Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(4-я часть)
Раз, один старый казак сказал мне:
 — А хочешь ли, я накормлю тебя пшеничными галушками?
Галушки! Национальная моя пища и в моем тогдашнем положении?.. Да это такая роскошь, о которой я и думать не смел!
 — Да где же ты возьмешь муки для галушек? — возразил я казаку.
 — Не твое дело, где и как я добуду муки, а добуду, и галушки будут.
Я опять стал допытывать его. Тогда он отвечал: «Вон, бач, мельница (в виду была ветряная мельница), скажу слово — она будет молоть, а мука сыпаться в курень».
И точно, казак сварил галушек и пригласил меня на великолепную трапезу, за которой мне уже давно не случалось быть.
Славные были галушки, а добыл муку старый казак, вероятно, тем же средством, как добывал я мамалыги!
В это время жена Головатого давала обед для всех казаков; во дворе устроены были вместо столов доски; жена его и дочь — девица лет 18-ти, сами хлопотали около стола и укладывали ложки деревянные. При столе поставлен был чан с терновым квасом; я был, в числе прочих, на обеде. Выпив после обеда кружку тернового кваса и чувствуя жажду, я через несколько времени подошел к чану, чтобы еще выпить. Казак, который раздавал квас, заметил меня и сказал:
 — Э, брат, да ты в другой раз пьешь!
Из Слободзеи отправлялся в Березань один еврей-шинкарь с бочкой водки; он пригласил меня отправиться вместе с ним, и я рад был этому случаю, чтобы не идти одному; а между тем еврей и продовольствовал меня в пути, что было мне весьма кстати.
В дороге пробыли около месяца и ехали все пустою степью, верст 400. Проезжали мимо Гаджибея — нынешней Одессы; там было только два-три десятка простых хат и с полсотни землянок. Это было в 1792 году. Что ныне Одесса и что ожидает еще ее впереди!
В Березани явился я к полковнику Мокрому, начальствовавшему находящимся здесь кошем, и сказал, что я определен к нему писарем. Звание это не то что простой писарь, а было довольно почетное, заменяющее секретаря.
Полковник Мокрый был человеком нетрезвой жизни и беспрестанно бывал пьян. Он обращался со мной как с простым казаком и употреблял во все черные работы. В косовицу, когда денщик его был на покосе, он заставлял меня готовить для него обед и ужин, носить воду большим ушатом — ведер в шесть (воду носил с другим казаком), ходить с лошадью, поить ее, чистить конюшню и проч. На возражение мое, что я никогда не готовил кушанья и не умею, он говорил:
 — Вздор! Ты казак, а казак должен все знать!
Правду сказать, блюда были не мудреные — борщ да каша, но не вдруг привык готовить их. Иногда такой борщ варил, что только казачий желудок мог переварить его; но полковник был снисходителен, замечая только иногда, что борщ или пресен, или слишком уже кисел, или недоварен, однако кушал его с аппетитом.
Приближенные к полковнику офицеры и денщик его, будучи недовольны вообще поведением его и обхождением с ними, подстрекали и меня к неудовольствию на него, говоря, что я кошевой писарь и в отношении ко мне полковник во зло употребляет власть свою; но я, по кротости характера своего, молчал и сносил все терпеливо, без малейшего ослушания начальнику.
Отсюда написал я родным своим в Малороссию и известил о себе, и получил письмо от благодетеля, дяди моего — Ивана Васильевича Мигрина. Он писал, что родные мои, считая меня погибшим, очень обрадовались, что я жив; увещевал меня возвратиться домой, представляя, что, будучи обольщен и увлечен такою сволочью — казаками, не могу научиться от них ничему доброму, кроме воровства и разбоя, и что, заразившись их примером, и сам могу сделаться таким же. Писал, что мне может представиться случай отправиться в Петербург, где живет дядя мой Михайло Петрович Чернавский, который поможет в этом, и что ожидают приезда из Петербурга в Ирклеев соседа нашего Грушко, который служил при дворе берейтором, и с ним мог бы я отправиться в Петербург.
Но стыд, что я явлюсь на родину простым казаком, оборванным, — удержал меня и я положился во всем на волю Божию, в надежде, что верная, усердная служба моя когда-нибудь вознаградится.
На Березань приезжал для свидания со мною отец мой, не нарочно для свидания, а будучи в Херсоне, куда привозил для продажи лес по Днепру из Белоруссии.
Неприличное поведение полковника Мокрого восстановило против него всех куренных атаманов; их было до сорока атаманов; они советовались со мною и положили написать жалобу Головатому. Составление жалобы поручено мне, так как беспорядки по управлению известны были мне более других. Жалобу подписали, однако, не более двадцати атаманов. По ней Головатый вытребовал к себе для объяснения Мокрого; он явился к начальнику в пьяном виде и нагрубил, за что и был отрешен от командования Березанским кошем.
На место Мокрого назначен был на Березань кошевым атаманом подполковник Сутыжа — человек деятельный, строгий, но простой.
По распоряжению правительства, предложено было снять с Березани кош и перевести его на остров Тамань. От Головатого предписано было мне сделать подробную опись строений кошевых и казенного имущества: снарядов, провианта и проч. Все это было мною исполнено, и Головатый остался доволен.
Между тем последовало от Головатого предписание, чтобы меня числить по списку хорунжим. Это — офицерское звание; должно бы получить утверждение в чине от высочайшей власти, но тогда было как-то просто: по одному предписанию Головатого я сделался хорунжим.
Провиант и некоторые кошевые тяжести велено было продать и это поручение мне вместе с провиантским чиновником. Покупщик провианта из благодарности сделал мне пару платья хорошего сукна, и я, по крайней мере, был одет прилично. Орудия артиллерийские и порох перевезли в Ениколь и на зиму кош отправили на остров Тамань.
(продолжение следует)

Хто такый кошовый пысар, отут читайтэ
Щербина Ф.А.
История Кубанского казачьего войска
(отрывок)
Третьей куренной персоной Запорожского Коша был войсковой писарь. Казалось бы, что, по обычным понятиям о писаре, он был исполнителем и зависимым от атамана и судьи лицом. Но в действительности войсковой писарь пользовался в области своей деятельности довольно широкой самостоятельностью и своего рода авторитетом, как «письменный» человек. Скорее он нес, так сказать, министерские обязанности и в качестве такового имел непосредственные отношения ко многим из тех дел, которые ведали кошевой и судья. Тем не менее деятельность войскового писаря была более специализирована, чем атамана и судьи. Он заведовал письменными делами Запорожской Сечи, вел счетоводство, записывал войсковые приходы и расходы, составлял и рассылал указы, ордера, приказы, листы и т.п. Его же знаниями и пером пользовалось войско при своих дипломатических сношениях и переписи с коронованными особами. Войсковой есаул избирался на Войсковой Раде вместе с атаманом, судьей и писарем. Этим актом он как бы связан был с тремя главными правителями вой-ска и ставился в положение войсковой старшины. Но в действительности он был зависимым и подчиненным главным образом кошевому атаману лицом. По той роли, какую выполнял войсковой есаул, он представлял интересное совмещение самых разнообразных обязанностей. В одних случаях он был церемониймейстером, как при открытии Войсковой Рады, в других – судебным приставом, следя за исполнением судебных приговоров, в третьих – судебным следователем, производя следствия и дознания по разным криминальным делам, в четвертых – полицеймейстером, обязанным наблюдать за порядком и благочинием и охранять проезжающих в Сечи, в пятых – провиантмейстером, заготовлявшим продовольствие для войска и принимавшим и раздававшим хлебное и денежное жалованье казакам, в шестых – разведчиком при войске, в седьмых – пограничным чиновником и т.п.

