(окончание)

В. Куртин

Казачка

Станица населена частью донскими (нижнечирскими), частью запорожскими казаками. За полтора века язык одних и других смешался, но песни сохранились чистыми, хотя и являются таким же общим достоянием, как и язык разговорный.
Вот с горы, покрытой целым лесом черешен и абрикос, слышится надрывный, щемящий дует:

Почему ж ты, сад мой, 
Так не рясно цветешь,
Осыпаешься?
Ты куда, милый мой,
Убираешься?

В эту песню из нижних садов врывается громкое, молодое:

По двору ходыла,
Коныка водыла...

А откуда-то с «вышки» время от времени четкий альт докидывает

Ска-за-ла я, девочка,
Что я замуж не пойду...

Здесь же, совсем близко, будто горленка плачет, надрывается:

Счастливая тебе путь-дорожка...
А я, млада, дома остаюся...

У Кубани, поставив ведра, побросав коромысла и баклаги, под хлопанье ладонями поют, приплясывая, дивчата:

Я прошедшую неделю
Не брала в руки куделю...
Тяжко согрешила — 
Молодого козаченька
Крепко полюбила.

А поодаль от них сидят две девушки-невесты. прислонились друг к дружке чернокосыми головами и просят, благають:

Козаче, соколэ,
Визьмы мэнэ з собою...

Их казак еще дома. Еще только собирается в путь-поход. А вот, Бог знает из какого сада, слышится, что желает казачка, к которой уж не вернется казак с далекого края:

Да снялась бы я, полетела
Где мой милый лежит убит...
Да все б косточки его собрала...

И вся эта многоголосая, многогранная песня, овевающая Кубань, отражает безграничную любовь казачки к своему казаку (казачеству), ее преданность установившемуся укладу жизни, ее вольный дух, ее равноправие с мужчиной.
Разве это случайность, что казачек-большевичек не было, что они никогда не произносили слово «товарищ», что они инстинктивно уже в первых «гражданских» комитетах усмотрели подкоп под казачество и так едко высмеивали комитетчиков.
А когда велась борьба, когда станицы буквально засыпались всевозможнейшими требованиями Добрармии, казачки, и по требованиям и без них, выносили все. До останньой спидныци — на бинты. Далеко не единоличны случаи, когда казачка билась с большевиками в рядах войска.
К концу войны, когда победоносный клич неделимцев «На Москву!» сменился насмешливым:

Убегай на Кубань, пока целенький...

И когда, за нелюбезный прием матушек рязанских, курских, орловских и так далее, обвиняли не ее — единонеделимую Матушку, а казаков, называя их «изменниками», — в одной из ростовских газет некий кубанец подсчитал, что дала на «войну за Россию» станица и что дал богатейший, русский по населению, Ростов (не говоря уже о других городах и весях земли Российской), — то сравнение получилось очень и очень невыгодное для великорусского самолюбия. Станица дала не только больше, она дала все!
А можно ли обойти молчанием нашу Голгофу, наш крестный путь к Черноморскому побережью... И здесь казачка безропотно переносила невероятные душевные и физические страдания, а когда нужно было, умела и умереть...
И если мы ошиблись, если мы не смогли отстоять себя и Родину (и от врагов и от «друзей»), мы знаем, что наши жены, наши матери и сестры не отягощали нашего положения своим плачем. Напротив, мы знаем, что они проклинали малодушных, придавали веры колеблющимся.
И если там, под чужим караулом, нудять билым свитом наши верные помощницы, мы знаем, что оживут они, что и под красною Москвою сохранят они смысл и красоту казачьей жизни, что у них нельзя убить гордого:
Я — вольная казачка!

(окончание)
25 апреля 1928 года
журнал «ВК»
№ 10
стр. 18-19