Еще одна книжка про наших зеленых. Перевожу на современный русский язык по частям, всего будет четыре части.
https://archive.org/details/arkhivrusskoirev07gess
Меж двух огней
(четвертая часть)
(Записки зеленого)
Н. В. Вороновича
Во время этого первого отдыха штаб мой помещался в городке Хоста, одном из живописнейших уголков Черноморья, утопавшем в зелени садов и парков. Большой красный флаг с зеленым крестом развевался над штабной дачей, около которой с важным видом похаживал солидный бородач в постолах (лапти из козьей шкуры), домотканом зипуне и тщательно вычищенной, блестевшей на солнце трехлинейной винтовкой. В двух других соседних дачах кипела лихорадочная работа нашего главного интендантства. Сюда все время подъезжали подводы окрестных поселян, добровольно привозивших для нужд ополчения кукурузную муку, хлеб, сало и другие продукты. Главный штаб раздавал представителям районных штабов захваченные у добровольцев винтовки и патроны.
Хостинские обыватели, напуганные рассказами, умышленно распространявшимися добровольческими властями, готовились к самым ужасным переживаниям. Велико было их изумление, когда вместо ожидаемых кровожадных грабителей, они увидели в Хосте вооруженных местных поселян, которых два раза в неделю встречали раньше на базаре...
На перекрестках улиц и на афишных столбах были расклеены воззвания Комитета Освобождения, в которых население извещалось о новой власти и приглашалось спокойно продолжать свои мирные занятия. Комитет Освобождения находился пока в Адлере и организовывал администрацию, и гражданское управление в южной части занятого нами Сочинского округа. В Хосте же и ближайшей к фронту полосе всю власть осуществлял Хостинский районный штаб, председателем которого был избран отличившийся во время занятия Хосты крестьянин селения Кудепсты — Петр Павлович Блохнин. Имя Блохнина было хорошо известно в округе, благодаря одержанной им летом 1918 года победе над екатеринодарскими красноармейцами. Блохнин оказался не только отличным партизаном, но также и очень хорошим администратором. За двухдневное пребывание в Хосте я все время наблюдал, как председатель районного штаба носился верхом и пешком по городку и окрестным селениям, распоряжался починкой разрушенных при отступлении добровольцев мостов, восстановлением телеграфной линии, мирил поссорившихся друг с другом обывателей, распределял между отдыхавшими в Хосте резервами продукты. Я видел также, каким всеобщим уважением пользовался Блохнин среди крестьян и других хостинских жителей, беспрекословно исполнявших все его приказания. Здесь же я мог наблюдать и за деятельностью районного штаба, легко справлявшегося с возложенной на него задачей учета бойцов, подвод, оружия и продуктов.
Однако необходимо было снова перейти к активным действиям, так как сформированные в тылу у неприятеля районные штабы стали нас торопить, донося о сосредоточении добровольческих подкреплений в Туапсе, который со дня на день должны были выступить на усиление Сочинского фронта.
Поэтому 1-го февраля я отдал приказ о переходе в дальнейшее наступление.
Силы добровольцев, укрепившихся на правом берегу Гнилушки, состояли из четырех батальонов, сотни казаков и одной четырех орудийной горной батареи. Мы решили овладеть их позицией, прибегнув опять к глубокому обходу левого фланга, который снова, как и на Псоу, упирался в горы и поэтому считался вполне обеспеченным от обхода.
В обход были посланы две хостинские роты с 4-мя пулеметами, а оставшиеся на фронте 450 ополченцев должны были произвести усиленную демонстрацию. Назначенные в обход роты выступили с раннего утра и, по моим расчетам, должны были обойти фланг противника и выйти ему в тыл к 2 часам дня. К этому же времени должна была начаться фронтальная демонстрация.
Первый выстрел с нашей стороны раздался ровно в 2 часа дня и добровольцы тотчас же открыли по нашему расположению сильный артиллерийский обстрел. В ответ затрещали наши пулеметы, и оживленная перестрелка завязалась по всему фронту. Один из неприятельских снарядов угодил в каменный забор дачи Зензинова, у которого находился наспех вырытый окопчик для 2-х пулеметов. Снаряд исковеркал один пулемет и убил пять пулеметчиков. Ополченцы заволновались и стали требовать немедленного перехода в атаку.
— Чего тут зря сидеть и ждать пока «кадеты» нас всех перебьют. Дозвольте перейти Гнилушку — мы их одним духом выбьем, и погоним до самых Сочи...
В это время раздалась сильная перестрелка в тылу противника: Хостинские роты вышли в тыл добровольческой позиции.
С громким «ура», без всякой команды, ловко перепрыгивая с камня на камень, спустились стоявшие на фронте ополченцы, по пояс в воде переправились через речку и начали карабкаться на противоположный, занятый армянским батальоном, берег. Вспыхнувшая с новой силой ружейная перестрелка прекратилась через две-три минуты и сильно укрепленная позиция добровольцев была занята нами. Неприятель, бросив две пушки и несколько пулеметов, стал быстро отступать по сочинскому шоссе.
Мои ополченцы, разгоряченные боем, досадовали, что «кадеты» успели увезти остальные две пушки, но через час и эти пушки оказались в наших руках.
Произошло это следующим образом: увлекшиеся преследованием отступавшего противника, три ополченца хостинской роты, отделившись от своих товарищей, залегли за высокой скалой над самым шоссе. Увидав показавшуюся из-за поворота отступавшую колонну добровольцев, они открыли по ней меткий ружейный огонь из трех винтовок. Колонна остановилась и выкинула белый флаг. Тогда один из ополченцев спустился со скалы и вступил в переговоры с начальником колонны. Ополченец согласился пропустить в Сочи всю колонну, при условии сдачи двух пушек. Добровольцы с радостью согласились на такое условие, передали ополченцу оба замка и, теснимые с тылу продвигавшимися вслед за ними дружинами, бросились дальше по сочинскому шоссе. Тогда два ополченца остались сторожить захваченные ими орудия, а третий побежал к нам с донесением.
Утром 2 -го февраля мы подошли к самому Сочи и остановились в селении Нижне-Раздольном (в 2-х верстах к югу от города). Неприятель занимал опушку знаменитого Худяковского парка и возвышенную окраину Сочи, где предполагал обороняться до прибытия выступивших уже из Туапсе подкреплений. Мы стали быстро окружат город и к 8 часам вечера наши роты тесным кольцом окружили противника. Рота волковского районного штаба к этому времени вышла на туапсинское шоссе и подходила к Сочи с севера.
Ополченцы просили разрешения немедленно же ворваться в город, но штаб, не желавший подвергать мирное население Сочи опасностям ночного боя в самом городе, решил отложить занятие Сочи до утра.
Разведчики доносили нам о царившей в городе панике и полной растерянности добровольческого командования. В этой растерянности мы сами скоро убедились.
Штаб мой занял дачу инженера Николаева, соединенную телефоном с гостиницей «Ривьера», в которой помещался начальник обороны полковник Брун. Кто-то из наших штабных офицеров позвонил по телефону и вызвал Бруна.
— Господин полковник, «зеленые» сильно теснят нас, пришлите нам в Худяковский парк подкрепление...
— Откуда я вам достану подкреплений, меня самого со всех сторон теснят, — отвечал с отчаянием начальник обороны,— все потеряли головы, никто не исполняет приказаний и, если к утру не прибудет из Туапсе отряд Жуковского — я брошу город.
— А где находится полковник Жуковский?
— Почем я знаю, никакой связи у меня с ним нет: ведь эти «зеленые черти» перерезали все телефонные и телеграфные провода с Туапсе...
Из этого разговора мы поняли, что никакого сопротивления утром при занятии города не встретим. Так оно и случилось.
До самого утра вокруг города раздавались редкие ружейные выстрелы противника, на которые мы не отвечали. Стало светать, выстрелы стихли, на фронте царила полнейшая тишина. Я отдал приказ первой дружине втягиваться в город, выслав вперед сильные патрули. Над одной из крайних дач взвился белый флаг. Патрули вошли в город, не встречая никакого сопротивления. Вместе с командиром дружины я подошел к даче, где был выкинут белый флаг, и увидел человек пятьдесят бородатых кубанцев.
— Простите, товарищи, не знаем, как вас величать, подошел к нам один из них: нам деваться некуда, начальство еще ночью куда-то убежало, так уж вы нас не обижайте! Сами понимаете — заставляли нас против вас воевать...
К казакам подошли ополченцы и, смеясь, стали их успокаивать:
— Ах вы, куркули, чего пужаетесь — звери мы, что ли?
Отобрав у сдавшихся в плен винтовки и приказав им явиться к дому окружного начальника, где предполагалось поместить комендантское управление, мы двинулись дальше, прошли Худяковский парк и по каменной лестнице поднялись на Московскую улицу.
С волнением вступал я в город, с которым у меня были связаны самые хорошие воспоминания, и который год тому назад мне пришлось покинуть, благодаря тем самым добровольцам, в панике отступавшим теперь перед командуемой мною крестьянской армией...
Солнце только что поднялось из-за гор и приветливо освещало чистенькие дачи и лакированные листья магнолий и пальм. Но улица была пустынной, ставни дач были плотно прикрыты, и перепуганные обыватели не показывались из своих домов.
Вдруг раздались звуки бравурного марша, и нам навстречу показалась небольшая группа стройно марширующих, одетых в английские шинели, солдат. Это был оркестр Сальянского полка 52-й бригады, оставленный бежавшим из города штабом и решивший с музыкой перейти на сторону «зеленых».
Патрули мои уже прошли весь город и донесли о том, что до самой «Ривьеры» никакого неприятеля не встретили. Я поставил оркестр перед дружиной и под звуки марша повел своих ополченцев на базарную площадь.
Огласившая пустынные улицы города музыка успокоила обывателей. Ставни начали открываться и в окнах появились головы любопытных. На базаре собралась порядочная толпа, из которой раздавались удивленные и радостные возгласы:
— Никак Микита из Раздольного... А вон Климчук из Измайловки... Да это все наши ребята, где же большевики — то?
В толпе находилось много моих старых знакомых, приветствовавших меня, и вскоре весть, что Сочи занято «своими» быстро облетела весь город. Обыватели успокоились, открылись лавки и магазины, и город принял свой обычный вид.
Продвинув авангард до селения Мамайки (в 6 верстах к северу от Сочи), я вернулся в город и расположился со своим штабом в гостинице «Ривьера», в которой всего лишь несколько часов тому назад помещался штаб добровольцев. Здесь я узнал, что, получив донесение о занятии Дагомыса (в 10 верстах от Сочи по туапсинскому шоссе) отрядом «зеленых», начальник обороны полковник Брун отдал в час ночи приказ спешно очистить город и двинулся с остатками 52-й бригады по линии Черноморской железной дороги, опасаясь отступать по занятому «зелеными» шоссе. Весь обоз и автомобили добровольцев остались в Сочи.
Не успел я войти в отведенный мне номер, как был атакован десятком плачущих дам. Это оказались жены отступивших с Бруном офицеров, который не успели даже попрощаться со своими мужьями и были перепуганы распущенными кем-то слухами о происшедшем под Мамайкой кровопролитном бое, во время которого были якобы перебиты все отступившие из Сочи добровольцы. С трудом удалось мне успокоить взволнованных дам и уверить их, что никакого боя под Мамайкой не было.
— Как вам не стыдно, — сказала мне одна из этих дам, — не могли предупредить, что никаких большевиков у вас нет! Если бы мы знали, что с вами идут крестьяне — мы никуда наших мужей из Сочи не пустили бы... А теперь, вот ищи их...
К вечеру в Сочи переехал из Адлера Комитет Освобождения, и наши «министры» (как потом прозвали членов комитета крестьяне) принялись за организацию гражданской власти в столице Черноморской крестьянской республики. Я был занят другими вопросами, чисто военными, и не вмешивался в эту деятельность Комитета Освобождения.
В первый же день после занятия Сочи пришлось начать борьбу с многочисленными пленными солдатами добровольческой армии, которые разбрелись по окрестностям и принялись за грабежи. Воспитанные на постоянно применявшихся добровольческими властями реквизициях, они врывались в дома и дачи и, под видом обысков, забирали ценные вещи. Я отдал приказ, запрещающий всякие обыски, и предупредил, что пойманные мародеры будут на месте расстреливаться. Благодаря ополченцам Хостинской роты, оставленным мною в Сочи, грабежи эти удалось прекратить, и все пленные добровольцы были сведены в команды, переданные в распоряжение Сочинского коменданта.
4-го февраля рано утром я был разбужен дежурным вестовым, сообщившим мне, что к Сочи приближается английский миноносец. Так как мы знали, что англичане поддерживают Деникина, то приготовились к враждебным действиям со стороны английского военного суда. Я приказал хостинской роте занять пристань «Русского общества», близ которой стали на позицию два орудия.
Но миноносец спокойно подошел к городу, бросил якорь и спустил шлюпку. Я находился на пристани и разглядел в бинокль, как в шлюпку сошли несколько человек, после чего она понеслась к пристани. Когда шлюпка подошла к пристани, из нее вышли два офицера и десять вооруженных матросов.
— Понимает ли кто-нибудь из вас по-английски или по-французски, — спросил поднявшийся на пристань майор.
Я подошел к нему и ответил, что говорю по-французски.
— По приказанию верховного комиссара Великобритании, заявил англичанин, я должен выяснить, кем занят город Сочи?
— Сочи занято Черноморским крестьянским ополчением, находящимся в состоянии войны с армией генерала Деникина,
Майор обратился к прибывшим с ним матросам, скомандовал им и хотел пройти в город.
— Простите, господин майор, обратился я к нему: ваши люди никуда дальше пристани не будут пропущены!
— Мне нужно переговорить с занявшими Сочи властями, а без моего конвоя я не могу пройти к ним.
— В таком случае вам придется разговаривать здесь, на пристани!
— Почему же вы не хотите пропустить мой конвой в город, — возмутился майор.
— По тем же самым причинам, по которым вы не позволили бы и мне явиться на ваш миноносец с вооруженными людьми.
Англичанин подумал немного, перекинулся несколькими словами с сопровождавшим его офицером и снова обратился ко мне:
— Хорошо, я оставлю здесь мой конвой и пойду с вами в город, но знайте, что я — представитель Верховного комиссара и, если надо мною будет учинено какое-либо насилие, то суда королевского флота не оставят камня на камне от занятого вами города!
— Вы имеете дело не с дикарями, а с русскими крестьянами, вашими бывшими союзниками, и вы здесь не подвергаетесь никакой опасности, — ответил я майору.
После этой предварительной беседы мы прошли с английскими офицерами в «Ривьеру», где между ними, председателем Комитета Освобождения Филипповским и мною состоялся следующий разговор:
— Скажите, — спросил английский майор, давно ли русские оставили Сочи?
— Сочи находится по-прежнему в русских руках, из города ушли лишь части Добровольческой армии, изгнанный отсюда русскими Сочинскими крестьянами.
— Какое участие приняли в борьбе крестьян с добровольцами грузинские войска?
— Грузины никакого участия в этой борьбе не принимали.
— Какова ваша политическая программа и как относитесь вы к присоединению Черноморья к России?
— Мы всегда стояли на той точке зрения, что Черноморье составляет нераздельную часть России. Если мы сейчас объявили нашу временную самостоятельность, то это вызвано тем, что мы не желаем признавать ни Всероссийской диктатуры генерала Деникина, ни такой же диктатуры большевиков.
— Откуда крестьяне достали столько оружия, чтобы решиться на открытие военных действий против добровольцев?
— Вначале у нас имелось всего 300 винтовок и немного патронов, но после первого столкновения с добровольцами, мы захватили столько оружия, что имели возможность вооружить все крестьянское население округа.
— Известно ли вам, что добровольцы получили оружие и снаряжение от англичан?
— Мы это знаем и очень вам благодарны за прекрасное обмундирование, патроны и оружие, которыми вы через добровольцев снабдили нас.
Англичанин покраснел, промолчал несколько минут и снова заговорил:
— Если вы в состоянии создать в Сочинском округе твердую власть и поддержать полное спокойствие, мы готовы признать совершившийся политический переворот, но требуем от новой власти гарантий в том, что жизни и имуществу военнопленных и иностранцев не будет угрожать никакой опасности.
— Мы не следуем примеру генерала Деникина и не расстреливаем пленных. Что же касается имущества иностранных подданных — то до тех пор, пока власть будет находиться в руках избранного крестьянством правительства, оно также не подвергается никакой опасности. Однако мы не можем дать никаких гарантий в неприкосновенности имущества иностранцев, в случае нового наступления на Сочи добровольческой армии...
— Я не думаю, чтобы генерал Деникин предпринял новое наступление на Сочи и убедительно прошу вас дать мне заверение в неприкосновенности жизни и имущества пленных и иностранцев. В противном случае — мы будем вынуждены вмешаться в ваши дела с оружием в руках.
— Мы еще раз подтверждаем только что сделанное нами заявление.
После этого разговора англичане попросили разрешения пройти в город и посмотреть, что в нем происходит.
Я распорядился подать захваченный у добровольцев автомобиль, и гости наши имели возможность лично убедиться в полнейшем спокойствии и нормальной жизни занятого «зелеными» города.
Англичане вежливо распрощались с нами, сели в шлюпку и вернулись на свой миноносец, который тотчас же поднял якорь и ушел в море.
Через несколько дней после занятия Сочи, мне пришлось передать командование фронтом одному из моих помощников — служившему ранее в грузинской Народной Гвардии подполковнику Г., и принять деятельное участие в работе Комитета Освобождения, налаживавшего организацию гражданского управления и экономической жизни освобожденной от добровольцев территории.
Председатель комитета и большинство его членов, между которыми были распределены «министерские портфели», являлись пришлыми и незнакомыми с жизнью Черноморья людьми. Только бывший председатель Сочинской городской думы Тер-Григорьян и я были хорошо знакомы с местными обычаями и довольно сложными взаимоотношениями между многочисленными национальностями, населявшими округ. Особенно усложнились отношения русских крестьян к армянским поселянам, которые, руководимые армянской партией «Дашнакцаканов», поддерживали добровольцев и нарушали постановления остального крестьянского населения. После поражения добровольцев армяне круто изменили свой политический курс и попытались восстановить прежние дружественные отношения с русскими крестьянами. Но последние не желали мириться с бывшими союзниками «кадет» и относились к ним с нескрываемой враждой. Поговаривали о готовящемся погроме армян. А между тем, война с добровольцами была еще далеко не законченной и нам ни в коем случае нельзя было допустить каких-либо беспорядков в тылу фронта. Кроме того я, как председатель Главного штаба крестьянского ополчения, исполнял, громко говоря, обязанности «военного министра», или же, попросту, обязанности окружного воинского начальника. Отсутствие деятельных помощников и даже простых писарей заставляло меня с утра до вечера заниматься в канцелярии штаба, инструктировать приезжавших за разъяснениями представителей районных штабов и лично вмешиваться и вникать во всякие мелочи.
Наладив кое-как канцелярскую работу и деятельность интендантского отдела, я на несколько дней выехал из Сочи для объезда районных штабов.
Во всех деревнях, в которые я приезжал, собирались сходы, обсуждавшие политическое положение, создавшееся с поражением добровольцев и успешным продвижением на Кубань Красной армии.
Крестьяне инстинктивно чувствовали, что в случае занятия большевиками Кубанской области, Черноморью не миновать новых испытаний.
— Прежде всего, нам нужно совсем выгнать «кадет» с Черноморья, — говорили они, — а потом договориться с казаками. Если Рада возьмет в свои руки власть на Кубани — все казаки стеной встанут на защиту своих станиц. А коль мы объединимся с Кубанью, — то большевики ничего с нами не смогут поделать.
На каждом сходе принимались резолюции — продолжать борьбу с Деникинцами и одновременно с этой борьбой приступить к переговорам с Кубанской Радой, на предмет образования Кубано-Черноморской крестьянско-казачьей республики.
К сожалению, попытки такого соглашения с Радой остались безрезультатными. С одной стороны Кубанские политики не решались открыто выступить против правительства Деникина и, как всегда, колебались в своих ориентациях.
— Еще неизвестно, чья возьмет, — говорили представители кубанского казачества, — вот англичане заявляют, что будут помогать только Деникину. Может быть, с помощью англичан Деникину удастся снова разбить большевиков...
С другой стороны наши черноморские «министры» были уверены, что, заняв Кубань, красная армия не двинется дальше в пределы Черноморья и что большевики никогда не решатся вступить в борьбу с крестьянской властью.
Поэтому они не были склонны к каким-то переговорам с колеблющимися кубанскими политиками. Только ввиду моих настойчивых требований, подкрепленных многочисленными резолюциями крестьянских сходов, Комитет Освобождения обратился, наконец, 9-го февраля по радио к Кубанской Раде, предлагая ей установить добрососедские отношения. Как оказалось впоследствии, эта радиограмма была перехвачена штабом добровольческой армии и не была передана по назначению.
На обратном пути в Сочи я узнал о том, что после ликвидации добровольческого фронта на реке Псоу, грузинские военные власти стали рассматривать прежнюю «нейтральную зону», как часть грузинской территории. Между тем грузинское правительство неоднократно заявляло, что считает реку Мехадырь границей между Грузией и сочинским округом, а нейтральная зона лежала к северу от этой границы и бесспорно отходила к сочинскому округу. Но военные грузинские власти почему-то решили продвинуть свою границу до реки
Псоу и, заняв нейтральную зону постами, требовали от крестьян пяти селений, находившихся в этой зоне, подчинения всем распоряжениям грузинского коменданта. Крестьяне заявляли, что ничьих распоряжений, кроме избранного ими Комитета Освобождения, они исполнять не будут и не желают. На этой почве стали возникать конфликты, которые необходимо было немедленно же
ликвидировать.
Узнав об этом, я решил съездить в Гагры и переговорить с командовавшим грузинскими войсками генералом Артмеладзе, а также, если бы это оказалось недостаточным — то снестись по прямому проводу с министром иностранных дел грузинской республики Е. П. Гегечкори.
Приняв такое решение, я в тот же день вечером приехал в Гагры, где застал грузинского министра внутренних дел Н. В. Рамишвилли, случайно заехавшего сюда из Сухуми.
Как я и предполагал пограничный конфликт был быстро улажен. Грузинское правительство отнюдь не хотело расширять своей территории за счет сочинского округа, и генерал Артмеладзе тотчас же распорядился очистить нейтральную зону, занятую самочинно командиром одного из грузинских батальонов.
Во время разговора Н. В. Рамишвилли сообщил мне, что в Гаграх находится верховный английский комиссар генерал Киз, только что прибывший на миноносце из Сочи.
— Генерал Киз хотел переговорить с председателем Комитета Освобождения, но Филипповский почему-то не пожелал разговаривать с ним и поручил это какому-то Чайкину.
В. А. Чайкин, бывший комиссар Временного Правительства в Туркестане и бывший член Центрального Комитета партии Социалистов Революционеров был вызван из Тифлиса Филипповским, который хотел предложить ему занять пост представителя Черноморья при правительстве грузинской республики, только что признавшем Комитет Освобождения. Чайкин был ярым англофобом, и я понял, что
разговор его с генералом Кизом вероятно закончился каким-нибудь скандалом.
Я спросил об этом Рамишвилли, но он не знал подробностей разговора Чайкина с Кизом.
— Я знаю только то, что Киз остался очень недоволен своей поездкой в Сочи!
Распрощавшись с Н. В. Рамишвилли, я стал собираться тотчас же в обратный путь, но в вестибюле меня задержал начальник штаба генерала Артмеладзе, попросивший зайти на минутку к генералу.
