Еще одна книжка про наших зеленых. Перевожу на современный русский язык по частям, всего будет три части (или четыре).
https://archive.org/details/arkhivrusskoirev07gess
Меж двух огней
(вторая часть)
(Записки зеленого)
Н. В. Вороновича

Произведенный большевиками в Петрограде переворот не внес первоначально никакого изменения в спокойную Сочинскую жизнь. Все ожидали результатов переворота, внимательно прислушиваясь к известиям из столицы. Никаких попыток со стороны буржуазных и умеренных социалистических партий к поддержанию свергнутого большевиками Временного Правительства сделано не было.

Когда местные большевики убедились в том, что их товарищи в Петрограде и Москве прочно укрепились и вполне овладели правительственным аппаратом, они решили объявить и в Сочи власть советов.

В несколько дней партия большевиков сильно увеличилась в своем составе. Для этого Сочинские большевики отправили специальных агитаторов на линию строящейся железной дороги и привезли с собой в город десятка два «люмпен пролетариев».

После этого было созвано экстренное собрание совета, который почти без прений торжественно объявил передачу всей власти в округе и городе — совету рабочих и солдатских депутатов. Решение это было принято голосами местных 6 — 7 большевиков и 20-ю привезенными ими с линии рабочими, против воздержавшихся остальных членов совета, примыкавших к эсерам и меньшевикам.

А вслед за этим постановлением в Сочи повторилось происшедшее тогда повсеместно в России явление: имевшие довольно значительное большинство в советах рабочих и солдатских депутатов члены партий соц-рев. и соц.- демократов меньшевиков, вместо того, чтобы продолжать работу в советах и исполнительных комитетах, бороться в этих учреждениях с большевиками и постараться таким путем ликвидировать политику последних, решили выйти из исполкомов, добровольно очистив поле сражения. Большевики не преминули воспользоваться этим решением правых социалистов и очень быстро сумели провести на места ушедших противников своих сторонников. Благодаря этому почти во всех местных советах и исполкомах большинство голосов стало принадлежать коммунистам или сочувствующим им левым эсерам. Через несколько месяцев правые социалисты поняли свою ошибку, но исправить ее было уже поздно. Большевики умело использовали в глазах рабочих и солдат «дезертирство и саботаж» эсеров и меньшевиков, а неудачные и нерешительные выступления этих партий против «рабоче-крестьянского правительства» еще более укрепили положение правящей партии.

Вместо сложившего с себя полномочия председателя исполкома, прапорщика местной береговой батареи эсера Тер-Григорьяна, был избран случайно находившийся в Сочи член Петроградского совета большевик Сундуков, оказавшийся очень благоразумным, умеренным, решительным и работоспособным деятелем.

Так как среди большевиков не оказалось достаточного числа дельных людей, которых можно было бы избрать в исполком, Сундуков предложил избрать временный революционный комитет, в который вошли один большевик (наборщик местной типографии) и два беспартийных, в том числе начальник гарнизона и командир железнодорожного батальона полковник Козлов.

На этом и окончились все Сочинские реформы. Не нарушенная никакими кровавыми выступлениями, жизнь города продолжала течь вполне нормально, и большевистский переворот ничем не отразился на обывателях.

Однако вскоре и в Сочи стали сказываться последствия переворота, выразившиеся в медленно, но верными шагами, надвигавшейся экономической разрухе.

Это сказалось, прежде всего, на строящейся Черноморской дороге. Управление дороги находилось в Петрограде, откуда главный инженер получал все распоряжения и денежные средства. К декабрю все имевшиеся в Сочинском главном дорожном комитете средства иссякли. Комитет решил приостановить работы и распустить строительных рабочих. Решение это вызвало взрыв возмущения среди последних, тем более что у комитета не было достаточных сумм для того, чтобы расплатиться с рабочими. Одну за другой слал комитет в Петроград телеграммы, но никакого ответа на них не получалось. Главный инженер и дорожный комитет решили тогда свалить всю ответственность на Сочинский совет раб. депутатов, как на признанную рабочими власть.

А между тем председатель революционного комитета Сундуков, вызванный срочной телеграммой Центр. Комитетом, выехал в Петроград, сложив с себя обязанности фактического главы Сочинского совета, который остался без руководителя. Революционный комитет растерялся и не знал, что предпринять для успокоения рабочих, которые угрожали придти в Сочи и разгромить город.

Я в это время успел закончить все приготовления для размещения членов нашего кооператива и собирался выехать в Петроград и в Лугу для получения ассигнованной еще Временным Правительством кооперативу долгосрочной ссуды в 27,000 рублей, приобретения необходимых орудий и инструментов и для встречи с оставшимися в Луге членами правления.

За несколько дней до моего отъезда ко мне явились два члена Сочинского совета и обратились со следующим предложением:

Для расплаты с рабочими Черноморской дороги необходимо получить из Петрограда от Наркомфина семь миллионов рублей. Рабочие согласились подождать получения этих денег и не предпринимать никаких выступлений, если совет обеспечит им на это время отпуск продовольствия. Запасы продовольствия в окружной продов. управе невелики и их хватит самое большее на шесть недель. Поэтому деньги необходимо получить как можно скорее.
Для этой цели совет решил отправить в Петроград своего представителя, который должен был, во что бы то ни стало добиться получения денег и привезти их в Сочи. Но никто из членов революционного комитета не хочет взять на себя эту миссию, ссылаясь на полное незнакомство с Питерскими порядками. Ввиду этого на частном совещании членов совета было решено просить меня принять это неприятное поручение и одновременно согласиться выставить свою кандидатуру в председатели Сочинского совета, так как
это звание могло бы значительно облегчить получение денег из Государственного банка.

Первоначально я категорически отказался от этого предложения, заявив, что не считаю возможным, не принадлежа к партии большевиков, возглавлять, хотя бы и фиктивно, совет, большинство членов которого большевики. Но, когда вслед за первой делегацией ко мне явились представители беспартийных рабочих и просили принять во внимание их трагическое положение
— я согласился, выставив непременным условием созыв крестьянского и рабочего съезда для избрания окружного исполнительного комитета, который бы явился высшим органом местной власти. (До этого времени крестьяне не имели своих представителей ни в совете, ни в его исполнительном органе).

Совет согласился с моим требованием и через несколько дней, снабженный целой пачкой мандатов и удостоверений, я в сопровождении одного из членов революционного комитета — Королева — выехал на автомобиле в Новороссийск, откуда предполагал проехать по жел. дороге через Ростов в Петроград.

Приехавши в Новороссийск, я узнал, что железнодорожное сообщение с Ростовом прервано, ввиду начала военных действий между большевиками и Кубанским краевым правительством.

На Кубани в это время происходило следующее:

Кубанская рада и краевое правительство Быча не признали власти Совета Народных Комиссаров и, ввиду происшедшего в Петрограде переворота, решили объявить Кубань самостоятельной республикой. И Петроградские, и местные большевики поняли, что самостоятельная Кубань захочет иметь выход к Черному морю, для чего присоединить Черноморскую губернию с Новороссийским и Туапсинским портами. Потеря Черноморской губернии явилась бы для большевиков потерей всего северного Кавказа, поэтому из центра в Новороссийск, в котором пребывал Кубано-Черноморский центр. исполком, были присланы директивы ликвидировать Кубанское правительство и занять Екатеринодар.

Для выполнения директив Совета Народных Комиссаров местные большевики, при помощи возвращавшейся с Кавказского фронта и распропагандированной ими 21-й пехотной дивизии, заняли город Армавир, в котором образовался Кубанский революционный комитет. С занятием Армавира Кубанский ревком должен был предпринять наступление на Екатеринодар вдоль жел. дор. линии Кавказская-Екатеринодар и Тихорецкая-Екатеринодар, а Новороссийский исполком одновременно с этим двинуть войска на Екатеринодар со станции Крымской.

Однако, у Новороссийского исполнительного комитета, кроме двух батальонов красной гвардии, состоявших из местных рабочих, никаких войск не было.

В это время (начало января 1918 года) в Новороссийск, Севастополь и другие Черноморские порты стали прибывать транспорты из Трапезунда с возвращавшимися с Кавказского фронта частями.

