Русская старина
Том 23, 1878г.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
Я родился Полтавской губернии Золотоношского уезда, в местечке Ирклеев, 1770 года в ноябре месяце, в доме деда моего, поручика Василия Мигрина. Отец мой был поручик Иван Васильевич Мигрин, мать Анна Дмитриевна, урожденная Фурмей.
Вскоре после рождения моего, мои родители переселились, того же уезда, в казенное селение Васютинцы, где достался отцу моему, по жене, хутор с мельницей и садом; к этому хутору отец мой прикупил земли, а в последствии приписались к нему из вольных крестьян душ двадцать, и таким образом жил без нужды. В Васютинцах, при родителях прожил я до 15-ти лет, где обучился и грамоте при помощи приходского дьячка. Потом поступил партикулярно в Золотоношский земский суд, где научился писать; а через несколько лет определен уже был в тамошний земский суд и исправлял должность секретаря.
Все родные мои, упомянутый дед Василий и бабка, дети его, а мои дяди, и братья матери моей, тоже дяди мои, любили и ласкали меня; особенно же любил и благодетельствовал мне дядя по отцу — поручик Иван Васильевич Мигрин, который благодетельствовал и родителям моим; он был добрый и умный человек. После него остались и находятся ныне в живых дети его: поручик Николай и бывший учителем Пантелеймон.
Во время служения моего в земском суде, проезжал через Золотоношу знакомый мне лекарь Евтушевский, имевший в Золотоношском уезде небольшое именьице и определенный в армию, в Молдавии расположенную. С Евтушевским сблизил меня следующий случай: он поссорился с казенными крестьянами и за буйство был представлен ими в земский суд, связанным; он просил помощи и защиты моей, и я, по званию секретаря, имея влияния на дела по суду, освободил его от всех хлопот и неприятностей.
С этого времени возродилась между нами особенная приязнь, и как он вскорости должен был отправиться в армию к своей должности, то начал уговаривать меня ехать вместе с ним, обнадеживая определить меня в полк, где, прослуживши год, могу получить чин прапорщика и возвратиться домой военным офицером.
Я представлял ему, что родители мои не согласятся отпустить меня, что родные мои все любят меня, и я, по молодым летам моим, занимаю уже хорошую должность; он не переставал убеждать меня, говоря, что если родители не согласятся отпустить меня, то можно уехать, не сказавши им, а после, по приезде на место, известить о себе. Пылкость молодости и убеждения Евтушевского склонили наконец меня последовать его совету, и я, не сказавши никому и не взяв даже увольнения от должности, — отправился тайным образом вместе с ним, весной, а какого именно года — того не помню.
Начальство и сослуживцы мои, не подозревая ничего, были в недоумении: как и куда пропал без вести секретарь! Родители мои, и особенно бедная мать, горько оплакивали меня. И теперь (1850г.) жалею я, что причинил много скорби родителям моим необдуманным поступком.
О неизвестной отлучке моей от должности, по прошествии некоторого времени, земский суд делал публикацию; но как на руках у меня не было ни казенной суммы, ни дел, и все было в порядке, то я и оставался спокойным.
У меня был вид на звание значкового товарища Войска малороссийского, выданный мне прежде еще от полковника Зенченко, и с ним я отправился.
Евтушевский отправился на своих лошадях; мы заехали к моему деду, переночевали у него, я сказал, что отправляюсь в уезд по делам суда, и не открыл о своем намерении. Отсюда отправились мы в Крюков-посад, близ Кременчуга, где была комиссариатская комиссия, из коей лекарь должен был получить прогоны до места расположения полка, в который был определен.
Здесь прожили мы недели две в ожидании прогонных денег.
Евтушевский представил свои бумаги, в комиссии представляли ему разные затруднения в получении денег; это сконфузило его, он был человек весьма робкий и несмелый, так что я, назвавшись его именем, ходатайствовал вместо него и получил уже деньги.
Получивши деньги из комиссии, отправились мы в Молдавию, где квартировал пехотный полк, в который определен был Евтушевский, — в крепость Бендеры, а оттуда в деревню Васлуи.
(2-я часть)
Оказалось, что в тот полк, в который назначен был Евтушевский, определен уже другой лекарь, и он остался за штатом. Тут прожили мы дней десять; денег ни у Евтушевского, ни у меня нисколько не было; в дорогу взято было в запас два круга сала и сухари: этим продовольствовались мы и человек Евтушевского, в пути и на месте; наконец, запасы были съедены, мы находились в самом затруднительном положении и Евтушевский выговаривал мне, что я поел его запас.