Дикарев М.А.
(подав М. Крамаренко)
Риздвяни святкы в станыци Павливський Ейського оддилу, на Чорномории
 1895г.
(последняя часть)
Дэ-хто з панив та з «иногородцив» пуська з рукавив прынэсэных з собою голубив; шо ж до павливцив-козакив, то воны нэ мають сього звычаю, найбильш уживаного в Катэрынодари и особлывэ в Ставрополи.
(прым: Там для видзнакы голубам, шо литають над «йорданэм» густою хмарою и часом лаштуються сидати на голову епыскопови, чипляють червони стричкы)
Покы «батюшка» сьвятыть воду, той чоловик, шо вырубав хрэст, продае крамарям свий дэрэвяный чип, котрый стрэмив у хрэсти и нэ пускав воды. Кажуть люди, як хто з крамарив купэ той чип, так цилый год будэ лучче од усых торгувать и наторгуе багато грошей: уси люды, шо булы на «йордани», нэодминно прыходымуть до його «в лавкы» (в крамныцю) шо нэбудь купуваты. Чип сей купують навзаводы: одын дае, напрыклад, дэсять карбованцив, другый – пятнадцять, трэтий – двадцять и т.д. Кажуть, як колы, так цина тому чопови пидскакуе до пятыдэсяты карбованцив. Розумиеться, чип визьмэ той, хто дасть бильш од усих грошей. Иноди за той чип и побються. Одын купэць прыдбае чип та тилькы шо визьмэ його вид хазяина, колы сусиль хто-нэбудь як штовхнэ його пид ликоть, вин и выпустэ чип той до-долу, а там и «шукай витра в поли»: той ногою вдарэ той чип, той ципком, а як хто так ще пиднимэ та дали кынэ. Нэщасный купэць лаеться, крычить, благае, шоб йому знайшлы та звэрнулы чип, тилькы вин уже нэ впадэ до рук купця: його хто-нэбудь пидхопэ та знову продасть ще кому нэбудь з крамарив. Тоди нэщасный купэць прыскипаеться до того, шо стояв коло його ззаду, и воны, колы нэ побються, то вже нэодминно добрэ полаються.
Понабэравши воды на «йордани», люды порозиходяться з нэю додому. Тыю водою однаково, як и на голодну кутю, кроплять у хати и на двори скотыну и всэ иньше, пять воду самы, и тоди вже сидають обидать.
Учорашню и сьогоднишню воду злывають в чисти крипки пляшечкы, затыкають и забэрэгають черэз увэсь рик по чуланах (коморах), будках, погрибах то-що для вживання вид хвороб, для бджил и для иньших потрэб.
(прым: Будкою звэться зроблэна з «комышу» та обшарпована глыною и покрыта «комышем» же (очерэтом) або соломою нэвэлычка комора (так звана «турлучна» на чотыри куткы, з одным викном (диркою), а бильше бэз викна. Тэпэр будкы вже выводяться: замисть ных становлять тэпэр «вымбари». А в тим «турлучни» та «саманни» (глыняни) хаты та иньшу будивлю можна постэрэгаты в досыть вэлыким числи нэ тилькы по станыцях, алэ й в Катэрынодари)
Як хто захоруе, його збрыскують сию водою и дають напытыся: колы так зроблять трычи, то хворый, кажуть, нэодминно одужае.
Иван Хрэстытэль, 7 сичня. Сей дэнь празныкують, и ничого нэ роблять. Сим самэ днэм кинчаться риздвяни святкы и «святи вэчоры»; а есть таки, шо вже дуже розгуляються та розпиячаться, кажуть:«У сей дэнь Риздво було, грих робыть!»
Подавани тут видомосты выстачив мэни павливськый козак О. Пи-нь, 25-лит, а додаткы до сих видомостэй Павливцы-ж: Б-ч, Са-ло и Ча-ив.
Чорномория, 3 квитня 1895.
(последняя часть)

Пивень А.Е.
балачковые слова из "Мэртвой бабы"
Сповнытьця, наступыть, дывытьця, грахвын, накрышыла,  спэрва, годытьця, ище, упьять, выщытувалы, обчество, кырпычну, выборный, тратыть, вэдэтьця, непреминно, наннять, дождэтьця, ждэ, прыходытьця, отважытьця, видтиль, видкиля, найизжи,  одынока, мэртвяк, пидстройила, порядкувать, прокынэтьця, одчыныла, улыци, хрэстытьця, одбигла, сэрдэшна, женэтьця, помошнык, роспытувать, дэржыть, замирылась (прицелилась),  одэжу, здаетьця, полыция, довидатьця, дижурный, диржалысь, посовитуватьця, обэрнэтьця, пэрвый, сунэтьця,  знахур, ухватятьця, одломытьця, видсиль, назначыв, здвыгнэтьця, останутьця, случаю, потрэбуетьця, одважытьця

Слэнг:
Выкамарювалы, рачкуе, чухмарытьця, дряпнулы, дурысвит, майнув (быстро побежал), куражытьця, скубэнты

Поговоркы:
Наробыть пэрэполоху
Як и скризь бувае на билому свити, та у добрых людэй
Як слид
Бабськи вытивкы
Хоч голкы збирай
Бог його знае
Нэхай мэни язык усохнэ
Выстроювать усяки бэшкэты
Благодарыть Бога
Куды нэ вэрты — ничого нэ поробыш
Хоч у золотому горшку борщ варыть, хоч у чэрэпьяному, то борщ будэ однаковый
Ждэ нэ дождэтьця

Различия мовы от балачки в тексте:
Самотній=одынокый, випадек=случай. власний=свой, тримати=дэржать, від=од, чекае=ждэ, витрачати=тратыть, знайти=найты, справа=дило, ще=ище, вираховувати=выщытувать, що приїхали=найизжи, вулиця=улыця, черговий=дижурный, радитися=совитуватьця, перший=пэрвый и еще масса стойких отличий у Пивня А.Е..