Новороссийские большевики решили использовать эти полки для наступления на Екатеринодар. Но прибывавшие в Новороссийск полки совершенно не хотели воевать и требовали немедленной дальнейшей отправки по домам.
С большим трудом председателю Новороссийского совета Лосеву удалось уговорить два батальона двинуться в поход против Кубанского правительства. Эти два батальона (значительно растаявшие по пути до Крымской) и составили ядро Новороссийско-Екатеринодарского фронта, который стал пополняться вновь прибывающими с Кавказского фронта частями.

За два или три дня до моего приезда, в Новороссийске разыгралась на почве такого пополнения фронта жуткая драма, закончившаяся гибелью 32-х офицеров.

В порт вошел прибывший из Трапезунда транспорт с тремя батальонами одного из Туркестанских (если память мне не изменяет) полков. Новороссийский совет тотчас же командировал на транспорт своих представителей и агитаторов, предложивших полку немедленно выгрузиться и следовать на фронт против кубанцев.

Солдаты собрали митинг, пригласив на него всех ехавших с ними офицеров, которых просили дать им совет, как поступить: ехать ли
драться с казаками, или требовать отправки в Феодосию для дальнейшего следования по железной дороге на родину. Офицеры, которым не улыбалась перспектива сражаться на фронте гражданской войны, посоветовали солдатам требовать немедленного отправления в Феодосию. Солдаты с радостью согласились с таким советом и передали свое ультимативное требование представителям Новороссийского совета. Последние съехали на берег и доложили исполкому о постигшей их неудаче, заявив, что всему виной офицеры, отговорившие согласившихся было солдат следовать на фронт.

В Новороссийском порту стояло два миноносца, команды которых были опорой местных большевиков. Исполнительный комитет решил воспользоваться этими миноносцами для того, чтобы расправиться с контрреволюционными офицерами, а заодно и постращать несговорчивых солдат.

Как только транспорт снялся с якоря и начал уходить в море, к нему подошли два миноносца и, наведя на него дула орудий, потребовали выдачи всех офицеров. Солдаты сначала отказались исполнить это требование, но затем,
когда матросы заявили, что, если офицеры не будут выданы, то транспорт будет немедленно потоплен, принуждены были согласиться. Все офицеры были сняты с транспорта, перевезены на мол и тут же, на глазах у своих солдат, расстреляны.

После этой жестокой расправы с офицерами, матросы потребовали от солдат выдачи всего имевшегося в полку оружия, угрожая снова, в случае отказа, пустить транспорт ко дну. Солдаты выдали оружие, были разбиты поротно и свезены на берег. Здесь часть из них, изъявившая желание следовать на фронт, была вновь вооружена и отправлена в Крымскую, а остальные были посланы под охраной матросов на работы по разгрузке транспортов с продовольствием.

Узнав в Новороссийске о невозможности ехать железной дорогой на Ростов, я решил изменить маршрут и ехать или через Севастополь, или через Феодосию.

На мое несчастье судовые команды перевозивших войска транспортов, узнав о положении в Новороссийске, решили избегать захода в этот порт, и транспорты стали направляться прямо в Севастополь, Феодосию и Керчь.

Пришлось просидеть несколько дней в Новороссийске и в буквальном смысле «ждать у моря погоды».

На пятый день моего невольного сидения в Новороссийске зашел, по пути в Севастополь, вспомогательный крейсер «Король Карл».

Получив соответствующие документы от Новороссийского совета, я со своим спутником погрузились на крейсер, команда которого встретила непрошеных пассажиров весьма не дружелюбно. Сначала мы не могли понять, чем вызвано нелюбезное к нам отношение офицеров и матросов крейсера, но через несколько часов после отхода из Новороссийска — все объяснилось.

До войны «Король Карл» был пассажирским пароходом Румынского общества, совершавшим рейсы между Констанцией и Константинополем. Поэтому на крейсере остались роскошные каюты и помещения 1-го класса, в одно из которых, ввиду поднявшегося на море шторма, нам разрешили войти.

В этом помещении (кажется — курительном салоне) мы увидали сидевшую за уставленным бутылками шампанского и разными закусками столом веселую компанию штатских и военных молодых и старых людей. У всех пировавших были петлички и кокарды желто-голубого цвета, то есть национальных украинских цветов.

Оказалось, что «Король Карл» был только что «украинизирован», и мы присутствовали на торжественном обеде, который команда крейсера давала в честь делегатов «Украиньской влады».

Нас, как москалей, конечно, не пригласили к трапезе и мы, не желая мозолить глаз веселившимся украинцам, улеглись на угловом диване и попытались заснуть.

Однако веселье украинцев продолжалось недолго.

Часов около десяти вечера на крейсер поднялась какая-то тревога. Раздалась команда потушить огни и задраить люки и иллюминаторы. Пиршество было прервано.

Спрошенный нами матрос сказал, что причиной тревоги является перехваченная радиограмма из Новороссийска, сообщавшая стоявшим в Севастополе миноносцам о том, что «Король Карл», выйдя из Новороссийска, спустил Андреевский и красный флаги и поднял Украинский желто-голубой. Радиограмма заканчивалась приказом — потопить взбунтовавшийся крейсер.

— Ну и влопались же мы с вами в историю, — пробормотал мой перепугавшийся спутник.

Признаюсь, что и мне очень не понравился такой эпилог украинизации «Короля Карла».

Но к счастью все окончилось вполне благополучно.

Собравшийся судовой комитет и команда, после долгих пререканий с представителями «Украиньской влады», решили «разукраиниться», то есть спустить желто-голубой флаг и поднять вновь Андреевский.

Однако команда все-таки опасалась идти в Севастополь, и комитет постановил переменить курс, зайти в Феодосию и там отстояться несколько дней, пока в Севастополе не уляжется поднятая тревога.

Рано утром «Король Карл» под Андреевским флагом подходил к Феодосии...


Когда крейсер вошел в порт и стал пришвартовываться к молу, глазам нашим представилось странное зрелище:

На берегу толпилось несколько сотен рабочих, портовых грузчиков и железнодорожников. Впереди с обнаженными головами и с хлебом-солью стояла делегация от союза рабочих. Как только «Карл» пришвартовался, начались речи делегатов. Из этих торопливых и довольно несвязных речей, мы узнали, что из Севастополя ночью пришла телеграмма, в которой сообщалось, что «взбунтовавшийся» крейсер «Король Карл» бомбардирует прибрежные города. Завидев входящее в порт «взбунтовавшееся судно», местные рабочие решили выслать делегацию с хлебом-солью и с просьбой пощадить ни в чем неповинное мирное население Феодосии.

Этим инцидентом закончилось наше злополучное пребывание на украинском крейсере, и мы с живейшей радостью сошли на берег.

III

Недаром говорится, что, если начнется полоса невезения, то она продолжается во всем.

Так случилось и со мной.

Я рассчитывал в тот же день выехать из Феодосии, с первым отходящим на Джанкой поездом. Но придя на вокзал, я узнал неприятную новость, что железнодорожное сообщение прервано со вчерашнего вечера. Когда пойдет следующий поезд — никто из станционных служащих определить не мог.

Оказалось, что крымские татары восстали против советской власти, подошли к ж. д. линии Феодосия — Джанкой и прервали всякое сообщение между этими пунктами.

Предстояла снова невеселая перспектива, «ждать у моря погоды», которая, кстати, совершенно испортилась: дул холодный ветер и моросил дождь со снегом.

Все гостиницы в городе были реквизированы под различные советские учреждения и волей-неволей пришлось пристроиться на скамейке станционного буфета.

Спутник мой нервничал и на чем свет стоит честил взбунтовавшихся татар:

— Не могли они, черти гололобые, повременить хотя бы день другой со своим дурацким восстанием, — ворчал он, свертывая одну за другой «самокрутки» и выпускал клубы табачного дыма.

От нечего делать я вышел побродить по перрону.

На запасных путях стояла длинная вереница теплушек, у которых сходились, оживленно жестикулируя, группы солдат. Я подошел к одной из групп и прислушался к разговорам.

