своих, которые, поднявшись в воздух, соединялись с другими и, покружившись немного, нередко опускались на крышу его дома. Тут уж Петька не зевал. Щедро посыпая по двору зерна пшеницы, он начинал звать их поддельно-ласковым зовом: «Гули, гули, гу-у-лю-у-у, у-у», и, когда обманутые «гули» слетали с крыши и садились в его дворе клевать зерно, он, подкрадываясь на четвереньках, особыми «сільцами» (силками) ловил зазевавшихся чужих голубей, «боркал» их и присоединял к своему «хозяйству».
     Таков был неписанный закон у всех малолетних голубеводов: поймал в своем дворе чужого голубя — значит, он уже принадлежит поймавшему и прежний хозяин мог только откупить своего голубя, но отобрать не имел права...
     Служба в церкви затянулась. После литургии сейчас же случилась вечерня, с троекратным коленопреклонением и чтением священником трех длинных молитв.
     Петька очень проголодался, так как перед уходом в церковь ему ничего не дали поесть. Поэтому едва задержавшийся покалякать со знакомыми дедушка разрешил ему самому идти домой, он стрелой пустился к своему дому.
     Вскочив в комнату, он сразу же набросился на сладкие пирожки, стоявшие на лавке возле печи, но его прогнала мать, заявив, что эти пирожки будут на закуску, а сначала полагается есть борщ и мясо. Петька недовольно насупился и отошел в угол.
     Старшая на год сестра, Приська и младшая, Гашка, которые не ходили в церковь, а оставались дома, с таинственным видом вызвали его в сенцы. Они припасли для своего братика несколько пирожков с изюмом и рисом и сунули ему в руку. Петька с жадностью съел их и уже более спокойно дожидался прихода деда, когда все сели  «до сырна» (низенького круглого стола), где уже стоял налитый в большую миску жирный горячий борщ.
     После обеда на улицу высыпали парубки и дивчата в летних праздничных нарядах. Луская семечки, они собирались группами, «гуляли в мяча», тянули звонким переливом песни «про любовь» или старинные казачьи. Кое-где по углам заливалась гармошка, а парубки и девчата выбивали «гопака», «метелицю», «польку бабочку», «страдание» и другие танцы.
     В течение трех дней все в станице веселились, и казалось, что сама земля, одевшись в зелень и цветы, справляла свой праздник.
     Никто не препятствовал этому веселью. Родители разрешали молодежи в эти дни вдоволь нагуляться, поскольку после Троицы все хлеборобы, со всей семьей, забирая с собой скот и птицу, выезжали в степь, на свои паевые наделы, иногда отстоящие от дома на 15-20 верст, и там, на месте, проводили все летние полевые работы: сенокос, косовицу хлебов, молотьбу — без перерыва, почти до самого Покрова, а в крупных хозяйствах иногда и позже.
     Жена Тараса Охримовича, Ольга Ивановна, в этом году в степь не поехала, оставшись дома присматривать за хозяйством и заготовить на зиму запасы фруктов и овощей. Главная же причина была та, что она после восьмилетнего перерыва опять забеременела или, как она говорила, «на старості сказылась»; «Шо невістка Наталка стала в положеніі, то воно так и треба, а мені так аж стыдно...»
     Охрим Пантелеевич, пользуясь привилегией своего возраста, тоже остался дома, и только наезжал иногда в степь присматривать хозяйским оком за работами.