В Бендерах встретил я земляка моего Неверовского — отец его служил городничим в Золотоноше. Он служил в каком-то пехотном полку поручиком; увидясь со мной, Неверовский приглашал меня поступить в тот же полк, в котором он служил; но мне хотелось поступить в кавалерию, и потому я отказался от его предложения. Впоследствии Неверовский был генерал-лейтенантом, известным по своей храбрости.
Из Васлуи посоветовали Евтушевскому отправиться в главную квартиру армии — в Яссы, где должны дать ему новое назначение. Мы отправились в Яссы, но главная квартира выехала в местечко Галац, при Дунае. Мы поехали туда.
В Галаце указали мне на дежур-майора Панкратьева (отца корпусного командира, генерала Панкратьева, действовавшего в Венгрии в 1849 году). Я явился к нему, объявил о желании своем вступить в службу; он, расспросивши о звании моем, сказал, что напишет рекомендательное письмо к приятелю своему, донскому полковнику Кульбакову, и, написавши письмо, отдал его мне. Между тем расспросивши о казачьей службе, я узнал, что всякий казак должен иметь собственную лошадь и оружие, а я не в состоянии был иметь этого.
Положение мое было самое тяжелое и, можно сказать, отчаянное.
Вдали от родины, без всякого знакомства, без денег и даже без хлеба, я не знал куда и к кому обратиться. В мрачном расположении духа и иногда с тощим желудком, бродил я по улицам Галаца, раздумывая о своем горестном положении. Жалел о необдуманном поступке своем. Будучи окружен любовью родных и сторонних, которые знали меня, не имея ни в чем недостатка, — я добровольно бросился в неизвестность и нищету; благоразумие заставляло меня возвратиться домой; но ложный стыд удерживал: с чем явлюсь я, и как будут смотреть на меня прежние товарищи мои? Видно так судьбе было угодно! Положившись во всем на Бога, я без всякого плана и намерения ожидал, что будет со мной.
Денег ни у Евтушевского, ни у меня, как сказано уже, не было; наконец не стало совершенно и хлеба. Я отправился на рынок; заходил в несколько лавок хлебников-молдаван; торгую хлеб, но за него требуют деньги, а где их взять? Иду по фруктовому ряду; фруктов множество и дешевы, — но все же надобны деньги! Я поднялся на хитрость: у каждой из торговок брал будто на пробу несколько ягод, таким образом, пройдя весь ряд и ничего не купивши, я утолил несколько свой голод. На другой день маневр этот также удался мне; но на третий меня уже заметили, что я люблю лакомиться даром, и не подпускали уже к фруктам.
К счастью моему, раз проезжала через рынок коляска; одна торговка с булками, поспешая перейти с лотком через дорогу, опрокинула лоток и, пока она подбирала булки, — я подцепил две булки, спрятал их под полу, да и был таков! Какая роскошь была тогда для меня! Что делать: нужда многое извиняет!
В таком безнадежном положении проходя раз, днем, по берегу Дуная, я заметил, что к нему подъезжала лодка с черноморскими казаками. Я остановился и без всяких мыслей поджидал, пока лодка пристанет к берегу. Лодка пристала: из нее вышел офицер с георгиевским крестом на груди; это был полковник Головатый — начальник пехоты черноморских казаков.
В нем-то судьба указала мне впоследствии начальника моего, руководителя моей службы и всех последствий, от нее происшедших.
Головатый, поравнявшись со мной, спросил, что я за человек и что мне надобно? Я объявил ему, что дворянин, что заехал в чужую сторону, не имею ни денег, ни хлеба, едва не умираю с голода, и желал бы поступить в службу. Он осмотрел меня — я был видный молодой человек, одет пристойно; спросил, откуда родом? Я отвечал: из местечка Ирклеева. «А, вражий сын, — сказал он, — ще и земляк».
Потом порасспросивши меня и узнавши, что я человек письменный, был секретарем в земском суде, — сказал:
— Таких хлопцив нам треба! Обожди меня трохи, мне треба повидаться с панами.
Том 23, 1878г.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
Я родился Полтавской губернии Золотоношского уезда, в местечке Ирклеев, 1770 года в ноябре месяце, в доме деда моего, поручика Василия Мигрина. Отец мой был поручик Иван Васильевич Мигрин, мать Анна Дмитриевна, урожденная Фурмей.