Через несколько минут я узнал, что на станции стоит застрявший ввиду перерыва движения эшелон одного из Туркестанских полков, только что прибывший морем из Трапезунда. В эшелоне было два батальона — около 1500 солдат. Штаб полка со всеми офицерами успел погрузиться и благополучно отошел вчера, а оставшиеся без офицеров, без продуктов и без денег батальоны не знали, что им предпринять.

У меня мелькнула мысль воспользоваться этим эшелоном и попытаться «прорвать татарский фронт» и проскочить с туркестанцами до Джанкоя.

Риск, во всяком случае, был небольшой: на станции говорили, что у восставших татар не более 500 вооруженных людей, и два батальона фронтовиков без особого труда могли пробиться через такой немногочисленный «фронт».

Я вмешался в разговор и стал проводить свою мысль.

Солдаты страстно желали скорейшего возвращения в свои родные деревни, неожиданная задержка в Феодосии нервировала их, а поэтому мои слова вызвали их живейшее одобрение.

— Беда только, что у нас нет командиров, продуктов и мало патронов, говорили с досадой стрелки.

Вокруг меня собиралось все больше и больше солдат. Лица их просветлели, собрался настоящий митинг.

Подошли и три члена полкового комитета, ехавшие с эшелоном.

Я стал им советоватъ, как поступить, предлагал пойти в исполком потребовать паровоз, патронов и кормовых денег.

Солдаты поддакивали мне и торопили членов комитета.

— Что ж, — мы пойдем, согласились комитетчики, — да вряд-ли чего добьемся...

— Третий раз сегодня являемся в исполнительный комитет, а ответ все один: подождите — мол, до завтра. Нет у нас никого, чтоб заместо командира мог действовать!

Началось оживленное обсуждение кандидатуры командира.

— А вы сами, товарищ, кто такой будете, спросил меня один из комитетчиков.

Узнав, что я бывший офицер и председатель совета солдатских и рабочих депутатов, солдаты обрадовались.

— Чего ж думать да зря языки чесать, раздались голоса: мы вас, товарищ, выбираем своим командиром, а вы уж за нас постарайтесь, сделайте Божескую милость!

Я согласился, выставив туркестанцам одно непременное условие — беспрекословное подчинение всем моим приказаниям.

— Да что ж, мы разве не понимаем, — закричали сотни голосов, — будьте спокойны, мы все на фронтах были, ученые...

Через полчаса я с членами полкового комитета находился уже у председателя Феодосийского исполкома, который очень обрадовался возможности сплавить от себя беспокойный эшелон.

Нам выдали на два дня хлеба, патронов и кормовых денег, а начальнику станции было отдано распоряжение немедленно подать к эшелону дежурный паровоз.

Вернувшись на вокзал, я начал отдавать распоряжения.

Прежде всего, пришлось подумать о планомерном размещении солдат по теплушкам. Мой «полк» состоял из демобилизованных солдат, возвращавшихся через уездные исполкомы по своим деревням. На каждой узловой станции от эшелона должны были отделяться самостоятельные партии. Чтобы не заставлять людей пересаживаться на узловых станциях и не задерживать эшелона, я приказал солдатам разбиться на группы по 30 — 40 человек, состоящие из «земляков» одного или двух соседних уездов. Разобравшись в том, какой группе и где надо будет отделяться от эшелона, я развел их по теплушкам с таким расчетом, чтобы отцепка вагонов происходила в пути по порядку, начиная с хвостового вагона. На каждой теплушке надписали мелом станцию назначения и станцию отцепки от эшелона.

Затем я предоставил каждой теплушке выбрать старшего, разбил эшелон на роты и сам, по рекомендации полкового комитета, назначил  ротных командиров.

Ротные командиры и старшие раздали каждому стрелку по 50 патронов, назначили дневальных.

Половине эшелона я приказал быть в полной боевой готовности, остальным разрешил снять амуницию и отдыхать.

Большая часть моих новых подчиненных должна была отстать от эшелона в Курске, Орле и в Туле. Семь теплушек следовали до Москвы и только одна — до Петрограда. В эту теплушку, первую от паровоза, поместился я сам со своим «штабом», состоявшим из одного члена полкового комитета и трех ординарцев.

Должен отметить, что мои подчиненные оказались чрезвычайно дисциплинированными и послушными: до самого последнего момента, то есть до приезда в Москву, все мои приказания исполнялись ими быстро и беспрекословно, а ординарцы старались во всем услужить мне. Они достали откуда-то соломы, соорудили мне великолепную постель, притащили чайник, консервов, хлеба, выпроваживали из теплушки назойливых посетителей.

Под вечер все было готово, и мы двинулись в путь.

На паровоз был поставлен пулемет и сели десять стрелков под начальством бравого взводного.

Отъехав от Феодосии верст на 15, я приказал отцепить паровоз и отправил его на разведку до следующей станции. По полученным в Феодосии сведениям — на этом участке именно и находился «татарский фронт». Прошел час, и мы увидели быстрым ходом возвращавшийся паровоз.

Вернувшийся из разведки взводный доложил, что все обстоит благополучно, и никаких татар по пути замечено не было.

Мы отправились дальше и, доехав до следующей станции, узнали, что несколько человек «повстанцев» были утром на линии, пытались разобрать рельсы, но затем ушли восвояси.

Поздно ночью мы благополучно добрались до Джанкоя, «прорвав фронт» и восстановив прерванное по линии движение. Ни одного «неприятеля» мы на всем пути не встретили.

Туркестанцы мои были в восторге. Многие из них пришли ко мне в теплушку и благодарили за то, что я их надоумил, как выбраться из Феодосии:

— Без вашей милости — мы б там с неделю проваландались...
Мне казалось, что после «прорыва татарского фронта» не будет уже никаких задержек, и мы скоро доберемся до Петрограда.

Однако и эти предположения не оправдались, и моему «полку» пришлось еще два раза приводить себя в боевую готовность.

Прежде всего, нам пришлось снова «прорывать фронт», на этот раз не татарский, а более серьезный — гайдамацкий.

Не доезжая нескольких станций до Александровска, мы узнали, что город этот занят наступающими из Херсонщины «гайдамаками».

— Дальше вам ехать невозможно, — говорили железнодорожные служащие,— гайдамаки останавливают все поезда, осматривают их, а у кого находят оружие — расстреливают.

Но на моих туркестанцев, расхрабрившихся после удачного прорыва в Джанкой, подобные предостережения не действовали.

— Эка, невидаль, подумаешь, гайдамаки какие-то! Мы и почище гайдамаков встречали! Первые с ними в драку не полезем, а если они нас чеплять станут, то пусть не прогневаются, такого зададим, что долго вспоминать туркестанцев будут...

Было решено принять все меры предосторожности и продолжать путь.

Поезд наш подошел к Александровску.

Станция казалась совершенно необитаемой и брошенной: мы не встретили здесь не только ни одного гайдамака, но даже обычный станционный персонал и тот куда-то исчез.

С большим трудом ординарцам удалось разыскать и привести ко мне перепуганного дежурного по станции, который рассказал, что за несколько минут до прибытия поезда, занимавшие станцию гайдамаки — около 1000 человек — получив с соседнего разъезда телеграмму о движении на Александровск целого полка большевиков с пушками и пулеметами, поспешно очистили станцию и отошли за Днепр. Уходя, они приказали дежурному не давать большевикам паровоза и задержать эшелон. Гайдамаки заявили, что они идут за подкреплениями и за артиллерией, после чего снова вернутся на станцию и перебьют всех «кацапов».

Хотя мы совершенно не боялись возвращения гайдамаков, но и вступать с ними в бой также не входило в наши предположения. Поэтому мы потребовали подать нам паровоз и через полчаса тронулись в дальнейший путь.

После этой победы над гайдамаками, туркестанцы стали себя считать совершенно непобедимыми.

Казалось, что теперь уже ничто и никто не может задержать нашего победоносного движения, но судьба готовила нашему эшелону еще одно последнее испытание.

Комендант станции Синельниково, не разобрав, кто мы такие, телеграфировал находившемуся в Харькове главнокомандующему внутренним большевистским фронтом Антонову о движении в сторону Харькова какого-то подозрительного и весьма воинственно  настроенного эшелона.