Войдя в комнату Артмеладзе, я застал в ней двух пожилых английских офицеров. Один из них оказался Верховным комиссаром Великобритании на юге России генералом Кизом.
— Я узнал от генерала Артмеладзе о вашем приезде в Гагры, — обратился ко мне Киз,— и хотел воспользоваться этим случаем, чтобы переговорить с вами о том деле, по которому так неудачно ездил в Сочи.
Из дальнейших слов английского генерала я узнал, что целью его поездки в Сочи являлась попытка склонить Комитет Освобождения к началу мирных переговоров с Деникиным.
— Вы ведь понимаете, что поражение Деникина явится торжеством большевиков. Неужели вам желательно, чтобы большевики заняли ваше Черноморье?
— Занятие большевиками Черноморья нам совсем не улыбается, — ответил я Кизу, — и поэтому-то мы и торопимся очистить нашу территорию от добровольцев, чтобы не дать Красной армии возможности, на плечах разгромленных остатков Деникинских полков, вступить в Черноморье.
— Но армия Деникина совершенно не разгромлена и с нашей помощью будет еще долгое время успешно сдерживать натиск красных. Генералу Деникину важно лишь, чтобы его не тревожили с тылу. Он согласится передать Комитету Освобождения управление сочинским округом, если вы прекратите ваше дальнейшее наступление на Туапсе.
Я заявил генералу, что после всех безобразий и насилий над крестьянами, произведенных Деникинскими властями в Черноморской губернии, никаких разговоров о мире между нами и Деникиным быть не может:
— Кроме того, сказал я, Комитет Освобождения является правительством не только одного сочинского округа, но всей губернии и избран делегатами крестьянского населения всех трех округов губернии. Крестъянский съезд постановил очистить от добровольцев всю территорию Черноморья до Михайловского перевала (в 40 верстах к югу от Новороссийска) и мы постараемся выполнить это постановление. Пусть генерал Деникин оттянет все свои войска в Новороссийск, и мы не будем их дальше преследовать, но при непременном условии, что англичане дадут нам гарантию в том, что, ни при каких обстоятельствах добровольцы не предпримут попыток
нового захвата указанной территории.
— На добровольное оставление Туапсинского порта Деникин никогда не согласится, — ответил, немного подумав Киз.
— Но предположим, что вам удастся дойти до Михайловского перевала, а большевикам окончательно разгромить армию Деникина. Как вы тогда сможете удержать в своих руках Черноморье?
— Тогда у нас будет обширная территория, все население которой твердо решило бороться с всякими попытками насильственного подчинения края какой бы то ни было чуждой ему власти, а естественные труднодоступные границы Черноморья позволять нам с незначительными силами обороняться от наступления врагов. Большевики не решатся на такую борьбу, ибо у них в тылу останется Кубань, где к тому времени неизбежно вспыхнут антибольшевистские восстания казаков. Мы надеемся, что Рада поймет всю важность и необходимость союза с нами и Кубано-Черноморская крестьянско-казачья республика, которая образуется после такого соглашения, положит предел дальнейшему продвижению большевиков.
— Я усматриваю из ваших слов, что вы согласны на мирные переговоры с Кубанской Радой, — спросил Киз.
— Хотя мы никогда не объявляли войны Кубани и боремся исключительно с Добровольческой армией, но благодаря тому, что в подчинении Деникина находятся казаки, мы к нашему глубочайшему сожалению несколько раз имели столкновение с кубанскими частями. Наши крестьяне хотят находиться в добрососедских отношениях с кубанцами, а поэтому Комитет Освобождения предложил Раде начать такие переговоры.
— В таком случае, не согласитесь ли вы отправиться вместе со мной в Екатеринодар для немедленного заключения соглашения с Радой?
— Я согласен, но с условием предварительно заехать в Сочи для того, чтобы получить полномочия на ведение переговоров от Комитета Освобождения.
— Хорошо, — сказал Киз: мы сейчас же отправимся на моем миноносце в Сочи, вы получите соответствующие полномочия, после чего я доставлю вас на том же миноносце в Новороссийск, откуда мы с вами проедем в Екатеринодар. Вы можете быть вполне спокойны в том, что не подвергнетесь никакой опасности, так как будете находиться под покровительством Его Величества короля Англии.
Через полчаса я находился на борту английского миноносца и сидел в кают-компании, потягивая маленькими глотками сода-виски и разговаривая с английскими офицерами.
128
— Я недоумеваю, — обратился ко мне генерал Киз, как вы, интеллигентный человек и старый кадровый офицер, могли изменить России и очутиться в стане врагов генерала Деникина?
— Господин генерал, — ответил я Кизу,— я — ваш гость и мне кажется, что это обстоятельство вполне гарантирует меня от оскорблений.
— Простите, — спохватился генерал, — я не имел намерения вас обидеть и тем более оскорбить.
— Если вы считаете, что генерал Деникин олицетворяет собой Россию, — продолжал я, то тогда мы являемся действительно врагами России. Но дело в том, что я и мои друзья никак не можем признать за Деникиным права представлять Россию, его никто на это не уполномочивал, и он распоряжался судьбами миллионов русского народа, опираясь на вооруженную силу. Как он распоряжался этими миллионами людей — вы можете узнать, поговорив с нашими крестьянами. Признанное вами и всей Европой Временное Российское Правительство объявило Деникина изменником, ибо он вместе с другими генералами посягнул на это правительство, которому перед этим присягал. Встав во главе добровольческой армии, генерал Деникин и назначенные им чиновники воскресили самые мрачные времена русской истории. Наше крестьянство, составляющее часть русского народа, восстало против самозваного диктатора, и я счастлив, что в этот момент нахожусь в лагере противников Деникина! Поражение Деникина отнюдь не доказывает силы большевиков, а
свидетельствует лишь о том, что народные массы не хотят признавать его диктатуры.
— Но генерал Деникин возглавляет собой всех русских антибольшевиков...
— Самыми ярыми антибольшевиками являются крестьяне, с которыми Деникин и его правительство находятся повсюду в состоянии вражды. Деникина признают и за ним пойдут лишь привыкшее к субординации и мало разбирающееся в политических вопросах офицерство, небольшая кучка прогрессивной интеллигенции и крайние реакционеры, мечтающие при помощи добровольческой армии восстановить утерянные ими после революции привилегии. Сотни же миллионов русского народа ненавидят и самого Деникина, и назначенных им чиновников и никогда не пойдут с Деникиным бороться против большевиков.
— Я хорошо знаю русский народ, — самоуверенно заявил английский генерал,— а поэтому останусь при своем мнении: все истиннорусские люди стоять на стороне генерала Деникина, этого великого русского патриота и безукоризненно честного человека. Конечно, многие из назначенных им чиновников поступали неправильно, но он в этом не виноват. Я вижу, что и вы честный
патриот, но ваши суждения глубоко неправильны. Вам надо подчиниться Деникину и постараться примирить с ним ваших крестьян. А тогда генерал Деникин произведет расследование неправильных поступков назначенных
им чиновников, и я обещаю вам, что они подвергнутся суровому наказанию.
Я не счел нужным спорить с таким знатоком русского народа, каким являлся генерал Киз. Разговор сам по себе прекратился и, пожелав мне спокойной ночи, генерал удалился в свою каюту.
Рано утром миноносец подошел к Сочи. Но разыгравшийся на море шторм не дал возможности спустить шлюпки и съехать на берег.
— Вам придется ехать в Екатеринодар без полномочий Комитета Освобождения, — сказал мне Киз, появляясь в кают-компании.
— Я поеду, но вы понимаете, что без соответствующих полномочий никаких договоров заключать не буду.
— Во всяком случае, вы сможете переговорить кое с кем, и я возлагаю большие надежды на это, хотя бы и неофициальные переговоры.
К вечеру, выдержав жестокий шторм, мы подошли к Новороссийску, и миноносец ошвартовался у цементных заводов, где находилась английская база.
Верховный комиссар Великобритании занимал маленький двухэтажный дом директора цементного завода. В трех комнатах первого этажа помещались канцелярия, спальная генерала и столовая, часть которой была отведена под рабочий кабинет. В комнатах второго этажа помещались его секретари и адъютанты.
Генерал извинился, что не может предоставить мне отдельной комнаты, и предложил временно расположиться в его кабинете.
В семь часов вечера состоялся парадный обед, к которому были приглашены несколько английских офицеров, явившихся в парадной форме. Секретари Киза спустились в смокингах, и я в своей потертой кожаной куртке выделялся среди остальных приглашенных.
По окончании обеда генерал сказал мне, что завтра утром он отправится к помощнику Деникина — новороссийскому генерал-губернатору Лукомскому, после чего мы с вечерним поездом выедем в Екатеринодар.
На следующий день утром Киз действительно поехал к Лукомскому, но вернулся весьма расстроенным и обозленным.
— В самом деле, окружающие генерала Деникина люди абсолютно не способны разбираться в политических вопросах, — с раздражением проговорил он, входя в свой кабинет. Я один поеду в Екатеринодар и постараюсь привезти с собой кого-нибудь из членов Рады, а вы подождете меня здесь.
Перед своим отъездом генерал Киз вручил мне удостоверение, в котором значилось, что полковник Воронович находится под покровительством Верховного комиссара Великобритании на юге России.
Я сначала не понял поведения Киза и только после его отъезда узнал от секретаря, что генерал Лукомский потребовал моей немедленной выдачи для предания военно-полевому суду. На заявление Киза, что я приехал для переговоров с Радой, Лукомский ответил, что главное командование не допустит никаких переговоров предводителя мятежников с непользующимся доверием правительства Кубанским парламентом. Ввиду этого Киз решил сам переговорить с Деникиным, а для, того, чтобы не допустить моего ареста Лукомским, выдал удостоверение, благодаря которому всякое покушение на мою личность было бы рассмотрено, как оскорбление Верховного комиссара и представителя короля Англии.
После отъезда Киза, я в сопровождении двух английских офицеров, назначенных моими телохранителями, отправился в город, в котором мог увидеть охватившую добровольцев панику. Все Ростовские и часть Екатеринодарских учреждений были уже эвакуированы в Новороссийск и разговоры многочисленных чиновников, губернаторов, оставшихся без губерний, и штабных офицеров вертелись все вокруг одной и той же темы: где купить иностранной валюты и как достать билет на какой-нибудь отходящий за границу пароход?
Здесь же я встретился с некоторыми из моих прежних сослуживцев по гвардейскому корпусу. Они знали, что я являюсь «зеленым главковерхом», а, следовательно, их неприятелем. Тем не менее, мы встретились довольно дружелюбно и разговорились по-приятельски.
— Вот, если ты попадешься к нам в плен, — сказал мне один из них, — то уж не взыщи: сразу повесим!
— А я вас вешать не стану, — ответил я со смехом, — но и вы также не взыщите: придется вам немного потрудиться на ремонте шоссе и взорванных вашими отрядами мостов!
— Меня не испугаешь этим, — улыбнулся мой собеседник, — к твоим «зеленым» я не попадусь: вот видишь — билет до Константинополя! Дело наше я считаю окончательно проигранным и конечно не стану дожидаться здесь прихода большевиков.
На следующий день вернулся из Екатеринодара генерал Киз. Он был смущен и совершенно расстроен.
— Деникин не разрешает вам вести переговоров с Радой. Он также требует вашего безусловного подчинения главному командованию добровольческой армии и только, когда ваши «зеленые» сложат оружие, возможно будет добиться назначения расследования о произведенных в сочинском округе незаконных действиях военных и гражданских властей. Я вам советую подчиниться приказу генерала Деникина, тем более что за время вашего отсутствия положение в Черноморьи изменилось.
С этими словами генерал передал мне последнее официальное сообщение Штаба Главнокомандующего, в котором говорилось, что Туапсинский отряд Добровольческой армии нанес полное поражение «зеленым бандам» на реке Лоо (в 20 верстах к северу от Сочи). Зеленые в панике отступают, а победоносные отряды добровольцев приближаются к Сочи.
Меня несколько смутило это известие, которое оказалось впоследствии сплошным вымыслом: никакого боя у Лоо не было, а Туапсинский отряд Добровольческой армии находился в это время в Головинке (в 70 верстах от Сочи).
Но я не показал Кизу своего смущения, поблагодарил его за совет и попросил распорядиться немедленно доставить меня обратно в Сочи.
— Никаких приказов генерала Деникина мы, конечно, исполнять не намерены: оружия мы не сложим до тех пор, пока не очистим все Черноморье от войск Деникина, с которым ни в какие переговоры не хотели вступать.
Что же касается Кубанской Рады, то мы постараемся вступить с ней в переговоры, несмотря на запрещение Деникина,— заявил я Верховному комиссару.
— Как хотите,— сказал Киз, — знайте, что я хотел вам добра и очень опечален, что мне не удалось склонить Деникина помириться с Черноморским крестьянством.
— Еще раз заявляю вам, господин генерал, что мириться с Деникиным мы совершенно не намерены. Наша цель — освободить Черноморье от ига добровольцев, а генерал Деникин упорно старается подчинить нас своей власти. Поэтому спор наш будет разрешен оружием, которое не мы первые обнажили.
Генерал очень любезно распрощался со мной и выразил уверенность, что, несмотря на непримиримое настроение обеих враждующих сторон, Черноморские крестьяне со временем сделаются более сговорчивыми.
На следующее утро тот же самый миноносец доставил меня обратно в Сочи.
Когда мы подошли к городу я с радостью увидел развевающийся на маяке флаг крестьянского ополчения. Сочи по-прежнему находилось в наших руках.
ХУП
Вернувшись в Сочи, я, прежде всего, отправился в Штаб узнать о положении дел на фронте. Оказалось, что крестьянское ополчение по-прежнему одерживает успехи, и за время моего отсутствия фронт наш продвинулся почти
до границы Туапсинского округа.
В штабе я узнал о том, что Комитет Освобождения, получив из Гагр мою телеграмму о поездке в Новороссийск, постановил отчислить меня от главного командования крестьянским ополчением и от заведывания военным отделом Комитета.
Я тотчас же пошел к председателю комитета Филипповскому и спросил его, чем вызвано такое постановление?
Филипповский был очень смущен и объяснил мне, что комитет был вынужден принять такое решение по требованию крестьян, до которых дошли слухи о том, что я поехал в Новороссийск для заключения мирного договора с Деникиным.
Зная, как ко мне относятся наши сочинские крестьяне, я не поверил такому объяснению и между мною и Филипповским произошел крупный разговор.
— Я не понимаю, как мог Комитет Освобождения вынести решение, не выслушав моих объяснений?
— Но мы не знали — вернетесь ли вы обратно из Новороссийска!
— Значит, вы предполагали, что я изменил крестьянству и перешел на службу к Деникину?
— Нет, нам и в голову не могла придти такая мысль, но мы боялись, что англичане заманят вас в ловушку и выдадут Деникину.
Филипповский начал путаться в своих объяснениях.
— Так как комитет отстранил меня от заведывания военным отделом, то я больше никакого участия в его работе принимать не буду, заявил я ему. Я требую, чтобы Комитет Освобождения опубликовал свое постановление и разослал бы его по всем селениям сочинского округа. Никаких объяснений я комитету не представлю, а дам отчет в своих действиях крестьянскому съезду! Пусть меня судят те крестьяне, которые доверили мне командование своим ополчением!
Такое заявление встревожило Филипповского.
— Я не понимаю, почему вы волнуетесь? Комитет ни минуты не сомневался в вашей преданности крестьянскому делу и теперь, когда вы вернулись целым и невредимым, вы объясните нам цель вашей поездки, и мы тотчас аннулируем наше постановление...
Но я категорически отказался от всяких объяснений с комитетом.
Быть может, я был неправ, но меня крайне возмутило то обстоятельство, что вопрос о моей преданности черноморскому крестьянству разбирался теми людьми, которые были мною же приглашены на работу в Черноморье и были избраны в Комитет Освобождения только благодаря моей рекомендации.
Вернувшись к себе в номер, я застал в нем представителей Хостинского и Волковского районных штабов, поджидавших меня.
— Нам сказали в Главном Штабе, будто вы подали в отставку?
Я объяснил им, что произошло.
— Ну, так вот что, Николай Владимирович,— заявили мне крестьяне: никто из поселян не обращался к комитету с требованием отстранить вас от командования ополчением. Если же о постановлении комитета узнают в деревнях — то
получится большой скандал. Мы вам все вполне доверяем, и никакого разговора о вашей поездке среди крестьян не было. Тут что-то неладно! Мы сейчас пойдем к Филипповскому, и разузнаем в чем дело.
Не знаю, что говорили крестьяне председателю комитета, но только через полчаса Филипповский прибежал ко мне и стал убеждать меня не выходить из состава комитета.
— Если вы уйдете — крестьяне потребуют переизбрания комитета, а вы сами понимаете, что это в данное время абсолютно невозможно сделать! Комитет только что аннулировал свое постановление о вашем отчислении от заведывания военным отделом, и я, от имени всего комитета, прошу вас взять ваше заявление обратно.
Я сознавал, что начатое нами дело не может страдать от уязвленного самолюбия и личных обид кого-либо из его участников. Поэтому я
согласился остаться в комитете, но не удержался от того, чтобы не высказать
Филипповскому моего крайнего удивления странному поведению комитета.
— Сначала вы решили отстранить меня от заведывания военными делами, не потребовав от меня никаких объяснений, а теперь восстанавливаете меня в правах, снова не дождавшись этих объяснений. Я не хотел давать вам отчета о моей поездке, но теперь, чтобы вывести комитет из не совсем приятного положения людей, выносящих необдуманные решения, я требую созыва
экстренного заседания, на котором сделаю подробный доклад.
Филипповский остался очень доволен моим ответом, и тотчас же собрал комитет, который, выслушав мой доклад, единогласно одобрил мои действия и сделанные мною заявления Верховному английскому комиссару.
Казалось, что вызванный постановлением Комитета Освобождения инцидент исчерпан, но вечером выяснилось, что это не совсем так. Как я уже говорил раньше, моим начальником штаба был казачий офицер Томашевский (Сергеев), называвший себя эсером, а на самом деле сочувствовавший коммунистам и состоявший в связи с Закавказским комитетом Российской Коммунистической партии. Двое из командиров дружин Скобелев и Казанский и помощник начальника штаба — Шевцов — были также скрытыми коммунистами и руководствовались в своих действиях секретными инструкциями большевистского комитета. Большевики же относились весьма недоброжелательно к проведенной мною в жизнь идее организации крестьянского ополчения, так как знали, что крестьянство относится отрицательно к политике и тактике компартии. Как оказалось впоследствии, Сергееву-Томашевскому была дана инструкция всеми мерами дискредитировать меня в глазах находившихся на фронте частей ополчения. Постановление Комитета Освобождения дало ему возможность тотчас же телеграфировать о моей «измене» на фронт и исполнить возложенную на него большевиками задачу.
На фронте находились два батальона, сформированных из пленных солдат Сальянского и Шемахинского полков 52-й бригады Добровольческой армии. Эти солдаты были в 1918 году красноармейцами Сорокинской армии и, после разгрома северокавказских большевиков — взяты в плен добровольцами. Среди них оказалось несколько партийных коммунистов, ловко скрывших от командного состава Добровольческой армии свою партийную принадлежность и все время имевших большое влияние на бывших красноармейцев. Поражение добровольцев под Харьковом и Ростовом еще более усилили престиж и влияние большевиков, которые начали исподволь восстанавливать зачисленных в ряды ополчения пленных добровольцев против крестьянства.
Известие о моей «измене» было с восторгом встречено этими двумя батальонами пленных добровольцев, но крестьянские роты отнеслись к нему с недоверием и немедленно командировали в Сочи своих представителей для личных переговоров со мною. Делегаты эти прибыли поздно вечером и, переговоривши со мною, тотчас же по телефону сообщили фронту о происшедшем недоразумении. Большевики к этому времени успели уже вынести резолюцию, в которой выражали мне недоверие и требовали немедленного отчисления меня от главного командования. Однако, убедившись в настроении крестьянских рот, заявивших, что они признают только меня и будут сражаться только под моим начальством, коммунисты решили припрятать свою резолюцию до более подходящего момента. Но все-таки необдуманное и слишком поспешное постановление Комитета Освобождения сыграло, несомненно, в руку
большевикам и положило начало тому расколу на фронте, который через некоторое время вылился в форму отделения сформированных из пленных добровольцев батальонов от крестьянского ополчения.
В этот же вечер я получил телефонограмму от Хостинского районного штаба, настоятельно просившего меня приехать на следующий день в Хосту, где был назначен большой районный (волостной) крестьянский сход.
Приехав в Хосту, я был восторженно встречен собравшимися крестьянами, избравшими меня председателем схода. Здесь, на сходе, я узнал от крестьян, что они сильно обеспокоены медлительностью Комитета Освобождения и его нерешительностью, выражавшихся в том, что до сих пор на территории, освобожденной от добровольческих властей, не было установлено гражданских органов управления.
И в самом деле, Комитет Освобождения, занявшийся вопросами «высшей политики», не обратил достаточного внимания на внутреннюю политику и организацию деревни. Единственными органами, развившими в округе свою деятельность, являлись районные штабы крестьянского ополчения, к которым крестьяне обращались со всевозможными просьбами и с вопросами, ничего общего не имевшими с основной деятельностью штабов. Председатели районных штабов неоднократно обращались ко мне с просьбами освободить их от
гражданских и судебных функций, и я, в свою очередь, обращал на такую ненормальность внимание Комитета.
Еще до занятия Сочи, Комитет Освобождения решил созвать в конце февраля очередной крестьянский съезд для разрешения вопросов о дальнейшем ведении войны с Добрармией, о гражданском самоуправлении, финансах и восстановлении экономической жизни Черноморья. Но созыв этого съезда все почему-то откладывался, и главной причиной проволочки являлось отсутствие в составе Комитета достаточного числа работников. Повторилась столь обычная за время революции картина: любителей говорить и кричать было более чем достаточно, а исполнять черную работу и приводить в исполнение принятые решения — было некому...
Из девяти членов комитета три человека были заняты чуть ли не по 24 часа в сутки, а остальные шесть ничего не делали.
На Хостинском сходе был снова поднят вопрос о созыве съезда и мне, как представителю Комитета Освобождения, было поручено передать резолюцию схода и выработанный на сходе порядок съезда председателю комитета Филипповскому. Одновременно было решено разослать по всем районам (волостям) копии принятой в Хосте резолюции.
Я воспользовался поездкой в Хосту для того, чтобы объездить соседние селения и ознакомиться с настроениями крестьянства, так как знал, что никто из членов Комитета Освобождения до сих пор не удосужился совершить такую поездку по деревням, а у крестьян накопилось много вопросов, на которые они ждали ответов от избранных ими руководителей. Эта поездка убедила меня в необходимости оторвать президиум Комитета Освобождения от кабинетной работы и настоять на скорейшем проведении в жизнь назревших реформ.
Вернувшись через день в Сочи, я доложил комитету о своих впечатлениях и в длинном разговоре с двумя наиболее активными членами комитета — В. Н. Филипповским и Ф. Д. Сорокиным, обратил их внимание на отсутствие достаточной работы в деревне.
— Наша единственная и могучая опора — крестьянство, которое нам вполне доверяет, — говорил я комитету: мы должны уделить крестьянству всю свою энергию и поддерживать с ним постоянную и прочную связь. Мы должны знать, чего хотят и к чему стремятся крестьяне и обязаны постоянно держать их в курсе наших решений по всем вопросам внешней и внутренней политики. А комитет, переехав в Сочи, занялся преимущественно городскими делами...