Дикарев М.А.
(подав М. Крамаренко)
Риздвяни святкы в станыци Павливський Ейського оддилу, на Чорномории
 1895г.
(продолжение)
Як попрыходять од церкви, здоровкаються одно з одным: «Здрастуйтэ вам! С празныком будтэ здорови! З новым годом, з новым щастям, з новым здоровям!» Тоди цилуються. Зараз же хто-нэбудь замэтэ зэрно, шо насыпалы скризь посивалныкы; збэруть його в купку и роздывляються: якого зэрна бильше, на тэ в сим роци и урожай будэ, його и сияты трэба бильше; а чого нэма, тэ овси нэ родытымэ. Стари люды так и робылы: чого бильше збэруть на доливци, того бильше було и сиють сього року; а тэпэр кажуть, шо се брыдня.
Писля того зэрно, змишавши з своим, сыплють птыци, шоб лучче плодылась черэз сей рик.
Тоди вже сидають обидать. За обидом нэ годиться, кажуть, з варэной або пэченой птыци розламувать або розкушувать головок и выймать мозку, бо з того будуть вылуплюватыся курчата, качата и всяка иньша птыця з розвэрнутымы головкамы, и мозок будэ звэрху. У сей дэнь птычи головкы кладуть на комин сушить, а вже на другый дэнь можна з ных выидать мозок.
Черэз увэсь сей дэнь люды нэ обьидаються, нэнапываються пяни, сьмиються нэбагато, балакають усэ про шо нэбудь поважнэ або «божественнэ», «бо як пэрвый дэнь нового году пэрэвэдэш, такый и цилый год будэ: як у цей дэнь напесься пяный, так будэш цилый год пянствувать; як багато будэш сьмияться, так цилый год даром прогайдакаиш бис пользы». Вэлыки пяныци —и ти, кажуть, на пэрвый дэнь нэ напываються пяни, всэ хочуть, шоб и им гарно пэрэжить сей рик бэз пияцтва.
 —Заходылысь в наший симьи, пыше мий корэспондэнт-этнограф, на новый год «воши поськать», а батько и каже: «О! Шо се вы! Хиба-ж сьогодни можна? Сим бабам усэ, колы ны мычкы мыкать, так у голови тикать! Он одын чоловик усе; копыль-копыль, покы сам настромывсь на копыл! От так и вам будэ: визьмэ грыбинка та й устромыться в голову!» Так и забороныв воши ськать.
Писля нового году знову роблять люды, кому шо трэба, вэчерами-ж, як зайдэ сонце, ничого нэ роблять, бо «сьвятый вэчир».
На сих днях у парубкив з дивчатамы тэж бувають складкы. Обэрають яку нэбудь хату и сходяться туды о восьмий годыни вэчора. Хлопци купують горилкы та вына, наймають музыкив з скрыпкамы та бубнамы, а дивчата готують: холодэць, смажени оришкы, картоплю, солодки пырижкы, «вырыгунци» то-що. Дивчата, влаштовавши вэчерю, просять хлопцив вэчерять. Хлопци сидають и починають выпывать та закушувать. Колы повстають хлопци, сидають вэчерять дивчата. Писля вэчери музыкы грають, а хлопци з дивчатамы скачуть, и такым робом гульня продовжуеться до самой пивночи. Тоди вже розиходяться , хто куды захоче: иньши йдуть по домах, а иньши з дивчатамы спаты. Розиходяться по домах и музыкы.
Складаються и молодыци з чоловикамы, шоб погулять гарнэнько.
А то й так бувають зазовы: сьогодни в одных погуляють, завтра зийдуться в другу хату, в трэтю, в четвэрту, писля-завтра —в пяту, шосту и т.д. до самой голодной кути.
Голодна кутя, або бидна кутя, або пид Хрэщення, 5 сичня. У сей дэнь йидять тилькы писнэ, и нэ вживають йижи з самого ранку и  «до воды», себ-то покы воды нэ посвьятять. До церкви дзвонять «на воду» або «ик-води», як уже «сонце звэрнэ з одбидьной поры на вэчир».
Сьвятять воду у колодизи, шо коло церкви, у огради. До воды йдэ хто нэбудь одын з симьи с пляшкою, видром, барыльцем, тыквою, барандийкою, або якою иньшою посудою. Як тилькы пип посьвятэ воду, народ зараз же хапаеться до колодизя (крыныци), шоб швыдче набрать йи у посудыну та йты до-дому. А дэ-хто каже, шо як раниш од усих набэрэш воды, так вона мае бильше сылы вид усякой хворобы чи там в якых иньших разах.
Покы задзвонять до церкви, бабы наготують рижной писной йижы: пырижкив, пампушок, коржикив з мэдом, шулыкив з маком, борщу наварять, квасоли, чечевыци, кути, узвару то-що.
Як задзвонять до церкви , кутю з узваром садовлять на покутю с такым-ж «прыштамы», як и пид Риздво, и ждуть, покы од церкви прынэсуть свьяченой воды.
(продолжение следует)
Через лад  — чрезмерно
Пырывяжу
Быспрыминно
Пэрэвэслычко  — Перевязь
Бо однаково з його мало пуття!
«аж гилля ламаеться»
Ны=нэ
Сей, сего,се
Рушныця нэ давала помылкы — без осечек
На щастя, на здоровя, роды, Боже, жито, пшиныцю и всяку пашныцю!
Пашныця
Евгений Шварц - кубанец из Армавира?
====================
Дикарев М.А.
(подав М. Крамаренко)
Риздвяни святкы в станыци Павливський Ейського оддилу, на Чорномории
 1895г.
(предпоследняя часть)
Як тилькы прынэсуть воды, уси моляться Богу, кожен одпывае потрошку воды, покроплять водою кутю, узвар и всю страву, шо на столи; писля того кроплять хату, викна, двэри, одэжу и всэ, шо есть в хати.
Дали налывають сьвяченой води в тарилку або в чашку, и хто-нэбудь одын ходэ по двору и кропыть скотыну, птыцю, будову, колодизь и иньше, а другый ходэ за ным з грудочкою крэйды та с пырогамы в мысци и пыше скризь хрэстыкы. Шо-разу, напысавши хрэст, пысарь одкушуе пырижка и промовляе:«Раз пысну, раз кусну!» Покропывши всэ, вэртаються в хату и сидають вэчерять.
Сидаючи за стил, хто-нэбудь из старых в симьи клыче мороза до вэчери: «Морозе-морозэ, иды до нас вэчерять, та ны морозь нам тэлять, ягнят, гусят, качат; ны дынь, ны кавунив, ни жита, ни пшеныци» - и так дали. Як хто за вэчерэю чхнэ, тому шо нэбудь дарують: або тэлычку, або бычка, або вивцю, а як колы то й корову, або пару молодых волыкив, або ще яку «скотыняку», або шо з птыци.
Писля вэчери проганяють мороза за кутю: у кого е, стриляють з рушныць, з пыстолив, з «ливориив» (з рэвольвэрив), а в кого сього нэма, той просто визьмэ дрючок та й ударэ об «дошкы» так, шоб було подибнэ до стрильни з рушныци.
Хрэщення, 6-го сичня. Писля обидни ходять до ричкы, на «йордань». Вин робыться такым чином. Пид Хрэщення, з-вечора, прыходять на лид два або тры чоловикы, з наказу станычного правлэння, чи духовенства, та вырубують на льоду жолобчастый хрэст и в голови хрэста пробывають нэвэлыку дирочку. Шоб у цю дирочку вода нэ натикала з вэчора и нэ замэрзла в жолобови и нэ выровняла його, дирочку затыкають дэрэвяным чопом, якый выймаеться з льоду тоди, як почнуть сьвятыть воду, и тоди вже вода набигае в той вырубаный хрэст. В його налывають трохы бурякового квасу: писля того, кажуть, вода зовсим нэ замэрзнэ.
Идуть до ричкы, на «йордан», з «охрыстамы» (хрэстамы, корогвамы, хвонарямы и дэ-якымы образамы), шо бэруть у церкви; за «охрыстамы» идэ «батюшка» (панотець) и нэсэ напрэстольный хрэст на голови; за ным идуть дякон з кадылом, дячкы з сьпивакамы («пивчимы»), а позаду пани, панянкы, крамари и иньший «чистый» люд, шо пнэться в паны (так звани «с чуськых»), а тоди вже останне хрыстыянство и ззаду, и збоку, и спэрэду «охрысьтив». и «скризь-скризь».
А есть таки (бильше молоди: парубкы, дивчата, мала дитвора), шо зовсим нэ ходять до церкви, а як почують, шо задзвонылы «на-достойно», так мерщий зъодягаються и йдуть на ричку, на «йордань», и ждуть, покы попрыходять з церкви з «охрыстамы».
Коло Павливськой станыци пэрэживае дуже багато хуторян; так си хуторяне прыиздять просто до ричкы, шоб, як посьвятять воду, мерщий набрать та й податысь додому. Сих хутирськых повозок понастановлять по всий вулыци, вид церквы до самой рички.
Як почнэ «батюшка» купать у води хрэст, та сьпивакы засьпивають:«во Иордани», сотня козакив, шо стоить поодали зъодягнута в параднэ убрання, стриля з рушныць. Стриляють и помиж народом такожь з рушныць або з пыстолив та «ливориив».
(предпоследняя часть)