Вскоре после рождения моего, мои родители переселились, того же уезда, в казенное селение Васютинцы, где достался отцу моему, по жене, хутор с мельницей и садом; к этому хутору отец мой прикупил земли, а в последствии приписались к нему из вольных крестьян душ двадцать, и таким образом жил без нужды. В Васютинцах, при родителях прожил я до 15-ти лет, где обучился и грамоте при помощи приходского дьячка. Потом поступил партикулярно в Золотоношский земский суд, где научился писать; а через несколько лет определен уже был в тамошний земский суд и исправлял должность секретаря.
Все родные мои, упомянутый дед Василий и бабка, дети его, а мои дяди, и братья матери моей, тоже дяди мои, любили и ласкали меня; особенно же любил и благодетельствовал мне дядя по отцу — поручик Иван Васильевич Мигрин, который благодетельствовал и родителям моим; он был добрый и умный человек. После него остались и находятся ныне в живых дети его: поручик Николай и бывший учителем Пантелеймон.
Во время служения моего в земском суде, проезжал через Золотоношу знакомый мне лекарь Евтушевский, имевший в Золотоношском уезде небольшое именьице и определенный в армию, в Молдавии расположенную. С Евтушевским сблизил меня следующий случай: он поссорился с казенными крестьянами и за буйство был представлен ими в земский суд, связанным; он просил помощи и защиты моей, и я, по званию секретаря, имея влияния на дела по суду, освободил его от всех хлопот и неприятностей.
С этого времени возродилась между нами особенная приязнь, и как он вскорости должен был отправиться в армию к своей должности, то начал уговаривать меня ехать вместе с ним, обнадеживая определить меня в полк, где, прослуживши год, могу получить чин прапорщика и возвратиться домой военным офицером.
Я представлял ему, что родители мои не согласятся отпустить меня, что родные мои все любят меня, и я, по молодым летам моим, занимаю уже хорошую должность; он не переставал убеждать меня, говоря, что если родители не согласятся отпустить меня, то можно уехать, не сказавши им, а после, по приезде на место, известить о себе. Пылкость молодости и убеждения Евтушевского склонили наконец меня последовать его совету, и я, не сказавши никому и не взяв даже увольнения от должности, — отправился тайным образом вместе с ним, весной, а какого именно года — того не помню.
Начальство и сослуживцы мои, не подозревая ничего, были в недоумении: как и куда пропал без вести секретарь! Родители мои, и особенно бедная мать, горько оплакивали меня. И теперь (1850г.) жалею я, что причинил много скорби родителям моим необдуманным поступком.
О неизвестной отлучке моей от должности, по прошествии некоторого времени, земский суд делал публикацию; но как на руках у меня не было ни казенной суммы, ни дел, и все было в порядке, то я и оставался спокойным.
У меня был вид на звание значкового товарища Войска малороссийского, выданный мне прежде еще от полковника Зенченко, и с ним я отправился.
Евтушевский отправился на своих лошадях; мы заехали к моему деду, переночевали у него, я сказал, что отправляюсь в уезд по делам суда, и не открыл о своем намерении. Отсюда отправились мы в Крюков-посад, близ Кременчуга, где была комиссариатская комиссия, из коей лекарь должен был получить прогоны до места расположения полка, в который был определен.
Здесь прожили мы недели две в ожидании прогонных денег.
Евтушевский представил свои бумаги, в комиссии представляли ему разные затруднения в получении денег; это сконфузило его, он был человек весьма робкий и несмелый, так что я, назвавшись его именем, ходатайствовал вместо него и получил уже деньги.
Получивши деньги из комиссии, отправились мы в Молдавию, где квартировал пехотный полк, в который определен был Евтушевский, — в крепость Бендеры, а оттуда в деревню Васлуи.
(2-я часть)
Оказалось, что в тот полк, в который назначен был Евтушевский, определен уже другой лекарь, и он остался за штатом. Тут прожили мы дней десять; денег ни у Евтушевского, ни у меня нисколько не было; в дорогу взято было в запас два круга сала и сухари: этим продовольствовались мы и человек Евтушевского, в пути и на месте; наконец, запасы были съедены, мы находились в самом затруднительном положении и Евтушевский выговаривал мне, что я поел его запас.
В Бендерах встретил я земляка моего Неверовского — отец его служил городничим в Золотоноше. Он служил в каком-то пехотном полку поручиком; увидясь со мной, Неверовский приглашал меня поступить в тот же полк, в котором он служил; но мне хотелось поступить в кавалерию, и потому я отказался от его предложения. Впоследствии Неверовский был генерал-лейтенантом, известным по своей храбрости.
