Куртин В.А.
Черный Всадник

       На приморье, на море с островами льется жар солнца — огромного, как свод небесный; неистощимого, как сила божья...
       На беломглистом небе — ни облачка. Из бело-мглистого неба сыплется огневой дождь... А ненасытная кудрявая зелень, точно разнеженная любовница, ждет еще и еще огневых поцелуев. Будто вытянув свои гибкие шеи — ветви, не дыша, подставила миллиарды уст — листьев — плодотворящим лучам и, осчастливленная, чутко прислушивается к новой жизни в сердцевинах своих плодов, в узлах кореньев.
       Вся природа — живая и «мертвая» — подставила свои бока и спины лучам Великого Целителя и набирается сил для борьбы с зимой и непогодами.
       Жар... жар... жар...
       А в том жару, в недвижном, раскаленном зное — немолчный, страстный, любовный сказ бесчисленных цикад.
       Утром, как только выкатится из-за зубчатых вершин огненный шар, а по морю, по зеленому приморью разбегутся золотые лучи, из недвижной, «сучащейся» зелени разливается немолчная, бесконечная песня цикад.
       Самих цикад не видно. Их ревниво скрывают в своей гуще и великан дуб, и стройный кипарис, и широколиственная, разлапая смоква, и раскидавшаяся по крутому скату маслина, и буйно разросшаяся лоза рдеющего винограда, и бор... Скрыли и — слушают. Слушают, что говорят-поют друг другу маленькие крылатые цикады.
       А они поют, поют, поют...
      Не могут не петь. В их груди — все лето. Все чары горячего, южного лета. Весь смысл бесконечной жизни...
       И потому их «песня» так властна. Их быстролетящее, захлебывающееся трикитиканье заглушило, заставило умолкнуть все другие звуки земли... И, чтобы вы ни делали, где бы ни находились, о чем бы ни думали, в ваших ушах, в голове звенит необузданная, торжествующая, наивно-задорная песнь любви пьяных от солнца, ошалевших от избытка страсти лупоглазых цикад.  Их неотвязное, составленное из бесчисленных уколов: тики- тики... Три… Преследует, гонит, окружает, давит... Всецело порабощая все ваши чувства, парализуя мысли...
       Летом их сила, их власть. Ибо, имя им легионы. И потому — хочешь, не хочешь — не слушать их не можешь. Хочешь, не хочешь — не думать о них не можешь.
       Ниспадет жара. Прольется дождь. Цикад не станет, И о всезаглушающем пении их забудете — будто его никогда и не было. Будто его никогда и не слыхали... Ибо это — сезонное, легко сменяющееся; еще легче забывающееся...
       Лето проходит под знаком трескотни цикад. Зима — под знаком бури... Проходит... проходит... проходит...
       Проходят годы. Многое уже забылося. Многое стерлось в памяти, как будто никогда и не было. Многое, что волновало кровь, в чем мнились смысл и оправданье жизни, ныне случайно вызовет лишь слабую улыбку...
       И лишь одно не проходит. Лишь одно не сезонное, одно не забывается: Тоска по родине...
       С нею родились. С нею выросли — на родине без родины. Как байстрюки. С нею, вероятно, и умрем в изгнании...
       Родина!.. Земля родимая!.. Тринадцатью годами, как тринадцатью могильными плитами, покрыта ты. И я уже не слышу твоего дыханья... Не чувствую уж, как и чем ныне бьется сердце твое...
       13 лет. 13 каменных, могильных плит...
       И лишь тоска под ними. С нею. С родиной. За родиной... Она, как червь, что

«rije bez prestanka
Stabla mog zivota
Korijenke tanke...»

       И от этой тоски мне не уйти. Никуда. Кроме как — в могилу...
       Разбрелись по всему свету. Забрались и туда, куда еще никто и никогда до нас не забирался... Земля — большая. И одиночек на ней много... Так, по одиночкам в одиночку и засели...
       За 13-ю годами пройдет 14-ый. На 13 плит ляжет 14-ая; за ней 15-ая... червь подроет корни...
       Казацкие корни... Казацкие корни!..

