Федор Кубанский
Степи привольные — кровью залитые
Нью-Йорк, 1962
стр. 108-110
Вечером, когда Гашка «смыкала» солому в «сапэтку» под скирдой, стоявшей сзади база, он подошел, взял из ее рук железную «ключку» и стал помогать. Потом сказал:
— Я так и не объяснил тебе главного: если бы ты, Гашенька, попала в Ростов в мой дом, то не только жила бы в довольстве, но никогда и навоз не чистила, коров не доила, солому не дергала в корзину. Ничего этого там делать не надо. Скоро война кончится, я буду в городе преподавать, как и раньше...
— А я что бы там делала, а?
— Как что! Спала бы сколько хотела, — мы летом не схватываемся до зари, а спим часов до девяти, когда солнце уже высоко-высоко в небе стоит.
— Бедные, бедные люди, — посмотрев в сторону, проговорила Гашка.
— Да, конечно, бедные вы...
— Да не мы, а вы бедные люди!
— Почему? — удивился Чубаров.
— Вы же никогда не видите красоты восходящего солнца в июньской степи, не любуетесь видом розовеющего востока, не слышите предрассветного «пидпидемканья» перепелок, раннего концерта жаворонков в чистом голубом небе...
— О, да ты, как Пушкин, как Некрасов, расписываешь. Читала их?
— Конечно, читала и Пушкина, и Тургенева, и Кольцова, и Некрасова. Я четыре года в школу ходила, хорошо училась и люблю читать книги. Вы, что же, думаете — как путом подвязана и в навозе копается, так она, мол, ничего не чувствует и не понимает. И Кольцова вы, может, и читали, но не понимаете его. Как вам, горожанам, понять такие слова:
...«Степь раздольная, далеко вокруг,
Широко лежит, ковылем-травой, расстилается.
Ах, ты, степь моя, степь привольная,
Широко ты, степь, пораскинулась,
К морю Черному понадвинулась...»
— А «Перепелку» Тургенева читали? — продолжала Гашка. — Или, вот забыла, чье это: «Румяной зарею покрылся восток»... А когда вы видите эту зарю, если до обеда дрыхнете в кровати?
Чубаров был ошеломлен. Он никак не предполагал, чтобы простая станичная девушка, подвязанная веревкой и копавшаяся в навозе, могла знать и читать русских классиков, да не только читать, но и почувствовать их по-своему, так живо ощущать то, о чем они писали.
— Ну, теперь я окончательно, Гашенька...
— Чего же замолчали? Говорите!
— Влюблен в тебя! — выпалил Чубаров и повторил: — Я... люблю тебя и не с сегодняшнего дня, а как только увидел. Будь моей! Уедем и будем счастливы. Не сидеть же тебе до Ноева потопа в девках, а разве я хуже ваших парубков, да и года твои. . .
Гашка рассмеялась.
— Чего ты смеешься? Я правду говорю: хочу жениться на тебе...
— Значит, оставить станицу, в которой я родилась и выросла, дом, родных, степь нашу?!
— А зачем тебе это нужно? Что здесь хорошего увидишь? Ведь вы еще с пяти лет начинаете работать: то коров пасете, то на конях при молотьбе ездите, в поле, огороде и в доме работаете и так до самой смерти. Ни детства, ни юности, ни спокойной жизни у вас не бывает. Брось все это, коль можешь лучше жить, а наведываться сюда можно. Почему же не наведываться? И я с тобой буду приезжать.
— Покорно благодарю, Игнат Васильевич, — очень серьезно вдруг сказала Гашка, — не нужно мне ни ваших театров, ни электричества, ни нужников в домах, ни городского безделья. Вонь нашего навоза, баз и свинюшник мне милей ваших балов и танцев, а запах цветов степных я не отдам ни за какие города в мире. Я — кубанская казачка, люблю степь нашу кубанскую, всем сердцем, всей душой! Тут я родилась, выросла и тут умру. Я принадлежу родной кубанской степи, — она моя, я ее, — мы сроднились до рождения моего и не расстанемся даже после смерти.
Она замолчала. Молчал и Чубаров, не зная что ответить. Потом Гашка, глядя ему в глаза, тихонько запела:
«Не пиду за того, шо пэром вин пыше,
Як прыйде до дому, злым вин духом дыше.
Я пиду за того, шо в полэ орэ,
Прыиде до дому — серденько мое...»
— Понимаете, Игнат Васильевич? — язвительно спросила Гашка. — Тот, кто в поле пашет, милей мне будет, чем кто пером пишет. И еще скажу: у меня есть свой казак-парубок, которого я полюбила и при расставаньи дала слово быть его женой, как только он вернется с фронта. Вот шо: героев своих кубанских я жду, что в поле пашут, хлеб будут сеять, чтобы и вы, городские, не околели с голоду. Вот кто будет мне любимым! Если же не найду такого, то останусь одна навсегда, но с привольной степью Кубанской не расстанусь никогда.