* * *

     Урожай зерновых в 1905 году был неважный. В мае дождей не было, и хлеба оказались низкорослыми. Уборку и обмолот их к «Первой Пречистой» многие уже закончили. Благодаря обильным летним дождям пропашные и бахчевые оказались хорошими, и после обмолота хлебов хозяева занялись уборкой подсолнуха и кукурузы.
     Охрим Пантелеевич последние дни молотьбы был в степи. Когда обмолот пшеницы и ячменя был закончен, он решил больше не оставаться на своей царыні», зная, что и без него перевеют намолоченный катками ворох на току, а, навалив две гарбы (Прим: «Гарба» и «арба» — не одно и тоже, на Кавказе у горцев арбою называлась двухколесная короткая телега, запряженная мулом или ишаком. Гарбою у кубанских хлеборобов называлась длинная на четырех колесах широкая телега с «драбынами», то есть широкой деревянной защитой по бокам) крупных кавунов и дынь, поехал с Петькой и Приськой домой, в станицу. Проезжая базарную площадь, он продал одну гарбу арбузов и дынь, около полторы сотни штук, за рубль 25 копеек, а другую гарбу привез к себе во двор и сгрузил под навесом дома. Лошадей с порожними гарбами он направил обратно в степь, посадив за «погонычей» на одну — Петьку, а на другую — Приську. Сам же остался дома.
     Со дня на день ожидались роды у Ольги Ивановны, и она уже не могла таскать мешки с яблоками из сада. Несколько раз на день он шел с пустым мешком в сад, собирал упавшие на землю спелые фрукты, затем садился там же на деревянную лавку, сделанную из нетесаных досок и, наслаждаясь запахом зрелых яблок, задумчиво прислушивался, как они со всех сторон, «бух-оух-бух», одно за другим падали на землю. Если ветерок дул сильнее или налетал вихрь, то яблоки и груши сыпались с деревьев градом.
     Через два-три дня по отъезде Охрима Пантелеевича в станицу Тарас, перевеяв ворох пшеницы, навалил на двое дрог до сорока мешков с чистым зерном и тоже отправился домой. На передних дрогах он был сам, а на задних правила лошадьми его дочка Приська. Он ехал не спеша, и все время глядел на раскинувшуюся кругом далеко видимую степную равнину.
     Необмолоченных копен в степи уже не оставалось, и скот свободно бродил по стерне, выискивая зеленевшую местами траву. Сурепа не только успела вырасти вторично на убранных полях, но и расцвела, желтея среди стерни и у обочин дороги. Шляпки подсолнухов пожелтели, и женщины с подростками отсекали их от стеблей ножами, сваливали в кучу или в стоявшую рядом гарбу и отвозили к степной хате или куреню, где и вымолачивали семечки палками. Если же шляпки были сухими или подсолнуха возделывалось много, то его тогда срезали со стеблями, отвозили на ток и вымолачивали каменными катками, с запряженными в них лошадьми.
     Поспела и кукуруза. Зерно в початках затвердело, «постарело», и их уже не варили для разнообразия степной пищи. Початки отламывали от сухих пожелтевших стеблей, очищали от окутывающих их листьев и, навалив в гарбу или бричку, отвозили в специально приготовленное для хранения место, часто на чердаке дома или под железной крышей амбара, прямо над закромами пшеницы. По дорогам кое-где лежали потерянные и затем раздавленные колесами арбузы, с сочной красной мякотью, казавшиеся издали большими запыленными цветками.
     Так, поглядывая на окрестные поля и работающих на них людей, Тарас Охримович потихоньку приехал домой. Он открыл ворота и не успел еще въехать во двор, как из дверей дома вышла соседка-старушка, известная в станице бабка-повитуха Настя Коломыйчиха,  радостно приветствовала хозяина:
 — Вот и батько прибыл! Поздравляю, Тарас Охримович, с сыночком, только сегодня появился на свет Божий. Слава Богу, все благополучно.
     Он быстро отпряг лошадей и вошел в комнату. На деревянной кровати возле печи лежала бледная Ольга Ивановна, а рядом, присосавшись к груди матери, шевелился живой комочек, с редким пушком чуть-чуть черневших на головке волосиков.
     Ольга Ивановна при виде мужа болезненно улыбнулась:
 — Приехал? Шоб ты йому облыпывся, догарювався! Теперь на старости лет сам будешь колыхать колыску!
 — Ну, шож, буду й колыхать, если нужно, — сказал, усмехаясь, Тарас Охримович, поцеловал жену, затем осторожно в затылок — новорожденного и вышел во двор, чтобы перенести мешки с зерном в закрома.
     Из сада вышел с мешком яблок Охрим Пантелеевич:
 — Вот и хорошо, Тарас, что ты приехал сегодня.  А я уже собирался сам плентать за тобой в степь. Некого послать было, и лошади нет. Ну что, видел казака в пеленках?
 — Видел, — с довольной улыбкой ответил Тарас Охримович.
 — Может, завтра и крестить будем?
 — Та можно и завтра, — потом, подумав немного, переменил решение: — Нет, завтра ведь Постного Ивана, нехорошо на крестинах без мясной закуски. Лучше будем крестить послезавтра: и день скоромный, и праздник Александра Невского.
 — Да, да, правильно! В скоромный день, конечно, лучше. — И Охрим Пантелеевич стал помогать сыну переносить мешки в амбар.