Получив эту телеграмму, Антонов дал распоряжение — немедленно разоружить наш эшелон, как только он прибудет в Харьков.

Ничего не подозревая, мы подъехали к Харькову, и в семь часов утра поезд наш прибыл на пассажирскую станцию.

Я сидел в своей теплушке, разговаривал с ординарцами и пил чай.

Вдруг на перроне послышался шум, крики и щелканье затворов.

Я выскочил из теплушки, и увидел стоявшую на перроне роту красногвардейцев, с винтовками на изготовку, направленными в сторону эшелона.

Двери теплушек в свою очередь ощетинились штыками.

— В чем дело, кто у вас старший, обратился я к красноармейцам.
Подошел сумрачного вида подпрапорщик, командир красногвардейской роты, и заявил мне, что главковерх, товарищ Антонов, приказал разоружить наш эшелон.

Из теплушек посыпались брань и крики:

— Какое-такое полное право имеет твой Антонов отменять приказы Троцкого, — кричали стрелки, — мы все читали приказ Троцкого — чтобы каждый солдат, возвращаясь домой, вез с собой винтовку. Небось — мы тоже грамотные... Раз приказано — не отдадим винтовок, а если попробуешь силой отбирать — так от твоей красной гвардии только мокрое место останется...
Тоже командир какой нашелся...

Подпрапорщик был видимо смущен. Он сознавал, что его рота не устоит против воинственно настроенных фронтовиков.
Я попытался уладить инцидент.

— Очевидно, происходит какое-то недоразумение, — сказал я подпрапорщику,— скомандуйте вашим красногвардейцам к ноге, отведите их в сторону и подождите, пока я схожу к Антонову и узнаю в чем дело.

Штаб Антонова помещался в экстренном поезде, стоявшем здесь же на третьем пути.

Самого Антонова в штабе не оказалось, и меня провели к его помощнику, некоему Бакинскому.

— А вы разве не калединцы, — спросил меня Бакинский, выслушав рассказ о происшедшем инциденте, едва не закончившемся настоящим боем между туркестанцами и красногвардейцами.

Я успокоил недоверчивого «товарища — комиссара» и показал ему свои удостоверения и мандаты, рассказав также, каким образом я стал командиром туркестанских стрелков.

— Право, не знаю, что с вами делать, — сказал Бакинский: товарищ Антонов отдал категорический приказ разоружать всех демобилизованных.

— А как же приказ Троцкого?

— Что значить приказ Троцкого, — усмехнулся мой собеседник,— товарищ Троцкий был вынужден отдать такой приказ, но это только так для виду. На самом деле не может же правительство допустить вооружения всех крестьян. Вы знаете, чем это может кончиться?

— Чем может кончиться вооружение крестьян, я еще не знаю, но чем может кончиться попытка разоружить мой эшелон — это я себе вполне представляю: добровольно туркестанцы своих винтовок никому не отдадут, а если дело дойдет до насилия, то они разгромят и всех ваших красногвардейцев, и весь вокзал, и не остановятся перед вашим штабным поездом.

— Вы думаете, что если я или товарищ Антонов станем их уговаривать, то они и нас не послушаются?

— Что ж, попробуйте, поговорите с ними!
Комиссар задумался.

— Ну, черт с ними, пускай себе едут от нас! Все равно в Курске их разоружат.

— Нет, уж я вас прошу оставить мой эшелон в покое до самой Москвы. Я еду по важному поручению и мне некогда возиться с вашими комендантами. Можете их разоружать, когда они приедут к месту назначения!

В конце концов, Бакинский выдал мне бумагу, с приложением печати штаба Антонова, в которой предлагалось всем комендантам станций, до Москвы включительно, не чинить никаких препятствий следующему под моей командой эшелону и не требовать его разоружения.

Инцидент был исчерпан, к великому удовольствию командира красногвардейской роты, опасавшегося разгрома своей малонадежной части.

Туркестанцы встретили меня громким «ура», осыпая уходивших с вокзала красноармейцев язвительными шуточками.

В Курске я сердечно распрощался с половиной моего эшелона, а в Москве распустил свой штаб, пересел в пассажирский поезд и без всяких дальнейших приключений добрался, наконец, до Петрограда.

Покинув Петроград в сентябре, и вернувшись через четыре месяца, я не заметил в столице никаких особенных перемен. В то время большевистское правительство еще не успело осуществить ни одного из тех мероприятий и реформ, которые впоследствии так тяжело отразились на обывателях и на всей жизни города.

Единственно, что меня поразило — это острая нужда в хлебе, который выдавался микроскопическими порциями по одной восьмушке фунта на человека.
Благодаря моему мандату, мне удалось получить номер в «доме рабоче-крестьянской армии» (бывшем офицерском собрании армии и флота на углу Литейного и Кирочной).

Хотя номера гостиницы и содержались по-прежнему в образцовом порядке, но я через два дня был вынужден покинуть кров «дома рабоче-крест. армии»: ежедневно с 8 часов вечера в большом зале начиналось веселье, танцы и музыка. Танцулька продолжалась часов до 2 ночи, неистовый топот, визги и шум раздавались по всем этажам и коридорам и не давали возможности сомкнуть глаз.

Через несколько дней я сумел добиться удовлетворительных результатов по делу о получении необходимых для рабочих Черноморской жел. дороги денег и, оставив Королева заканчивать разные формальности, начал хлопотать по делам нашего кооператива.

Прежде всего, нам нужно было получить от Народного Комиссариата Земледелия ассигнованную за несколько дней до большевистского переворота Министерством Земледелия ссуду, в размере 27,000 рублей. Без этих денег нам было невозможно приобрести нужные орудия и инструменты.

Первая попытка получить эту ссуду оказалась неудачной. В очень вежливой, но категорической форме нам было заявлено, что все постановления свергнутого Временного Правительства аннулированы настоящей властью.

Тогда наше правление решило прибегнуть к следующему способу:

Советское правительство в ту пору еще заискивало перед пролетариями и побаивалось рабочих и солдат. Мы и решили сыграть на этой слабой струнке товарищей-комиссаров.

В один прекрасный день, нарядившись в самые старые, рваные и замасленные шинели, какие нашлись в цейхгаузе моей бывшей команды, нахлобучив ужаснейшие картузы, обросшие щетиной, которую мы растили в продолжение нескольких дней, я и два члена правления кооператива, с цигарками во рту, ввалились в помещение Народного Комиссариата Земледелия, которое находилось на Литейном, в доме быв. Главного Управления Уделов.

Там все было по старому: те же внушительного вида швейцары, те же курьеры, разносившие на серебряных подносах стаканы с чаем, та же роскошная обстановка.

— Куда вы, товарищ, — преградил нам дорогу монументальный швейцар.

— Как куда к товарищу Калегаеву, к народному комиссару, — с важным видом отвечали мы, отстраняя его с дороги.

Прибежал некто во френче, попробовавши также задержать нас в передней.

— Товарищ Калегаев очень занят, его видеть нельзя.

— То есть как это нельзя, — возмутились мы,— что ж он народный комиссар, или царский министр? Раз он народный комиссар, а мы — народ, то должны его лично видеть и говорить с ним!

Несмотря на все усилия сбежавшихся чиновников комиссариата, мы все-таки проникли в кабинет комиссара, развязно протянули ему руки и, не ожидая особых приглашений, развалились в креслах и неистово задымили вонючими цигарками.

Нарком, выслушал наше дело и начал повторять то же самое, что мы уже слышали от его помощников.

— Позвольте, товарищ, — перебили мы его,— какое нам дело до того, что вы не признаете решений прежнего правительства? Почему мы должны страдать? Довольно попито нашей кровушки прежними чиновниками, что ж теперь и вы также за это принимаетесь? Мы не буржуи какие, а трудящиеся, без этой ссуды нам невозможно будет приступить к работе...

Увидав, что отделаться от нас довольно трудно, нарком пустился на хитрость:

— Хорошо, я дам вам ассигновку, но только в том случае, если вы мне представите от Сочинского совета удостоверение о том, что ваш кооператив действительно состоит из одних трудящихся и что среди ваших членов — нет белогвардейцев.