Филипповский и Сорокин вполне соглашались со мною, но указывали на то, что заняв Сочи, комитет получил тяжелое наследство: полное отсутствие средств и продовольствия и многочисленное городское население, обращавшееся к комитету со всякого рода требованиями.
В конце концов, было решено созвать чрезвычайный окружной съезд, а до тех пор немедленно произвести ряд временных реформ, как в городе, так и в деревне, приняв к сведению рекомендованные сельскими сходами временные мероприятия.
Одним из таких мероприятий являлось обложение всего некрестьянского населения единовременным денежным налогом. Крестьяне говорили, что они несут на себе все тяготы войны, добровольно снабжая ополчение продовольствием, подводами и лошадьми. Кроме того крестьяне-плантаторы решили пожертвовать Комитету Освобождения часть имевшегося у них прошлогоднего запаса табаку, который явился бы валютным товаром и фондом для товарообмена с соседней Грузией и Кубанью. Городское же население никаких на-
логов не вносило и фактически не принимало участия в борьбе крестьян с добровольцами, в лучшем случае выражая лишь свое сочувствие избранному крестьянами правительству. Поэтому крестьяне считали справедливым обложить горожан Сочи, Адлера и Хосты единовременным денежным налогом, который по их подсчету дал бы вполне достаточную сумму для необходимых расходов по организации городского самоуправления, и снабжению городского населения продовольствием.
Мы стали деятельно готовиться к подготовке съезда и мне пришлось снова разделить свое внимание между фронтом и тылом. На фронте готовились к продолжению временно прерванных военных операций, а в тылу происходила огромная работа по формированию второочередных частей, артиллерийских батарей, инженерной команды, а также по организации правильного снабжения
фронта и восстановлению полуразрушенных шоссе и линии Черноморской железной дороги.
Между тем выступивший из Туапсе отряд Добровольческой армии, в составе офицерского батальона полковника Галкина и 10-го сводного полка, соединившись с отступившими из Сочи остатками 52-й бригады и армянским батальоном полковника Чимишкианца, укрепился на реке Шахе (у селения Головинки).
Командовавший всеми добровольческими войсками (2000 штыков и 8 орудий) полковник Жуковский прислал к нам парламентеров с предложением — покориться приказу новороссийского генерал-губернатора Лукомского и немедленно сдать оружие. Парламентеры доставили нам несколько экземпляров воззвания генерала Лукомского, в котором крестьянам обещалось полное прощение, если они выдадут оружие и главарей восстания. Генерал Лукомский обещал также от имени Деникина — освободить черноморских крестьян
от всяких мобилизаций и реквизиций.
Мы не хотели скрывать прокламаций Лукомского от крестьян и немедленно разослали их по всем деревням. Но результатами этих прокламаций явилось то, что отпущенные штабом на недельный отдых в свои деревни ополченцы, стали в этот же вечер возвращаться на фронт и заявили о своем настойчивом решении продолжать войну с «кадетами» до полного освобождения Черноморья от власти Деникина и его губернатора Лукомского.
— Довольно мы верили «кадюкам»,— говорили крестьяне. — Сколько раз они освобождали нас от мобилизаций и реквизиций, когда им туго приходилось. Вот и теперь — выгнали мы их из Сочи, так они чего угодно готовы наобещать, а как только нас обезоружат — снова примутся за старое...
Мы заявили парламентерам, что отказываемся подчиниться приказу Лукомского и в свою очередь предложили Жуковскому, во избежание кровопролития, без боя отойти к Новороссийску, очистив весь Туапсинский и южную часть Новороссийского округов.
Парламентеры вернулись обратно, предупредив нас, что на следующий день, 13-го февраля, полковник Жуковский перейдет в наступление и заставит нас силой оружия подчиниться приказу генерала Лукомского.
Однако, несмотря на то, что числом штыков и орудий добровольцы значительно превосходили нас, мы нисколько не беспокоились и были уверены, что 13-е февраля будет днем нашей новой победы.
Произведенная охотниками разведка расположения сил противника выяснила всю слабость добровольческой позиции. Позиция эта тянулась по правому низменному берегу реки Шахе и находилась под губительным обстрелом со стороны нашей, находившейся на возвышенном левом берегу реки, позиции. Окопы, вырытые добровольцами, совершенно не предохраняли их от нашего ружейного и пулеметного огня. Фланг позиции отряда Жуковского снова упирался в подножие высокой горы и, несмотря на опыт боев под Адлером и Мацестой, снова считался добровольческим командованием вполне обеспеченным от обхода. Для того чтобы вполне застраховаться от обхода, Жуковский приказал свалить на своем крайнем фланге несколько десятков деревьев и опутать эти деревья колючей проволокой. Устроенная, таким образом, засека тянулась всего на сто сажень в длину и, конечно, не представляла собой надежного прикрытия совершенно обнаженного фланга.
В ночь на 13-е февраля мы выслали два сильных отряда (по три роты каждый) в обход фланга и тыла противника. Первый отряд должен был совершить ближний обход, подняться на ту гору, в которую упирался левый фланг позиции Жуковского, а второй — выйти в тыл между Головинкой и Лазаревской, откуда и предпринять наступление по Черноморскому шоссе. Оставшиеся на фронте две дружины общей численностью в 500 штыков должны были сдерживать наступление добровольцев, а затем, когда совершится обход, перейти во фронтальную атаку.
В 11 часов утра добровольцы открыли военные действия, начав артиллерийский обстрел нашей позиции. Через полчаса с моря подошла подводная лодка, открывшая огонь из 75 миллиметрового орудия по нашему тылу. Но миниатюрная пушечка подводной лодки не причиняла нам никаких потерь и повреждений.
Мы ограничивались редким ружейным огнем и ждали условленного сигнала со стороны обходных колонн. Наконец, около часу дня в тылу у добровольцев затрещали пулеметы. В отряде Жуковского поднялась паника, которую еще больше увеличил сильный и меткий огонь, открытый нами с фронта. Через несколько минут, понеся большие потери, добровольцы были вынуждены очистить неудачно выбранную ими позицию на берегу Шахе. Ополченцы, по пояс в холодной воде, быстро переправились на правый берег реки и стали теснить отступающих. В это время на шоссе показался вышедший им в тыл крестьянский отряд, и — участь боя была решена.
Офицерский батальон и часть 10-го сводного полка, бросив две батареи и обоз, успели пробиться к линии железной дороги, пластунская сотня есаула Базарова выкинула белый флаг и сдалась в плен, а армянский батальон Чимишкианца, припертый к горам, был совершенно разгромлен. Крестьяне особенно ненавидели этот батальон, постоянно принимавший участие во всех карательных экспедициях, и не давали пощады армянам. Во время этого последнего эпизода Головинского боя разыгралась следующая отвратительная сцена: солдаты армянского батальона, зная, как их ненавидят крестьяне, решили заслужить себе прощение путем избиения своих офицеров...
Армяне-пулеметчики, увидев, что бой проигран, повернули свои пулеметы и начали обстреливать пытавшихся пробить себе путь отступления офицеров.
Командир батальона — полковник Чимишкиан был буквально перерезан пулеметом на две части... Однако это предательство еще более возмутило крестьян, и ротным командирам с большим трудом удалось остановить поголовное избиение взятых в плен армян.
Преследование отступавших в панике добровольцев продолжалось до поздней ночи, число пленных и трофеев все увеличивалось. Когда мы заняли Лазаревку (в 90 верстах к северу от Сочи) выяснилось, что дорога на Туапсе совершенно открыта, так как отряд Жуковского не мог остановиться на заранее подготовленной у Лазаревки позиции, и отступил до самого Туапсе.
В этот день крестьянское ополчение захватило 8 орудий, 30 пулеметов и около 300 пленных, потеряв всего 11 человек убитыми и ранеными. Но мы радовались больше всего тому, что в наши руки попал обоз и три вагона белой муки, которая для нас была дороже всяких пушек и пулеметов...
ХУШ
Вскоре после Головинского боя началась предвыборная кампания и подготовка к чрезвычайному окружному съезду. По всем селениям собирались сходы, выбиравшие делегатов и выносившие резолюции с наказами избранным на съезде делегатам. Все эти наказы требовали скорейшей организации крестьянского самоуправления, продолжения борьбы за освобождение Черноморья и
дальнейшего усиления крестьянского ополчения, которое «должно защищать нашу крестьянскую власть от всякой пришлой силы, как справа, так и слева».
Съезд был назначен на 20-е февраля, но так как к этому дню организационный комитет не мог вырешить некоторых связанных с открытием съезда вопросов, его пришлось отложить па один день. Кроме крестьянских делегатов, комитет решил предоставить несколько мест сочинским и адлерским рабочим и профессиональным союзам, а фронтовики требовали допущения на съезд и их представителей. Требование это исходило не от крестьянских рот, а от пленных добровольцев, голосами которых намеревались воспользоваться большевики, не получившие ни одного депутатского мандата ни от крестьян, ни от рабочих.
Хотя Главный Штаб и был против участия на съезде представителей от пленных солдат Добровольческой армии, не имевших никакой связи с местным населением, но комитет согласился с их требованием и предоставил по одному мандату каждой роте.
Так как крестьяне-ополченцы принимали участие в избраниях делегатов в своих деревнях, то все делегаты от фронта оказались бывшими красноармейцами Сальянского и Шемахинского полков, находившимися под влиянием большевиков. Делегатами от фронта были избраны также Томашевский-Сергеев и Казанский, которые па съезде дирижировали «фракцией фронтовиков», согласно полученных ими указаний от большевистского комитета.
Незадолго до съезда, в Сочи образовался Черноморский комитет Российской социал-демократической рабочей партии (меньшевиков). Комитет этот, в сущности, являлся самозваным, так как был избран небольшой группой сочинских рабочих и никакой связи с меньшевиками Туапсинского и Новороссийского округов не имел.
Председателем комитета был довольно неустойчивый в своих политических выступлениях бывший член 2-й Государственной Думы Измайлов. В 1918 году, явившись в Сочи из Новгородской губернии, он яростно выступал против большевиков и всеми своими силами содействовал занятию Сочи грузинами, которые назначили его за проявленное усердие председателем окружного земельного комитета. После занятия Сочи добровольцами, Измайлов бежал в Грузию, откуда и явился в Сочи непримиримым грузинофобом и
большим сторонником большевиков. Членами меньшевистского комитета были:
некий Королев, оказавшийся впоследствии коммунистом, и именовавший себя «инженером» Я. Г. Цвангер.
Цвангер приехал в Сочи в 1917 году, выступал на всех митингах и собраниях как социал-демократ — интернационалист, редактировал газету сочинского совета рабочих и солдатских депутатов, а, в конце концов — оказался представителем гетмана Петлюры...
Таков был персональный состав Черноморского комитета меньшевиков, пытавшегося подчинить своему влиянию крестьян и рабочих сочинского округа. Во время предвыборной кампании комитет этот выставлял на различных волостных сходах кандидатуры своих членов для избрания их делегатами на съезд. Но крестьяне относились к ним с недоверием, и никто из членов меньшевистского комитета не был избран на волостных сходах. После поражения в деревнях, Измайлов и Королев были избраны городскими рабочими и получили мандаты, благодаря которым имели возможность принять
участие на съезде.
Как только крестьянские делегаты начали съезжаться в Сочи, их начали усиленно обхаживать с одной стороны коммунисты, а с другой стороны — члены меньшевистского комитета. Крестьяне решили не поддаваться влиянию никаких партийных организаций и составить собственную крестьянскую фракцию. Накануне открытия съезда крестьяне собрались в помещении театра гостиницы «Ривьера» и приступили к обсуждению вопросов, поставленных в порядок дня. Они пригласили меня принять участие в их собрании и, когда я к ним явился, избрали меня председателем крестьянской фракции окружного съезда.
Как председатель крестьянской фракции, в состав которой входили три четверти делегатов, я был почти единогласно избран председателем чрезвычайного съезда. Хотя такое избрание и свидетельствовало о том доверии, которым я пользовался среди крестьянского населения, оно очень меня не устраивало, так как совершенно устраняло от управления фронтом, где с часу на час усиливалось влияние большевиков.
Линия нашего фронта подходила к этому времени к самому Туапсе, и мы готовились занять этот город, в котором были сосредоточены богатые продовольственные запасы, склады оружия и обмундирования, только что доставленные англичанами. Подойдя к Туапсе, крестьянское ополчение установило связь с партизанскими «зелеными» отрядами Туапсинского и Новороссийского округов, отрезавшими Туапсе от Новороссийска и готовившимися напасть наТуапсинский гарнизон с тыла.
Участь Туапсе особенно беспокоила английское командование, которое обещало добровольцам принять активное участие в обороне города и порта. Мне кажется, что англичане беспокоились главным образом за судьбу свезенных ими в Туапсе предметов снаряжения и обмундирования, которые они в данный момент не могли вывезти обратно. Англичане попробовали воздействовать на нас угрозами и 22-го февраля прислали на фронт парламентеров, заявивших, что правительство Великобритании поддерживает генерала Деникина и поэтому отнесется крайне отрицательно к дальнейшему наступлению войск Комитета Освобождения на Туапсе.
Командовавший фронтом полковник Г. ответил англичанам, что он исполняет директивы Комитета Освобождения, приказавшего ему занять Туапсе, а посему просил с всякими требованиями, и переговорами обращаться непосредственно к Комитету Освобождения.
Рано утром 24-го февраля к Сочи подошел снова английский миноносец № 78, на котором я совершил свое путешествие в Новороссийск. На миноносце прибыл для переговоров с Комитетом Освобождения помощник Верховного комиссара Великобритании генерал Коттон.
Я только что готовился открыть заседание съезда, как мне доложили о приезде англичан и о просьбе Филипповского немедленно явиться на экстренное заседание Комитета Освобождения.
Пришлось объявить перерыв, и я отправился в комнату Филипповского, где застал генерала Коттона, с которым уже был знаком, встретившись с ним впервые на обеде у генерала Киза в Новороссийске. С генералом Коттоном приехал в качестве переводчика мой товарищ по Пажескому корпусу — капитан конной артиллерии Чириков.
Генерал Коттон заявил нам, что целью его визита является прекращение дальнейшей войны между крестьянами и правительством Деникина.
— Мы можем заставить генерала Деникина вступить в непосредственные переговоры с крестьянским правительством Черноморья, — сказал Кот- тон.
Я не сомневаюсь в том, что Деникин пойдет на уступки и признает
самостоятельность сочинского округа. Мы готовы оказать вам всяческое содействие и гарантировать вашу самостоятельность, но при непременном условии прекращения дальнейшего наступления на Туапсе.
— К сожалению, мы должны отклонить ваше любезное вмешательство, — ответил ему Филипповский. — Черноморское крестьянство неоднократно обращалось в прошлом году к английскому командованию, надеясь на то, что чувства гуманности и справедливости заставят представителей Великобритании обратить внимание на тяжелое положение крестьянского населения черноморской губернии. Но тогда — вы не удостоили нас даже своим ответом, теперь же
спор крестьян с Добровольческой армией разрешается при помощи оружия. Этот спор — является делом русского народа, и мы не желаем вмешательства иностранцев во внутренние русские дела.
— Но командование Добровольческой армии относится вполне благожелательно к нашему вмешательству, — возразил Коттон.
— Может быть, но мы стоим на определенной точке зрения, что вас совершенно не касаются взаимоотношения различных русских политических группировок. Ведь мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела, почему же вы хотите оказывать свое влияние на наши русские споры?
— Правительство Великобритании хочет видеть в России мир и спокойствие. Мы поддерживали Деникина в его борьбе с большевиками, но не хотим допустить междоусобицы между крестьянами и Добровольческой армией. Этим объясняется наше желание примирить вас с Деникиным.
— В настоящий момент в Сочи заседает окружной съезд. Комитет Освобождения не выносит самостоятельных решений, а выполняет волю крестьянского населения. Предложите съезду заключить мир с генералом Деникиным и, если съезд постановит такое решение, мы обязаны будем привести его в исполнение.
Генерал Коттон пожелал лично обратиться к представителям сочинского крестьянства и попросил разрешения посетить заседание съезда.
Я открыл прерванное заседание, на которое вскоре явились генерал Коттон, его переводчик капитан Чириков и председатель Комитета Освобождения Филипповский.
Но английскому генералу не скоро удалось выступить перед крестьянами, которые наперерыв старались рассказать представителю культурной европейской нации обо всех страданиях и обидах, причиненных им властями и карательными экспедициями Добровольческой армии. Один за другим поднимались на трибуну представители различных районов и селений и жуткими красками описывали «подвиги» назначенных генералом Деникиным гражданских и военных начальников.
— В прошлом году, на второй день Светлого Праздника, мы обратились к вашему полковнику Файну, — заявил Коттону один из депутатов. — Но вы тогда не захотели помочь нам. Чего же вы хотите от нас сейчас, когда мы, с Божьей помощью, избавились от гнета насильников?
— Мы не побоялись ваших пулеметов и пушек, которыми вы снабжали Деникина для борьбы с безоружными крестьянами, — обратился к Коттону другой депутат, — так неужели вы думаете, что теперь мы, завладев этими вашими пушками и пулеметами, побоимся ваших угроз? Знайте, что мы до тех пор не прекратим борьбу, пока не установим свою крестьянскую власть на всем Черноморьи... И никакие иностранцы не смогут помешать нам...
Генерал Коттон, которому переводчик дословно переводил каждое заявление депутатов съезда, был, видимо, смущен. Привыкнув на территории Добровольческой армии к выражениям почтительной благодарности, он впервые столкнулся и ознакомился с настроениями того русского народа, от имени которого с ним до сего времени разговаривали генералы и бывшие губернаторы дореволюционного режима. Враждебное отношение русских к всемогущим бывшим союзникам было для него полной неожиданностью. До сих пор англичане думали, что, поддерживал Деникина, Колчака и других «правителей», они оказывают благодеяние русскому народу, и представители добровольческого командования поддерживали в них эту уверенность.
Коттон попросил слова и обратился к съезду с предложением послать с ним в Новороссийск делегатов для переговоров с Верховным комиссаром Великобритании на предмет заключения перемирия с Добрармией.
— Англичане желают добра России, — заявил генерал. — Англия всегда и всюду боролась за свободу и справедливость. Мы помогали Деникину оружием и обмундированием, так как он боролся против большевизма, который является самым большим врагом свободы. Выберите делегатов, и я их доставлю в Новороссийск, где они смогут договориться о прекращении борьбы с добровольцами. Я не сомневаюсь, что ваши рассказы о произведенных добровольцами зверствах — соответствуют истине, но эти зверства не могут
служить препятствием для заключения мира. Англичане ручаются за то, что все виновники этих зверств будут наказаны, а англичане всегда держат свое слово...
Крестьяне молча и с недоверием выслушали генерала и, когда он уселся на место, на трибуну поднялся Филипповский, предложивший представителю Верховного комиссара Великобритании ответить на три вопроса:
— Россия страдает от голода, холода и отсутствия предметов первой необходимости. Англия запрещает другим странам возобновлять торговлю с Россией и обрекает русский народ на новые лишения. До каких пор будет поддерживаться такая политика Великобритании? Англичане снабжают реакционные правительства и самозваных правителей оружием и снаряжением, чем поддерживают гражданскую междоусобицу. Когда прекратится это вмешательство англичан во внутренние дела России?
— Англия обещала свою поддержку антибольшевистскому правительству Деникина и всеми мерами помогает ему в борьбе с большевиками, — ответил генерал Коттон.
— Проводя политику блокады, будет ли Англия препятствовать установлению морского транспорта между Сочи и Грузией и будет ли допускать в Сочи суда с продовольствием и мануфактурой, — снова задал вопрос Филипповский.
— Этот вопрос еще не разрешен английским командованием...
Хор негодующих восклицаний прервал ответ генерала.
— Вы приехали уговаривать нас помириться с Деникиным, а сами хотите нас уморить голодом, — кричали с мест депутаты.
С трудом удалось мне успокоить взволновавшихся членов съезда, после чего я заявил генералу Коттону, что съезд обсудит его предложение и даст на следующий день ответ представителю Верховного комиссара.
— Хорошо, — согласился Коттон,— я вышлю завтра в 6 часов вечера парламентера на 12-ю версту железнодорожной линии от Туапсе. В этом пункте он будет дожидаться вашего ответа.
Мне только что передали телефонограмму с фронта о начавшейся атаке Туапсе и о том, что один из наших отрядов уже овладел вокзалом и предместьями города. Поэтому я ответил генералу, что назначенный им пункт встречи парламентеров придется оставить и избрать другой — к северу от Туапсе.
— Неужели вы надеетесь занять завтра Туапсе,— улыбнулся Коттон,— имейте в виду, что суда королевского флота примут участие в обороне этого порта.
— Боюсь, что английская эскадра запоздает и не сможет оказать поддержки Туапсинскому гарнизону.
— Прежде, чем начать атаку Туапсе, вспомните, что английское командование отнесется крайне отрицательно к такому шагу с вашей стороны.
— К сожалению, ваше предупреждение также запоздало, господин генерал, так как атака Туапсе уже началась и наши отряды в настоящий момент вступают в город...
С этими словами мы распрощались с англичанами, которые поспешили вернуться на свой миноносец. Через 10 минут миноносец поднял якорь и отошел по направлению к Туапсе, куда прибыл в 6 часов вечера и был встречен в порту назначенным мною новым комендантом, только что приступившим к подсчету захваченных ополчением трофеев.
После отъезда англичан съезд приступил к обсуждению резолюции по текущему моменту. Резолюция эта обсуждалась уже накануне крестьянской фракцией, была ею единогласно принята, и теперь я огласил ее на пленарном заседании съезда. Так как крестьяне составляли подавляющее большинство съезда, не могло быть никаких сомнений в том, что она будет принята пленумом съезда. Но к моему глубочайшему изумлению вышло иначе: выработанная крестьянами, на основании данных им с мест наказов, резолюция была отклонена съездом, который принял другую, предложенную Филипповским и находившуюся в резком противоречии с настроениями крестьянства.
Произошло это следующим образом. В декларации крестьянской фракции, положенной в основу резолюции по текущему моменту говорилось об одинаково отрицательном отношении крестьян, как к генеральской, так и к большевистской диктатурам. Крестьяне заявляли, что они будут стремиться к установлению в освобожденном от добровольцев крае начал истинного народоправства, и будут бороться против всяких попыток нового насильственного захвата своей родной территории: «всякая посторонняя сила сможет перейти границы округа только по трупам всего сочинского крестьянства».
Затем в резолюции указывалось на стремление крестьян положить конец бессмысленной братоубийственной гражданской войне и на их желание вступить в свободный союз с остальными областями и народами России. «Но мы не хотим такого объединения, говорилось в резолюции, под властью насильников и можем вступить в переговоры о таком союзе лишь со свободно избранными представителями соседних областей».
Когда я огласил эту резолюцию и предложил голосовать ее, поднялся со своего места лидер «фракции фронтовиков» Томашевский и заявил, что резолюция эта совершенно неприемлема фронтовикам. Такое же заявление от имени рабочей группы сделал председатель меньшевистского комитета Измайлов. Начались прения, во время которых выяснилось, что неприемлемыми для фронтовиков и рабочих являются те выражения, в которых говорится о «всякой посторонней силе» и о существующей в остальной России «власти насильников». Большевики, конечно, понимали, что эти выражения относятся к ним и поэтому энергично против них протестовали. Я не придавал никакого значения заявлению Томашевского, так как знал, что фракция фронтовиков представляет не фронт, а всего лишь два батальона пленных добровольцев, которые были послушным орудием в руках дирижировавших ими большевиков. Но меня поразило заявление Измайлова, которого я до сих пор считал идейным меньшевиком и противником политики коммунистов.