* * *

       Два раза в месяц ко мне приходит гость; черный всадник, что с развевающимся по ветру знаменем вольного казачества, порывистый и легкий, ни на миг не останавливаясь, мчится по казачьей степи, озаренной восходящим солнцем.
       В черном всаднике я вижу железную волю, его решимость: ни на миг не останавливаясь, сбрасывать позорные плиты забвенья, усталости и равнодушия самих казаков и отметать подлость, злобу и ложь всех явных и тайных врагов казачества, что не 13-ю, а 213-ю плитами хотели бы скрыть от нас единое, что еще у нас осталось: святую память о вольном казачестве. О предках наших...
       Гляжу на коня, а думаю, что говорит ему сейчас его наездник. И не нахожу других слов, кроме слов из «песни» югославянского поэта:

«Oj, napred, napred, vrance,
Kroz buru i oluju!..
Pa makar u smrt crnu,
U fmurni nepovzat!..»

       Так лучше, брате. Лучше со знаменем свободы Родного Края в руках с разбега разбить голову о препоны, подставляемые чужими и «своими», чем дожидаться… когда желудок перестанет варить эмигрантскую пищу...
       Ой, козакы, козакы… Орлы стэповые!.. Иль взаправду вы переродились в... героев голубиного полета?! Почему вы не все, не все до одного с этим черным всадником?!. Когда то слепые Перебенди ходили от куриня до куриня и под жалостливые звуки кобзы пели-плакали о казачьей неволе.  Розгонялы людям тугу...
      Невмоготу им было переносить казачью недолю. Невмоготу перенести, что козакы — сыны славы — цари воли — крипаками стали...
И под песню свою, под рыдальный аккорд бандуры тихо склонялись седою чупрыною к прадедовской земле...
       А из земли — опять песня росла... Песня-Думка не умирала. Ширилась, крепла и в наши дни, в дни смертной схватки с красным колоссом, готова была развернуться в величественный гимн свободного вольного казачества...
Но —

«нэ вмилы мы бороныты здобутую волю —
Роскутую из кайданив козацькую долю...»

       И вот уж 13 лет...
       «Перебендей» уже нет. Да и далеконько наши заграничные курени один от другого. Не дошкандыбалы б стари слипци с поводырями. И никогда уж не услыхать бы нам родного слова...
       Так с бесплодною тоскою, что сушит сердце, парализует волю, и дожили бы свои бесславные дни изгнания... Год за годом... Плита за плитою... Если бы — не ротационный станок в Праге. Не черный всадник...
       Два раза в месяц стучит копытом в казачьи одиночки степовой, родной скакун. Два раза в месяц тысячи истосковавшихся сердец забьются бодрым боем а тусклые, усталые глаза вдруг загорятся, заблестят и побегут по мелким строчкам книги казачьих откровений...
      Нет, черный всадник! Степь, по которой мчит тебя твой быстроногий конь, не так-то уж пуста! И твой призывный клич — не есть глас вопиющего в пустыне.
       С тобою казачий чернозем!.. И идеи, написанные на твоем знамени, падают на благодарное, кровью предков промоченное поле...    
       Скованное безмолвною тоскою сейчас, оно, под влиянием «соответствующих климатических условий» (взойдет же и нам солнце!) отзовется на твой клич стократными плодами... как настоящий казачий чернозем!..
       Из тоски родится песня. А песня — искра, падающая на жаркое сердце.

«Прыйдуть, прыйдуть вэлыки дни!
Замовкнэ стогин бэз надии —
Заграють сурмы мидяни
И вдарють громы огнэвии...»

       Пой же нам песни: лихие с посвистом и гиком бесшабашных голутвенных предков. Горькие — думки о наших невольных неудачах, о наших позорных сдачах...
       Будем учиться. Чтоб уж скорей пришли вэлыки дни! Чтоб уж замовкнув стогин бэз надии... И прокатились по родному краю казачьи
громы огнэвии...
       И не сумуй, что наша старшина не вся с тобою. Шо дэяки пэрэлякалысь. А дэяки од тэбэ видцуралысь — як Пэтро од Хрыста!..
На несчастье казачества, так бывало и прежде. Так вот и сейчас... Дай Бог, чтоб хоть в будущем так не было...
       Подготовляй же кадр старшин вольного казачества. Чтоб было кому взять на свои плечи культуру родного чернозема.

журнал «ВК» № 136, стр. 17-18