Комиссар правильно рассчитал, что пока наше прошение дойдет до Сочинского совета, будет им рассмотрено и вернется обратно в Петроград — пройдет по крайней мере два — три месяца, в продолжение которых многое успеет измениться.

— Какое же вам нужно удостоверение, спросил я его: достаточно ли будет свидетельства, подписанного председателем совета, к которому будет приложена печать?

— Конечно, вполне достаточно.

— А если мы вам такое свидетельство представим, то вы нам выдадите полностью те 27 тысяч, который были ассигнованы Временным Правительством?

— Тогда я вам без всякой задержки выпишу ордер на 27 тысяч, — нетерпеливо, ожидая нашего ухода, ответил нарком.

Мы вышли из его кабинета.

Я вытащил из бокового кармана имевшиеся у меня бланки Сочинского совета, примостился на подоконнике, написал требуемое наркомом удостоверение, приложил выданную мне в Сочи печать и подписался под ним как председатель Сочинского совета рабочих и солдатских депутатов.

Через пять минут мы снова ввалились в кабинет наркома.

— Ведь я же русским языком сказал, товарищи, что ничем вам не могу помочь до тех пор, пока вы не достанете удостоверения от Сочинского совета!

Я торжественно вручил ему требуемое удостоверение и мой мандат.

Наркому оставалось только выписать нам ордер.

Через полчаса мы получили деньги и с торжествующим видом продефилировали перед обалдевшим швейцаром.

— Ну и нахалы же эти товарищи, Проворчал он нам вслед.

Закупив все необходимые для кооператива инструменты и орудия, в том числе полное оборудование столярной, слесарной и кузнечной мастерских, мы стали приготовляться к отъезду в Сочи.

Деньги для Черноморской дороги были уже ассигнованы и должны были быть отправлены в банковском вагоне до Севастополя, где Королев и я должны были их получить на руки.

Отъезжающие члены кооператива с их семьями и все наше имущество находилось в Луге. По знакомству с начальником станции нам удалось достать прекрасный вагон четвертого класса, случайно застрявший в Луге. Мы погрузили в него весь наш громоздкий багаж, несколько ящиков патронов, большой запас оставшихся после расформирования моей команды продуктов и стали с нетерпением ожидать дня отъезда.

Все наши кооператоры захватили с собой винтовки, которые впоследствии очень нам пригодились.

Наконец настал час отъезда, мы распрощались с Лугой и выехали в Петроград, где наш вагон был передан с Варшавского на Николаевский вокзал.

Так как кооператив наш, по соглашению с комиссаром Государственного банка, считался охраной банковского груза, то вагон наш присоединили к банковскому и прицепили к скорому Московскому поезду.

Когда поезд тронулся, оказалось, что Королев, поехавший в Государственный банк за доверенностью для получения по прибытию в Севастополь денег, опоздал к отходу и остался в Петрограде.

Опоздание Королева перепутало все наши расчеты и предположения: без находившейся у него доверенности — я не мог получить в Севастополе денег, — а без нашей охраны — Королев не мог доставить эти деньги из Севастополя в Сочи.

Сначала я предполагал задержать банковский вагон в Москве, где и ожидать приезда Королева, но это оказалось невозможным и сопровождавшие вагон артельщики на такую задержку не соглашались.

Ожидать Королева в Севастополе нам не хотелось, так как, ввиду начавшейся демобилизации действующих армий, правильного железнодорожного движения между Курском и Севастополем уже не существовало, и мы могли бы его безуспешно и безрезультатно ожидать в продолжение нескольких недель.

Поэтому я телеграфировал из Москвы Сочинскому совету, чтобы он выслал в Севастополь в распоряжение Королева вооруженную охрану. Сами же мы решили изменить наш маршрут и избрать, вместо кружного пути на Севастополь, более короткий на Орел — Царицын — Тихорецкую — Армавир и Туапсе.

Но как часто случается — самый короткий путь оказался самым длинным.

Мы упустили из виду начавшуюся на юго-востоке России гражданскую войну и зарождение многочисленных фронтов.

Такая забывчивость обошлась нам довольно дорого и наше путешествие из Петрограда в Сочи, полное всевозможных приключений, затянулось на целых 34 дня.

Едва мы успели отъехать несколько станций от Москвы, как вагон наш стал подвергаться ожесточенным нападениям со стороны толп демобилизованных, или вернее, бросивших свои части солдат, запрудивших все станции и полустанки Московско-Курской дороги, выезжавших из Москвы с первыми попадавшимися товарными составами, и слезавших с этих составов на промежуточных станциях, в надежде прицепиться к обгонявшим их пассажирским поездам.

Мы при всем нашем желании не могли пускать их в свой вагон: во-первых, он считался вагоном с казенным грузом «особой важности», а
во-вторых, мы везли массу ценного имущества, которое наверняка было бы моментально расхищено этой, озверевшей и потерявшей всякое понятие о неприкосновенности казенного, общественного или частного имущества, толпой.

Пришлось на каждой остановке выставлять по обеим сторонам вагона часовых с заряженными винтовками, и только их решительный вид спасал наш вагон от насильственного захвата.

Мы вздохнули с облегчением, когда в Орле наш вагон отцепили от Курского почтового поезда и прицепили к товаро-пассажирскому составу Орлово-Грязинской линии. Первая волна демобилизованных уже прокатилась по этой линии, а следующая за ней, успевшая уже докатиться до главных магистралей, не вышла еще на боковые железнодорожные ветки.

Уже в Ельце мы почувствовали разницу между начинавшей голодать столицей и вполне обеспеченной продуктами юго-восточной провинцией.

В Ельце в вокзальных ларьках можно было достать в неограниченном количестве хлеба, сала и колбас. В Грязях на большом базаре, расположенном близь станции, было еще больше всякого рода продуктов, а когда мы приехали в Царицын, то наши кооператоры были поражены обилием и дешевизной муки, хлеба, сала, рыбы и прочего добра. В Царицыне мы закупили на всякий случай десять мешков прекрасной крупчатки, так как знали, что на Черноморском побережье продовольственный вопрос, ввиду плохого сообщения с Кубанью, становился с каждым днем все более и более неудовлетворительным.

На станции «Зимовники» (между Царицыном и Тихорецкой) мы впервые узнали о происходящих на Дону событиях. В Петрограде и Москве носились лишь неопределенные слухи о том, что Каледин, Алексеев и Корнилов формируют какую-то армию, опираясь на которую хотят преградить распространение большевизма в казачьих областях. Казенные большевистские газеты старательно умалчивали об этом и только посвященные в правительственные тайны «Смольного» — были в курсе этих событий. Несмотря на то, что некоторые наши случайные собеседники, с которыми пришлось разговаривать по дороге до Тихорецкой, возлагали большие надежды на успех Каледина и Корнилова, мы, присмотревшись в пути к настроениям Донских казаков, сомневались в том, что эти генералы смогут дать отпор большевизму. Главным орудием большевиков была, конечно, не та бесшабашная вольница, называвшая себя «красной гвардией», но та беспринципная демагогия, благодаря которой им так легко удалось разложить армию и в том числе фронтовых казаков. И действительно — приехав на станцию «Торговую», мы узнали одновременно и о самоубийстве Каледина, и об оставлении Ростова
Корниловым.

На этой же станции нас предупредили о занявшем Тихорецкую «соловье-разбойнике» — большевистском главковерхе Автономове.

Главковерх этот, по рассказам вырвавшихся из его гнезда, не признавал никакой власти, обыскивал все поезда и отбирал у пассажиров деньги и ценное имущество. Точно также он грабил и казенные грузы, а в особенности охотился за «банковскими вагонами» и казенными суммами, в большом количестве переправляемыми в то время из Петрограда для удовлетворения демобилизуемых частей Кавказского фронта.

Эти известия сильно обеспокоили нас. Ничего до сих пор не зная о «Тихорецкой заставе» и для того, чтобы на узловой станции Тихорецкой не задержали бы дальнейшее отправление нашего вагона, я имел неосторожность дать из Царицына телеграмму начальнику станции и коменданту с уведомлением, что с поездом таким-то следует банковский вагон «особого назначения», который необходимо отправить далее на Армавир с первым же отходящим по этому направлении поездом. Посылку таких телеграмм мы начали практиковать еще с Орла и благодаря им наш вагон не задерживался ни на одном узловом пункте.

На этот раз мы опасались, что телеграмма будет иметь роковые последствия, что и оказалось на самом деле.

Как только поезд наш подошел к Тихорецкой, к нам явился вооруженный с ног до головы комендант станции и попросил меня следовать за ним к «товарищу Автономову».

Главковерх помещался здесь же на станции в роскошном салон-вагоне.

Меня встретил изящный молодой человек, любезно предложивший стакан чаю и немедленно приступивший к «делу».

— Я знаю, что вы везете несколько миллионов рублей для Черноморской дороги, заявил он: я не спорю, что деньги эти очень нужны для расплаты с рабочими и для других целей, но мне деньги также очень нужны. Вы как-нибудь сможете потерпеть и обойдетесь теми средствами, который имеются на месте, а я должен содержать свою армию и вести войну с бандами Корнилова, наводнившими Сальский отдел и северную Кубань. Поэтому, как мне это ни неприятно, но я должен потребовать от вас передачи моему штабу всех имеющихся в вашем вагоне денег.

Я не знал, что ответить любезному главковерху. Признаться, что у меня никаких миллионов с собой нет — было абсолютно невозможно: прежде всего, Автономов бы мне не поверил, приказал бы обыскать вагон, а это могло кончиться весьма для нас печально. До сих пор, во время многочисленных обысков и проверок документов, нас спасали удостоверения комиссара государственного банка, в которых наш вагон именовался «вагоном особого назначения». Поэтому нас не обыскивали и ни у кого из пассажиров «вагона особого назначения» документов не спрашивали. Теперь, при обыске, красногвардейцы Автономова наткнулись бы, несомненно, на ящики с патронами, на винтовки и обнаружили бы, что среди нас находятся три офицера, которых ввиду формирования Добровольческой армии, тщательно разыскивали по всем дорогам, снимали с поездов и моментально «выводили в расход». Обыск кончился бы, без всяких сомнений, поголовным расстрелом всего нашего «вагона особого назначения».

Взвесив все это, я решился пуститься на хитрость и начал торговаться с «соловьем-разбойником». После продолжительной торговли Автономов согласился взять только половину моих «миллионов», и мы условились, что ввиду позднего времени — деньги будут ему переданы на следующее утро.

Вернувшись в свой вагон, я собрал «военный совет» и передал товарищам по несчастию весь разговор с Автономовым. Мои товарищи были смущены создавшимся положением, и мы долго ломали себе головы, стараясь придумать какой-нибудь выход.

К счастью кому-то пришла в голову блестящая мысль: попытаться при помощи взятки прицепить наш вагон к какому-либо поезду, отходящему на Армавир или на Царицын. Если бы нам удалось отъехать хотя бы на две-три станции от Тихорецкой — мы могли считать себя в полной безопасности, ибо власть Автономова распространялась лишь на Тихорецкую и ближайшие к ней соседние станции.

План этот увенчался блестящим успехом. За сто рублей дежурный составитель прицепил наш вагон к маневровому паровозу, а затем, пропутешествовав с полчаса по запасным путям, мы оказались прицепленными к хвосту товарного поезда, немедленно же отошедшего на станцию Кавказскую.

Опасаясь все-таки оставаться в Кавказской (70 верст от Тихорецкой), мы за новую взятку всего в 25 рублей, добились включения нашего вагона в отправлявшийся в сторону Армавира рабочий поезд и к утру следующего дня чувствовали себя в полной безопасности, прибыв в Армавир, отстоящий уже в 140 верстах от «соловья-разбойника».

Теперь мы считали себя почти добравшимися до дому: оставалось лишь проехать перегон в 250 верст от Армавира до Туапсе, где можно было получить один или два грузовика, на которых мы могли бы в несколько часов добраться до Сочи.

Однако, судьба-злодейка и на этот раз зло подшутила над нами: добравшись почти до конечного пункта, нам пришлось неожиданно повернуть обратно и совершить новое чуть ли не кругосветное путешествие, затянувшееся на целых три недели...

Дело произошло следующим образом...

Мы приехали в Армавир в семь часов утра. Поезд на Туапсе отходил по расписанию только вечером. Дежурный по станции, которому я предъявил наши документы, распорядился отвести наш вагон на запасный путь и приказал составителю прицепить его к вечернему Туапсинскому поезду. Мы отдыхали от пережитых в Тихорецкой волнений, пили чай и истребляли в неимоверном количестве вкусные мягкие Армавирские бублики.

По заведенному во время дороги порядку один из кооператоров стоял с винтовкой у дверей вагона. Вдруг мы услыхали громкий разговор, перешедший вскоре в ругань и угрозы. Я вышел к часовому и столкнулся с целым отрядом красногвардейцев, окруживших наш вагон.

— Кто вы такие и куда едете, — грубо окликнул меня старший из красногвардейцев.

Я в свою очередь спросил, с кем имею дело?

— Я помощник коменданта станции и должен по приказу революционного комитета обыскать ваш вагон.

— Наш вагон — особого назначения и следует по распоряжению Совета Народных Комиссаров с казенным имуществом в Сочи. Никакому обыску вагон этот не подлежит, и мы не имеем права впускать в него никого из посторонних, даже коменданта станции, ответил я решительным тоном.

— Предъявите ваши документы.

— Документы я могу показать только председателю революционного комитета.

— А почему у вас в вагоне вооруженные люди?

— Потому, что у меня с собой конвой в 20 человек.

В результате пришлось пойти к коменданту, а от него к председателю Армавирского революционного комитета.

Ознакомившись с имевшимися у меня документами, председатель комитета, оказавшийся весьма культурным человеком —  незадолго до войны вернувшимся из Америки рабочим, стал извиняться за грубое с нами обращение коменданта станции и его помощника.

— Ничего не поделаешь, сами знаете, какое мы переживаем время! Вот, например, не далее, как вчера произошел такой случай: прибыл к нам из Тихорецкой вагон с 25-ю демобилизованными. Коменданту он показался подозрительным. Послали обыскать, а пассажиры вагона заартачились: не позволим обыскивать, и не желаем предъявлять документов! Пришлось применить силу, и что же оказалось: это ехала компания офицеров, везли они с собой массу оружия, пулеметы и прочее. Ну, конечно, пришлось их всех «вывести в расход».

Я поспешил как можно скорее распрощаться с этим «культурным американцем».

— А как же вы думаете доехать до Туапсе, — остановил меня американец.

— Конечно, по железной дороге.

— Ну, знаете ли, это очень большой риск. Если бы вы не везли с собой ценного казенного груза, я, пожалуй, не считал бы себя вправе задерживать вас, но так как при вас находятся большие советские суммы — я должен отправить ваш вагон обратно в Тихорецкую.

"Этого еще не хватало", подумал я: "только что вырвавшись от Автономова — и вдруг снова попасть к нему в лапы!"

— Но чем же вызвано такое ваше решение, с беспокойством спросил я председателя ревкома.

— Дело в том, что близь Курганной (станция в 60 верстах от Армавира) появился какой-то отряд восставших против нас казаков, совершающий периодические нападения на поезда. Мы не имеем возможности ликвидировать этот отряд, так как находящаяся в семи верстах от Армавира станица Прочноокопская также восстала. Прочноокопские казаки имеют две пушки и намереваются напасть на Армавир. Все наши силы направлены против них, и с минуты на минуту можно ожидать начала боя под самым городом.

— В таком случае — оставьте наш вагон временно в Армавире.

— Не имею права сделать это, так как я уже приказал эвакуировать все ценное имущество со станции. Я сейчас распоряжусь по телефону, и ваш вагон будет немедленно отправлен в Тихорецкую, где положение вполне надежное.

Никакие уговоры не действовали на американца, и распоряжение об отправке нашего вагона в Тихорецкую было сделано.

Мы совсем приуныли и считали себя на этот раз уже определенно погибшими.

Но, обсудив создавшееся положение, мы все-таки решили попытаться как-нибудь вывернуться. Решили снова прибегнуть к магическому действию сторублевых бумажек.

