Сборник
СЛАВЫ КУБАНЦЕВ
И. Борец
Том 1
Краснодар, 2010
(печатается по одноименному
изданию Екатеринодар, 1916)
Никита Кравцов
10 мая, Турция
На досуге
«Военнопленный косарь»
стр. 229-234
Травка настолько выросла, окрепла в печальных долинах и угрюмых лощинах Турции, что ее разрешили косить официально. С тех пор лошади начали быстро менять свой вид, хорошеть, полнеть. Казачьи дозоры торжественнее стали и, казалось, без устали пересекали большие пространства в горах Турции. Сотни, полки передвигались, точно играя переходами, не обращая внимания на чрезвычайно разнообразный характер местности. Курды, сувари (регулярная турецкая конница) еще больше стали бояться казаков; казаки знали это, сострили много по этому поводу, и будто то самый жестокий бой или незначительная перестрелка, относящаяся к дням затишья на фронте — «великодушничали» на турецкой земле, как на полях родной Кубани!
Любо было тогда посмотреть и на полное поэзии зрелище — казачью косовицу: как могучие руки Топчия справа налево, увлекательно, но в то же время спокойно и плавно опускали косу на молодую свежую почти живую поросль. Коса, прикоснувшись к травке, издает краткое — ччик!
Топчий горделиво смотрит перед собой, а почти живая травка в ряду, сделав последнее дыхание жизни — шевельнувшись, как будто таинственно умирает...
Величаво шевеля руками и корпусом, Топчий чуть-чуть движется сильными взмахами вперед и решительно ни о чем не думает. Позабыто все: станица, отцовский дом; детишки, жена Дарья, точно это все для него — бесповоротная атака, немалый священный долг! Благоухание полевых цветов, ровный шелест травки, звонкие песни птичек, кружащихся над ним, невыразимо волнуют его, но он молчит и почти опьянен смыслом производимого «дела». Наконец, его упругие мускулы лихо в последний раз заносят косу — краткое — ччик! — и он остановился, выпрямившись во весь рост. Добродушная улыбка покрыла лицо, щеки разрумянились. Вытирая ладонью пот со лба, сам себе промолвил:
— Оцэ ж воно роботнув!
Слева где-то раздались орудийные раскаты и ружейные залпы. Топчий положил косу, расстегнул бешмет, сел на скошенную траву и, многозначительно покачивая головой, стал крутить цыгарку. Долго сидел, боясь мыслей. Собственно ему хотелось давно подумать о многих вещах в одиночестве и решить трудные вопросы прежде, «чим умру». Но всякий раз, как и теперь, не знал с чего начать. Глаза тупо блуждали: то следил за полетом резвого жаворонка, то безумно заглядывал в небо, ища что-то, то с раскрытым ртом прислушивался к окружающему, и все казалось запутанно, неясно... А в действительности — восторг и величие царило вокруг!
Потускневшее солнце близилось к закату, — слоистые тучи с каждой минутой красиво огибали его. Небо голубело. Подувал с запада порывистый ветерок. Травка, важно покачиваясь со стороны в сторону, чуть слышно шумела. Полевые цветочки приятными ароматами наполняли воздух, — дышалось свободно, легко. Влево отчетливее слышалась пальба, где делали героев, ранили, убивали.
Топчий вздохнул тяжело, безнадежно, как раненый, тихо, испуганно произнес:
— Боже... Боже... — шо ты наробыв?!
Сам не замечая, как в тысячный раз повторил тоже.
Потом вспомнил, как Дарья его сильно любила, они доверяли во всем друг другу, любили детишек, вспомнил все боевые передряги, убитых товарищей, субалтерного офицера — всю жизнь, и кровь зажглась в его жилах. Он уже пылал, допуская, что половину тяжести свалил, подзадоривало довести дело до конца. Плохо выражая свои мысли, заключения, хотя и медленно, как с косой, подходил к тому, что нет счастья без тревог: как ни заманчива жизнь, «як колысь було», все же Топчий должен драться храбро, «як диды», даже, если Богу угодно, умереть, «шоб Царю, народу гарно жилось».
Уныло думы копошились в голове Топчия, однако казалось ему, «чудно як-то» некоторые солдаты, боясь смерти, не умирают так красиво, как казаки. И ему же хочется жить, быть любимым, любить... горячо, страстно! — «сильно, здорово, як живэ хорунжий со своею барынею», но такова доля... Ничего не противопоставишь против воли Бога — Духа, хотя жизнь и ускользает — «уходэ, тика».