Из Васлуи посоветовали Евтушевскому отправиться в главную квартиру армии — в Яссы, где должны дать ему новое назначение. Мы отправились в Яссы, но главная квартира выехала в местечко Галац, при Дунае. Мы поехали туда.
В Галаце указали мне на дежур-майора Панкратьева (отца корпусного командира, генерала Панкратьева, действовавшего в Венгрии в 1849 году). Я явился к нему, объявил о желании своем вступить в службу; он, расспросивши о звании моем, сказал, что напишет рекомендательное письмо к приятелю своему, донскому полковнику Кульбакову, и, написавши письмо, отдал его мне. Между тем расспросивши о казачьей службе, я узнал, что всякий казак должен иметь собственную лошадь и оружие, а я не в состоянии был иметь этого.
Положение мое было самое тяжелое и, можно сказать, отчаянное.
Вдали от родины, без всякого знакомства, без денег и даже без хлеба, я не знал куда и к кому обратиться. В мрачном расположении духа и иногда с тощим желудком, бродил я по улицам Галаца, раздумывая о своем горестном положении. Жалел о необдуманном поступке своем. Будучи окружен любовью родных и сторонних, которые знали меня, не имея ни в чем недостатка, — я добровольно бросился в неизвестность и нищету; благоразумие заставляло меня возвратиться домой; но ложный стыд удерживал: с чем явлюсь я, и как будут смотреть на меня прежние товарищи мои? Видно так судьбе было угодно! Положившись во всем на Бога, я без всякого плана и намерения ожидал, что будет со мной.
Денег ни у Евтушевского, ни у меня, как сказано уже, не было; наконец не стало совершенно и хлеба. Я отправился на рынок; заходил в несколько лавок хлебников-молдаван; торгую хлеб, но за него требуют деньги, а где их взять? Иду по фруктовому ряду; фруктов множество и дешевы, — но все же надобны деньги! Я поднялся на хитрость: у каждой из торговок брал будто на пробу несколько ягод, таким образом, пройдя весь ряд и ничего не купивши, я утолил несколько свой голод. На другой день маневр этот также удался мне; но на третий меня уже заметили, что я люблю лакомиться даром, и не подпускали уже к фруктам.
К счастью моему, раз проезжала через рынок коляска; одна торговка с булками, поспешая перейти с лотком через дорогу, опрокинула лоток и, пока она подбирала булки, — я подцепил две булки, спрятал их под полу, да и был таков! Какая роскошь была тогда для меня! Что делать: нужда многое извиняет!
В таком безнадежном положении проходя раз, днем, по берегу Дуная, я заметил, что к нему подъезжала лодка с черноморскими казаками. Я остановился и без всяких мыслей поджидал, пока лодка пристанет к берегу. Лодка пристала: из нее вышел офицер с георгиевским крестом на груди; это был полковник Головатый — начальник пехоты черноморских казаков.
В нем-то судьба указала мне впоследствии начальника моего, руководителя моей службы и всех последствий, от нее происшедших.
Головатый, поравнявшись со мной, спросил, что я за человек и что мне надобно? Я объявил ему, что дворянин, что заехал в чужую сторону, не имею ни денег, ни хлеба, едва не умираю с голода, и желал бы поступить в службу. Он осмотрел меня — я был видный молодой человек, одет пристойно; спросил, откуда родом? Я отвечал: из местечка Ирклеева. «А, вражий сын, — сказал он, — ще и земляк».
Потом порасспросивши меня и узнавши, что я человек письменный, был секретарем в земском суде, — сказал:
— Таких хлопцив нам треба! Обожди меня трохи, мне треба повидаться с панами.
(3-я часть)
Через два-три часа Головатый возвратился и взял меня с собой в лодку. Мы отправились к острову близ Браилова, где стояла черноморская флотилия из 50-ти или более лодок черноморских казаков. Тогда была война с Турцией, и в отсутствие Потемкина командовал армией князь Репнин. Это было в 17... году.
Наутро Головатый приказал мне явиться в канцелярию его. Я пришел в канцелярию, представился управляющему канцелярией; он велел мне сесть и писать. В канцелярии увидел несколько человек-казаков; они были в изорванном, грязном, простом платье. Это озадачило меня; я говорил, что я благородный человек — как мне сидеть и заниматься с простыми людьми. Правитель канцелярии, услыхав это, сделал мне на первый раз замечание, и сказал, что здесь все благородные люди:
— Сей хорунжий, сей сотник.