* * *

     30 августа после обеда в дом Кияшко пришли запрошенные Тарасом Охримовичем кумовья: старый его сослуживец из 10-го квартала Федор Кущ и соседка Грицун.
     В момент, как кумовья уже собрались нести новорожденного в церковь, неожиданно возник горячий спор: какое имя ему дать?
     Охрим Пантелеевич настаивал, чтобы имя значилось в святцах в этот день: «Мы не можем сами дома придумывать имен. Какое батюшка наречет, такое и будет! Так у нас всегда было. Вот сегодня — святого князя Александра Невского, и пусть будет этот голопупый казачонок Александром. Но кум Федор Кущ и кума Клавдия предложили своему крестнику имя «Федор». Тарасу Охримовичу и Ольге Ивановне это имя тоже понравилось. На том и порешили. В то время уже в некоторых приходах священник считался с желаниями родителей и не навязывал имя, которое значилось в тот день в святцах.
     Клавдия Грицун завернула карапуза в чистую простынь, положила в узелок чистенькую распашонку, затем прикрыла его зеленым одеялом и передала на руки Федора Куща, ибо по обычаю мальчика должен нести в церковь и назад кум. Собравшись, они пошли в старую Христо-Рождественскую церковь «за крестом».
     Церковный сторож и священник с псаломщиком, предупрежденные заранее о предстоящих крестинах, уже приготовили в сторожке, в большой установленной иконами комнате, купель с подогретой водой. Священник, по просьбе восприемников, согласился произвести обряд до начала вечерней службы в церкви.
     Псаломщик Федор Евграфович Добрыдень сделал в церковных книгах «метрическую» запись о рождении и крещении младенца, указав его родителей и восприемников, и стал подпевать священнику о. Иоанну Кувиченскому. «Верую» Федор Кущ прочитал вслух наизусть без всяких подсказываний. Священник взял голого малютку и, прикрывая одной ладонью его рот и нос, три раза погрузил в воду, произнося слова: «Крещается раб Божий Федор, во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь». Федор Кущ вынул из кошелька купленный им и завернутый в белую тряпочку золотой крестик с тонким шелковым шнурочком и передал священнику, тот надел его на шею ребенку. Потом священник остриг с головы ребенка прядь пухообразных волос, влепил их в воск горевшей свечи и бросил на воду в купель. Кума внимательно смотрела: плавает ли воск или тонет? Существовало поверье: если воск потонет, то ребенок скоро помрет, а если будет держаться на поверхности, то будет долго жить. Псаломщик заметил ее пристальный, наблюдающий взгляд:
 — Напрасно, кума, смотрите! Кто вам сказал, что воск утонет в воде?
 — Та я, Федір Графовыч, сама добре не знаю, кажут люды...
 — Неправда! Воск на воде всегда будет плавать, а бросил его батюшка вовсе не для определения жизни или смерти ребенка, а это входит в обряд крещения.
     Клавдия смутилась, и смотреть на воду перестала.
     Когда крещение было окончено, она завернула маленького Федю в простыню и одеяльце и передала опять на руки Федору Кущу. Кумовья направились обратно, к дому Кияшко.

(продолжение следует)

Комментариев нет:

Отправить комментарий