Топчий безмолвствует и как в огне. Недалеко, за горой, послышалась песня про генерала Бабыча. Это ехали казаки забрать траву, накошенную сотенным писарем. Он встал. Достигнутое состояние обескураживало его совсем: душу заливало непонятное счастье, сердце, точно воскресая, учащенно билось; он затруднялся: махнуть ли еще косой, застегнуть ли бешмет, или собрать в одно место траву, пока подъедут веселые товарищи.
Вечерело.
Казаки гурьбой ехали на расседланных лошадях. Приблизившись на двести шагов к Топчию, один скомандовал, «в атаку!» — и одновременно с громким «ура» и гулким топотом лошадей, подскочив к Топчию, забросали его мешками, привезенными для травы. Он только закрыл лицо руками, странно улыбнулся, молчал, показывая тем, что к подобным шалостям привык давно. Четверо соскочили с лошадей, передав их другим, приступили к опросу «военнопленного», предварительно заняв место. Швачка сел на траву и согнулся вдвое. Сусь, изображая мнимого генерала, важно подошел к Швачке и уселся на него как на стул. Коломиец в качестве адъютанта стал с полевой книжкой позади генерала. Степанченко — переводчик русско-турецкий и наоборот — остался между коноводов.
Генерал, хмуря брови, несколько раз кашлянул, сплюнул трижды в сторону, проговорил:
— Пырывод...
— Пырыводчика! — крикнул адъютант и добавил: — пырыдай голос!
Каждый коновод громко прокричал: «Пырыводчика до генерала»,
«Военнопленный» стал смирно, сообразив, что «хлопци хочуть комэдью зделать».
Подлетел переводчик, держа руку под козырек. Генерал, окинув ласковым взором «военнопленного», приказал:
— Узнать: дэ турки и пьют ли чай? — Степанченко быстро подошел к «военнопленному» и забарабанил по-турецки:
— Кепри-кей, герян миндигван? Гассан-кала арпа-чай каракурт? Наримон карса чай? Юз-веран Ольты? Ех? (ссылка: Вопросы без определенного смысла, означающие названия селений, гор, хребтов, рек. Так часто острят казаки).
— Так что — ваше превосходыт. — туркы е во всий Турции. Чай давненько ны пылы — руського сахарю ныма. Хочь из «чая» (реки) быруть на чай, но пьють кыпячену воду одну. И еще божатся — ваше превосходыт. — шо по казакам блыще трех вэрст ны стрыляв зроду, — перевел Степанченко.
— Мы... гу... — промычал генерал и, подбоченившись, продолжал:
— Узнать: зъякого убытого казака стянув оцэй бешмет (указывая рукой на бешмет Топчия), шапку, чоботы?
В это время Швачка, не выдержав тяжеловесного генерала, взмолился:
— Ваше превосход-ство... спына заболила. Просю ходатайства освобоныть... зломытэ спыну!..
Ударяя мягко по спинке «стула», генерал заметил:
— Тырпы — сам генералом будышь.
— Казачии одиянье, вин каже, подарыв батько, як на войну провожав, — продолжал переводить Степанченко.
— Бреше... ны вырю, — розстрыляю, або на кол посадю. Цэ — курд, ще хуже басурмана. А всэ такы прыказуваю: вэчером напоить его чаем, а завтра отправить... в Уманьску до казачки Дарьи.
Потом, обращаясь к адъютанту, генерал спросил:
— Вы всэ запысалы?
— Так точно, — был ответ.
Топчий хохотал в душе, разделяя несложную затею товарищей, а после последнего генеральского вопроса диким голосом закричал:
— Туркы блызько! — ваше превосходыт. Тикайте в Крыловку, бо убьют!!!
— Дэ, дэ туркы?! — заволновался Сусь и освободил стул.
Все расхохотались до упаду — «комедья» удалась на славу. Один лишь Швачка, весь потный, кривил лицо, выпрямлял спину, тихонько ругался. Топчий, желая подбавить еще какой-нибудь густоты к заразительному хохоту, что-то сострил, но его не поддержали, а наоборот — отворачивались друг от друга, чтобы не начать хохотать снова.
Сумерки уже спустились на землю. Казаки забрали траву и поехали на бивак. По дороге Топчий таким сильным и приятным голосом затянул песню про тихую Кубань, что не было оснований думать, будто грезы былого, невзгоды минувшего и смерть могли беспокоить его казачью душу! Нет сомнений — опять забыто все!
СЛАВЫ КУБАНЦЕВ
И. Борец
Том 1
Краснодар, 2010
(печатается по одноименному
изданию Екатеринодар, 1916)
Никита Кравцов
10 мая, Турция
На досуге
«Военнопленный косарь»
стр. 229-234
Травка настолько выросла, окрепла в печальных долинах и угрюмых лощинах Турции, что ее разрешили косить официально. С тех пор лошади начали быстро менять свой вид, хорошеть, полнеть. Казачьи дозоры торжественнее стали и, казалось, без устали пересекали большие пространства в горах Турции. Сотни, полки передвигались, точно играя переходами, не обращая внимания на чрезвычайно разнообразный характер местности. Курды, сувари (регулярная турецкая конница) еще больше стали бояться казаков; казаки знали это, сострили много по этому поводу, и будто то самый жестокий бой или незначительная перестрелка, относящаяся к дням затишья на фронте — «великодушничали» на турецкой земле, как на полях родной Кубани!
Любо было тогда посмотреть и на полное поэзии зрелище — казачью косовицу: как могучие руки Топчия справа налево, увлекательно, но в то же время спокойно и плавно опускали косу на молодую свежую почти живую поросль. Коса, прикоснувшись к травке, издает краткое — ччик!
Топчий горделиво смотрит перед собой, а почти живая травка в ряду, сделав последнее дыхание жизни — шевельнувшись, как будто таинственно умирает...
Величаво шевеля руками и корпусом, Топчий чуть-чуть движется сильными взмахами вперед и решительно ни о чем не думает. Позабыто все: станица, отцовский дом; детишки, жена Дарья, точно это все для него — бесповоротная атака, немалый священный долг! Благоухание полевых цветов, ровный шелест травки, звонкие песни птичек, кружащихся над ним, невыразимо волнуют его, но он молчит и почти опьянен смыслом производимого «дела». Наконец, его упругие мускулы лихо в последний раз заносят косу — краткое — ччик! — и он остановился, выпрямившись во весь рост. Добродушная улыбка покрыла лицо, щеки разрумянились. Вытирая ладонью пот со лба, сам себе промолвил:
— Оцэ ж воно роботнув!
Слева где-то раздались орудийные раскаты и ружейные залпы. Топчий положил косу, расстегнул бешмет, сел на скошенную траву и, многозначительно покачивая головой, стал крутить цыгарку. Долго сидел, боясь мыслей. Собственно ему хотелось давно подумать о многих вещах в одиночестве и решить трудные вопросы прежде, «чим умру». Но всякий раз, как и теперь, не знал с чего начать. Глаза тупо блуждали: то следил за полетом резвого жаворонка, то безумно заглядывал в небо, ища что-то, то с раскрытым ртом прислушивался к окружающему, и все казалось запутанно, неясно... А в действительности — восторг и величие царило вокруг!
Потускневшее солнце близилось к закату, — слоистые тучи с каждой минутой красиво огибали его. Небо голубело. Подувал с запада порывистый ветерок. Травка, важно покачиваясь со стороны в сторону, чуть слышно шумела. Полевые цветочки приятными ароматами наполняли воздух, — дышалось свободно, легко. Влево отчетливее слышалась пальба, где делали героев, ранили, убивали.
Топчий вздохнул тяжело, безнадежно, как раненый, тихо, испуганно произнес:
— Боже... Боже... — шо ты наробыв?!
Сам не замечая, как в тысячный раз повторил тоже.
Потом вспомнил, как Дарья его сильно любила, они доверяли во всем друг другу, любили детишек, вспомнил все боевые передряги, убитых товарищей, субалтерного офицера — всю жизнь, и кровь зажглась в его жилах. Он уже пылал, допуская, что половину тяжести свалил, подзадоривало довести дело до конца. Плохо выражая свои мысли, заключения, хотя и медленно, как с косой, подходил к тому, что нет счастья без тревог: как ни заманчива жизнь, «як колысь було», все же Топчий должен драться храбро, «як диды», даже, если Богу угодно, умереть, «шоб Царю, народу гарно жилось».
Уныло думы копошились в голове Топчия, однако казалось ему, «чудно як-то» некоторые солдаты, боясь смерти, не умирают так красиво, как казаки. И ему же хочется жить, быть любимым, любить... горячо, страстно! — «сильно, здорово, як живэ хорунжий со своею барынею», но такова доля... Ничего не противопоставишь против воли Бога — Духа, хотя жизнь и ускользает — «уходэ, тика».