Русская старина
Том 23, 1878г.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
Я родился Полтавской губернии Золотоношского уезда, в местечке Ирклеев, 1770 года в ноябре месяце, в доме деда моего, поручика Василия Мигрина. Отец мой был поручик Иван Васильевич Мигрин, мать Анна Дмитриевна, урожденная Фурмей.
Вскоре после рождения моего, мои родители переселились, того же уезда, в казенное селение Васютинцы, где достался отцу моему, по жене, хутор с мельницей и садом; к этому хутору отец мой прикупил земли, а в последствии приписались к нему из вольных крестьян душ двадцать, и таким образом жил без нужды. В Васютинцах, при родителях прожил я до 15-ти лет, где обучился и грамоте при помощи приходского дьячка. Потом поступил партикулярно в Золотоношский земский суд, где научился писать; а через несколько лет определен уже был в тамошний земский суд и исправлял должность секретаря.
Все родные мои, упомянутый дед Василий и бабка, дети его, а мои дяди, и братья матери моей, тоже дяди мои, любили и ласкали меня; особенно же любил и благодетельствовал мне дядя по отцу — поручик Иван Васильевич Мигрин, который благодетельствовал и родителям моим; он был добрый и умный человек. После него остались и находятся ныне в живых дети его: поручик Николай и бывший учителем Пантелеймон.
Во время служения моего в земском суде, проезжал через Золотоношу знакомый мне лекарь Евтушевский, имевший в Золотоношском уезде небольшое именьице и определенный в армию, в Молдавии расположенную. С Евтушевским сблизил меня следующий случай: он поссорился с казенными крестьянами и за буйство был представлен ими в земский суд, связанным; он просил помощи и защиты моей, и я, по званию секретаря, имея влияния на дела по суду, освободил его от всех хлопот и неприятностей.
С этого времени возродилась между нами особенная приязнь, и как он вскорости должен был отправиться в армию к своей должности, то начал уговаривать меня ехать вместе с ним, обнадеживая определить меня в полк, где, прослуживши год, могу получить чин прапорщика и возвратиться домой военным офицером.
Я представлял ему, что родители мои не согласятся отпустить меня, что родные мои все любят меня, и я, по молодым летам моим, занимаю уже хорошую должность; он не переставал убеждать меня, говоря, что если родители не согласятся отпустить меня, то можно уехать, не сказавши им, а после, по приезде на место, известить о себе. Пылкость молодости и убеждения Евтушевского склонили наконец меня последовать его совету, и я, не сказавши никому и не взяв даже увольнения от должности, — отправился тайным образом вместе с ним, весной, а какого именно года — того не помню.
Начальство и сослуживцы мои, не подозревая ничего, были в недоумении: как и куда пропал без вести секретарь! Родители мои, и особенно бедная мать, горько оплакивали меня. И теперь (1850г.) жалею я, что причинил много скорби родителям моим необдуманным поступком.
О неизвестной отлучке моей от должности, по прошествии некоторого времени, земский суд делал публикацию; но как на руках у меня не было ни казенной суммы, ни дел, и все было в порядке, то я и оставался спокойным.
У меня был вид на звание значкового товарища Войска малороссийского, выданный мне прежде еще от полковника Зенченко, и с ним я отправился.
Евтушевский отправился на своих лошадях; мы заехали к моему деду, переночевали у него, я сказал, что отправляюсь в уезд по делам суда, и не открыл о своем намерении. Отсюда отправились мы в Крюков-посад, близ Кременчуга, где была комиссариатская комиссия, из коей лекарь должен был получить прогоны до места расположения полка, в который был определен.
Здесь прожили мы недели две в ожидании прогонных денег.
Евтушевский представил свои бумаги, в комиссии представляли ему разные затруднения в получении денег; это сконфузило его, он был человек весьма робкий и несмелый, так что я, назвавшись его именем, ходатайствовал вместо него и получил уже деньги.
Получивши деньги из комиссии, отправились мы в Молдавию, где квартировал пехотный полк, в который определен был Евтушевский, — в крепость Бендеры, а оттуда в деревню Васлуи.
(2-я часть)
Оказалось, что в тот полк, в который назначен был Евтушевский, определен уже другой лекарь, и он остался за штатом. Тут прожили мы дней десять; денег ни у Евтушевского, ни у меня нисколько не было; в дорогу взято было в запас два круга сала и сухари: этим продовольствовались мы и человек Евтушевского, в пути и на месте; наконец, запасы были съедены, мы находились в самом затруднительном положении и Евтушевский выговаривал мне, что я поел его запас.
В Бендерах встретил я земляка моего Неверовского  — отец его служил городничим в Золотоноше. Он служил в каком-то пехотном полку поручиком; увидясь со мной, Неверовский приглашал меня поступить в тот же полк, в котором он служил; но мне хотелось поступить в кавалерию, и потому я отказался от его предложения. Впоследствии Неверовский был генерал-лейтенантом, известным по своей храбрости.
Из Васлуи посоветовали Евтушевскому отправиться в главную квартиру армии  — в Яссы, где должны дать ему новое назначение. Мы отправились в Яссы, но главная квартира выехала в местечко Галац, при Дунае. Мы поехали туда.
В Галаце указали мне на дежур-майора Панкратьева (отца корпусного командира, генерала Панкратьева, действовавшего в Венгрии в 1849 году). Я явился к нему, объявил о желании своем вступить в службу; он, расспросивши о звании моем, сказал, что напишет рекомендательное письмо к приятелю своему, донскому полковнику Кульбакову, и, написавши письмо, отдал его мне. Между тем расспросивши о казачьей службе, я узнал, что всякий казак должен иметь собственную лошадь и оружие, а я не в состоянии был иметь этого.
Положение мое было самое тяжелое и, можно сказать, отчаянное.
Вдали от родины, без всякого знакомства, без денег и даже без хлеба, я не знал куда и к кому обратиться. В мрачном расположении духа и иногда с тощим желудком, бродил я по улицам Галаца, раздумывая о своем горестном положении. Жалел о необдуманном поступке своем. Будучи окружен любовью родных и сторонних, которые знали меня, не имея ни в чем недостатка,  — я добровольно бросился в неизвестность и нищету; благоразумие заставляло меня возвратиться домой; но ложный стыд удерживал: с чем явлюсь я, и как будут смотреть на меня прежние товарищи мои? Видно так судьбе было угодно! Положившись во всем на Бога, я без всякого плана и намерения ожидал, что будет со мной.
Денег ни у Евтушевского, ни у меня, как сказано уже, не было; наконец не стало совершенно и хлеба. Я отправился на рынок; заходил в несколько лавок хлебников-молдаван; торгую хлеб, но за него требуют деньги, а где их взять? Иду по фруктовому ряду; фруктов множество и дешевы,  — но все же надобны деньги! Я поднялся на хитрость: у каждой из торговок брал будто на пробу несколько ягод, таким образом, пройдя весь ряд и ничего не купивши, я утолил несколько свой голод. На другой день маневр этот также удался мне; но на третий меня уже заметили, что я люблю лакомиться даром, и не подпускали уже к фруктам.
К счастью моему, раз проезжала через рынок коляска; одна торговка с булками, поспешая перейти с лотком через дорогу, опрокинула лоток и, пока она подбирала булки,  — я подцепил две булки, спрятал их под полу, да и был таков! Какая роскошь была тогда для меня! Что делать: нужда многое извиняет!
В таком безнадежном положении проходя раз, днем, по берегу Дуная, я заметил, что к нему подъезжала лодка с черноморскими казаками. Я остановился и без всяких мыслей поджидал, пока лодка пристанет к берегу. Лодка пристала: из нее вышел офицер с георгиевским крестом на груди; это был полковник Головатый  — начальник пехоты черноморских казаков.
В нем-то судьба указала мне впоследствии начальника моего, руководителя моей службы и всех последствий, от нее происшедших.
Головатый, поравнявшись со мной, спросил, что я за человек и что мне надобно? Я объявил ему, что дворянин, что заехал в чужую сторону, не имею ни денег, ни хлеба, едва не умираю с голода, и желал бы поступить в службу. Он осмотрел меня  — я был видный молодой человек, одет пристойно; спросил, откуда родом? Я отвечал: из местечка Ирклеева. «А, вражий сын,  — сказал он,  — ще и земляк».
Потом порасспросивши меня и узнавши, что я человек письменный, был секретарем в земском суде,  — сказал:
  — Таких хлопцив нам треба! Обожди меня трохи, мне треба повидаться с панами.

(3-я часть)

Через два-три часа Головатый возвратился и взял меня с собой в лодку. Мы отправились к острову близ Браилова, где стояла черноморская флотилия из 50-ти или более лодок черноморских казаков. Тогда была война с Турцией, и в отсутствие Потемкина командовал армией князь Репнин. Это было в 17... году.

Наутро Головатый приказал мне явиться в канцелярию его. Я пришел в канцелярию, представился управляющему канцелярией; он велел мне сесть и писать. В канцелярии увидел несколько человек-казаков; они были в изорванном, грязном, простом платье. Это озадачило меня; я говорил, что я благородный человек — как мне сидеть и заниматься с простыми людьми. Правитель канцелярии, услыхав это, сделал мне на первый раз замечание, и сказал, что здесь все благородные люди:

— Сей хорунжий, сей сотник.

Впоследствии времени, когда ближе узнал черноморцев и сам сделался казаком, я увидел, что они не охотники щеголять и живут по-простому.

Об отзыве моем донесли Головатому, что я еще колеблюсь.

— А, бисов сын! — сказал он,— обрить ему швыдче голову по-казачьи; тогда он будет уже нашим.

Таким образом, мне остригли волосы, отрезали длинную мою косу (тогда еще носили косы) и оставили только одну косичку впереди, называемую «чуприна»,— и я стал черноморцем, и зачислен казаком в Васютинский курень.

Платье мое собственное было: кафтан — по-нынешнему фрак, и плащ. Из плаща велели мне сшить казачий кафтан; но пока шили его, я гулял во фраке — с чуприной. Казаки, смотря на меня в таком костюме, говорили:

— Се шведин!

— Ни, — говорили другие, — се прусин!

Для меня все равно как бы ни называли, лишь бы хлебом кормили; а хлеб, благодарение Богу, у меня уже был.

На острове близ Галаца простояли мы до осени, а на осень вышли на твердую землю при реке Серет. Здесь выстроили землянки. Осенние ночи были и сыры и холодны, притом же были и лихорадки на людях. По молодости и по непривычке к бивачной жизни, проводить такие ночи в землянке мне было трудно: ни постилки, ни укрыться было нечем; но, к счастью моему, меня знал провиантский чиновник, заведывающий хлебными магазинами; он позволил мне помещаться на ночь в провиантском магазине и я, подостлавши один куль и укрывшись другим, проводил ночи не страдая от стужи, а сила молодости придавала самый покойный сон!

Когда стояли мы еще на острове близ Галаца, — в это время приезжал для смотра черноморских лодок светлейший князь Потемкин, на яхте, и я видел его. С ним приезжала какая-то дама, которую он называл Катериной, — кажется, племянница его.

Команде велено было отправиться на зиму на остров Березань, близ Очакова, где был и кош. Я отправился вместе с командой и вез на себе, как и прочие казаки, сухари; в это время была еще у меня лихорадка, я отстал от команды и пошел боковой дорогой, надеясь, если не догоню команды, ночевать где-нибудь по дороге в землянке. Долго шел утомленный, село солнце, наконец, и ночь; жилья никакого не было, а степь необъятная. Я остановился, помолился Богу, лег на траве и укутался шинелью. Кроме палки никакого другого оружия при мне не было. Проснулся, солнце уже взошло; пустился опять в путь, не зная, далеко ли еще осталось идти, и куда идти.

Вдруг увидел ехавшего по дороге человека; спросил у него: далеко ли до команды конных казаков, которые, как известно мне было, стояли недалеко, близ Измаила. Он сказал, что будет верст 30, и указал мне путь. К вечеру дошел я до куреня конной команды, явился к куренному атаману, объявил, что я казак Васютинского куреня — писарь из канцелярии полковника Головатого. Меня приняли, накормили и на другой день отправили, вместе с казаками, на повозке, до селения Слободзеи, где явился к начальнику — черноморскому полковнику Мокио, объяснил ему, что отстал от команды по болезни, что едва не умер было в дороге, совершенно ничего не помню и не знаю как дойти до Березани; этим думал я подвинуть его к состраданию и помощи мне; — в ответ получил, что и не такие люди как я, но и получше, пропадают в степи! Между тем меня оставили в Слободзее в ожидании оказии, когда будет в Березань, и поместили в одном курене.

Слободзея — обширное селение на Днестре. Там жили черноморцы, молдаване, малороссияне и поляки. У полковника Головатого был здесь дом и семейство его; казаки, не имеющие здесь собственных домов, жили бедно и во всем нуждались; провиант отпускали им не такой как для армейских полков, а пополам с песком. Из такой муки можно было еще есть хлеб тогда, когда он горячий, только что испечен; а как застынет, то и не угрызешь. Иногда ночью, когда уже спали, вдруг слышишь зов: «Вставайте, казаки! Хлеб из печи вынули», и я вставал вместе с другими и принимался есть горячий хлеб. «Голод не тетка!» — говорит пословица. Хлеб по ночам с песком был мне не по вкусу; нередко я ходил по селению и выпрашивал у добрых людей для себя белого хлеба; заходя в дома молдаван, я заметил, что они мамалыги — род коржей, кладут под подушки. Случалось, что иногда, зайдя в дом молдаванина и не заставая в нем никого, голод подвергал меня искушению, и я похищал мамалыгу. Таким образом, проживши в Слободзее месяц, я испытывал крайнюю нужду и голод.

(продолжение следует)

«Марапацуца»: кубанский мультфильм о казаках. На youtube полно подробностей и кусочков. Хорошая этническая тема от художника из Варениковки. Марапуцаторы - Сергей Воржев и Игорь Гаркушенко
http://www.vkpress.ru/mnenie/v-krasnodare-sostoyalas-vstrecha-s-sozdatelyami-multfilmov-marapatsutsa-i-bullend/?id=109125
http://www.rbc.ru/krasnodar/06/03/2017/58bd409d9a7947e269b3d21c?from=newsfeed

Балачковый проект kubanska.org закрывается из-за отсутствия финансирования. Ни одна культурная или казацкая организация Кубани, России, Украины не захотела проспонсировать современное развитие балачки. Отношение обеих стран к балачке абсолютно одинаковое. Обе считают ее умершим диалектом с установленным списком авторов, песен и пословиц 19 века. И все. Никакое современное развитие балачки не предусмотрено и даже осуждается. Типа, балачкой говорили малограмотные селяне, а теперь есть литературные язык и мова. Точка. За четыре с половиной года нашим проектом собраны сотни частушек, тысячи пословиц, десятки тысяч слов. Найдены новые имена балачковых авторов. Гейман, Мащенко, Науменко, Горбенко, Костенко, Тернавский, Сизова. Список можно продолжать. Проект был единственным местом, где могли и хотели доказать отличие мовы от балачки. Местом, где искали живых балачковых авторов. Жаль, но в 21 веке балачка оказалась не востребована. Нет ее на телеканалах, нет ее на краевых сайтах, нет ее в краевых СМИ. Проект законсервирован. Будем ждать лучших времен. С уважением, Андрей Руденко (kubanofan@gmail.com)