Крестьяне отнеслись совершенно равнодушно к заявлению фронтовиков и рабочих и предложили им воздержаться при принятии резолюции. Томашевский, пошептавшись со своими товарищами, согласился с таким предложением и заявил, что фронтовики не будут принимать участия в голосовании. Таким образом, предложенная крестьянами резолюция была бы принята подавляющим
большинством съезда, но вмешательство Филипповского и Измайлова помешали этому. Филипповский, который, как и некоторые другие члены Комитета Освобождения, был уверен в эволюции большевиков, считал невозможным обострять отношения крестьян с коммунистами. Поэтому он предложил избрать согласительную комиссию — по три представителя от крестьянской, рабочей и
фронтовой фракций, для составления новой резолюции, в которой должны быть выкинуты все направленные против большевиков выражения. Измайлов горячо поддержал предложение Филипповского, которое и было принято незначительным большинством съезда. Большая часть крестьян демонстративно не приняла участия в голосовании этого предложения, которое явно нарушало наказы
волостных и сельских сходов.
Я отказался от участия в согласительной комиссии и ушел в штаб переговорить по прямому проводу с командующим фронтом, от которого хотел узнать подробности начавшейся атаки Туапсе.
Командующий фронтом передал мне донесение о взятии Туапсе и захвате колоссальных трофеев, в том числе 35 миллионов рублей, только что полученных Туапсинским казначейством из Новороссийска.
Когда я вернулся в зал заседания, согласительная комиссия уже составила новую резолюцию, в основу которой была положена декларация крестьянской фракции, но из которой были тщательно выкинуты все «обидные» для большевиков выражения. Часть крестьян не поняла новой резолюции, а остальные снова не приняли участия в голосовании. Таким образом, резолюция эта была
принята всеми голосами рабочих и фронтовиков и незначительной частью крестьянских делегатов.
После принятия резолюции я объявил съезду о новой одержанной крестьянским ополчением победе, встреченной восторженными «ура» членов съезда и присутствовавшей на заседании публики.
Следующие заседания съезда проходили довольно вяло. Крестьяне поняли, что принятая по текущему моменту резолюция не соответствует их настроениям, и торопились разъехаться по домам. Фронтовики также просили скорее закончить съезд, чтобы поспеть в Туапсе, где, как оказалось впоследствии, большевики готовились произвести «государственный переворот».
После переизбрания Комитета Освобождения, которое кончилось полным провалом выставленных рабочей и фронтовой фракциями кандидатов и победой крестьян, забаллотировавших даже лидеров рабочих и фронтовиков — Измайлова и Томашевского, съезд был закрыт.
Из Туапсе стали поступать тревожные вести, и я собирался выехать на фронт, приближавшийся уже к Геленджику.
Меня тревожило не столько положение фронта, которое я считал вполне прочным, сколько начавшиеся в Туапсе безобразия, производимый перешедшим при взятии города на нашу сторону черноморским пехотным полком Добрармии. Полк этот, заранее распропагандированный большевиками, которые еще в Новороссийске при его формировании основали в нем солидную комячейку, арестовал своих офицеров и некоторых из них расстрелял, после чего начал грабить доставшиеся нам в Туапсе богатые склады обмундирования. Командующий фронтом доносил мне, что он не в состоянии обуздать разошедшихся Черноморцев, а комендант Туапсе — коммунист Шевцов и самовольно выехавший в Туапсе Томашевский, преследуя известную цель, не только не принимали мер к обузданию вышедших из повиновения солдат, но наоборот всячески им потакали.
Я спешно выслал в Туапсе три крестьянских роты под начальством моего помощника, члена Комитета Освобождения Учадзе, которому предложил немедленно разоружить Черноморцев. Прибывшие в Туапсе крестьяне быстро навели там порядок, спасли от разграбления казначейство и вывезли из Туапсинской тюрьмы многочисленных пленных офицеров Добрармии, которые подвергались там ежеминутной опасности быть расстрелянными своими бывшими подчиненными — солдатами черноморского полка.
27-го февраля я собирался выехать в Туапсе, но вторичный визит английского генерала Коттона, явившегося за ответом на сделанное им предложение о мирных переговорах с Деникиным, помешал этому.
Обсудив предложение англичан, съезд решил ни в какие переговоры с командованием Добрармии не вступать и поручил Комитету Освобождения передать об этом представителю Верховного комиссара Великобритании.
Ответ Комитета Освобождения был изложен в особой ноте, состоявшей из 4-х пунктов. В первом пункте комитет заявлял, что крестьяне отказываются от переговоров с генералом Деникиным. Во втором — говорилось о твердом решении крестьянского населения освободить из-под власти Добрармии всю территорию Черноморской губернии. Третий пункт подтверждал радиограмму Комитета Освобождения Кубанской Раде от 9-го февраля, предлагавшую установить добрососедские отношения с Кубанью. В четвертом пункте Комитет указывал на противоречия между заявлением генерала Коттона о продолжении вооруженного вмешательства англичан в русские дела и словами английского премьера Ллойд-Джорджа о прекращении военной помощи Деникину и Колчаку.
На этот раз генерал Коттон держал себя гораздо скромнее, чем во время первого своего визита. Выслушав ответ Комитета Освобождения, он не настаивал больше на мирных переговорах с Деникиным, но просил прекратить дальнейшее наступление наших войск на Новороссийск. Он просил также разрешить англичанам вывезти из Сочи пленных офицеров Добрармии и тех граждан, которые пожелают покинуть Черноморье.
Хотя мы по некоторым соображениям и не стремились занимать Новороссийска, но говорить об этом английскому генералу не хотели. Поэтому Филипповский ответил Коттону, что, так как Новороссийск находится на территории Черноморской губернии, то наступление крестьянского ополчения не будет приостановлено до тех пор, пока враг не будет изгнан из пределов губернии.
— Так как в Новороссийске находятся склады английского имущества, то движение ваше на этот город будет нами рассмотрено, как враждебное выступление против Англии, — заявил Коттон.
— Вы можете вывезти ваше имущество из Новороссийска, но, во всяком случае, это не остановит нас от занятия нашего города, — ответили мы ему.
— Повторяю, что в случае вашего наступления на Новороссийск — английские войска не останутся нейтральными, — сказал, волнуясь, генерал.
— Мы официально заявляем вам, что не имеем никакого желания сражаться с англичанами, но, если вы первые выступите против нас, то вся ответственность ляжет на вас. Мы доведем до сведения английского народа через Палату Общин о вашем предупреждении и о нарушении вами нейтралитета. Что же касается Новороссийска, то это русский город и иностранцам нечего беспокоиться о том, будет ли он занят черноморскими крестьянами, или останется в руках Деникина. Ваше имущество нас нисколько не интересует, и мы можем гарантировать вам его неприкосновенность, в случае занятия нашими отрядами Новороссийска. Если же вы упорно хотите вмешаться в нашу борьбу с Добрармией, то это ваше дело, за которое вы будете отвечать перед вашим народом. Мы еще раз повторяем вам, что ваши угрозы не повлияют на принятое нами решение — довести до конца дело освобождения Черноморской губернии.
Коттон обещал передать наше заявление и ноту Верховному комиссару — генералу Кизу и, очень недовольный результатами своего визита, раскланялся с нами.
XIX
Между тем в Туапсе назревали крупные события. Комитет Освобождения, опиравшийся исключительно на крестьян Сочинского округа, не торопился переезжать в Туапсе, являвшийся центральным пунктом губернии, и пытался из Сочи управлять всем туапсинским и южной частью новороссийского округов, очищенных к началу марта от властей и отрядов Добрармии. Крестьяне этих двух округов не принимали участия в последнем съезде, и новый состав комитета был им незнаком. Главный Штаб ополчения успел организовать только два районных штаба в туапсинском округе и также имел мало влияния на крестьянство северной части губернии. Первые дни после съезда я был занят организацией волостных крестьянских управ в сочинском округе, почему также не мог во время поспеть в Туапсе.
Всем этим воспользовались большевики, которые хотели объявить Черноморье советской республикой и, опираясь на солдат Сальянского, Шемахинского и Черноморского полков Добрармии, в достаточной степени распропагандированных комячейками и специально командированными Закавказским областным комитетом коммунистической партии агитаторами, свергнуть избранное крестьянами правительство.
Через несколько дней после занятия Туапсе в штаб фронта явились представители наступавшей на Кубань 9-й советской армии — Соркин и Цимбалист. По их указанию Томашевский и Шевцов вооружили всех военнопленных добровольцев и сформировали из них шесть батальонов. Затем был в экстренном порядке созван «фронтовой съезд», который провозгласил крестьянское ополчение — Черноморской красной армией, отказался признавать Комитет Освобождения и Главный Штаб, и избрал «реввоенсовет».
Как только известие о решениях фронтового съезда дошло до находившихся на фронте крестьянских отрядов Сочинского округа, все они тотчас снялись с фронта и, отказавшись подчиняться новому «реввоенсовету», вернулись в Сочи. На фронте, таким образом, остались только батальоны бывших добровольцев.
Туапсинские крестьяне, узнав о происшедшем в Туапсе перевороте, также забеспокоились, прислали ходоков в Сочи и заявили Главному Штабу, что они не хотят признавать власти реввоенсовета и будут впредь подчиняться только приказам Главного Штаба крестьянского ополчения и Комитету Освобождения.
Большевики не ожидали такого противодействия со стороны крестьян и в свою очередь забеспокоились, стараясь найти выход из создавшегося положения. Туапсинский реввоенсовет обратился к Комитету Освобождения и предложил нам договор для разграничения функций реввоенсовета и комитета. Он предлагал передать комитету управление всем туапсинским округом, при условии передачи ему всех захваченных в Туапсе трофеев и половины сумм Туапсинского казначейства, вовремя перевезенных Учадзе в Сочи.
В общем, положение не было катастрофическим и Комитет Освобождения, опираясь на все крестьянское население, мог бы с честью из него выйти. Но, к сожалению, недальновидность Филипповского, который был ослеплен фантастической мечтой о возможности договориться с большевиками, испортила все дело.
Я предложил Филипповскому немедленно выехать со мной в Туапсе и, выяснив там обстановку, так или иначе, положить конец создавшемуся двоевластию.
Филипповский опасался, что реввоенсовет нас арестует, но я успокоил его, заявив, что в случае нашего ареста, крестьяне силой освободят нас и живо расправятся с реввоенсоветом и его шестью деморализованными грабежами батальонами.
Мы выехали на двух моторных катерах, сопровождаемые представителями Хостинского и Волковского районных штабов, которые не хотели отпускать меня без конвоя в Туапсе.
Реввоенсовет устроил нам торжественную встречу, демонстративно подчеркивая, что он не стремится к захвату власти в туапсинском округе, а желает исключительно управлять фронтом. Назначенный «командармом» — бывший командир одной из дружин крестьянского ополчения Казанский — сделал мне подробный доклад о положении на фронте и заявил, что, несмотря на решение фронтового съезда, он и все бывшие под моим начальством фронтовики готовы с радостью исполнять по-прежнему мои приказы и распоряжения.
Вскоре в помещении штаба армии состоялось совещание, на котором приняли участие члены реввоенсовета (Соркин, Цимбалист и Казанский), Филипповский, Сорокин, я и находившийся в Туапсе член Комитета Освобождения И. П. Рябов (бывший член Самарского правительства и член Учредительного Собрания).
Мне, прежде всего, хотелось выяснить планы большевиков и их ближайшие намерения.
— Нашей задачей является облегчить наступление 9-й советской армии на Екатеринодар, — заявил председатель реввоенсовета Соркин. Поэтому мы на днях двинемся на Белореченскую, захватим Майкопский и часть Лабинского отделов и, обеспечив себе прочную тыловую базу, пойдем на соединение с частями 9-й армии. Что же касается Геленджикского фронта, то, усилив его
несколькими ротами, мы двинем его на Новороссийск, чтобы отрезать путь отступления добровольцам и захватить железную дорогу из Новороссийска в Екатеринодар.
Для меня было совершенно ясно, что план Соркина обречен на верную неудачу, но возражать я ему не стал, так как считал, что чем скорее армия реввоенсовета покинет нашу территорию, тем мы скорее восстановим свою власть.
Я уже говорил, что, будучи уверены в неминуемом разгроме добровольцев, мы хотели прочно укрепиться на естественных и неприступных рубежах Черноморья, каковыми являлись — главный Кавказский хребет на востоке и Михайловский перевал на севере. Укрепившись на этих рубежах, организовав свою крестьянскую армию и объединив население Сочинского, Туапсинского и южной части Новороссийского округов, Комитет Освобождения мог бы сохранить эту территорию от захвата ее большевиками и заявить советскому правительству о полной автономии и самостоятельности Черноморья. Ввиду неприступности естественных границ Черноморья и такого ненадежного тыла, каким являлась Кубань, большевики, безусловно, отказались бы на первое время от мысли завоевать Черноморье силой оружия, а через полгода или год мы бы настолько укрепились, что распространили свое влияние на кубанских казаков и крестьян Ставропольской губернии и, может быть, достигли бы нашего заветного стремления — образования северокавказской крестьянско-казачьей республики.
Поэтому я готов был пойти на какие угодно уступки реввоенсовету, лишь бы он скорее убрался из Туапсе и очистил территорию до Михайловского перевала.
Началась торговля. Реввоенсовет требовал от нас все захваченное крестьянским ополчением оружие, обмундирование и часть перевезенных в Сочи миллионов. Я не возражал против денег, но не соглашался на передачу всего оружия.
— Если вас разобьют добровольцы, то мы останемся безоружными, и Черноморье может быть вновь захвачено Деникиным, — ответил я Соркину.
— Не беспокойтесь: если даже мы и потерпим поражение, то через несколько дней 9-я и 10-я советские армии захватят всю Кубань, двинутся на Черноморье и освободят вас от добровольцев.
Он рассуждал правильно, но мы как раз и опасались вторжения большевиков, на плечах разбитой Деникинской армии, в пределы Черноморья.
Поэтому я стал категорически настаивать на немедленной передаче Комитету Освобождения всей власти в туапсинском округе, возвращении Главному Штабу крестьянского ополчения 2-х тяжелых и 4-х горных пушек и 12-ти пулеметов. Без этого оружия мы не могли бы сформировать три новые дружины, необходимые нам для обороны Черноморья и от большевиков, и от добровольцев.
В компенсацию за это я предлагал реввоенсовету 20 миллионов из захваченных нами денег Туапсинского казначейства.
Реввоенсовет стал колебаться и, наверное, согласился бы на мои условия, но тут вмешался Филипповский, который стал уговаривать меня не требовать такого большого количества оружия.
— Товарищ Соркин прав, сказал он: зачем нам пушки и пулеметы, когда не за горами день окончательного разгрома добровольцев...
Филипповского поддержали Рябов и Соркин, которые также как и он верили в то, что большевики оставят нас спокойно управлять Черноморьем... Если бы они в этот момент могли предугадать то, что произошло через полтора месяца в Сочи, когда эти наивные люди были арестованы «товарищами-большевиками», они наверно не стали бы мне мешать и также настаивали бы на возвращении Главному Штабу пушек и пулеметов.
В конце концов, Филипповский не только отказался от возвращения оружия, но согласился даже на временное оставление власти в туапсинском округе в руках реввоенсовета и обязался, от имени Комитета Освобождения, не препятствовать агитации коммунистов в селениях Сочинского округа.
За все это Реввоенсовет милостиво разрешил нам володеть и княжить Сочинским округом до тех пор, пока товарищи-коммунисты не расправятся окончательно с Деникиным и не приберут нас под свою высокую руку...
Мы позорно очистили поле битвы, хотя могли бы выйти победителями и добиться очень многого от реввоенсовета, который чувствовал, что вся его сила заключается только в одном нахальстве...
Несмотря на такую неудачу, я все-таки выторговал у Казанского и Соркина одно тяжелое орудие и две горных пушки, которые тотчас же переотправил в Сочи. Кроме того Казанский обещал прислать мне тайком от Реввоенсовета четыре пулемета и пятьдесят трехлинейных винтовок.
На следующее утро я отправился с Казанским осматривать захваченную при взятии Туапсе тяжелую тракторную батарею и находившийся в новом порту пароход «Тайфун».
Только что мы вышли из гостиницы «Европа», в которой помещался штаб армии, как к Казанскому прибежал матрос из портового дежурства и доложил о приближении к Туапсе какого-то военного судна. Мы вернулись в гостиницу, вышли на балкон и увидели в бинокль медленно двигавшийся с юга миноносец.
— Это опять наши друзья англичане, — сказал Казанский, и мы спокойно опустились вниз, сели в извозчичью пролетку и поехали в порт.
Осматривая находившийся в ремонте пароход «Тайфун» я заметил, что неизвестный миноносец, не поднимая флага, медленно приближался к порту. Простым глазом можно было разглядеть собравшихся на мостике офицеров и суетившуюся около орудий прислугу. Никому и в голову не приходила мысль, что это добровольческий миноносец, который готовился обстрелять Туапсе.
— Да ведь это «Пылкий», — сказал, пристально вглядевшийся в судно, стоявший на молу матрос из портового дежурства.
— Какой там «Пылкий»,— возразил ему Казанский,— разве добровольцы не знают, что у нас в Туапсе шесть дальнобойных орудий, от которых их миноносцу не поздоровится.
— Орудия-то у нас есть, да пока вы подымете тревогу и соберете к ним прислугу — миноносец успеет нас здорово раскатать...
В это время с кормы миноносца блеснул огонь, и первый снаряд со свистом пронесся через наши головы и разорвался на базаре.
Вслед за первым раздался второй выстрел и миноносец, оказавшийся на самом деле «Пылким», стал осыпать территорию нового порта, вокзал Армавирской дороги и базар метко направляемыми снарядами.
Поднялась тревога, прислуга бросилась к тракторным орудиям и через пять минут туапсинские пушки стали отвечать добровольческому миноносцу.
«Пылкий» не стал дожидаться, пока туапсинские артиллеристы пристреляются по нему и, выпустив двадцать пять снарядов, быстро повернулся и, развив максимальную скорость, скрылся за мысом.
Я пошел на базар поглядеть на результаты бомбардировки. Они были незначительны: один снаряд сорвал вывеску с городской библиотеки, второй — попал в будку старьевщика, разметав весь товар обезумевшего со страха торговца, третий разворотил несколько лотков в обжорном ряду, а четвертый убил наповал неизвестную женщину. Через несколько минут убитая женщина была опознана и оказалась женой взятого в плен офицера- добровольца, который только что был освобожден из тюрьмы и собирался выехать в Сочи.
Несчастный муж, только что вырвавшийся из тюрьмы и переживший долгую разлуку с любимой женщиной, рыдал над трупом жены, бился головой о камни окровавленной мостовой и осыпал проклятиями скрывшийся за горизонтом миноносец.
— Мерзавцы, — истерически кричал он,— когда нас били под Сочи и под Головинкой — тогда вы не могли оказать нам поддержки, а теперь, как блудливые кошки, подкрадываетесь к городу и обстреливаете ни в чем неповинное мирное население...
— А вы тоже, горе-артиллеристы, — набросился он на столпившихся вокруг солдат тракторной батареи: с такого близкого расстояния и не могли продырявить это паршивое суденышко, сволочи...
Артиллеристы, которые при других обстоятельствах немедленно расправились бы с пленным «кадетом», осмелившимся обругать их, конфузливо улыбались и старались оправдаться перед собравшейся толпой.
С тяжелым чувством бессилия помочь горю овдовевшего при таких трагических обстоятельствах офицеру, я протискался сквозь толпу причитавших торговок и вернулся в гостиницу, где меня с нетерпением ожидали Филипповский и Сорокин.
— Ну, его к черту, этот проклятый город,— выругался Филипповский, выслушав мой рассказ о единственной жертве бомбардировки. Нам здесь делать больше нечего, поедем домой...
С грустными думами возвращался я в Сочи, сознавая, что все наши планы разбиты и что часы существования нашей крестьянской республики сочтены.
— Что вы так приуныли, Николай Владимирович, — обратился ко мне председатель Хостинского штаба Блохнин.
Я поделился с ним моими мрачными думами и невеселыми перспективами предстоящей нам бесславной кончины.
— Не кручиньтесь, Н. В., все будет хорошо, подождите немного — мы у себя в Сочинском округе так укрепимся, что никакая «шатия» ничего с нами не сделает. Вместо Михайловского перевала станем на «Чухуке» (речка на границе Туапсинского и Сочинского округов), укрепим на ней позиции — пусть кто-нибудь тогда к нам сунется. Все крестьянство, как один человек, будет защищать свою «зеленую власть». Только бы поскорее реввоенсовет ваш из Туапсе убрался, а уж потом — дудки: пускай попробуют большевики покорить нас.
Я крепко пожал руку этому честному и преданному нашему Делу человеку, и мы стали с ним оживленно обсуждать план переформирования наших дружин и укрепления границ сочинского округа.
— Хоть и маленькая будет у нас республика, а все будут нам завидовать, — сказал мне на прощание Блохнин, когда мы высаживались на пристани «Ривьеры».
Мне очень хотелось верить этому, но какое-то смутное предчувствие надвигающегося несчастья томило меня. И несчастье это явилось гораздо скорее, чем мы могли предполагать...
XX
Случилось как раз то, чего мы больше всего боялись: часть преследуемой большевиками Добровольческой армии отступила из Кубани на Черноморское побережье и привела вслед за собой большевиков... А мы оказались совершенно неподготовленными к этому нашествию и, благодаря туапсинскому перевороту и неудачному соглашению Комитета Освобождения с реввоенсоветом, почти безоружными.
Туапсинский реввоенсовет ничего не сообщал о ходе военных операций, и мы питались лишь случайно доходившими до нас слухами. 20-го марта вечером меня вызвал к прямому проводу председатель реввоенсовета Соркин и сообщил, что по некоторым соображениям армии реввоенсовета придется очистить Туапсе и отойти на север, по направлению к Геленджику. Подробности Соркин обещал передать в шифрованной телеграмме.
Мы стали с нетерпением ожидать этой телеграммы, предчувствуя, что эвакуация Туапсе является «началом конца».
Вскоре мы узнали из телеграммы Соркина, что реввоенсовет несколько дней тому назад приступил к выполнению «гениального» плана Соркина и Цимбалиста. Шесть батальонов, составлявших «Черноморскую Красную армию», перешли границу Кубани и церемониальным маршем двинулись в Майкопский отдел. Кубанские казаки, которые не хотели сражаться со своими соседями — черноморскими крестьянами, — не оказывали им вначале никакого сопротивления. Но затем, увидев, что это не крестьянские дружины, а неведомо откуда взявшиеся красноармейцы, казаки взялись за оружие и выступили против Туапсинской армии.
Победоносное шествие батальонов Соркина и Цимбалиста было приостановлено у станицы Ходыженской. Выдержав несколько стычек с местными казаками, Туапсинская армия неожиданно для себя столкнулась с отступавшей из Екатеринодара Кубанской армией генерала Шкуро. В телеграмме Соркина сила этой армии определялась в 25 — 30 тысяч казаков. Туапсинцы потерпели жестокое поражение, в беспорядке отступили к станице Индюк (на границе туапсинского округа и Кубани) и оказались не в состоянии удержать почти неприступную позицию под Индюком. Ввиду полного расстройства «Черноморской Красной армии», реввоенсовет решил эвакуировать Туапсе и отступить по направлению на Геленджик, откуда Соркин рассчитывал снова выйти на Кубань и соединиться с 9-й советской армией.