Топчий безмолвствует и как в огне. Недалеко, за горой, послышалась песня про генерала Бабыча. Это ехали казаки забрать траву, накошенную сотенным писарем. Он встал. Достигнутое состояние обескураживало его совсем: душу заливало непонятное счастье, сердце, точно воскресая, учащенно билось; он затруднялся: махнуть ли еще косой, застегнуть ли бешмет, или собрать в одно место траву, пока подъедут веселые товарищи.
Вечерело.
Казаки гурьбой ехали на расседланных лошадях. Приблизившись на двести шагов к Топчию, один скомандовал, «в атаку!» — и одновременно с громким «ура» и гулким топотом лошадей, подскочив к Топчию, забросали его мешками, привезенными для травы. Он только закрыл лицо руками, странно улыбнулся, молчал, показывая тем, что к подобным шалостям привык давно. Четверо соскочили с лошадей, передав их другим, приступили к опросу «военнопленного», предварительно заняв место. Швачка сел на траву и согнулся вдвое. Сусь, изображая мнимого генерала, важно подошел к Швачке и уселся на него как на стул. Коломиец в качестве адъютанта стал с полевой книжкой позади генерала. Степанченко — переводчик русско-турецкий и наоборот — остался между коноводов.
Генерал, хмуря брови, несколько раз кашлянул, сплюнул трижды в сторону, проговорил:
— Пырывод...
— Пырыводчика! — крикнул адъютант и добавил: — пырыдай голос!
Каждый коновод громко прокричал: «Пырыводчика до генерала»,
«Военнопленный» стал смирно, сообразив, что «хлопци хочуть комэдью зделать».
Подлетел переводчик, держа руку под козырек. Генерал, окинув ласковым взором «военнопленного», приказал:
— Узнать: дэ турки и пьют ли чай? — Степанченко быстро подошел к «военнопленному» и забарабанил по-турецки:
— Кепри-кей, герян миндигван? Гассан-кала арпа-чай каракурт? Наримон карса чай? Юз-веран Ольты? Ех? (ссылка: Вопросы без определенного смысла, означающие названия селений, гор, хребтов, рек. Так часто острят казаки).
— Так что — ваше превосходыт. — туркы е во всий Турции. Чай давненько ны пылы — руського сахарю ныма. Хочь из «чая» (реки) быруть на чай, но пьють кыпячену воду одну. И еще божатся — ваше превосходыт. — шо по казакам блыще трех вэрст ны стрыляв зроду, — перевел Степанченко.
— Мы... гу... — промычал генерал и, подбоченившись, продолжал:
— Узнать: зъякого убытого казака стянув оцэй бешмет (указывая рукой на бешмет Топчия), шапку, чоботы?
В это время Швачка, не выдержав тяжеловесного генерала, взмолился:
— Ваше превосход-ство... спына заболила. Просю ходатайства освобоныть... зломытэ спыну!..
Ударяя мягко по спинке «стула», генерал заметил:
— Тырпы — сам генералом будышь.
— Казачии одиянье, вин каже, подарыв батько, як на войну провожав, — продолжал переводить Степанченко.
— Бреше... ны вырю, — розстрыляю, або на кол посадю. Цэ — курд, ще хуже басурмана. А всэ такы прыказуваю: вэчером напоить его чаем, а завтра отправить... в Уманьску до казачки Дарьи.
Потом, обращаясь к адъютанту, генерал спросил:
— Вы всэ запысалы?
— Так точно, — был ответ.
Топчий хохотал в душе, разделяя несложную затею товарищей, а после последнего генеральского вопроса диким голосом закричал:
— Туркы блызько! — ваше превосходыт. Тикайте в Крыловку, бо убьют!!!
— Дэ, дэ туркы?! — заволновался Сусь и освободил стул.
Все расхохотались до упаду — «комедья» удалась на славу. Один лишь Швачка, весь потный, кривил лицо, выпрямлял спину, тихонько ругался. Топчий, желая подбавить еще какой-нибудь густоты к заразительному хохоту, что-то сострил, но его не поддержали, а наоборот — отворачивались друг от друга, чтобы не начать хохотать снова.
Сумерки уже спустились на землю. Казаки забрали траву и поехали на бивак. По дороге Топчий таким сильным и приятным голосом затянул песню про тихую Кубань, что не было оснований думать, будто грезы былого, невзгоды минувшего и смерть могли беспокоить его казачью душу! Нет сомнений — опять забыто все!
Комментариев нет:
Отправить комментарий