Кубанский исторический и литературный сборник
1964г.
№21
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.14-18
Итак, с 30 мая (дата моего диплома) 1888 года — я врач.
В августе я явился войсковому начальству. В это время вакансии врача в Войске не было. Я должен был «сидеть у моря и ждать погоды» т.е. пока откроется вакансия.
Для практики я стал работать в Войсковой больнице.
В это время екатеринодарская Войсковая больница была всего на 100 кроватей, со штатом: главный врач, старший ординатор и младший ординатор — всего 3 человека.
Не могу сказать, чтобы моя работа в войсковой больнице была бы для меня полезною, т.к. не у кого было учиться.
Главный врач, старый уже человек, совершенно не интересовался медициною, был большой сплетник, но, в общем, человек добродушный.
Старший ординатор тоже уже пожилой человек, по специальности окулист, заведовал терапевтическим отделением, хотя медицину совершенно забыл и не интересовался ею. Младший ординатор — человек еще молодой, заведовал хирургическим отделением, но в хирургии был не силен.
Больше поучительного я нашел в городской больнице, которую я посещал ежедневно по окончании занятий в войсковой больнице, т.е. около 11 часов дня. Городская больница в то время уже была довольно благоустроена. Там работал довольно хороший хирург Исай Мейерович, он устроил приличную операционную со стерилизацией инструментов и перевязочного материала и пр.
В 1891 году в России был сильный голод, вследствие которого, осенью и зимою был большой наплыв на Кубань переселенцев из голодных мест.
В Армавире их скопилось много и, среди них, вспыхнула сильная эпидемия сыпного тифа.
Для этих тифозных был построен барак, и заведовать им было поручено мне, как младшему отдельскому врачу.
Я только чудом не заразился и не заболел тифом, т.к. больных было очень много, и я подолгу возился с ними ежедневно.
Тогда еще не знали способа заражения сыпным тифом, т.е. о вшах и болезнь эта была для врачей самою заразною. Пути заражения сыпным тифом были неизвестны, а потому бороться с ним было очень трудно.
Действительно, из всех заразных болезней погибло больше всего врачей от сыпного тифа.
Как впоследствии я убедился, что не заболел сыпным тифом только благодаря моей врожденной невосприимчивости (иммунитету) к этой болезни.
Впоследствии, когда я служил в Екатеринодаре, в Войсковой больнице и заведовал арестантским отделением, я имел много дела с сыпнотифозными больными. В Екатеринодарской тюрьме каждую зиму вспыхивала эта эпидемия, и больные отсылались для излечения в Войсковую больницу.
Уже во время гражданской войны, когда я был врачом для поручений при «Санглаве» в Добровольческой армии и поехал в командировку в Киев в санитарном вагоне, в котором все время не переводились сыпнотифозные, я мог бы 1000 раз заразиться тифом, если бы не обладал врожденным иммунитетом по отношении сыпного тифа, т.к. все, больше чем двухмесячное путешествие кормил вшей.
Весною 1890 года была пробная мобилизация некоторых (двух или трех) второочередных полков, с производством маневров.
В числе этих полков был и 2-й Лабинский полк, и я был назначен врачом его.
Подробностей маневров я не помню, но, в конце концов, мы оказались в станице Медведовской, где сосредоточились и остальные полки.
По окончании маневров, перед роспуском полков по домам им был устроен смотр наказным атаманом.
Был холодный, дождливый день и я, во время смотра этого, одетый в мундир, без пальто, простудился и слег.
У меня оказался плеврит и воспаление легких.
Температура до 40 градусов. Меня отправили на перекладных в станицу Динскую, а оттуда в Екатеринодар в Войсковую больницу, в которой я пролежал весь май месяц, но без особой для себя пользы. Моя сестра Настя взяла меня из больницы к себе, позвала доктора Мейеровича, который нашел у меня воспаление левого легкого и выпотной плеврит. Он немедленно сделал мне прокол грудной клетки и выпустил 9 фунтов жидкости (эксудета); потом еще два раза делал проколы и выпустил еще 5 фунтов жидкости.
После этого мне стало значительно лучше и, по совету врачей, я взял 2-х месячный отпуск и поехал в Теберду.
Я был очень слаб и едва доехал до места назначения, но там стал быстро поправляться.
Когда, в конце августа, вернулся в Екатеринодар, то сестра, при встрече, не поверила глазам, — настолько я поправился...
На следующий год я опять поехал в Теберду и с тех пор ни плеврит, ни воспаление легких меня не беспокоят.
Я продолжал свою службу в Армавире.
Летом 1893 г. в Кубанской области вновь вспыхнула эпидемия холеры. В Лабинском отделе, особенно в Армавире, она свирепствовала.
Мне пришлось разъезжать по станицам при появлении первых заболеваний и давать станичным атаманам наставления для борьбы с холерою.
В Армавире был устроен большой барак для холерных больных, человек на 100. В первое время этим бараком заведовал я, а потом был назначен особый врач.
Мою деятельность считало продуктивной и представило меня (я этого не ожидал) к Высочайшей награде за борьбу с холерою. Из всех врачей области было представлено к награде 3-4 человека и, в числе их, я. Таким образом, я получил за холеру первый мой орден — Св. Станислава 3-й степени.
Так прослужил я младшим врачом Лабинского отдела 4 года 1889-1893гг.
В 1893 году открылась в Екатеринодарской Войсковой больнице должность младшего ординатора. Благодаря младшему помощнику Начальника Кубанской области полковнику Аверину я был назначен на эту должность.
Надо сказать, что Аверину, как помощнику Начальника области, тогда подчинялись все отделения областного правления, в том числе и врачебное.
Летом 1893г. я переехал в Екатеринодар.
В больнице меня встретили холодновато - у них был свой кандидат на эту должность. Но вскоре все наладилось, и установились наилучшие отношения.
Врачи Войсковой больницы в то время были преподавателями в Военно-фельдшерской школе. Таковым стал и я.
Служа в Екатеринодаре, я имел возможность наезжать в свою станицу Динскую и стал устраивать свой хуторок. Насадил сад и виноградник, построил хату и сарай. Около этого же времени, я взял план возле станицы и здесь я завел косточковый сад и построил хату.
В Екатеринодар иногда приезжал Иван Лукич Зубов и, разумеется, я всякий раз виделся с ним.
Он стал советовать мне сосватать его племянницу, старшую дочь Александра Лукича.
Я был не прочь — семья была хорошая!
Условились мы однажды с ним, что я приеду к нему в Незамаевку, а оттуда мы с ним поедем к Александру Лукичу.
Так мы и сделали.
Познакомился я с семьею. Барышня мне понравилась.
Потом они приезжали в Екатеринодар, и я виделся с ними.
Наконец, летом 1896 года я сделал предложение Ольге Александровне Зубовой, получил ее согласие и стал женихом. Мне тогда было 37 лет.
Свадьба была назначена на после Рождества, и в феврале 1897 г. мы повенчались в Новочеркасском Войсковом соборе.
Повенчавшись, мы, молодожены, отправились в свадебное путешествие в Москву. Возвратились в Екатеринодар и поселились у моей сестры Насти, заняв у нее две комнаты.
Нужно сказать, что я еще прошлым летом возбудил ходатайство о прикомандировании меня к Военно-медицинской Академии, на 2 года, для научного усовершенствования и получении степени доктора медицины.
К марту 1897 г. получилось извещение о прикомандировании меня к Академии.
Я стал собираться и, главное, готовиться к докторским экзаменам.
Решив специализироваться по нервным и душевным болезням, я стал посещать клинику профессора Бехтерева. Получил от него тему для докторской диссертации и стал работать в лаборатории клиники.
Докторские экзамены окончились к маю месяцу (1898г.) и прошли для меня благополучно.
10 декабря 1897 года я был дежурным по акушерской клинике. Ночью меня будят. Оказалось, что приехала моя жена, у которой тут же, скоро, родилась дочь.
Так родилась Ксения, которую принимал профессор Д.Д. Попов.
В начале лета Оля с грудным ребенком и нянькой отправилась к дедушке на хутор, а я остался в Петербурге заниматься в клинике и работать над диссертацией.
Второй год моего прикомандирования к Медицинской Академии прошел в занятиях в психиатрической клинике Бехтерева и в написании диссертации.
В мае месяце 1899 г. я успешно защищал диссертацию и получил звание доктора медицины.
В августе кончался срок моего прикомандирования к Академии, и мне надлежало вернуться к постоянному месту службы.
К этому времени при Екатеринодарской Войсковой больнице было открыто Психиатрическое отделение. Для этого нужны были указания сведущего лица. Поэтому Войсковое начальство, по моему предложению, поручило мне осмотреть виднейшие психиатрические лечебные заведения России.
С психиатрическими заведениями Петербурга я был хорошо знаком, а потому, в конце августа выехал в Новгород, осмотреть известную тогда психиатрическую Новгородскую земскую лечебницу. После этого я знакомился с постановкою дела в лечебнице Рязанской земской больницы. Затем осмотрел лечебницы в Харькове, Киеве и в Виннице, где недавно была выстроена казенная окружная психиатрическая лечебница.
По приезде в Екатеринодар, я представил начальству отчет об осмотре мною психиатрических лечебниц и вступил в должность ординатора Войсковой больницы.