Нам повезло. В Тихорецкую мы прибыли поздно ночью и приезд наш никем из помощников Автономова замечен не был, тем более, что
поезд наш остановился на отдаленном от станции запасном пути. Мы тотчас принялись за поиски составителей и стрелочников. Вскоре один из товарищей привел в вагон составителя. Я объяснил ему, что нам необходимо сейчас же ехать в Царицын. Очевидно, составитель смекнул, что мы хотим проскочить через Автономовскую заставу и поэтому оценил прицепку к отходящему через час Царицынскому поезду за тысячу рублей.
Как мы с ним ни торговались, но, в конце концов, пришлось согласиться, да еще заплатить 150 рублей каким-то стрелочникам и смазчикам.

Однако — мы все-таки были несказанно счастливы, когда через час товарный поезд, к которому прицепили наш вагон, миновал выходную стрелку Тихорецкой и стал медленно удаляться в сторону Царицына.

Таким образом, находясь всего в каких-нибудь 300-х верстах от Сочи, мы через три дня очутились снова в Царицыне, откуда предполагали ехать через Лихую на Синельниково — Севастополь.

Наученные примером с главковерхом Автономовым и, не будучи уверенными, что на нашем пути не встретятся еще другие главковерхи, мы никаких телеграмм начальникам узловых станций больше не посылали. Поэтому вагон наш задержался в Царицыне на целые сутки и только благодаря новой взятке его на следующий день прицепили к товаро-пассажирскому поезду, отходившему в Лихую.

Вечером мы благополучно добрались до станции Белая Калитва, где нас ожидал очередной сюрприз.

— Вылезай все из вагонов, дальше поезд не пойдет, — прокричал под окнами вагона кондуктор.

Начальник станции сообщил нам, что между Белой Калитвой и Лихой — образовался «фронт»: отступавшие откуда-то калединцы вышли на железнодорожную линию и находятся в 20-ти верстах от Калитвы. Находящийся на станции Зверево большевистский командарм Саблин отдал телеграфное распоряжение задерживать все поезда в Белой Калитве и направлять их обратно в Царицын.

"Неужели же нам придется возвращаться в Орел", — с отчаянием подумал я.

Но в это время застучал телеграфный аппарат, передавший из Лихой новое распоряжение «командарма» — немедленно выслать в Зверево паровоз под какой-то красногвардейский эшелон.

— Значит путь до Лихой еще не прерван? —  Спросил я у начальника станции.

— Пока еще нет, но через несколько часов, пожалуй, никакого сообщения с Лихой уже не будет.

Я попросил его соединить меня по прямому проводу с комендантом станции Лихая и добился разрешения прицепить наш вагон «особого назначения» к вызываемому Саблиным из Калитвы паровозу.

Через несколько минут мы понеслись со скоростью курьерского поезда, рискуя на каждом шагу наткнуться на разобранный калединцами путь и вдребезги разбиться под каким-нибудь откосом.

Однако все обошлось благополучно и только, доехав до Лихой, мы узнали, что через час, после нашего отправления из Калитвы, казаки разобрали путь в 30 верстах от этой станции и прервали железнодорожное сообщение.

В Лихой комендант станции, проникнувшись уважением к моему мандату и кипе различных удостоверений, дал нам снова паровоз, доставивший нас в Зверево.

Здесь нам пришлось порядочно помыкаться, прежде чем посчастливилось двинуться дальше.

Никакого сообщения ни в сторону Ростова, ни в сторону Харькова, ввиду образовавшихся многочисленных «фронтов» не было. Начальник станции заявил, что нам придется в лучшем случае просидеть в Звереве три-четыре дня.

— У меня имеется всего-навсего один паровоз, да и тот занят под поездом командующего армией, который через несколько минут уходит в Никитовку. Если это вам по пути — попросите у Саблина разрешения прицепить ваш вагон к его поезду, а из Никитовки до Синельникова добраться будет уже не трудно.

Я пошел к командарму.

Командарм Саблин оказался молоденьким, но очень надменным и нахальным прапорщиком.

— С экстренными поездами могут ездить только народные комиссары и командующие советскими армиями, ответил он на мою просьбу прицепить наш вагон к его поезду: так как вы не народный комиссар и не имеете высокой чести командовать доблестными красными войсками — то ваше желание не осуществимо.

Убеждать этого разважничавшегося и упоенного своим величием господина было совершенно излишне.

Выйдя из салон-вагона юного командарма, я наткнулся на толпу митинговавших красногвардейцев.

— Товарищи, — надрывался изрядно подвыпивший «оратель»: мало попито видно нашей кровушки при старом режиме, так теперь снова начинают... Он думает, что коль он командарм, то может по старорежимному поступать с нами?

— Правильно, товарищи, вынесем резолюцию, чтоб в сей момент было бы выдано жалование, а иначе не выпустим Саблина!

Прислушавшись к речам, я понял, что дело идет о жаловании, которое не было во время уплачено красногвардейцам.

Одетый в потрепанную шинель, без погон и без кокарды, я ничем не отличался с виду от других красноармейцев, почему также вмешался в их толпу и принял участие в митинговке.

— Нам тоже, товарищи, второй месяц не платят жалования, заявил я возбужденным красногвардейцам. Видно придется ехать в Никитовку к самому Антонову, иначе ничего не добьемся.

— Правильно, товарищи, выбирай делегатов ехать к Антонову!

Так как на станции имелся всего лишь один паровоз Саблина, то выбранные на митинге делегаты решили отцепить его от поезда командующего армией и сейчас же ехать на нем в Никитовку. Я попросил их прицепить к паровозу и наш вагон, так как нам также необходимо видеть Антонова и потребовать от него уплаты жалования. Делегаты, конечно, согласились.

Красногвардейцы отцепили паровоз Саблина, мы прицепили к нему наш вагон, раздался свисток и — доблестный командарм остался в Звереве, а простые смертные, не имевшие счастья командовать советскими армиями, покатили в экстренном поезде!

Перед нашим отъездом оставшиеся в Звереве красноармейцы заставили начальника станции дать телеграмму по линии — нигде не задерживать нашего экстренного поезда. Поэтому мы неслись с бешеной скоростью, не останавливаясь ни на одной промежуточной станции.

Верстах в 50-ти от Никитовки, на какой-то большой узловой станции, паровоз наш вынужден был остановиться, чтобы набрать воды. Здесь мы увидели несколько товарных поездов и узнали от начальника станции, что один из них идет в Синельниково. Ехать в Никитовку, где могли произойти какие-нибудь неприятности с главковерхом Антоновым, нам совершенно не улыбалось. Поэтому мы заявили нашим спутникам, что очень благодарны им за компанию, но дальше с ними не поедем, так как должны подождать приезда выехавших вслед за нами из Лихой товарищей. Они стали просить нас не расстраивать компании, но затем махнули на нас рукой,
выругались на прощание и помчались дальше. Мы же прицепились к товарному поезду и двинулись по направлению к Синельниково.

На станции Чаплино нам повстречались какие-то эшелоны, поразившие нас столь необычайной в то время дисциплинированностью и порядком.

Оказалось, что это чехословацкие полки, которые после заключения Брест-Литовского мира спешно отправлялись в Сибирь, не желая оставаться на Украине, которую начали занимать их заклятые враги и бывшие властители — австрийцы.

Без особых приключений добрались мы до станции Синельниково Екатерининской жел. дороги. Вагон наш должен был быть передан на станцию Синельниково Харьково-Севастопольской дороги. Начальник станции сказал нам, что по Севастопольской линии ходит всего лишь один поезд в сутки, к которому мы уже сегодня опоздали, а поэтому нас передадут на Севастопольский вокзал только на следующий день.

Во время стоянки в Синельниково, вагон наш обратил на себя внимание коменданта, пожелавшего осмотреть его и проверить документы пассажиров.
На этот раз мы позабыли выставить часового, и комендант влез в вагон «особого назначения». На наше счастье дело происходило уже вечером, а свечей в вагоне не было. Поэтому комендант не мог рассмотреть наш груз особой важности и удовлетворился словесными разъяснениями и ознакомлением с моим мандатом, который он разобрал при свете карманного электрического фонарика. Его сильно озадачили два кузнечных меха, торчавших из-под скамеек и он стал допытываться, что это за странные предметы?