Впоследствии времени, когда ближе узнал черноморцев и сам сделался казаком, я увидел, что они не охотники щеголять и живут по-простому.
Об отзыве моем донесли Головатому, что я еще колеблюсь.
— А, бисов сын! — сказал он,— обрить ему швыдче голову по-казачьи; тогда он будет уже нашим.
Таким образом, мне остригли волосы, отрезали длинную мою косу (тогда еще носили косы) и оставили только одну косичку впереди, называемую «чуприна»,— и я стал черноморцем, и зачислен казаком в Васютинский курень.
Платье мое собственное было: кафтан — по-нынешнему фрак, и плащ. Из плаща велели мне сшить казачий кафтан; но пока шили его, я гулял во фраке — с чуприной. Казаки, смотря на меня в таком костюме, говорили:
— Се шведин!
— Ни, — говорили другие, — се прусин!
Для меня все равно как бы ни называли, лишь бы хлебом кормили; а хлеб, благодарение Богу, у меня уже был.
На острове близ Галаца простояли мы до осени, а на осень вышли на твердую землю при реке Серет. Здесь выстроили землянки. Осенние ночи были и сыры и холодны, притом же были и лихорадки на людях. По молодости и по непривычке к бивачной жизни, проводить такие ночи в землянке мне было трудно: ни постилки, ни укрыться было нечем; но, к счастью моему, меня знал провиантский чиновник, заведывающий хлебными магазинами; он позволил мне помещаться на ночь в провиантском магазине и я, подостлавши один куль и укрывшись другим, проводил ночи не страдая от стужи, а сила молодости придавала самый покойный сон!
Когда стояли мы еще на острове близ Галаца, — в это время приезжал для смотра черноморских лодок светлейший князь Потемкин, на яхте, и я видел его. С ним приезжала какая-то дама, которую он называл Катериной, — кажется, племянница его.
Команде велено было отправиться на зиму на остров Березань, близ Очакова, где был и кош. Я отправился вместе с командой и вез на себе, как и прочие казаки, сухари; в это время была еще у меня лихорадка, я отстал от команды и пошел боковой дорогой, надеясь, если не догоню команды, ночевать где-нибудь по дороге в землянке. Долго шел утомленный, село солнце, наконец, и ночь; жилья никакого не было, а степь необъятная. Я остановился, помолился Богу, лег на траве и укутался шинелью. Кроме палки никакого другого оружия при мне не было. Проснулся, солнце уже взошло; пустился опять в путь, не зная, далеко ли еще осталось идти, и куда идти.
Вдруг увидел ехавшего по дороге человека; спросил у него: далеко ли до команды конных казаков, которые, как известно мне было, стояли недалеко, близ Измаила. Он сказал, что будет верст 30, и указал мне путь. К вечеру дошел я до куреня конной команды, явился к куренному атаману, объявил, что я казак Васютинского куреня — писарь из канцелярии полковника Головатого. Меня приняли, накормили и на другой день отправили, вместе с казаками, на повозке, до селения Слободзеи, где явился к начальнику — черноморскому полковнику Мокио, объяснил ему, что отстал от команды по болезни, что едва не умер было в дороге, совершенно ничего не помню и не знаю как дойти до Березани; этим думал я подвинуть его к состраданию и помощи мне; — в ответ получил, что и не такие люди как я, но и получше, пропадают в степи! Между тем меня оставили в Слободзее в ожидании оказии, когда будет в Березань, и поместили в одном курене.
Слободзея — обширное селение на Днестре. Там жили черноморцы, молдаване, малороссияне и поляки. У полковника Головатого был здесь дом и семейство его; казаки, не имеющие здесь собственных домов, жили бедно и во всем нуждались; провиант отпускали им не такой как для армейских полков, а пополам с песком. Из такой муки можно было еще есть хлеб тогда, когда он горячий, только что испечен; а как застынет, то и не угрызешь. Иногда ночью, когда уже спали, вдруг слышишь зов: «Вставайте, казаки! Хлеб из печи вынули», и я вставал вместе с другими и принимался есть горячий хлеб. «Голод не тетка!» — говорит пословица. Хлеб по ночам с песком был мне не по вкусу; нередко я ходил по селению и выпрашивал у добрых людей для себя белого хлеба; заходя в дома молдаван, я заметил, что они мамалыги — род коржей, кладут под подушки. Случалось, что иногда, зайдя в дом молдаванина и не заставая в нем никого, голод подвергал меня искушению, и я похищал мамалыгу. Таким образом, проживши в Слободзее месяц, я испытывал крайнюю нужду и голод.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий