Еще одна книжка про зеленых, взгляд из белого лагеря. Думаю, за весну почищу ее от архивной пыли, переведу с дореволюционной орфографии на современный русский язык, перебью в цифры и выложу.

Побежденные

Очерки
Георгия Виллиам
(отрывок)
Потом поручик рассказал, что теперь в Новороссийске, слава Богу, спокойно: стрельбы на улицах почти совсем не бывает, и совершенно притихли «зеленые».

Видя недоумение на наших лицах, он спохватился и объяснил:

— Зеленые — это просто бандиты. — Поручик бегло посмотрел на солдата; тот потупился, и едва заметная усмешка скользнула по сжатым губам. — Знаете, дезертируют в горы и грабят. Ну, особая вражда и к офицерству. Конечно, и мы их не милуем... Но теперь притихли; а прежде, бывало, на базаре господ офицеров обезоруживали...

Солдат ухмыльнулся; поручик сверкнул глазами, но промолчал; потом откозырял на прощание и уехал, и, пообещав прислать за нами катер, посоветовал больше сотни не платить.

— А то они готовы шкуру снять с приезжего, особенно, как увидят, что интеллигент... Хуже зеленых, могу сказать... Словом, народец!

Через час приехал обещанный катерок. На корме сидел весь вымазанный углем мальчик в серой бараньей шапке-бадейке. Босой и гибкой, как у обезьяны, ногой, совершенно черной от присохшей к ней грязи, он ловко правил рулем и, сверкал белыми зубами, с аппетитом ел арбуз с хлебом. Когда катер, описав полукруг, причалил к трапу, я спросил мальчика:

— Сколько стоит этот арбуз?

Мальчишка вскинул на меня из-под своей бадейки смелыми, серыми
глазами и ответил нехотя:

— Пятьдесят рублей.

Я полюбопытствовал:

— Сколько же ты получаешь жалования, если можешь есть такие дорогие арбузы?

Мальчик, продолжая откусывать сочные, кровяно-красные куски, ответил:

— Полтораста в день.

— Рублей?

— А что?

Мальчик продолжал есть свое дорогое кушанье с невозмутимым спокойствием, по-видимому, находя совершенно нормальным, что арбуз стоит пятьдесят рублей, что ему платят полтораста в день и что при этом он выглядит совершенно голодранцем. Во взгляде его серых глаз я уловил что-то очень близкое к тому, что заметил в усмешке солдата, когда поручик говорил о зеленых: не то насмешку, не то затаенную угрозу.

На берегу, куда нас доставил катер, — увы, не за сотню, как нам обещал адъютант! — наш багаж был с величайшей тщательностью осмотрен таможенными, заставившими нас вдобавок прождать до самого вечера. И вот я — опять на родине!

Едкая цементная пыль, чахлые желтые цветы, дичь и мерзость. Под дебаркадерами великолепно оборудованного порта кучи мусора; толпы слоняющихся оборванцев в белых холщовых рубашках и штанах, в фуражках цвета хаки.

— Красные —  пленные, — мотнув головой на унылые фигуры, сказал нам рулевой; сдвинул бадейку на затылок, — и катер запыхтел и запрыгал по коротким зеленоватым волнам порта среди арбузных корок и всякой дряни, плавающей в воде.

Скоро около наших чемоданов, сваленных кучей, собралась толпа; началась торговля насчет платы носильщикам. Цены заламывали невероятные; а со стороны посматривал на нас казак с винтовкой за плечами и с нагайкой в руках. Плечи у казака были широкие, лицо рябое, взгляд разбойничий; а в легкой усмешке опять почувствовалось что-то неуловимое, похожее на то, что было в серых глазах мальчишки с дорогим арбузом и солдата с винтовкой, когда он смотрел на своего поручика.

Сделалось тошно; потянуло назад на пароход, к хорошо одетым людям с добрыми лицами и приветливыми глазами. Возврата не было...