Таким образом, мы стояли перед опасностью нового захвата Сочинского округа добровольцами. Что собой представляет армия Шкуро — мы не знали и считали ее частью Добрармии. Только через некоторое время мы узнали о
том, что предводительствуемая генералом Шкуро армия состоит из Донских, Кубанских и Терских частей, отказавшихся признавать Деникина и считавших себя войсками Верховного круга Дона, Кубани и Терека.
Наши милые соседи — кубанцы до самого последнего момента никак не могли выбрать определенной политики, лавируя между признанием верховной власти Деникина и крайней самостийностью. Руководители кубанского казачества — члены Рады и краевого правительства — то агитировали среди кубанских фронтовых частей против Добровольческой армии и единого командования, то,
напуганные угрозами англичан, призывали своих казаков к подчинению Деникину. Очень немногие из них требовали переменить политику колебаний на демократическую ориентацию и настаивали на немедленном создании союзной Северокавказской республики, для чего необходимо было войти в переговоры со Ставропольским и Черноморским крестьянством, горцами и Терскими казаками.
Несмотря на то, что мы неоднократно предлагали Кубанской Раде заключить такой «договор дружбы», к которому так стремились и наши Черноморские крестьяне и рядовые станичники, кубанские политические деятели не решались вступать в какие бы то ни было переговоры с таким незначительным и слабым союзником, каким являлось, по их мнению, Черноморское Крестьянство.
Но кубанские политики всегда отличались тем, что признавали только грубую физическую силу, перед которой трепетали и молча ей покорялись.
Такая ориентация на «сильнейших» особенно резко проявилась во время 1918 — 20 годов. Безропотно покоряясь Деникину, когда он одерживал победы над большевиками или когда за его спиной вырастал английский генерал, угрожавший в случае неповиновения «правителю» лишить Кубанскую армию оружия и английского обмундирования, кубанские политики тотчас же порывали всякие договоры и соглашения с главнокомандующим Добрармии, когда убеждались в победах большевиков.
Председатель Кубанской Рады И. П. Тимошенко, неоднократно ездивший на поклон в ставку Деникина и всячески старавшийся примирить Раду с главнокомандующим, после казни Калабухова, за три дня до оставления добровольцами Екатеринодара настоял на полном разрыве с Деникиным.
И если эти политики не заключили тогда соглашения с победившими добровольцев большевиками, то это объясняется только тем, что они не были уверены в окончательной победе советского правительства. Но я нисколько не сомневаюсь в том, что если большевикам удастся справиться с непрекращающимися до сих пор казачьими и крестьянскими восстаниями и прочно укрепиться на Северном Кавказе, то эти же самые кубанские политические деятели поспешат признать диктатуру коммунистической партии и постараются
своим примерным поведением заслужить всемилостивейшее прощение Московского Совнаркома.
Рядовое Кубанское казачество резко отличалось от своих руководителей, было более свободолюбиво и действовало более прямолинейно. Станичники соседних с Черноморьем Майкопского и Баталпашинского отделов не меняли еженедельно своих ориентаций и всегда честно исполняли заключенные ими с соседями договора.
Порвав с Деникиным, Верховный круг Дона, Кубани и Терека, руководимый председателем Кубанской Рады Тимошенко и состоявший главным образом из членов Рады, решил отвести свои отделившиеся от Добрармии казачьи части на Черноморское побережье и отсюда начать вновь завоевание северного Кавказа.
Такой проект являлся очень легкомысленной авантюрой и, конечно, был заранее обречен на полный провал. Население Черноморья никогда не имело достаточного количества хлеба, который получало из соседней Кубани. Поэтому оно ни в коем случае не могло прокормить огромную массу казаков и беженцев, бросивших все свои запасы продовольствия и стремившихся найти временный приют и отдых на голодающем побережье. Но эти обстоятельства, хорошо известные Тимошенко и другим кубанским политикам, отнюдь не останавливали их. Им нужна была временная передышка для того, чтобы разобраться в обстановке и выбрать новую политическую ориентацию. Они также не сочли нужным предупредить черноморских крестьян о своем решении и полагали, что заняв Черноморье, они поставят нас перед свершившимся фактом и только тогда вступят в переговоры с крестьянским правительством.
Поэтому мы и полагали, что наступающая на Туапсе армия Шкуро является частью разгромленной большевиками Добровольческой армии и решили оборонять свою территорию от непрошенных гостей.
Еще задолго до оставления реввоенсоветом Туапсе, через несколько дней после заключения неудачного соглашения между Комитетом Освобождения и реввоенсоветом, в Сочи состоялось совещание районных штабов крестьянского ополчения, на котором обсуждался вопрос об укреплении границ сочинского округа.
Восточная граница Сочинского округа была надежно прикрыта главным Кавказским хребтом. Два более доступных перевала — Белореченский и Краснополянский — могли быть легко обороняемы несколькими десятками стрелков с 1 — 2 пулеметами. Гораздо сложнее обстоял вопрос об обороне северной границы. Хотя горы и подходили близко к берегу моря и в некоторых местах, особенно вдоль горных речек, имелись очень хорошие оборонительные позиции, но для занятия их и обеспечения от глубоких обходов необходимо было иметь значительное число штыков и, главным образом, артиллерии. А вся наша артиллерия состояла всего из 2-х горных и 1-й тяжелой пушек.
По настоянию Блохнина мы все-таки решили заблаговременно укрепить позицию на северной границе сочинского округа, по берегу речки Чухукт. Эта позиция являлась наиболее удобной для обороны, так как фланги ее были почти обеспечены от обхода, а по фронту она занимала не более 2-х верст и могла быть прочно занята всего несколькими ротами.
Так как среди сотрудников Главного Штаба не было ни инженеров, ни даже саперных офицеров, нас очень озабочивал вопрос — кому поручить общее руководство работами по укреплению этой позиции.
В это время в Сочи приехал из Тифлиса бывший командир инженерной роты грузинской народной гвардии поручик Богдасаров, снабженный солидными рекомендациями общественных и политических деятелей Закавказья.
Я тотчас же назначил Богдасарова начальником саперной команды и строителем Чухуктской позиции. Он немедленно выехал на место, получив в свое распоряжение второочередную роту Волковского районного штаба.
Таким образом, мы приготовились к обороне еще за неделю до наступления армии Шкуро.
Получив известие о занятии добровольцами Туапсе, Главный Штаб объявил всеобщую мобилизацию крестьянского ополчения. Благодаря системе районных штабов и общей солидарности крестьянства, мобилизация прошла очень успешно: в первый же день в штабы явилось около 1500 ополченцев, но за недостатком оружия, которое было в свое время передано почти целиком туапсинскому фронту, пришлось распустить по домам более 600 явившихся.
В моем распоряжении находилось всего три офицера: Учадзе, которого я назначил начальником обороны Белореченского перевала, Богдасаров, руководивший укреплением позиции на Чухукте, и только что явившийся из Дагестана полковник Перепелица.
Этот «полковник», оказавшийся впоследствии прапорщиком военного производства, прибыл также как и Богдасаров, с очень солидными рекомендациями.
Я еще не успел ознакомиться с «выдающимися» боевыми качествами Перепелицы, почему и имел неосторожность назначить его начальником передового отряда, состоявшего из 3-х рот, одной горной пушки и 4-х пулеметов. Отряд этот на следующий же день после приказа о мобилизации выступил на Чухукт, где должен был занять позицию и прикрывать формирование остальных частей ополчения.
Через несколько дней, объехав районные штабы и осмотрев сформированные роты ополчения, я выехал на Чухуктскую позицию, куда приказал выступить еще трем ротам.
Приехав на позицию и осмотрев произведенную Богдасаровым работу, я пришел в ужас: за шесть дней усиленной работы позиция оказалась совершенно не укрепленной. Кое-где были вырыты небольшие окопчики для стрельбы
с колена, у подножия горы были забиты десятка два кольев. Трассировка окопов была произведена самым небрежным образом. Пришлось начать все дело заново.
Начальник передового отряда Перепелица оказался совершенно неграмотным в военном деле человеком и, прибыв на позицию на два дня раньше меня, не удосужился даже выслать в сторону Туапсе разведки. Поэтому мы ничего не знали о силах и местонахождении противника.
Прежде всего, я выслал разведку, которой приказал занять Лазаревку и установить связь с противником. Затем мы принялись за рытье новых окопов и ходов сообщения и маскировку позиции. Вскоре прибыли под общим начальством председателя Хостинского штаба Блохнина еще три роты, так что всего на позиции и в ближайшем резерве у меня оказалось около 500 штыков, 1 орудие и 6 пулеметов. С этими силами можно было сдерживать натиск во много раз сильнейшего противника.
К вечеру 26-го марта я получил донесение от разведчиков, что Лазаревка никем не занята и передовые части противника находятся еще под самым Туапсе.
Я приказал Перепелице выступить с ротой в Лазаревку и продолжать оттуда разведку, для чего предоставил в его распоряжение паровоз, на котором можно было по линии Черноморской железной дороги легко добраться до самого Туапсе.
Вскоре разведчики донесли, что колонна противника, которую они определили в 10,000 конных и пеших людей с двумя батареями, выступила из Туапсе и приближается к Лазаревке. Обстрелянная с гор нашими разведчиками, колонна эта остановилась и, ввиду наступления темноты, не решилась занять Лазаревки. Ночью были получены новые донесения, из которых мы узнали, что в окрестностях Туапсе сосредоточилось до 30,000 войск и столько же безоружных беженцев с многочисленными обозами. Один из наших разведчиков побывал в самом Туапсе и рассказал о том, что видел в городе.
— Два года был я на фронте, а такого войска еще никогда не видел, рассказывал разведчик: тут и калмыки, и хохлы, и кацапы, кто с винтовкой, а у кого только один кинжал. Обозов видимо-невидимо, гораздо больше, чем войск. В обозах едут бабы, детишки, ведут за собой верблюдов, быков, коров, овец. Продовольствия нет никакого, дети ревут с голоду, а жители Туапсинские тоже плачут, так как казаки все у них поотбирали...
Что это за войско, куда оно наступает, кто его сзади гонит — ничего понять нельзя! Одни говорят, что они добровольцы и командует ими генерал Шифнер-Маркевич, другие сказывают, что это Кубанская армия генерала Шкуры.
Те, которые себя добровольцами считают, говорят, что будут в Туапсе грузиться на пароходы и поедут в Крым, а Шкуринцы говорят, что пойдут походным порядком через Сочи в Грузию.
27-го марта после 12 часов дня отряд Шифнер-Маркевича занял Лазаревку. Прибежавшие из Лазаревки крестьяне рассказывали, что селение занято 5000 казаков, за которыми следом явились обозы и около 10,000 беженцев — стариков, женщин и детей.
— За каких-нибудь полчаса все подчистую у нас в Лазаревке прибрали, всю муку, кукурузу и птицу... Прямо, как саранча, опустошили селение...
Отправившийся на разведку Блохнин подтвердил вскоре рассказы крестьян. По его словам наступающая на нас орда двигается от селения к селению, опустошая все на своем пути. В авангарде идут пять батальонов и несколько конных сотен. Наступают смело, не обращая никакого внимания на огонь наших разведчиков, так как останавливаться им не позволяют
напирающие с тыла обозы.
Вечером 27-го марта я собрал представителей районных штабов, находившихся при своих ротах, и мы стали обсуждать план дальнейших
действий.
— Все равно нам не удастся остановить эту саранчу, — говорили крестьяне.
— Начнем по ним стрелять — перебьем сотни две-три, а сзади будут напирать тысячи новых. Да и бить-то их жалко, того и гляди, что стариков и баб с детишками перестреляем...
— И пускать их к себе не охота, говорили другие,— разорят нас они совсем! Смотри — что с Лазаревкой за день сделали? Так и в наших селениях будет.
В конце концов, мы решили поступить следующим образом.
Постараться задержать казаков на один-два дня под Чухуктом, дабы дать время жителям расположенных близ шоссе селений вывезти свое имущество в горы. Сообщить в Сочи, чтобы Комитет Освобождения эвакуировал все ценности, продовольственные и другие склады в расположенное в горах селение Аибгу, затем снять фронт, очистить приморское шоссе и отойти в горы, дабы не допустить войска Шкуро до горных селений. Мы рассчитывали, что казаки не задержатся долго на побережье и или интернируются в Грузии, или же дождутся пароходов и отправятся в Крым.
Об этом решении я передал по телефону в Сочи и во все районные штабы, которым было предписано в эту же ночь выслать возможно большее количество подвод для эвакуации сочинских складов и имущества Комитета Освобождения. Коменданту Сочи я приказал также немедленно выслать все моторные суда, катера и фелюги на станцию Лоо, где находилось вывезенное из Туапсе полевое интендантство. Имущество интендантства должно было быть
перевезено в Адлер и оттуда переправлено на подводах и вьюках в горы.
Рано утром 27-го марта к нашей позиции подошел неприятельский блиндированный поезд, начавший из двух орудий обстреливать окопы. Удачный выстрел нашей горной пушки, попавший в тендер паровоза, обратил поезд в поспешное отступление. Я приказал Богдасарову и его подрывникам взорвать железнодорожный мост находившийся в трех верстах от нашей позиции, чтобы прекратить эти неприятные и для нас прогулки блиндированного поезда.
Богдасаров вернулся часа через два и доложил мне, что мое приказание исполнено: мост взорван и на его восстановление потребуется не менее 7-ми дней.
Не прошло и получаса, после возвращения нашего генерал-инспектора по инженерной части, как блиндированный поезд снова подошел к самой позиции и принялся в упор расстреливать из пушек и пулеметов окопы нашего левого фланга. С трудом удалось нам снова прогнать надоедливого визитера.
Богдасаров сознался, что он приказания не исполнил и удовлетворился тем, что облил деревянные части моста керосином и поджег их. Понятно, что мостъ уцелел и броневик мог свободно по нему проходить.
В 3 часа дня я выслал на разведку имевшийся в моем распоряжении моторный катер «Лихой», который вскоре вернулся обратно и донес, что сильная неприятельская колонна выступила из Лазаревки и двигается на нас.
Блохнин с двумя взводами своей Хостинской роты занял крайний правый фланг нашего расположения и донес мне о том, что полусотня казаков пробирается по горной тропе, стараясь выйти в тыл нашей позиции. Чтобы парализовать этот обход, я мог выслать навстречу казакам находившуюся у меня в резерве в «Зубовой щели» (в 3-х верстах от Чухуктской позиции) адлерскую роту. В это время начался сильный артиллерийский огонь со стороны противника. Наша горная пушченка изредка отвечала. Неприятельские снаряды
перелетали через нашу позицию и рвались далеко в тылу над шоссе. Я послал Богдасарова на автомобиле в Зубову щель передать приказание адлерской роте парализовать обход нашего правого фланга.
Минут через десять Богдасаров примчался обратно и, сильно волнуясь, доложил мне, что проехать по шоссе невозможно, так как оно сильно обстреливается неприятельской артиллерией.
Я решил съездить сам в Зубову щель, передав Перепелице командование наxодившимися на позиции ротами.
Проехать по шоссе оказалось вполне возможным, так как неприятельские снаряды рвались очень высоко и правее шоссе. Через 10 минут я уже был в Зубовой щели и выслал резервную роту по горной тропинке навстречу небольшой кучке пытавшихся нас обойти казаков.
Сделав это, я сел в автомобиль и поехал обратно на позицию. На первом же повороте шоссе я увидел скачущего карьером на артиллерийской лошади Богдасарова. Он что-то прокричал мне и, не останавливаясь, промчался дальше. Я решил, что Перепелица послал его в резерв за патронами и спокойно продолжал свой путь. Но, проехав с полверсты, я встретил довольно поспешно отступающую с позиции роту, которая занимала левофланговые окопы.
— В чем дело, куда вы идете, — спросил я ротного командира.
— Начальник передового отряда Перепелица приказал нам бросить позицию и отступать в Лоо!
Из дальнейших расспросов выяснилось, что через пять минут после моего отъезда к позиции снова подошел блиндированный поезд, открывший сильный артиллерийский и пулеметный огонь по левофланговой роте. Несколько неприятельских снарядов разорвались над нашей пушкой, ранив одного из артиллеристов. Тогда Перепелица отдал приказание отступать, бросился к стоявшему у берега близ артиллерийской позиции катеру «Лихому» и уехал на нем в Лоо.
— А где же Блохнин, — спросил я снова ротного командира.
— Петр Павлович остался со своей ротой на позиции, но я послал к нему ополченца и сообщил о приказании отступать в Лоо. Другие роты уже снялись с позиций и идут следом за мною.
Я был возмущен поведением «полковника» Перепелицы, но спасти положение было уже невозможно: позиция была почти без боя оставлена и теперь уже наверно занята противником.
Я дождался подхода остальных рот и, назначив за старшего одного из ротных командиров — бывшего фельдфебеля Кавказского стрелкового полка — приказал ему отвести роты к реке Шахе, находившейся в 7 верстах к югу от Зубовой щелки.
Оставив при себе полуроту, я пошел с ней на встречу к Блохнину.
Почти у самой брошенной нами позиции я встретил Хостинскую роту, отступавшую в полном порядке и прикрытую тыловыми дозорами.
— Покорно благодарю вас за назначенных вами начальников, — обратился ко мне возмущенный Блохнин,— Лучше бы вы оставили за себя Митьку телефониста, чем такую рвань...
С трудом успокоил я лихого партизана, который считал наше отступление величайшим скандалом.
— Все равно, Петр Павлович, ведь мы же решили снять сегодня ночью, или завтра утром фронт. Ну, сняли его на несколько часов раньше, вот и все!
— Одно дело самим снять фронт, а другое дело — бежать с фронта... Вы мне только дайте эту «Перепелицу», уж я ей повыщиплю перья!
Поздно вечером мы добрались до селения Головинки, где и решили заночевать.
Из Головинки я соединился по телефону с Сочи, вызвал к аппарату Филипповского и передал ему, что буду задерживать наступление казаков не более чем два-три дня.
— Когда же они смогут занять Сочи,— спросил Филипповский.
— От Чухукта до Сочи около 80 верст, поэтому казаки смогут подойти к Сочи не ранее, как через пять — шесть дней. Надеюсь, что вы успеете за это время спокойно вывезти из города все имущество комитета и склады.
— Конечно, успеем, но может быть нам и не придется продолжать эвакуации.
— Почему так, — удивился я.
— Дело в том, что в Гагры приехал председатель Кубанского правительства Иванис, который телеграфировал мне и предложил заключить перемирие с армией Шкуро, который подчиняется не Деникину, а Кубанскому правительству. Считаете ли вы возможным вступить с ним в переговоры?
— Отчего же не сговориться с казаками,— ответил я Филипповскому. Мы все равно не имеем никакой возможности сдержать их пятидесятитысячную лавину, а возможно, что путем переговоров мы избавим сочинский округ от нашествия незваных гостей.
Утром 29-го марта мы снова устроили совещание с представителями районных штабов.
На этом совещании выяснилось, что ополченцы из селений прибрежной полосы очень беспокоятся за судьбу своего имущества и просят отпустить их по домам, чтобы успеть до прихода казаков вывезти свое добро в горы.
Мы решили оставить при штабе полуроту, а всех остальных отпустить по домам, с условием через три дня вновь собраться в Сочи.
— Зачем вам эта полурота, — спросил меня Блохнин. Казаки все равно раньше, как через четыре дня не подойдут к Сочи. Отпустите и их по домам, а на позицию вызовите из Сочи комендантскую роту. Она там лишь даром хлеб ест. А для «арьергарда» я останусь сам и дам вам еще пять - шесть молодцов.
Я согласился с Блохниным, и мы остались на берегу реки Шахе шестером.
Для того чтобы еще на лишний день задержать движение казаков, мы решили сжечь оба деревянных моста через довольно широкую реку Шахе. Молодцы Блохнина притащили сухих сучьев, достали у машиниста, стоявшего на разъезде «Головинка» дежурного паровоза, банку мазута, и вскоре железнодорожный и шоссейный мосты запылали, подожженные с нескольких концов.
Пока ополченцы под руководством Блохнина жгли мосты, я с пулеметом Люиса занял сторожевой пост, чтобы предупредить мой «арьергард» в случае появления казачьего разъезда.
Я думаю, что во всей военной истории еще не было такого случая, чтобы командующий армией стоял часовым на передовом посту, лично прикрывая свою армию. Впрочем — я вспомнил: маршал Ней представлял собой однажды «арьергард великой армии».
XXI
Из Головинки я по телефону приказал Сочинскому коменданту выслать находившихся в Сочи комендантскую роту и учебно-пулеметную команду в Дагомыс (в 15 верстах к северу от Сочи), где и выставить сторожевое охранение для прикрытия эвакуации города.
Когда оба моста через Шахе основательно подгорели и средние пролеты рухнули в воду, я отдал приказ «арьергарду» отступать на станцию Лоо. Отступление это совершилось с большим комфортом: мы уселись на паровоз и через полчаса прибыли в Лоо.
Здесь меня должен был поджидать автомобиль, на котором я собирался тотчас же выехать в Сочи для участия в назначенном вечером экстренном заседании Комитета Освобождения.
К моему удивлению никакого автомобиля в Лоо не было. Станция имела покинутый вид и мы не нашли здесь ни начальника станции, ни коменданта, ни телеграфиста. Большая часть вагонов с интендантским грузом были уже разгружены, но караула при остальных вагонах также не оказалось.
Оставив в Лоо трех человек из «арьергарда», мы двинулись пешим порядком по железнодорожной линии в Сочи. Воспользоваться паровозом мы не могли, так как происшедшие в трех местах обвалы разрушили совершенно путь между Сочи и Лоо. Нам предстояло совершить 25-ти верстную прогулку пешком.
Я утешал себя тем, что в Дагомысе встречу комендантскую роту и возьму у командира верховую лошадь.
Дойдя до Дагомыса, мы стали тщетно разыскивать сторожевое охранение и никак его не могли найти:
— Ишь ты, как здорово «применились к местности», — рассмеялся Блохнин: ни часовых, ни застав не видно...
Делать было нечего и пришлось пройти еще 15 верст пешком.
В 8 часов вечера мы усталые и голодные добрели, наконец, до «Ривьеры».
Швейцар с удивлением взглянул на меня и сообщил, что весь Комитет Освобождения, Главный Штаб и команда связи в 2 часа дня спешно покинули Сочи и уехали в Адлер.
— Неужели же в городе никого не осталось,— спросил я швейцара.
— Кажется в «Гранд-отеле» находится еще комендант с ординарцами.
Мы поплелись в «Гранд-отель», находившийся в противоположном конце города.
Здесь мы узнали, что комендант также уехал из Сочи.
Не понимал, чем вызвано такое поспешное бегство властей из города, и совершенно изнемогая от усталости, мы отправились с Блохниным в соседний духан, чтобы хоть немного перекусить.
Хозяин духана был несказанно удивлен и обрадован, увидев нас.
— Так вы, стало быть, живы и не в плену, — воскликнул он, бросившись к нам с распростертыми объятиями.
— Чего это вы нас хоронить вздумали, — пошутил я, присаживаясь к столику. Как видите — пока еще живы, но, если вы нас сию же минуту не накормите, то мы на самом деле умрем от голода!