Кубанский исторический и литературный сборник
1964г.
№21
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.9-14
Студенческие годы. Начало службы. «Доктор медицины».
В 1882 г. я окончил гимназию и получил аттестат зрелости.
Предо мною стал вопрос — куда мне идти?
Перспектива быть учителем гимназии была мне не по душе. Судейская деятельность, т.е. юридический факультет, тоже мне не нравилась. Еще туда-сюда быть доктором, но я был невозможно брезгливым к «мертвякам». Одна мысль, что на медицинском факультете прийдется иметь дело с трупами приводила меня в содрогание.
Надо сказать, что окончив гимназию, мы никакого понятия не имели об университетских науках, а потому выбор был труден.
Наконец я решил поступить в Московскую сельскохозяйственную академию. Называлась она: «Петровско-Разумовская сельскохозяйственная академия».
Получил я войсковую стипендию — 35 рублей в месяц.
Войско тогда беспрепятственно давало стипендии в высшие учебные заведения, т.к. кандидатов из казаков, окончивших гимназию, было немного.
В средине августа 1882 года собрался я в Москву. Своим стипендиатам Войско выдавало, кроме стипендии, деньги на проезд туда и обратно (по окончании курса в высшем учебном заведении).
С одним товарищем поехал я на перекладных в станицу Старощербиновскую к другому товарищу — Невзорову.
Окончило гимназию нас человек 10-12, мы условились ехать вместе и собраться в Ростове.
Из окончивших со мною припоминаю Степана Невзорова, Александра Лавровского, Петра Кучеровского, 2-х братьев Панариновых, Василия Щербину.
Из Старощербиновской поехали на станцию Кущевка. Здесь впервые я увидел железную дорогу. Разумеется, смотрел на нее, разинув рот от удивления.
Поехали в Ростов, где прожили 2-3 дня, поджидая других товарищей.
В Ростове я был впервые и, понятно, удивлялся большому, торговому городу.
Собралось нас порядочно. Человека 2-3 поехали в Харьковский университет (на Таганрог), а мы все двинулись в Москву через Воронеж. Ехали суток трое, потому что тогда не было прямых беспересадочных поездов. Пересаживались в Воронеже, в Козлове, в Ряжске и в Рязани.
В Москву приехали часов в 10 утра. 2-3 наших товарища поехали дальше — в Петербург для поступления в тамошний университет.
А мы, оставшиеся в Москве, не взяли (из экономии) извозчиков, а сложили вещи на ломовика, а сами пошли за ним пешком.
Разумеется, Москва представилась нам дивом дивным...
В Москве поместились мы в гостинице ранее нам рекомендованной, разместились по несколько человек в номере.
Первое время нам было очень трудно ориентироваться в таком большом городе.
Помню, вышел я купить к чаю хлеба. Булочная была близко, как говориться — в двух шагах, а я вышел из нее и запутался, насилу нашел свою гостиницу.
Вскоре мы переехали из гостиницы в меблированные комнаты, недалеко от театров. В одной большой комнате нас поместилось 5.
Товарищи мои поступили уже в университет и были студентами, мне же нужно было для поступления в академию держать конкурсный экзамен, и я для приготовления к нему переехал в Петровско-Разумовское, верстах в 5-ти от Москвы, где находилась академия.
На мое несчастье, в тот год занятия в академии почему-то оттягивались, чуть ли не до октября и экзамен должен быть не скоро. Скучно было мне одному. Наши кубанцы, учившиеся в академии, еще не съехались.
Тянуло к своим, в Москву. Ездить каждый день на линейке (омнибус) было не по средствам, и я часто ходил в Москву и обратно пешком.
Был уже сентябрь месяц. В университете уже начались занятия и мои товарищи-студенты ходили на лекции, а я еще ни то, ни се...
Взяли меня сомнения: а вдруг я не выдержу конкурса. Что тогда будет. И решил я бросить академию и поступить в университет.
Пошел к директору академии взять свои бумаги. Он убеждал меня, что для меня, как войскового стипендиата, конкурса не будет, что я легко могу поступить в академию. Но я настоял на своем, взял документы и поехал в Москву, чтобы поступить в университет.
Пошел в университет со своими документами, но в канцелярии мне сказали, что уже поздно, что прием в студенты закончен.
Я пришел в отчаяние. Секретарь, спасибо ему, посоветовал мне пойти к ректору — может быть он примет.
Ректором университета в то время был знаменитый ученый филолог Тихонравов.
Я подошел к нему, но и он сказал, что уже поздно. Я стал просить. Он взял мой аттестат зрелости и стал рассматривать его.
Аттестат был приличный, по Закону Божьему было 5, на что он обратил внимание (он был религиозный человек) и разрешил мне поступить на естественный (по моему желанию) факультет.
Теперь и я студент Императорского Московского университета!
Переселился в Москву, поселился с товарищами, стал ходить на лекции.
Помимо университета, в Москве было много для нас нового и интересного.
В том году (1882) в Москве была Всероссийская художественно-промышленная выставка, она помещалась на северной окраине города, на Ходынском поле.
На выставке было много интересного и дивного. Мы посещали ее часто, благо для студентов была льготная, минимальная плата за вход.
Там мы впервые увидели электрический трамвай.
В первые же дни по приезду в Москву мы осматривали Кремль, Спасские ворота (вход в Кремль), проходя через которые все обязаны снимать шапку. На башне этих ворот были знаменитые часы, которые в 12 часов вызванивали гимн «Коль славен Господь».
В Кремль пошли, прежде всего, смотреть «Царь колокол» и «Царь пушку». Влезли на колокольню Ивана Великого.
Замечательно, что впоследствии, во времена студенчества, я ни разу не был в Кремле, чтобы посмотреть его исторические достопримечательности — дворцы, Грановитую палату и пр.
Помимо Кремля в Москве было много интересного: выставки, театры, университет, окрестности и т.д.
От театров Императорских: Большого (опера) и Малого (драма), театра Корша (драматический) мы были, разумеется, в восторге. В первое посещение нами Малого театра мы смотрели «Горе от ума» с Самариным (знаменитый артист того времени) в роли Фамусова; впервые видели Никулину, Медведову, Садовского и других талантливых артистов.
При первом посещении Большого театра смотрели оперу Глинки «Жизнь за царя».
Вообще, московские театры, как казенные, так и частные приводили нас в восторг.
В Екатеринодаре мы восторгались игравшими  летнем театре, в городском саду (зимнего театра тогда еще не было).
Но какое может быть сравнение заезжавших в Екатеринодар провинциальных актеров с московскими знаменитыми артистами!
Начались учебные занятия в университете.
Оказалось, что в числе наук первого курса естественного факультета преподается анатомия человека и на лекции анатомии мы ходили в анатомический театр. Здесь же была и аудитория.
Пока проходили кости и связки было все благополучно. Но когда перешли на мышцы и внутренности и я впервые увидел принесенный на лекцию разрезанный труп человека, то я, от омерзения чуть в обморок не упал. Дня три ничего не мог есть, все казалось мне пахнет мертвецом. Постепенно все же привык.
До Рождества студенчество, в общем, вольничает, но после Рождества, особенно с марта, после масленицы, в виду приближения экзаменов, засаживается за зубрежку.
Засел и я за приготовление к экзаменам.
В то время я жил с И.И. Бланковым в одной большой меблированной комнате.
Сначала все шло гладко, но когда пришло время усиленных занятий, совместное житье стало неудобным: Иван Иванович опустился, пьянствовал, часто приходил домой пьяным и мешал мне.
Пришлось с ним разойтись, и я съехал.
Приготовление к университетским экзаменам оказалось делом нешуточным. Какую массу материалов нужно было проглотить! Приходилось сидеть за лекциями с утра до ночи.
Я жил в одной комнате со своим товарищем юристом и, помню, как мы с ним сидели за лекциями под Пасху до 11-ти с половиною часов. К 12-ти пошли в Кремль смотреть на торжество.
в Кремле под Пасху особенно торжественно совершался Крестный ход перед заутренней, при яркой иллюминации, при звоне кремлевских колоколов, при многочисленной толпе народа.
В 1 часу вернулись домой, прилегли немного уснуть, а в 6ч. утра уже сидели за лекциями и зубрили.
Пришли экзамены. Я благополучно перешел на 2-й курс и в конце мая или в начале июня уехал на каникулы домой.
По возвращении к сентябрю в Москву я был избран в числе распорядителей студенческой столовою.
Нужно сказать, что 2-3 года тому назад, при содействии москвичей симпатизировавших студентам, была учреждена столовая, в которой столовались от 1000 до 1500 студентов.
Столовая управлялась самими студентами, для чего на общей сходке столующихся избирались распорядители: хозяин, 2 его помощника, несколько человек, согласившихся,  по очереди, для продажи у кассы билетов для входа, ревизионная комиссия.
И вот я попал в распорядители и стал одним из помощников хозяина. По этой должности я бесплатно столовался, и мне было уже совсем вольготно.
Вскоре, эдак, примерно, через месяц студент-хозяин ушел и на его место был избран я.
При столовой была комната для хозяина, и я переселился в нее и стал хозяйничать.
На обязанности хозяина было: выбирать поставщиков, покупать продукты, приобретать все необходимое для столовой, нанимать поваров и прислугу, одним словом — вести все хозяйство. Ежедневно надо было ходить в Охотный ряд и выбирать мясо в лавке поставщика, а поставщик, обычно, норовит всучить что попало.
Помню, у одного студента, помещика Воронежской губернии, я купил около 300 битых гусей, присланных ему из деревни для продажи.
Некоторое время, к большому удовольствию столующихся, я кормил их гусятиной.
Обед в столовой стоил от 8 копеек (щи с куском мяса и с хлебом) до 25 копеек (3 блюда: горячее, жаркое и сладкое).
Сделавшись хозяином, я имел бесплатно: квартиру, стол, прислугу и получал жалование 50 рублей в месяц. Я стал совсем богач!
Сделал запас платья и белья; позволял себе некоторые удовольствия. Особенно я увлекался опереткою, часто бывал в театре, покупал партитуры опереток и т.д.
Впрочем, хозяйствовал я недолго, месяцев 4-5, ибо приближалось время экзаменов и в конце февраля, или в начале марта я ушел.
Наступили экзамены. Я благополучно перешел на 3-й курс.
Меня уже давно брало сомнение, что ожидает меня в будущем по окончании естественного факультета. Перспектива преподавателя реального училища (в гимназиях тогда естественная история не преподавалась) да и сами естественные науки меня не увлекали. Я решил перейти на медицинский факультет, что и делал.
Приняли меня не на 3-й, а на 2-й курс медицинского факультета, т.к. я не проходил специальные науки: физиология человека, гистология, фармакология и др., проходимых на 2-м курсе медицинского факультета.
Благодаря этому я потерял один год, чтобы стать врачом пришлось пробыть в университете не 5, а 6 лет.
Замечательное совпадение: в Ейске я пробыл 6 лет: подготовительный, приготовительный, 1-й, 2-й, 3-й, 3-й (остался на второй год).
В Екатеринодаре тоже 6 лет: 4-й, 5-й, 5-й (остался на второй год), 6-й, 7-й, 8-й. В Москве тоже 6 лет.
Теперь я уже мертвяков не боюсь (привык на естественном факультете) и препятствий к прохождению медицинских наук не было.
На 2-м курсе у медиков были обязательными очень серьезные практические работы по анатомии человека. Эти работы тянулись целый год. Все это я проделал и благополучно перешел на 3-й курс. Здесь начинались уже чисто медицинские науки.
Будучи на 3-м курсе, я поселился с 2-мя товарищами медиками на частной квартире, сняв у еврея хориста Большого театра 2 комнаты. Еврей этот занимался ростовщичеством среди своих сослуживцев — артистов Императорских театров и жил не бедно.
Один из моих сожителей — Вертепов, состоял в тайной партии социалистов-революционеров.
Однажды ночью нагрянула к нам полиция, произвела обыск. Вертепова арестовали, увели, а мы с Ильинским (другой сожитель) остались в подозрении и, благодаря этому, я долго стоял под негласным надзором полиции и только уже, когда поступил на государственную службу, надзор был снят.
Нужно сказать, что я никогда не увлекался крайними левыми течениями. Будучи на 1-2 курсе я бывал как представитель от студентов-кубанцев, на тайных собраниях таких левых кружков. Но эти кружки не могли меня увлекать. В них я не чувствовал искренности, чистой идейности; тут было и стремление играть первенствующую роль — «коноводить», или щегольнуть своим красноречием, а большинство из моды — считалось хорошим тоном быть левых убеждений.
К тому же на медицинском факультете много занятий, которыми нельзя манкировать: практические занятия по хирургии, клиники, кураторство и т.д. Лекции на 3-м, 4-м, 5-м курсах нельзя пропускать, так как они читаются над больными.
Когда я был на 5-м курсе в университете, разразились студенческие беспорядки. На студенческом концерте, в переполненном избранной публикой зале «Благородного собрания» один студент подошел, в 1-х рядах,  к инспектору Бризгалову, нелюбимому всем студенчеством и дал ему пощечину.
Этот скандал вызвал студенческие беспорядки, и университет был закрыт. Только нам, медикам 5-го курса, разрешено было продолжать клинические занятия и сдавать экзамены.
На праздники Рождества Христова я уехал в Екатеринодар, простудился, заболел воспалением легких. Вследствие этого опоздал в университет чуть ли не на месяц. Все же удалось наверстать пропущенное, и я благополучно окончил курс медицинского факультета Императорского Московского университета и получил диплом врача.
Тут произошло одно достойное внимания обстоятельство: Профессор «Топографической антологии оперативной хирургии» Александр Александрович Бобров предложил мне остаться при его кафедре ассистентом. До сих пор не могу понять, почему я отказался. Это большая честь и еще большая карьера, если профессор предлагает окончившему студенту остаться при его кафедре.
Очевидно, Бобров видел во мне задатки хорошего хирурга, если остановил свой выбор на мне. И все же я отказался, сославшись на то, что я войсковой стипендиат, что меня Войско не отпустит, прежде чем я отслужу ему за стипендию. Разумеется, это вздор.
Если бы университет сообщил Войску, а такое сообщение непременно было бы сделано по настоянию А.А. Боброва, что меня оставляют при университете, то Войско охотно и даже с гордостью согласилось бы освободить меня от обязанности службы за стипендию.
Об этом моем легкомысленном шаге я всю жизнь жалел.
По окончании курса я уехал с закадычным товарищем Штюрмером погостить к нему в Нижний Новгород. Через некоторое время мы поехали с ним в имение его жены в Костромскую губернию. От Нижнего до Костромы плыли по Волге на пароходе, а потом верст 30 на лошадях в деревню.
Здесь прогостил я с месяц, а потом, в конце июня мы с ним возвратились в Нижний Новгород.
В это время уже была открыта знаменитая Нижегородская ярмарка. Интересно было ехать по Волге: масса пароходов и других судов, вереницы барж, тянущихся к Нижнему. На Волге жизнь била ключом. Сама ярмарка для меня являлась очень интересной.
Вскоре в Нижний приехал зять — Г.Я. Филь. Мы предварительно списались с ним, и я поджидал его. Он каждый год ездил за товаром (обувью). Зимою же, он ежегодно приезжал в Москву.
Один раз он приехал туда с женою — моей сестрою Настей. Это было в бытность мою на 5-м курсе. И помню, что мы бывали в гостях у некоторых московских купцов, с которыми зять имел дела.
В конце июля или в начале августа, я распростился со своим товарищем, и мы поехали в Москву, а оттуда, через 2-3 дня на Кубань.
(продолжение следует)