Хозяин моментально притащил холодной баранины, «чурек» и бутылку вина и, пока мы с Блохниным насыщались, стал нам рассказывать о том, как произошло бегство комитета, коменданта и прочих властей:
— Часов в двенадцать, перед самым обедом, в Сочи примчались из Лоо два ваших офицера. Они заявили председателю комитета, что добровольцы разбили вас под Головинкой и весь ваш отряд частью перебит, частью взят в плен. По их словам вы и Петр Павлович были не то убиты, не то ранены и попались в руки к «кадетам». Они также сказали, что добровольцы уже заняли Дагомыс и через два часа будут в Сочи. Тут поднялась такая суматоха, что вы и представить себе не можете. Члены комитета разобрали автомобили, и через какой-нибудь час никого из властей в Сочи уже не было. Комендант хотел было остаться и вывезти кое-какое имущество из складов, но его напугали тем, что казачьи разъезды въезжают в город и он также все бросил и поскакал в Хосту. Я слыхал, что он сейчас находится в Мацесте.
Мы догадались, что тревога была поднята удравшими с фронта Перепелицей и Богдасаровым.
— Если вы их не расстреляете,— сказал мне рассвирепевший Блохнин,— то я вас перестану уважать!
Пришлось потребовать вторую бутылку кахетинского, чтобы успокоить разошедшегося председателя Хостинского штаба.
Когда мы слегка подкрепились, хозяин духана отвел меня в сторону и сообщил по секрету, что оставшиеся в городе пленные офицеры Добрармии организовали самооборону, разобрали брошенные в комендантском управлении винтовки и являются сейчас хозяевами Сочи.
— Вы все-таки остерегайтесь, — предупредил он меня,— хотя они на вас лично и не сердятся, но все-таки могут вас арестовать и выдать «кадетам».
Я рассказал Блохнину о предупреждении хозяина.
— Пусть только попробуют,— проворчал он: я сейчас соберу своих ребят, которые еще находятся в городе, и завтра утром приведу в Сочи
две роты Хостинцев. Со своими ребятами я здесь в полчаса наведу порядок.
Распрощавшись с хозяином, отказавшимся наотрез получить с нас деньги за ужин, мы вышли на улицу и отправились на телеграф, чтобы соединиться с Адлером и установить связь с чересчур поспешно эвакуировавшимся комитетом.
Но на телеграфе нам сообщили, что, отступив из Сочи, комендантская рота перерезала все телефонные и телеграфные провода между Сочи и Хостой.
Выходя из помещения телеграфа, мы столкнулись с вооруженным винтовкой офицером, у которого левый рукав шинели был перевязан белым платком. Офицер пристально посмотрел мне в лицо и попросил остановиться. Блохнин стал вытаскивать свой револьвер, полагая, что офицер хочет меня арестовать.
— Господин полковник, — сказал офицер, приближаясь ко мне, — я прошу вас не показываться так открыто в городе, иначе вас могут арестовать. Мы вам многим обязаны, но за всех ручаться нельзя. Лучше всего поскорее уходите из Сочи.
— Я вам очень благодарен за такое предупреждение, — ответил я ему, но также хочу вас кое о чем предупредить: дело в том, что слухи о нашем разгроме совершенно не верны. Мы оставили позицию под Чухуктом, но отряд мой цел и через несколько минут две крестьянских дружины войдут в город. Все ваши товарищи были освобождены Главным Штабом под честное слово, обещав не принимать больше участия в войне крестьян с добровольцами. Захватив в комендантском управлении оставленные там в суматохе винтовки и сформировав офицерский отряд — вы тем самым нарушаете данное вами честное слово. Если об этом узнают мои ополченцы, я вряд ли смогу остановить их возмущение и тогда — вы сами понимаете — никаким честным словам пленных крестьяне верить не будут. Имейте в виду, что генерал Шкуро сможет занять Сочи не ранее, как через пять дней.
Офицер был сильно смущен моими словами.
— Я вам советую, — продолжал я, — передать всем вашим товарищам мое предупреждение и попросить их от моего имени сейчас же вернуть на место винтовки и разойтись по домам. Даю вам слово, что никто из вас после этого не пострадает.
— Вы правы, господин полковник, и я сейчас же передам наш разговор другим офицерам.
С этими словами он раскланялся с нами и быстро зашагал по направлению к Московской улице.
Посоветовавшись с Блохниным, я решил собрать прибывших из Головинки одиночным порядком ополченцев и выслать несколько патрулей по улицам Сочи, чтобы показать обывателям и пленным добровольческим офицерам, что мы пока еще не разгромлены и продолжаем существовать.
Блохнин вскоре разыскал на базаре и привел ко мне 30 человек своей роты. Мы разделили их на два патруля, начальство над которыми приняли я и Блохнин.
Уже совсем стемнело и только перед «Ривьерой» и на базарной площади светились одинокие фонари. Я повел свой патруль через базар на Хлудовскую сторону, Блохнин стал обходить южную часть города.
Сочинские обыватели с удивлением встречали нас, вступали в разговоры и расспрашивали, чем вызван поспешный отъезд из города Комитета Освобождения?
Обойдя всю Хлудовскую сторону, мой патруль вернулся в центральную часть города, где мы должны были встретиться с Блохниным.
Когда мы проходили по Дагомысской улице, от одного из домов отделилась маленькая фигурка умиленно улыбавшегося человека.
— Позвольте в вашем лице приветствовать доблестную Добровольческую
армию,— проговорил человечек, подойдя ко мне.
Мы приостановились.
— Что вам угодно, — спросил я этого ревностного почитателя Добрармии.
— Я знаю адрес всех местных большевиков и других ваших врагов,— заявил человечек, доставая из кармана заранее приготовленный им список.
Многие из них, к сожалению, уже успели удрать, но некоторые остались, и я с удовольствием провожу вас и укажу их квартиры.
— А вы знаете, кто мы, — спросил я, с трудом удерживаясь от смеха.
— Вы — славные солдаты Добровольческой армии, которые пришли освободить всех честных граждан Российской Империи от опостылевших нам зеленых хамов, — захлебываясь от восторга, торжественно проговорил незнакомец.
— К сожалению, вы ошибаетесь, мы — ополченцы Хостинской роты Черноморского крестьянского ополчения...
Человечек в ужасе присел на мостовую.
Я достал свой карманный электрический фонарик и ознакомился с переданным мне списком. В нем было помещено до 30 фамилий, и первым в списке значился я. В особом примечании было написано: «хотя он и не большевик, и не крайний социалист, но все-таки является сугубо вредной личностью и главным зачинщиком крестьянского бунта».
Ополченцы подошли ко мне и начали также читать список «Сочинских большевиков».
— Что же мы будем делать с этим паршивцем, — спросили меня ополченцы.
— Да что с ним делать — разве вы не видите, что он совсем от страха помирает, — ответил я, указывая на съежившегося на мостовой человечка.
Мы пошли дальше. Человечек приподнялся, посмотрел нам вслед, вскочил и стрелой понесся в противоположный конец улицы. Позднее я узнал, что он был одним из служащих отдела снабжения Главного Штаба.
Обойдя почти весь город и показавшись жителям, которые считали нас погибшими, мы сошлись на базарной площади с Блохниным и стали обсуждать план дальнейших действий.
Так как Кубанское правительство, судя по сообщению Филипповского, предлагало нам вступить с ним в мирные переговоры, я полагал необходимым, как можно скорее восстановить фронт, дабы не допустить казаков занять нашу столицу — Сочи.
Блохнин считал, что через два дня можно будет вновь собрать распущенных по домам ополченцев. До тех пор необходимо было занять подступы к Сочи комендантской ротой, насчитывавшей в своих рядах до 200 человек.
Я решил немедленно пойти пешком в Мацесту, найти комендантскую роту и вернуть ее в Сочи.
В первом часу ночи я вышел из Сочи и, пройдя 12 верст, был остановлен часовым комендантской роты. С трудом убедив часового, что я
жив и здоров и являюсь именно тем лицом, которым себя называю, мне удалось заставить его проводить меня на заставу, где находился Сочинский комендант Родзевич.
Родзевич был назначен мною комендантом по просьбе Филипповского, который усиленно выдвигал его на одну из командных должностей. Он был очень порядочным человеком, но совершенно не годился замещать какую бы то ни было самостоятельную и ответственную должность. После моего отъезда на Чухуктскую позицию, Родзевич совершенно растерялся, суетился и способствовал распространению паники. Распустив свою роту и трех адъютантов, которые были им назначены из пленных солдат Сальянского полка, Родзевич допустил самочинный расстрел трех пленных казачьих офицеров.
Я узнал об этом возмутительном случае из записки, полученной мною накануне боя под Чухуктом от одного из членов Главного Штаба.
Произведенным Главным Штабом дознанием выяснилось, что расстрел этих пленных был организован адъютантами Родзевича, которые хотели завладеть золотым портсигаром, часами и деньгами пленных. Так как пленные не пожелали добровольно отдать свои ценности, два комендантских адъютанта предъявили крестьянскому караулу фальшивый ордер на перевод пленных в тюрьму и по дороге расстреляли их при помощи конвоя от комендантской роты, также состоявшей из бывших солдат Сальянского полка.
Расправившись, таким образом, с несговорчивыми пленными и ограбив их, адъютанты донесли Родзевичу, что пленные расстреляны при попытке бежать.
Конвойные, с которыми адъютанты не поделились награбленным, донесли Главному Штабу о происшедшем, и оба адъютанта, которых я приказал немедленно предать полевому суду, скрылись и только через несколько дней были арестованы Хостинским районным штабом и в свою очередь расстреляны по приказанию Блохнина.
Родзевич был чрезвычайно удивлен, увидев меня, и объяснил происшедшую в Сочи панику вздорными слухами, распространенными прибежавшими с фронта Перепелицей и Богдасаровым.
Я приказал Родзевичу немедленно выступить с комендантской ротой в Сочи и выставить сторожевое охранение по реке Мамайке (в 8 верстах к северу от города). Сам же, воспользовавшись имевшимся в распоряжении Родзевича
автомобилем, я выехал в Адлер, где находился Главный Штаб и Комитет Освобождения.
В Адлере я узнал, что председатель комитета Филипповский выехал в Гагры для переговоров с председателем Кубанского правительства Иванисом.
На следующий день рано утром Филипповский вернулся в Адлер в сопровождении товарища председателя Верховного Круга Дона, Кубани и Терека — Мамонова и ознакомил нас с проектом заключенного им соглашения с Кубанским правительством.
Проект соглашения состоял из шести пунктов, в которых Кубанское краевое правительство обязывалось не вмешиваться во внутреннюю жизнь Черноморья, признавало все избранные крестьянами органы самоуправления и обязывалось не расквартировывать по городам и селениям частей армии Шкуро без ведома и согласия представителей крестьянской власти.
Соглашение это должно было быть в трехдневный срок представлено на утверждение экстренного собрания представителей районных штабов и волостных крестьянских комитетов и вступало в силу только после такой ратификации. Впредь до созыва чрезвычайного съезда и до утверждения соглашения, между крестьянским ополчением и армией Шкуро заключалось трехдневное перемирие, причем части Шкуро не имели права во время перемирия продвигаться вперед и должны были оставаться на тех местах, где их застанет
уведомление о заключенном перемирии.
Приехавший с Филипповским товарищ председателя Верховного Круга Мамонов был очень смущен начавшейся войной между казаками и крестьянами.
— Мы порвали с Деникиным и хотели завязать добрососедские отношения с черноморским крестьянством, — заявил он нам. — К сожалению, командный состав нашей армии чересчур поспешил с наступлением на Сочи, почему мы и опоздали вступить в переговоры с Комитетом Освобождения.
— Какую цель преследуете вы своим нашествием в Сочинский округ, — спросил я Мамонова.
— Мы хотим отдохнуть здесь, привести в порядок нашу расстроенную армию и затем предпринять, базируясь на Черноморское побережье, новое наступление на Дон и Кубань.
— Знаете ли вы катастрофическое продовольственное положение Сочинского округа? Ведь у наших крестьян едва хватает кукурузы для собственного пропитания, и они не смогут уделить вашей армии ни одного пуда хлеба!
— Да, мы приняли это во внимание и на днях из Крыма нам будут доставлены значительные продовольственные запасы, так что мы сможем немедленно возвратить крестьянам тот хлеб, который наши войска были принуждены реквизировать в деревнях.
— Но ведь Крым во власти Деникина, и вряд ли главнокомандующий Добрармии согласится довольствовать те войска, которые отказались ему повиноваться, — усомнился я в заявлении Мамонова.
— Деникин, конечно, никогда на это не согласился бы, но англичане заставили его отпустить для нас хлеб и другие продукты!
Из дальнейшего разговора с Мамоновым выяснилось, что руководители казачества и командный состав казачьей армии друг другу не доверяют. Особенные подозрения возбуждал у членов Круга генерал Шкуро, которого они подозревали в непосредственных сношениях со ставкой Деникина.
Как выяснилось впоследствии, подозрения Мамонова были вполне основательны: Шкуро действительно сносился с Деникиным и, в откровенной беседе с посторонними, относился весьма иронически к казачьим «демократам».
Было решено, что Филипповский и Мамонов выедут немедленно в Штаб Шкуро для уведомления его о состоявшемся соглашении между Комитетом Освобождения и Кубанским правительством и для официального заключения
перемирия. Я должен был вернуться в Сочи и заняться подготовкой чрезвычайного крестьянского съезда.
Вечером того же дня я вернулся в Сочи и занялся водворением на места учреждений Комитета Освобождения и отделов Главного Штаба. Филипповский и Мамонов выехали на автомобиле под белым парламентерским флагом в Головинку, где по нашим сведениям находился штаб Шкуро. Эвакуация невывезенного из Сочи имущества была приостановлена.
На следующий день в 2 часа дня Филипповский и Мамонов вернулись из штаба Шкуро и сообщили мне, что перемирие заключено.
Я тотчас же отправил в отряд Волковского районного штаба приказание прекратить военные действия против казаков. Предвидя, что мое приказание дойдет до Волковского штаба не ранее вечера, я послал одного из членов Главного штаба к начальнику передовой дивизии Шкуро — генералу Агоеву — с предупреждением о том, что сообщение о перемирии дойдет до отдельно действующих отрядов ополчения лишь к вечеру и с просьбой принять меры для предотвращения столкновений с этими отрядами крестьянского ополчения.
Генерал Агоев принял моего посланного очень любезно и заверил его в том, что он не допустит до наступления темноты никаких столкновений с Волковским отрядом.
Узнав о заключенном перемирии, взволновавшиеся было Сочинские обыватели совершенно успокоились, и жизнь города вступила в нормальное русло,
Филипповский, Мамонов и я отправились обедать в один из ресторанов и мирно делились впечатлениями о пережитых за последние дни событиях.
Во время обеда ко мне прибежал вестовой из Главного Штаба и сообщил, что дивизия генерала Агоева продолжает быстро продвигаться вперед и передовые части дивизии дошли уже до Дагомыса. Он сказал мне также, что начальник штаба Агоева желает переговорить по железнодорожному телефону с кем-нибудь из чинов штаба крестьянского ополчения.
— Так-то вы исполняете условия перемирия, — сказал я Мамонову, который слышал донесение ординарца.
Мамонов пожал плечами.
— Вы не поверите, как трудно иметь дело с нашими генералами, — сказал он. Они не желают считаться с политической обстановкой и все время действуют самостоятельно, проявляя чересчур большую личную инициативу.
Я сейчас же отправлюсь вместе с вами к телефону и узнаю в чем дело.
Мы отправились на вокзал и соединились по телефону с разъездом «Дагомыс».
К телефону подошел начальник штаба дивизии генерала Агоева.
— Я — командующий крестьянским ополчением, что вам угодно,— спросил я его.
— Дело в том, что нам отсюда из Дагомыса видно, что над Сочинским маяком развевается красный флаг. Генерал приказал передать вам его категорическое требование — немедленно спустить красный и поднять над маяком трехцветный флаг Добровольческой армии.
— Над Сочи развевается флаг крестьянского ополчения — зеленый крест на красном поле. Флаг этот не будет спущен до тех пор, пока Сочи не будет с бою занято вашими войсками, — ответил я. — Передайте вашему генералу, что его требование является нарушением только что заключенного перемирия.
— Если наше требование не будет вами исполнено, мы сейчас же начнем артиллерийский обстрел Сочи, — заявил начальник штаба.
К телефону подошел Мамонов и попросил передать ему трубку.
— У телефона товарищ председателя Верховного Круга Мамонов. Передайте генералу Агоеву, что я требую безусловного подчинения приказаниям президиума Круга и Кубанского краевого правительства. Между Комитетом Освобождения Черноморья и Кубанским правительством состоялось соглашение, по которому всякие военные действия между крестьянами и казаками прекращаются. Я только что вернулся из штаба генерала Шкуро и подписал условия перемирия. Ваше требование нарушает это перемирие, и я настаиваю, чтобы вы взяли его обратно!
Я не знаю, что ответил на это начальник штаба Агоева, но видел по выражению лица Мамонова, что его слова мало действуют на штабных офицеров.
— Вот извольте иметь дело с такими господами, — обратился ко мне Мамонов, повесив трубку. Они совершенно не желают считаться с нами и чувствуют себя победителями, имеющими право диктовать свои условия побежденным!
Флаг крестьянского ополчения не был спущен, и генерал Агоев не привел в исполнение своей угрозы.
Вечером я выехал в Хосту, где должно было состояться совещание представителей районных штабов.
Не успел я приехать в Хосту, как мне сообщили из Сочи телефонограммой о том, что генерал Шкуро нарушил перемирие и отдал своим войскам приказ занять Сочи.
Сочинский комендант Родзевич доносил мне, что в 6 часов вечера генерал Шкуро уведомил сторожевое охранение о возобновлении военных действий. Он придрался к тому, что в 4 часа дня Волковский отряд, который еще не успел получить уведомления о перемирии, обстрелял казачий разъезд, а поэтому обвинял крестьянское ополчение в несоблюдении условий перемирия.
Комендантская рота не была в состоянии остановить наступление десятитысячного казачьего отряда, и принуждена была отойти и очистить Сочи, которое в 8 часов вечера было занято войсками Шкуро.
Через несколько часов я получил копию перехваченной нашими телефонистами телефонограммы генерала Шкуро, в которой он сообщал Агоеву о том, что наступающие со стороны Белореченской полки красной армии заставили его очистить Туапсе. Поэтому он приказывал начальнику передовой дивизии немедленно начать наступление на Сочи, так как отступившие из Туапсе тыловые части и обозы безудержно стремятся на юг. Этим вполне объяснялись придирка Шкуро к инциденту с Волковским отрядом и его желание занять Сочи.
XXII
Нарушение генералом Шкуро перемирия сделало невозможным созыв крестьянского съезда. Собравшиеся в Хосте представители районных штабов крестьянского ополчения констатировали факт нарушения казаками перемирия и постановили не входить более с Шкуро и другими добровольческими генералами, стоявшими во главе Кубанской армии, ни в какие соглашения и возобновить с ними партизанскую войну.
Так как предыдущие опыт показал невозможность сдержать продвижение тридцатитысячной казачьей армии, подпираемой сзади еще большим числом невооруженных беженцев, полевой штаб решил отвести все крестьянские отряды в горы и, не препятствуя продвижению казаков по Черноморскому шоссе, не допускать их в горные селения.
Ввиду такого решения, принятого в ночь на 2-ое апреля, на следующий день началась спешная эвакуация из Хосты и Адлера имущества Комитета Освобождения и складов Главного Штаба в горные селения Ахштырь, Красную Поляну и Аибгу. К сожалению, наиболее ценное имущество — свезенный плантаторами в Сочи табак, под обеспечение которого Комитетом Освобождения были выпущены разменные боны 25-ти, 100 и 250-ти рублевого достоинства, почти целиком остался в Сочи, так как погрузка его на суда была приостановлена комитетом после заключения соглашения с Кубанским правительством. После занятия Сочи, Шкуро объявил этот валютный товар военной добычей и, с согласия Кубанского правительства, продал его за гроши слетевшимся со всех сторон спекулянтам, что вызвало полное обесценение бонов Комитета Освобождения и разорение держателей этих бонов, жителей Сочинского округа и, главным образом, крестьян.
Вслед за казенным имуществом потянулись в горы арбы и повозки крестьян прибрежных селений, торопившихся спасти свое добро от разграбления голодными казаками армии Шкуро.
3-го апреля вся прибрежная полоса Сочинского округа до реки Мзымты была очищена крестьянским ополчением, все отряды которого были отведены в горы. Большая часть населения этой полосы также покинула свои насиженные места и приютилась в горных селениях. Казаки начали хозяйничать в брошенной нами части округа.
Из Туапсе в Сочи переехала Рада во главе с ее председателем И. П. Тимошенко, члены Кубанского правительства и атаман генерал Букретов.
Кубанское правительство выпустило обращение к населению Черноморья, в котором заявляло, что оно заняло Черноморье исключительно в силу сложившейся военной обстановки и никаких завоевательных целей не преследует. Поэтому председатель правительства Иванис гарантировал населению оккупированного Сочинского округа неприкосновенность жизни, чести и имущества, обещая бороться с всякими злоупотреблениями.
Через несколько дней население округа убедилось в том, как Кубанское правительство выполняет свои торжественные обещания и насколько серьезны гарантии Иваниса.
Семидесятитысячная масса войск, беженцев и обозов буквально наводнила узкую прибрежную полосу. В городе Сочи с трудом разместились многочисленные штабы и гражданские управления Кубанского правительства.
Воинские части, беженцы и обозы расположились в предместьях и окрестных селениях. Вся эта масса людей, лошадей, верблюдов и других животных явилась на побережье без хлеба, продовольствия и фуража и была вынуждена кормиться за счет скудных запасов местного населения. Не соблюдая никаких правил о реквизициях, командиры частей и отдельные казаки целыми днями шарили по деревням, забирая у оставшихся на местах крестьян последние остатки кукурузы, пшеницы и домашнюю птицу. Строевые и обозные
лошади, приведенный беженцами скот и верблюды выпускались на подножный корм в сады, огороды и на поля, засеянные озимой пшеницей. Через неделю все запасы крестьян были съедены, будущий урожай был уничтожен и все фруктовые деревья, составлявшие главное богатство прибрежных крестьян, обглоданы и обломаны.
В тех деревнях, в которых население сопротивлялось своему разорению, производились самые гнусные насилия: осмеливавшиеся протестовать крестьяне и крестьянки или пристреливались мародерами, или подвергались, по приказанию командного состава, порке шомполами. А Кубанское правительство и председатель Рады Тимошенко заявляли в это же время в приказах и прокламациях, расклеивавшихся по улицам Сочи, что они борются со злоупотреблениями и защищают жизнь, честь и имущество населения Сочинского
округа.
Но вскоре и политическим Кубанским деятелям оказалось невозможным умалчивать далее о происходивших в округе грабежах и насилиях.
Тогда в официозе Тимошенко и Иваниса — в «Вестнике Кубанского правительства» от 7/20 апреля появилась статья Кубанского министра внутренних дел Белашева, в которой говорилось, что отдельными воинскими чинами производятся по деревням насилия, пятнающие честь казачества и встречающие самое резкое осуждение со стороны правительства. Что же касается до
обострения голода, вызванного нашествием Кубанской армии, то Белашев рекомендовал населению примириться с этим явлением, не обвинять казаков и не роптать на реквизиции остатков продовольствия, необходимых для армии, которая является защитницей этого населения от наступающих большевиков.
Часть городского населения, которое не так терпело от грабежей, как сельское, и которое больше всего опасалось пришествия большевиков, поверило заверениям кубанских министров и с надеждой взирало на Кубанскую армию Шкуро. Но крестьяне, которые были до последней нитки обобраны своей «защитницей» и которые видели, что все внимание этой «защитницы» обращено не на свободно продвигающихся вслед за ней большевиков, а на горные селенья, где еще можно было кое-чем поживиться, отнеслось с недоверием к этим пышным заверениям, которым не верили даже министры и политические деятели, подписавшиеся под ними.
Что же происходило в это время на фронте армии Шкуро? Пока главнокомандующие со своими многочисленными штабами отдыхали в «Ривьере», проводя весело время в кутежах и попойках, против которых было вынуждено ополчиться даже само Кубанское правительство (в статье от 8/21 апреля своего официального «Вестника») и пока большая часть армии занималась мародерством по окрестным селеньям, три батальона 34-й советской дивизии безудержно гнали все дальше и дальше на юг 30,000-ную армию Шкуринцев.
Впрочем, большевики не торопились нанести этой армии окончательный удар, ибо никак не могли предположить, что казаки настолько деморализованы и небоеспособны. Они решили несколько подготовиться к этому удару, для чего им было необходимо реорганизовать и пополнить ряды занявшей Туапсе 34-й дивизии, насчитывавшей всего 3000 штыков. И вот, на виду у неприятеля, большевики начали пополнять свои войска, оттянув их в Туапсе и оставив на границе Сочинского округа для наблюдения за казаками слабый авангард в три батальона с одной батареей. Через 10 дней большевики влили в ряды 34-й дивизии красноармейцев 50-й дивизии и, доведя численность этой сводной дивизии до 9000 штыков, решили покончить с армией Шкуро.
Тимошенко, Иванис и другие Кубанские политические деятели успели за это время выбрать новую ориентацию на «демократическую Грузию» и, поняв, что никакого серьезного сопротивления большевикам деморализованная армия Шкуро оказать не сможет, решили заблаговременно покинуть Черноморье и отправиться в Тифлис для переговоров с Грузинским правительством на предмет заключения Кубано-Грузинского союза.
В Тифлисе они надеялись убедить грузин прежде всего в том, что армия их вполне боеспособна, нуждается лишь в кратковременном отдыхе и затем легко сможет завоевать покинутую территорию Кубани. Затем они думали склонить Грузинское правительство к согласию на снабжение Кубанской армии продовольствием из интендантских запасов грузинских войск, обещая, после очищения Кубани от большевиков, наводнить Грузию Кубанским хлебом.
Перекрасившись в «демократический цвет», Кубанские политики начали свои переговоры с грузинами заявлениями о своей демократичности. С этой целью Тимошенко дал несколько интервью Тифлисским журналистам, рассказывая о том, что на временно-оккупированной территории Сочинского округа Кубанское правительство разумными и демократическими распоряжениями установило полный порядок и снискало к себе общую любовь и благодарность всего населения. Он отрицал начавшийся в Сочинском округе голод, уверял, что базары переполнены продуктами и войсковые части Кубанской армии не прибегают к насильственным реквизициям, так как само население охотно доставляет им все необходимые продукты.
Бессовестная ложь Тимошенко принудила меня выступить с открытым к нему письмом, опубликованным во всех Тифлисских и Сухумских газетах. В этом письме я, ссылаясь на статьи «Вестника Кубанского правительства» и на общеизвестные всему Сочинскому населению факты, опровергал сделанные Тимошенко заявления и обличал руководителей казачества в затеянной ими безумной авантюре, благодаря которой рядовые казаки обрекались на гибель от голода и эпидемий, а население Сочинского округа на полное разорение.
Тимошенко обещал журналистам ответить на мое письмо, как только он получит объяснения от находящихся в Сочи членов правительства, но, так как отрицать приведенные мною факты было невозможно, то никакого ответа я до сих пор от него не дождался.
Быть может Кубанским политикам и удалось бы склонить грузин на заключение спасительного для кубанцев союза, но выступление генерала Шкуро открыло глаза Грузинскому правительству на «демократизм» руководителей казачества. После одной веселой попойки, происходившей в переполненном публикой общем зале ресторана «Ривьера», генерал Шкуро обратился с зажигательной речью к своим офицерам, в которой заявлял о том, что он для расширения своей базы принужден будет перейти границу Грузии и занять богатый продовольствием Сухумский округ. В зале присутствовало несколько грузин, которые немедленно передали слова Шкуро через Гагры в Тифлис, после чего Грузинское правительство отказалось от всяких переговоров с кубанцами, заявив, что оно не может подвергать молодую Грузинскую республику риску войны с Российским советским правительством.
Пока политические деятели Кубани вели переговоры с грузинами, положение армии Шкуро ухудшалось с каждым днем. Все местные запасы были давно съедены, и войска начали голодать. Люди стали питаться кониной, падалью и корой, вспыхнул голодный тиф и холера. Продовольствие из Крыма, о котором говорили Мамонов и другие вожди казачества, доставлено не было. Штаб
Деникина через англичан уведомил Шкуро, что армии его будет доставлено продовольствие и патроны только в том случае, если она безоговорочно признает власть главнокомандующего вооруженными силами на юге России.
Генерал Шкуро, в сущности, никогда и не порывал с Деникиным и, убедившись в полной деморализации своих войск, вступил при посредстве англичан в переговоры с главным командованием о перевозке казаков в Крым.
Англичане, поддерживавшие Деникина, а поэтому относившиеся крайне отрицательно к Кубанскому правительству, обрадовались возможности лишить это правительство вооруженной силы и заявили Иванису, что в случае согласия его на перевозку казачьей армии в Крым, английская эскадра предоставит кубанцам перевозочные средства и огнем своих дредноутов прикроет отступление
и погрузку на суда армии Шкуро.
Во время этих переговоров, высший командный состав Кубанской армии, понявший, что оставление Сочи является вопросом всего нескольких дней, решил воспользоваться случаем для ликвидации оставленных Комитетом Освобождения табаков. С этой целью генерал Шкуро вступил в соглашение с Батумскими спекулянтами и уполномочил одного из своих подчиненных, генерала Остроухова, продать принадлежавшие Черноморскому крестьянству табаки. К Сочи подошло несколько пароходов и, к глубокому разочарованию обывателей, узнавших о приходе судов и полагавших, что суда эти доставили, наконец, давно обещанное продовольствие, приступили к спешной погрузке, и вывозу из Сочи того валютного товара, на который так рассчитывало население, надеясь обменять его на хлеб.
Когда табаки были вывезены в Батуми, Комитет Освобождения обратился к английским властям (Батуми был в то время оккупирован англичанами) с просьбой наложить арест на похищенное казаками у крестьян имущество, но Батумский военный губернатор официальным документом за № 3343 отказал в этом ходатайстве и разрешил спекулянтам вывезти эти табаки через Константинополь в Европейские порты. Там табаки эти были выгодно проданы, вырученные от продажи «фунты» обогатили хищников, а Черноморское крестьянство, вступившее в период новой борьбы за свои права с Московскими «комиссародержцами» оказалось без всяких средств, столь необходимых для этой борьбы. Действия английского Батумского губернатора оказались последним «благодеянием», оказанным бывшими союзниками русскому крестьянству Черноморья...
Кубанское правительство, пытавшееся вновь завязать сношения с Комитетом Освобождения и неоднократно торжественно заверявшее, что оно будет бороться с всякими злоупотреблениями и гарантирует неприкосновенность имущества и достояния Сочинского населения, санкционировала этот грабеж и, оправдываясь впоследствии перед представителями крестьянства, уверяло, что табаки были проданы в обмен на продовольствие для армии и населения. Быть может, если бы вырученные от продажи табаков деньги действительно пошли на покупку хлеба, крестьяне отнеслись бы более снисходительно к этому грабежу, но на самом деле заявление Кубанского правительства явилось такой же ложью, как и все его предыдущие обещания и заверения: ни одного пуда хлеба, в обмен на вывезенный табак, в Сочи доставлено не было.
Во время описываемых событий я находился в горах, куда перебрался Комитет Освобождения и Главный Штаб крестьянского ополчения.
Сплошного фронта против армии Шкуро мы держать не могли и ограничивались тем, что заняли отдельными заставами дороги и тропинки, ведущие к горным селениям. В наиболее угрожаемых местах штаб сосредоточил отряды по 50 — 60 ополченцев с пулеметами, которым была дана задача до последней возможности оборонять подступы к горным селениям. Остальные ополченцы находились в своих деревнях, составляя резерв, готовый в любой момент придти на помощь тому или другому отдельному отряду.
Несмотря на удрученное состояние духа и на тревогу о дальнейших судьбах нашей «крестьянской республики», эти две недели, проведенные мною в горах, среди чарующей природы и сердечно относившихся к нам крестьян, навсегда остались в моей памяти, как одно из лучших воспоминаний о Черноморье.
Мне приходилось все время переезжать из одного селения в другое, участвовать на крестьянских сходах, давать объяснения и советы поселянам и за этот период у меня установились с ними такие хорошие отношения, которым завидовали другие члены комитета, гораздо более меня связанные с крестьянством и прожившие в округе несколько десятков лет.
Приехав в какое-либо селение, я был обязан поочередно посетить каждую избу и отведать хозяйской хлеба-соли. Отказ от приглашения зайти «в гости», и еще более — от угощения, был равносилен самому глубокому оскорблению.
И мои мрачные мысли разгонялись этими простыми и сердечными людьми, уверявшими меня, что несмотря ни на какие временные невзгоды и испытания, правда все-таки восторжествует и никакая сила не будет в состоянии вырвать из рук крестьянства ту власть, которая перешла к ним после долгой и упорной борьбы.
— Ни «кадеты», ни большевики ничего с нами не смогут сделать, — упрямо твердили жители горных селений. Пусть пока что властвуют на берегу моря, а мы будем у себя в горах отсиживаться. Пройдет год — другой, наступят другие времена, соберемся с силами — и одним духом очистим свое Черноморье от всякой «шатии». Теперь нас уже никто не обманет...
В конце апреля казаки стали усиленно пробиваться к горным селениям.
Главный штаб решил оказать им самое упорное сопротивление, дабы спасти население горных селений от участи совершенно разоренных и ограбленных деревень прибрежной полосы. Первые же столкновения с казаками кончились для нас успешно: казачьи отряды принуждены были отступить, оставив несколько пленных, вид которых внушал крестьянам живейшее сострадание. Штаб постановил всех пленных отпускать обратно, взяв с них обещание не участвовать больше в набегах на горные селения. Мы стали готовиться к более серьезным боям, так как из донесений разведчиков знали об отданном генералом Шкуро приказании занять ряд селении горной полосы.
Однако начавшееся наступление красных избавило нас от новых столкновений с казаками.
30-го апреля, пополненная новыми контингентами, 34-я советская дивизия перешла в наступление и стала теснить Шкуринцев, в панике отступавших перед во много раз слабейшим врагом. Кубанское правительство согласилось на перевозку своей армии в Крым, и английская эскадра, подошедшая к Сочи, стала прикрывать отступление армии Шкуро. До нас ясно доносились звуки ожесточенной канонады. Англичане, думая сдержать натиск большевиков, принялись обстреливать из своих дредноутов прибрежные селения, и результатом их активного вмешательства в войну между казаками и большевиками оказалось разрушение нескольких селений Сочинского округа. Красные не понесли никаких потерь от огня английских кораблей, но крестьяне пострадали очень сильно: многие из них потеряли свое последнее имущество, разрушенное артиллерийским огнем самоотверженных и непрошенных «благодетелей русского народа».
Армия Шкуро быстро очистила Сочи и устремилась к грузинской границе. Командный состав и передовые части погрузились между Адлером и Гаграми на подошедшие из Крыма суда, но большая часть армии сдалась большевикам. Кубанские политические деятели благополучно успели эвакуироваться, бросив на произвол судьбы обманутых ими рядовых казаков и беженцев.
Так закончилась вся эта авантюра Кубанского правительства, завершившаяся полным разорением Сочинских крестьян и безболезненным занятием Черноморья большевиками.
Филипповский и другие члены Комитета Освобождения решили тотчас же переехать в Сочи, будучи уверены в том, что большевики, покончив с армией Шкуро, передадут комитету бразды правления и выведут свои войска из пределов Черноморья.
Я противился такому решению и настаивал на немедленном созыве в горах крестьянского съезда для обсуждения создавшегося положения и подготовки к новому периоду борьбы. Я доказывал Филипповскому, что большевики никогда не признают Комитета Освобождения правительством Черноморья и не потерпят никакой другой власти, кроме диктатуры коммунистической партии. Но комитет мне не поверил и доверчиво откликнулся на призыв большевистского Ревкома, приглашавшего нас вернуться в Сочи.
В середине мая Комитет Освобождения спустился с гор и торжественно возвратился в Сочи, любезно встреченный военными властями Красной армии и местным революционным комитетом, ставшим полным хозяином Сочинского округа.
Я отказался вернуться в Сочи и уехал в Гагры, где предполагал отдохнуть некоторое время, после чего собирался снова перебраться в горы.
Но отдых мой оказался весьма непродолжительным. Через несколько дней в Гагры приехал член Комитета Освобождения Ф. Д. Сорокин и попросил меня немедленно выехать в Сочи, так как .мое присутствие является необходимым для поверки отчетности Главного Штаба.
— Ну как же, Федор Данилович, скоро ли большевики уйдут из Сочи и передадут нам бразды правления, — спросил я Сорокина.
— Вы были правы,— вздохнул Сорокин,— большевики никогда не согласятся без борьбы передать нам управление Черноморьем и вероятно на днях ликвидируют Комитет Освобождения.
— Почему же вы хотите вновь вернуться в Сочи и тащите меня с собой, — задал я ему вопрос.
— Если мы с вами не вернемся в Сочи, большевики уверят население в том, что мы побоялись ревизии сумм комитета и обвинят нас в присвоении казенных денег.
Из дальнейших расспросов я узнал, что ревизия была назначена Сочинским революционным комитетом и являлась первым шагом к ликвидации Комитета Освобождения.
Я заявил Сорокину, что готов в любой момент отчитаться перед крестьянским съездом, но не имею ни малейшего желания отчитываться перед большевистским ревкомом, а поэтому в Сочи с ним не поеду.
— Делайте, как хотите,— ответил мне Сорокин,— но я все-таки просил бы вас хоть на несколько дней показаться в Сочи. Комитету необходимо решить некоторые очень важные вопросы, а кроме того, уверяю вас, что большевики сумеют использовать ваше нежелание приехать в Сочи и обвинят вас в трусости и похищении казенных денег.
Эти аргументы заставили меня согласиться и на следующий день мы выехали на извозчичьем фаэтоне в Сочи.
На правом берегу пограничной речки Мехадыря, там, где месяц тому назад стоял наш «зеленый» пост, находилась теперь красноармейская застава. Впервые после 1918 года я увидел красноармейцев и был поражен их дисциплинированностью и военной выправкой, так резко отличавшей их от прежних разнузданных, необученных и наводивших страх даже на самих комиссаров, солдат красной гвардии.
Через некоторое время по приезду в Сочи я имел возможность еще более убедиться в коренной реорганизации Красной армии, которая нисколько не отличалась, а в некоторых отношениях была даже лучше организована, чем прежняя дореволюционная русская армия. Три года гражданской войны были умело использованы большевиками, сумевшими за это время создать многочисленную и хорошо обученную армию из одураченных ими крестьян и рабочих.
После эвакуации Сочи, мне еще не пришлось быть в прибрежной полосе, и я только по рассказам слыхал, во что превратились после нашествия казаков богатые прежде селения этой полосы. То, что я увидел по дороге из Адлера в Сочи, превзошло все мои ожидания: мы ехали по совершенно разгромленной и опустошенной, как после пожара или другого стихийного бедствия, местности.
Деревни были покинуты жителями, ушедшими в горы и пока еще не возвратившимися обратно. Большинство изб стояло без крыш, которые пошли на корм лошадям и верблюдам. Все изгороди были сломаны, поля и огороды вытоптаны, фруктовые деревья обглоданы. На каждом шагу валялись трупы павших животных, и воздух был настолько заражен запахом этих разлагавшихся трупов, что приходилось всю дорогу зажимать нос, чтобы не задохнуться от ужасной вони.
Около Хосты мы наткнулись на огромный штабель сложенных в беспорядке винтовок, шашек, пулеметов и пушек, охраняемый тремя красноармейцами. На этом месте произошла сдача большевикам казачьей дивизии генерала Морозова, единственного из казачьих генералов, не пожелавшего бросить своих подчиненных и решившегося вместе с ними разделить большевистский плен.
Вечером мы приехали в Сочи, также сильно пострадавшее от казачьей оккупации. Комитет Освобождения помещался в гостинице «Гранд-Отель», любезно отведенной комитету начальником 34-й советской дивизии. Впоследствии эта любезность вполне объяснилась тем, что большевики отвели соседнюю с «Гранд-Отелем» дачу своему «особому отделу» (дивизионной чрезвычайке),
которому было приказано тщательно следить за каждым шагом членов Комитета Освобождения.
Большинство членов комитета чувствовали себя пленниками большевиков и сожалели, что не послушались меня и вернулись в Сочи. Только Филипповский был по-прежнему спокоен и надеялся на возможность столковаться с большевиками.
— Если большевики ликвидируют Комитет Освобождения, то они взамен него соберут совет крестьянских депутатов, мы будем избраны крестьянами в исполком, и по-прежнему будем стоять у власти, — говорил он. — Произойдет лишь перемена вывески и все останется по-прежнему!
На следующее утро ко мне явился адъютант штаба 34-й дивизии и попросил немедленно пожаловать к начальнику дивизии Егорову, поселившемуся также в одной из ближайших к «Гранд-Отелю» дач.
Меня встретил красноармеец, исполнявший обязанности денщика «начдива», одетый в опрятную гимнастерку, длинные кавалерийские рейтузы и в белых нитяных перчатках; он проводил меня в кабинет Егорова и попросил подождать несколько минут.
«Начдив» разговаривал в соседней комнате с одним из своих «комбригов» (бригадных командиров) и совсем по-старорежимному распекал своего подчиненного.
Закончив разнос комбрига, Егоров вошел в кабинет, щелкнул шпорами и любезно пригласил меня сесть в кресло, после чего сразу перешел к делу и объяснил, почему он прислал за мной своего адъютанта.
— Дело в том, — начал Егоров,— что реввоенсовет Кавказского фронта предполагает назначить вас на одну из командных должностей. Поэтому командующий 9-й армией товарищ Василенко предложил мне предупредить вас для того, чтобы вы были готовы немедленно по получении телеграммы из Екатеринодара выехать из Сочи.
— Я очень благодарен реввоенсовету за оказываемое мне доверие,— ответил я начдиву,— но должен вам заявить, что не имею ни малейшего желания продолжать военную карьеру и не собираюсь покидать Сочинского округа.
Егоров усмехнулся.
— Вы, очевидно, не знаете, что советское правительство мобилизует всех «военспецов». О вашем согласии или несогласии никто не спрашивает. Вы получите через несколько дней предписание и должны будете немедленно выехать к месту служения. Что же касается вашего желания оставаться в Сочи, то вы должны знать, что никто из членов Комитета Освобождения не будет оставлен в пределах Черноморской губернии. Я советую вам как можно скорее закончить здесь ваши дела и приготовиться к отъезду.
На этом заключилась официальная часть разговора, после чего Егоров повел меня в столовую, где познакомил со своей женой, пытавшейся разыгрывать роль «матери командирши» доброго старого времени.
Выпив стакан чаю и посидев с полчаса у гостеприимного начдива, я поспешил откланяться и вернулся в «Гранд-Отель», едва не опоздав к заседанию Комитета Освобождения.
Рассказав членам комитета о моем разговоре с Егоровым, я заявил, что Комитет Освобождения должен немедленно покинуть Сочи, отправиться в горы и созвать чрезвычайный крестьянский съезд для того, чтобы дать отчет крестьянам обо всей деятельности комитета. После этого комитет может сложить с себя полномочия и члены комитета могут вернуться, если пожелают, обратно в Сочи, но уже как частные люди.
Мое предложение было отвергнуто, после чего мне оставалось только передать комитету имевшиеся у меня оправдательные документы по денежной отчетности военного отдела и заявить, что я считаю себя отныне вполне свободным и буду действовать по своему усмотрению.
Сорокин спросил меня, что я намерен делать и, узнав о том, что я собираюсь завтра же уехать в Гагры, сообщил мне по секрету, что он
поедет со мной.
Я был несказанно удивлен, когда на следующий день Сорокин с печальным видом сообщил мне, что он ходил в «особый отдел» за пропуском и чекисты отказали ему в разрешении выехать в Гагры.
— Зачем вам понадобился пропуск,— спросил я с раздражением Сорокина. — Неужели вы не понимаете, что раз большевики решили выслать нас из Черноморья, то они никого из нас не выпустят в Грузию, откуда мы всегда сможем проникнуть обратно в Сочинский округ. И зачем вам, исходившему пешком все горы Черноморья, пропуск для проезда по шоссе?
— А разве вы уедете из Сочи без пропуска?
— Будьте уверены, что обойдусь великолепно без него и сегодня же вечером буду в Гаграх.
Простившись с Сорокиным, я отправился на базар, подрядил извозчика и через несколько часов приехал в Адлер, откуда пошел пешком в эстонское селение Сальме.
Эстонцы угостили меня обедом, дали верховую лошадь и проводника, благодаря которому, я, миновав стоявшие по Мехадырю большевистские аванпосты, благополучно перебрался через границу и поздно вечером приехал в Гагры.
Через день крестьяне уведомили меня об аресте Комитета Освобождения, произведенном приехавшими из Ростова чекистами.
XXIII
Разоренные войсками Шкуро, крестьяне встретили Красную армию и большевиков, как избавителей, и отнеслись с большим доверием к обещанию Сочинского ревкома собрать в самом непродолжительном времени окружной совет крестьянских депутатов. Только некоторые из них совершенно не верили в обещания большевиков и предсказывали Черноморскому крестьянству новые бедствия и испытания.
Арест Комитета Освобождения явился первым враждебным выпадом большевиков против крестьянства, которое, пережив нашествие казаков, готово было совершенно примириться с советской властью.
Вслед за арестом Комитета Освобождения, агенты «особого отдела» и Ростовской Чека нагрянули в села и арестовали членов районных штабов крестьянского ополчения и большую часть членов крестьянской фракции окружного съезда. В числе арестованных оказались Блохнин, Рощенко и шесть других, наиболее видных руководителей крестьянского ополчения.
Только что успокоившиеся крестьяне, поверившие обещаниям представителей «рабоче-крестьянского» правительства, снова заволновались и пытались объяснить произведенные аресты каким-нибудь недоразумением.
Но большевики поступали с полным «разумением», стараясь как можно скорее обессилить Черноморское крестьянство, которое представлялось им весьма серьезным врагом. Большевики отлично знали, как относится крестьянство к диктатуре коммунистической партии и как оно мечтает о союзе с кубанцами (с рядовым казачеством, а не с потерявшими всякий авторитет кубанскими политиками) для создания мощной крестьянско-казачьей республики.
Организованное Черноморское крестьянство и сохранившее оружие крестьянское ополчение могло явиться тем ядром, вокруг которого будут собираться все недовольные советской властью элементы Кубани и Черноморья. Поэтому большевики решили, прежде всего, вырвать из рядов крестьян наиболее популярных руководителей, рассчитывая обезглавить, таким образом, будущую активную оппозицию.
Однако большевики ошиблись в своих расчетах, и произведенные ими аресты дали толчок новому подъему настроения Сочинских крестьян.
Уцелевшие от разгрома районные штабы снова эвакуировались в горы и отдали приказ своим ополченцам снести в горы и укрыть там все оставшееся в ополчении оружие и патроны. Приказание это было немедленно исполнено, и, когда большевики стали производить в деревнях повальные обыски, они не могли найти ни одного пулемета, ни одной винтовки и ни одного патрона.
Вслед за этим большевики объявили в Сочинском округе мобилизацию 10-ти возрастов, рассчитывая таким распоряжением вырвать из рядов крестьянского ополчения большую половину бойцов. Но крестьяне, как и во времена владычества Добрармии, отказались подчиняться приказу о мобилизации, и все подлежавшие призыву ушли снова в горы.
Начался новый период «зеленого движения», которое большевики решили подавить самыми суровыми мерами. Прежде всего «особый отдел» арестовал оставшихся в деревнях жен, детей и родителей, ушедших в горы «зеленых».
Несколько сот таких заложников были отправлены в Екатеринодар и далее на севере, в центральную Россию, причем им было запрещено взять с собой что-либо из имущества, конфискованного для нужд красной армии.
Весть об этих арестах тотчас же разнеслась по всем прибрежным селениям, и началось новое повальное бегство в горы. Чтобы остановить такое переселение жителей прибрежных деревень, большевики арестовали по нескольку крестьян из каждого селения, объявили их заложниками и заявили, что в случае самовольного ухода остальных крестьян в горы — арестованные заложники будут немедленно расстреляны.
Однако все эти мероприятия нисколько не устрашили крестьян, решивших начать организованную борьбу за свое освобождение от власти чуждых населению и назначенных из Екатеринодара комиссаров.
С этой целью в горах собрался нелегальный съезд делегатов от всех деревень Сочинского округа, который переизбрал Главный Штаб крестьянского ополчения и поручил ему руководить борьбой крестьян с коммунистами.
Сознавая, что немедленное вооруженное выступление окончится полным разгромом Черноморского крестьянства, съезд поручил Главному Штабу вступить в переговоры с кубанским казачеством на предмет подготовки общего выступления против большевиков в Северокавказском масштабе. Впредь до такого выступления крестьяне благоразумно решили воздержаться от всяких легкомысленных авантюр и неорганизованных вспышек.
Я был снова избран председателем Главного Штаба, который на этот раз состоял всего из пяти членов, исключительно крестьян Сочинского округа.
Чтобы не возбуждать излишнего подозрения большевиков, я избрал своей постоянной резиденцией Гагры, откуда по ночам уезжал в ближайшие к Грузинской границе селения Сочинского округа, где и встречался с представителями районных штабов. Находившиеся в Гаграх большевистские шпионы видели меня фланирующим по парку и доносили «особому отделу» о том, что я никакого участия в «зеленом движении» не принимаю.
А в это время мы деятельно подготовлялись к новой решительной борьбе и, прежде всего, старались завязать сношения с нашими ближайшими соседями — казаками Майкопского и Баталпашинского отделов, с которыми нам было легко сноситься через незанятые большевиками горные перевалы. Несмотря на то, что нашествие казаков совершенно разорило Сочинских крестьян, они отнюдь не питали враждебных чувств к кубанскому казачеству, обвиняя в своем разорении не рядовых казаков-станичников, а их бывших руководителей — генералов Добровольческой армии и членов Кубанского краевого правительства. Казаки в свою очередь сильно пострадали от безумной Черноморской авантюры и проклинали своих вождей, вовлекших их в эту авантюру, а затем бросивших на произвол судьбы поверивших им людей и благополучно эвакуировавшихся заграницу. Поэтому нам быстро удалось завязать дружественные отношения с соседними станицами, через которые мы надеялись впоследствии распространить свое влияние на большую часть Кубанской области.
К сожалению, вмешательство командированных на Черноморье агентов Крымского «правителя» и новые генеральские авантюры заставили нас на время приостановить начатую работу и отразились самым печальным образом на затеянном нами деле освобождения Кубани и Черноморья от власти коммунистов.
Первой ласточкой, прилетевшей из Крыма, явился генерал Муравьев, обещавший новому главнокомандующему — генералу Врангелю — поднять восстание Черноморских крестьян, которое облегчило бы производство десантной операции Крымской армии на Кубани.
В это время произошло стихийное восстание поселян-старообрядцев селения «Имеретинской бухты» (близ Адлера), вызванное тем, что комиссар города Адлера запечатал их молельню. Вооружившись берданками, охотничьими ружьями и кольями, староверы внезапно напали на Адлер, немногочисленный гарнизон которого побросал оружие и бежал в Сочи. Все Адлерские комиссары не успели бежать, и были захвачены в плен восставшими. Сочинские большевики предложили повстанцам заключить мир, обещая им полную амнистию, при условии немедленного освобождения взятых в плен комиссаров. Так как Главный Штаб отказался поддержать самочинное выступление Имеретинских староверов и предложил им, во избежание репрессий со стороны большевиков, немедленно уйти в горы, староверы согласились на условия, предложенные большевиками, и освободили Адлерских комиссаров.
Большевики же по своему обыкновению не сдержали данного обещания и расстреляли трех зачинщиков Имеретинского выступления.
Этим восстанием решил воспользоваться только что прибывший из Крыма генерал Муравьев. Совершенно не учитывая настроений Черноморского крестьянства, он проник в нейтральную зону (между советскими и грузинскими войсками) и стал проповедовать всеобщее выступление крестьян против большевиков под флагом Врангеля.
Крестьяне, относившиеся с одинаковой ненавистью и к большевикам, и к «кадетам», отказались поддержать Муравьева и заявили ему, что они выступят только по приказанию своего Главного Штаба. Но Муравьева не смутила такая неудача, и он решил действовать самостоятельно. Рассчитывая, по примеру Имеретинских старообрядцев, с небольшим отрядом напасть на Адлер и легко справиться с Адлерским гарнизоном, он надеялся, что после первой же удачи крестьяне примкнут к начавшемуся выступлению и ему удастся занять Сочи, после чего Черноморское побережье будет занято десантом Крымской армии.
Муравьев собрал около 30 головорезов из армянской молодежи и крестьян селения «Веселого» и атаковал одну из красноармейских застав на берегу Псоу. Красноармейцы отступили, но высланный из Адлера батальон быстро ликвидировал отряд Муравьева, разбежавшийся после первых же выстрелов со стороны подошедшего к большевикам подкрепления.
Результатом Муравьевской авантюры явилась кровавая расправа большевиков с крестьянами тех деревень, в которых побывал самонадеянный генерал. Жители этих деревень были обвинены в сношениях с Врангелем и, так как чекисты при всем своем желании не могли найти главарей и руководителей нападения на красноармейскую заставу, то они выбрали наугад 9 крестьян, которых тут же и расстреляли.
Сам же вдохновитель этой авантюры - генерал Муравьев ушел в горы и, появившись в одном из горных селений, начал вести среди крестьян пропаганду нового вооруженного выступления. Но результаты такой пропаганды оказались для генерала весьма печальными: местный районный штаб крестьянского ополчения арестовал Муравьева, отобрал находившуюся при нем крупную сумму денег и, взяв с него обещание не появляться впредь на территории Черноморья, препроводил его под конвоем к грузинской границе.
Как выяснилось впоследствии, генерал Муравьев находился в самой тесной связи с некоторыми из членов эвакуировавшегося в Тифлис Кубанского правительства, возлагавших большие надежды на авантюру Муравьева.
Когда выяснился полный провал этой авантюры, командированный в Гагры для поддержания связи с Муравьевым адъютант Кубанского министра внутренних дел Белашева, полковник Сменов, обратился ко мне с просьбой приехать в Тифлис для переговоров с организовавшимся там «Кубанским повстанческим комитетом».
Рассмотрев предложение Сменова, Главный Штаб постановил командировать меня и секретаря штаба Верховского в Тифлис для того, чтобы выяснить, из кого состоит Кубанский повстанческий комитет и кого он представляет.
Приехав в Тифлис, мы отправились в ресторан «Над Курой», где в отдельном кабинете должно было состояться первое наше свидание с членами повстанческого комитета. Здесь нас встретил «министр» Белашев, отрекомендовавшийся уполномоченным комитета. Белашев заявил нам, что члены Рады и другие политические деятели Кубани чрезвычайно удручены происшедшим «недоразумением» между кубанцами и черноморским крестьянством, которые являются естественными союзниками. Всю вину за происшедшее в Сочинском округе Белашев сваливал на генерала Шкуро и его штаб, не желавших исполнять директив Кубанского правительства. На заданный нами вопрос, признает ли себя Кубанское правительство ответственным в ограблении Черноморского крестьянства и готово ли оно хотя бы частично возместить нам убытки, причиненные продажей принадлежавших Комитету Освобождения табаков, Белашев ответил утвердительно, торжественно заявив, что Кубанское правительство считает своим священным долгом при первой возможности возместить Черноморскому крестьянству все причиненные армией Шкуро убытки.
Дальнейшие переговоры были назначены на квартире Белашева, где должны были собраться остальные члены повстанческого комитета.
По вполне понятным причинам мы считали, что заседания комитета происходят в обстановке полной конспирации. Велико поэтому было наше удивление, когда подходя к квартире Белашева, помещавшейся в бельэтаже небольшого домика на одной из улиц «Веры», мы через открытый окна услыхали громкие разговоры и споры собравшихся кубанцев. Большевики, содержавшие в Тифлисе большое количество шпионов, могли не только обнаружить место, где происходило это «конспиративное собрание», но также узнать всех его участников и стенографически записать все их разговоры.
Мы застали у Белашева почти всех эвакуировавшихся в Тифлис членов Кубанской Рады и правительства. Нисколько не стесняясь посторонних людей, эти политические деятели ожесточенно нападали друг на друга, сводили между собой личные счеты, а не которые из них обвиняли членов правительства в растрате войсковых сумм.
Убедившись в том, что настоящее собрание совершенно не способно заниматься деловыми вопросами, мы заявили кубанцам, что отказываемся от переговоров с «повстанческим комитетом» до тех пор, пока члены этого комитета не столкуются между собой и не приступят к обсуждению тех вопросов, которые в настоящий момент являются более важными, чем споры о допущенных ранее ошибках.
Через несколько дней мы узнали о том, что у кубанцев образовалось целых два «повстанческих комитета», один из которых возглавлялся И. П. Тимошенко, а другой — только что приехавшим из Константинополя Ф. К. Воропиновым.
Воропинов в ноябре 1919 года, после казни Калабухова, был арестован Деникиным и в числе других наиболее «опасных» членов Рады — выслан в Константинополь, где и находился под надзором английской полиции. Познакомившись с этим до крайности слабохарактерным и нерешительным политическим деятелем, я недоумевал, чем была вызвана его высылка из Екатеринодара, так как, по-моему, он был абсолютно не способен не только к активной, но даже и к пассивной оппозиции какой бы то ни было власти.
Нас интересовал также вопрос о том, насколько популярны среди оставшихся на Кубани казаков имена этих заседавших в Тифлисе членов повстанческих комитетов. С этой целью мы написали Главному Штабу, прося его немедленно послать в станицы Майкопского отдела разведчиков, поручив им расспросить станичников. Через некоторое время Главный Штаб уведомил нас о том, что казаки относятся крайне недоверчиво к большинству из пребывающих в Тифлисе членов Рады, которых они считают предателями и шкурниками.
После этого мы решили прекратить всякие разговоры с Тифлисскими «повстанцами» и вернуться на Черноморье.
Это было тем более необходимо, что в Майкопском, Баталпашинском и Лабинском отделах вспыхнули в это время серьезные восстания казаков, которые могли окончиться всеобщим восстанием населения северного Кавказа против советской власти.
Тимошенко заявил мне, что он также поедет на Черноморье с целью пробраться в Баталпашинский отдел, в котором восставшие под начальством генерала Фостикова казаки одерживают головокружительные успехи над красноармейскими частями.
— Не далек тот час, — говорил Тимошенко, — когда Фостиков освободит всю Кубань. Поэтому мне, как председателю Рады, следует находиться при Фостикове, дабы немедленно по занятии Екатеринодара созвать Краевую Раду и восстановить власть Кубанского Правительства.
Члены обоих «повстанческих» комитетов ходили с гордо поднятыми головами, как будто успехи Фостикова были вызваны исключительно деятельностью Тифлисских «повстанцев».
До самых Гагр Тимошенко рассказывал мне об успехах Фостикова и расхваливал этого генерала, который, по его словам, был убежденным демократом и являлся противником генеральской диктатуры Врангеля.
В Гаграх меня встретил один из членов Главного Штаба, сообщивший мне, что разбитые большевиками под Невиномысской отряды генерала Фостикова отступают в горы и пытаются выйти на Черноморское побережье.
Это известие чрезвычайно встревожило меня, так как предвещало новую гибельную для Черноморья авантюру.
Я сказал Тимошенко о полученном мною известии, но он ему не поверил.
— Я только что разговаривал с прибывшим в Гагры офицером из штаба Фостикова, который сообщил мне о новых победах, одержанных
нашими станичниками, — сказал он мне.
На следующий день рано утром я выехал в одно из селений нейтральной зоны и получил подробное донесение о поражении Фостикова. Одержав несколько побед над большевиками и занявши почти весь Баталпашинский и часть Лабинского отделов, Фостиков совершил несколько крупных политических и военных ошибок, результатом которых явилось полное поражение его 15-ти тысячной армии, потерявшей всю артиллерию, большую часть пулеметов и обозы. Разгромленная советскими войсками армия Фостикова отступила в горы и, преследуемая по пятам большевиками, перевалила через Краснополянский перевал и спустилась в Сочинский округ.
Я сообщил об этом Тимошенко, прося его немедленно приехать в нейтральную зону.
Между тем передовые части Фостикова стали уже подходить к Адлеру, вступив в бой с расположенными в районе этого города красноармейскими полками. Так же, как и при нашествии армии Шкуро, вслед за авангардом тянулся огромный обоз беженцев, снова явившихся к нам на Черноморье со всем своим скарбом, но без продовольствия и фуража.
Я попросил примчавшегося из Гагр Тимошенко тотчас же отправиться в штаб Фостикова и уговорить его или немедленно интернироваться в Грузии, или же вернуться обратно в Баталпашинский отдел, где он имел гораздо больше шансов выдержать натиск большевиков, чем в совершенно разоренном Сочинском округе, в котором его армия обречена на верную гибель.
Тимошенко в сопровождении двух проводников поехал в деревню, в которой, по имевшимся у нас сведениям, находился штаб Фостикова.
К вечеру он вернулся обратно усталый, но чрезвычайно довольный своей поездкой.
— Мне не удалось повидаться с генералом Фостиковым, но я говорил с его начальником штаба, который рассказал мне блестящий план, задуманный Фостиковым. Дело в том, что занятие Сочинского округа является одной из деталей этого плана. У Фостикова нет ни артиллерии, ни патронов, без которых, как вы сами понимаете, воевать невозможно. Поэтому он решил занять Адлер и несколько других прибрежных пунктов, где будет держаться до тех пор, пока не получит из Крыма достаточного количества патронов и несколько орудий, за которыми сегодня же отправится кто-нибудь из его штабных офицеров. Получивши пушки и патроны, Фостиков немедленно же уйдет через горы на Кубань, разгромит занявшую вновь Баталпашинский отдел Красную армию и через какой-нибудь месяц дойдет до Екатеринодара.
— Весь этот план является сплошным абсурдом, — ответил я Тимошенко.— Для того, чтобы попасть в Крым, офицеру Фостикова надо, прежде всего, добраться до Батуми. При удаче — он доедет до Батуми через три дня, откуда еще четыре дня пути до Севастополя. Пока он доберется до штаба Врангеля и вернется из Крыма, пройдет не менее 10 — 12 дней. Без патронов и без продовольствия Фостиков никогда не продержится столько времени на побережье и или будет окончательно разгромлен большевиками, которые успеют подтянуть из Сочи и Туапсе значительные силы, или армия его, обессилев от голода, сама сдастся большевикам. Эта новая авантюра окончится также печально и для наших крестьян, и для ваших казаков, как задуманная вами весенняя авантюра!
— Уверяю вас, что план Фостикова будет блестяще выполнен. Из Батуми его офицер снесется по радио с Севастополем, откуда будут немедленно высланы суда с продовольствием, пушками и патронами, которые подойдут к Адлеру не позднее, чем через пять-шесть дней. Но нам необходимо сейчас сговориться с вашими крестьянами, чтобы получить от них хоть немного продовольствия и патронов.
— Вряд ли наши крестьяне согласятся на такую комбинацию. Ведь большевики узнают об оказанной ими помощи Фостикову и жестоко расправятся за это с населением. Ваши казаки, так или иначе, уйдут с побережья, а крестьянам придется отдуваться за них своими боками.
— Если крестьяне согласятся поддержать нас, мы оставим на побережье сильный отряд и будем защищать вас от большевиков.
— Нет, пожалуйста, не защищайте нас, мы уже видели весной, какую защиту представляют собой деморализованные поражениями и голодом казаки!
— Но войска Фостикова совершенно не деморализованы и, когда придет помощь из Крыма, они с новыми силами начнут бить большевиков.
— Почему вы полагаете, что Врангель тотчас же согласится прислать вам артиллерию и патроны?
— Да ведь движение Фостикова облегчит его десантную операцию на Тамани!
— Я не понимаю все-таки, как это вы надеетесь на помощь Врангеля, с которым ваше правительство порвало всякие отношения? Врангель согласится помочь вам только в том случае, если вы признаете его власть!
— Видите ли, — замялся Тимошенко,— наше правительство действительно не признает Врангеля, но наш атаман принужден был заключить с ним соглашение, так как в Крыму находится большая часть Кубанской армии. Конечно, это соглашение нас ни к чему не обязывает и, как только мы будем в Екатеринодаре, мы тотчас же окончательно порвем с Врангелем, но в данное время, благодаря этому соглашению, мы получим от Врангеля и пушки и патроны и продовольствие!
Из этого разговора я понял, что кубанцы снова успели переменить ориентацию и ведут двойную игру, выжидая, чем окончится десантная операция Врангеля на Таманском полуострове.
На следующий день армия Фостикова заняла Адлер, причем ей удалось захватить несколько тысяч патронов. Эти патроны давали Фостикову возможность продержаться еще день — два и то лишь в том случае, если большевики не перейдут сами в наступление.
В этот же день в селении Веселом состоялось совещание представителей ближайших районных штабов.
Я передал им просьбу Тимошенко о поддержке Фостикова, но, как я и предполагал, крестьяне отнеслись к ней отрицательно.
— Мы видели казаков Фостикова, — сказал один из них, — они драться с большевиками не будут. Мы не можем связываться с ними! Пусть лучше возвращаются обратно к себе на Кубань. И им там будет лучше, и нам покойнее...
Другие участники совещания опасались, что Фостиков является назначенным Врангелем губернатором Черноморья.
— Если он получит из Крыма пушки и патроны, то сначала выгонит с Черноморья большевиков, а потом примется за нас. Нам все едино, кто будет нас жать — большевики, или «кадеты». Кто из них лучше, а кто хуже — сам черт не разберет. Так чего же нам путаться в это дело?
В конце концов, было решено не принимать никакого участия в этой новой авантюре, которая, по нашему мнению, была заранее обречена на полную неудачу.
Так оно и случилось. Продержавшись несколько дней на побережье и дойдя до Хосты, казаки оказались не в состоянии выдержать натиска подошедших из Туапсе частей Красной армии и были вскоре приперты к Грузинской границе. В этот момент к Веселому подошел из Крыма пароход, на котором, вместо пушек и патронов, приехал генерал Шатилов, присланный Врангелем для ознакомления с создавшейся на побережье обстановкой. Приезд Шатилова нисколько не поддержал казаков, которые перешли границу Грузии и были обезоружены грузинами. Еще через несколько дней подошедшие к Гаграм военные суда Врангеля инсценировали обстрел грузинских войск, погрузили интернировавшихся в Гаграх казаков Фостикова и перевезли их в Крым.
Этим окончилась новая авантюра кубанцев, за которую снова пришлось расплачиваться крестьянам Сочинского округа: большевики, обозленные тем, что Фостикову удалось сравнительно благополучно ускользнуть из их рук, выместили свою неудачу на населении деревень Адлерского района. На деревни были наложена контрибуция, а несколько заподозренных в сочувствии казакам крестьян были расстреляны по приговору «особого отдела».
Заключение
Вскоре после ликвидации Фостиковской авантюры и после неудачи Таманской операции Врангеля, большевики энергично принялись за укрепление своего могущества на северном Кавказе.
С этой целью они, прежде всего, усилили террор по отношению ко всяким «контрреволюционерам» и обратили свое особенное внимание на «зеленых».
Хотя наши крестьяне не принимали никакого участия в Фостиковской авантюре и не только не сочувствовали, но относились с определенной враждебностью к Врангелю, большевики, тем не менее, решили воспользоваться благоприятным случаем для сведения счетов с непокорными «зелеными».
Несколько человек сочинских крестьян были арестованы по обвинению в сочувствии Врангелю и отправлены в Екатеринодарскую и Майкопскую тюрьмы. Содержавшиеся с июня месяца в Екатеринодарской Чека крестьяне, в том числе Рощенко и Блохнин, которым черноморское крестьянство было обязано своим освобождением от карательных отрядов Добровольческой армии, были расстреляны, причем имена их фигурировали в списке «врагов крестьян и рабочих».
Наступила осень. Большая часть крестьян из прибрежных селений, в которых особенно свирепствовали агенты особых отделов, армейской и других чрезвычаек, покинули свои дома и окончательно переселились в горы.
Здесь они чувствовали себя в большей безопасности, так как большевики избегали появляться в горах, где им за каждым кустом и за каждым камнем чудились «зеленые».
Вскоре в горах выпал снег, совершенно отрезавший черноморских зеленых от всего остального мира.
В виду наступившего затишья, состоявшийся в октябре делегатский крестьянский съезд командировал меня и двух других представителей черноморского крестьянства заграницу, снабдив нас соответствующими полномочиями и дав нам несколько серьезных поручений.
Происшедшее, вскоре после моего отъезда, нападение большевиков на Грузию и занятие ими грузинских портов лишили меня возможности вернуться обратно на Черноморье.
С тех пор, странствуя по Европе, я оказался оторванным от тех людей, с которыми в продолжение трех лет делил горе и радости.
Оглядываясь теперь, через два года, на то далекое и милое, оставшееся там, на берегах Черного моря и в изумрудных горах Сочинского округа, я с глубоким волнением вспоминаю все то, что мне пришлось пережить в этом чудном краю, среди честных, мужественных, простых и дорогих моему сердцу поселян Черноморья.
Там, где крестьяне впервые осуществили свои заветные мечты — добились своего собственного крестьянского самоуправления, временно отнятого у них нынешними властителями России, идея такого крестьянского самоуправления пустила чересчур глубокие корни, и никакие гонения и насилия не вырвут этих корней из сознания черноморского крестьянства.
Быть может крестьянская власть, и особенно руководители этой власти, совершили за время своего недолговременного управления Черноморьем немало ошибок. Но ответственность за эти ошибки падает не на тех крестьян, которые доверили нам бразды правления, а на нас, которые не смогли или не сумели в точности выполнить данные нам указания, а вернее — не сумели разгадать истинных чаяний и стремлений наших доверителей.