— Это — баллоны с удушливыми газами, предназначенные для борьбы с контрреволюционерами, нашелся кто-то из кооператоров.

Такое объяснение вполне успокоило коменданта, проникшегося большим уважением и к нашему вагону, и к его пассажирам.

Но, несмотря на такое уважение со стороны коменданта, вагон наш продолжал оставаться без движения. Мы неоднократно ходили к начальнику станции и просили его передать нас на Синельниково Севастопольской дороги, так как боялись опоздать к Севастопольскому поезду. Начальник станции отговаривался неимением паровоза, который на самом деле стоял у него на станции под парами.

Севастопольский вокзал находился от нас всего в 2-х верстах.

Так как мои спутники за время нашего длинного путешествия успели порядочно обнаглеть и набраться храбрости, после всех тех многочисленных переделок, в которые мы попадали, то они решили доставить вагон на другой вокзал своими силами, не дожидаясь, когда начальнику станции заблагорассудится дать нам паровоз. Приняв такое решение и протрубив на имевшемся у нас корнет-пистоне кавалерийский сигнал, мы дружными усилиями сдвинули вагон с места, и покатили его со станции.

Поднялась суматоха, раздались свистки составителей и сцепщиков и к нам вдогонку помчался сам начальник станции.

— Остановитесь, что вы делаете, куда вы катите вагон?

— Мы едем на другой вокзал, так как вашего паровоза видно не дождемся до будущего года, отвечали мы ему со смехом.

— Что вы, с ума сошли, что ли: разве можно катить вагон на руках целый перегон, не получивши даже путевой?

— Это наше дело, вагон — наш, что хотим, то с ним и делаем: хотим — стоим, хотим — едем.

В конце концов, перепуганный такой решительностью пассажиров «вагона особого назначения», начальник станции обещал немедленно дать паровоз и доставить нас на Севастопольскую дорогу. И действительно — через пять минут паровоз был подан и мы во время поспели к Севастопольскому поезду.

В Джанкое мы снова решили изменить свой маршрут, так как узнали, что в Севастополе происходят какие-то беспорядки и нам очень не хотелось попасть в новую кашу и задержаться на несколько дней в этом беспокойном городе. Поэтому мы поехали в Феодосию.

Здесь нам пришлось прождать целую неделю, пока, наконец, после долгих препирательств с местным исполкомом и начальником порта, не удалось получить в свое распоряжение парохода, который должен был нас доставить в Туапсе.

В день нашего отъезда из Феодосии мы присутствовали при торжественной встрече первого транспорта с пленными солдатами, возвращавшимися из Турции. Они прибыли на турецком пароходе, конвоируемом турецким миноносцем и встреченным в море двумя нашими миноносцами. Весь город собрался в порту, и подошедший пароход с пленными был встречен музыкой и криками «ура» собравшихся.

В Новороссийске нам пришлось пересесть на другой пароход, шедший в Батум с какой-то вновь сформированной армянской дружиной.

Дружина эта состояла из необученной армянской молодежи, настроенной весьма воинственно и обещавшей на словах перебить всех турок, занявших к тому времени большую часть Русской Армении.

Перед отходом нашего парохода из Новороссийска, портовые власти предупредили капитана, чтобы он держался поближе к берегу и шел с потушенными огнями, так как появившиеся в море турецкие подводные лодки, не нападавшие на русские суда, осведомлены о перевозке в Батуми армянских дружин и не преминут доставить себе удовольствие — пустить ко дну транспорт, перевозящий их вековечных врагов.

Ночь прошла тревожно. Воинский пыл армян-дружинников угас и проявился вновь лишь по прибытии в Туапсе.

В Туапсе мы погрузились на моторную шхуну и уже без всяких дальнейших приключений, на 34-й день после выезда из Петрограда, добрались, наконец, до Сочи, куда мы прибыли 1-го марта (по ст. ст.) 1918 года, то есть в день празднования годовщины Российской революции.



VII

За время моего отсутствия жизнь в Сочи мало изменилась. Собравшийся в феврале окружной крестьянский съезд отнесся довольно поверхностно к политическим событиям и интересовался больше продовольственным вопросом. После съезда несколько представителей крестьянства вошли в состав окружного исполкома, но последний не проявлял никакой активности, передав все административные функции революционному комитету, председателем которого был избран солдат 20-го жел. дор. батальона Пирожков.

Этот Пирожков выставлял себя убежденным коммунистом и весьма опытным администратором и очень добивался избрания в председатели ревкома. Прошлой его деятельностью интересовались очень мало и, так как никому из членов окружного исполкома не хотелось занимать этого беспокойного поста, то избрание Пирожкова состоялось единогласно.

Пирожков сразу стал проявлять свои блестящие административные способности, выражавшиеся главным образом в личном вмешательстве «предревкома» во все уличные драки и базарные ссоры. Впоследствии выяснилось, что у Пирожкова был солидный административный стаж, так как он до революции был околоточным надзирателем, а в партию большевиков вступил после того, как его вместе с другими чинами полиции и жандармерии мобилизовали и послали в войсковую часть.

Другим членом ревкома являлся ближайший начальник Пирожкова — его батальонный командир полковник Козлов, сделавший довольно странную карьеру и проскочившей в командиры железнодорожного батальона из смотрителей интендантского магазина. Впрочем — полковник Козлов был очень милым человеком, умевшим великолепно ладить и с большевиками, и с крайними черносотенцами. После приказа о снятии погон, он днем ходил в штатском пиджаке и в таком виде появлялся в городе и различных учреждениях, а по вечерам приходил в казино гостиницы «Кавказская Ривьера», где собиралась вся фешенебельная публика, в кителе, полковничьих погонах и с орденом на шее.

Вся курортная публика, приехавшая на лето из Петрограда и Москвы, не решилась после октябрьского переворота возвращаться в столицы и осталась в Сочи, где не было никаких эксцессов и жилось, сравнительно с другими городами, очень спокойно.

В Сочи можно было встретить представителей самого разнообразного общества, бывших министров, губернаторов, генералов, офицеров, жандармов, начиная с бывшего премьера Горемыкина и кончая Варшавским обер-полицмейстером Гялле и известным охранником — жандармским полковником Казариновым. Все они находились на свободе, никем не преследовались и жили совершенно спокойно, ничем не отличаясь от других обывателей.

Горемыкин жил за городом на даче и в январе месяце был убит с целью ограбления какими-то неизвестными бандитами, арестованными вскоре после убийства и в свою очередь убитыми на базаре разъяренной толпой, расправившейся с ними самосудом.

В первый же вечер, после возвращения в Сочи, мне пришлось улаживать инцидент, происшедший с председателем ревкома Пирожковым.

После торжественного празднования годовщины революции, Пирожков отправился пьянствовать в какой-то духан, после чего вздумал покуражиться и проявить свою председательскую власть. Он явился на гауптвахту и начал экзаменовать стоявшего на посту красноармейца.

— Ты знаешь, кто я такой, — обратился он заплетающимся языком к часовому.

Узнав от часового, что он — председатель ревкома, Пирожков потребовал от него винтовку.

Часовой винтовки ему не отдал.

— Ах, ты, такой-сякой, — закричал Пирожков. Ты разве не знаешь, что при старом режиме часовой мог отдать винтовку царю? А теперь — я все равно, что царь, и ты должен мне, раз я приказываю, отдать винтовку.

Так как часовой не соглашался уравнять Пирожкова в правах с царем, обиженный председатель ударил его кулаком по лицу. Сбежались
другие красноармейцы, связали расходившегося Пирожкова и под конвоем доставили его в революционный комитет...

После этого происшествия в казарме состоялся митинг, вынесший резолюцию о смещении Пирожкова с должности председателя и предавший его суду.

Так как я продолжал еще числиться председателем совета, то революционный комитет просил меня немедленно прибыть в комитет и помочь уладить скандал.

Приехав в комитет, я увидел отрезвившегося Пирожкова, который рыдал, просил прощения и умолял членов комитета не выдавать его красноармейцам, которые угрожают немедленно его расстрелять.

Я сказал столпившимся у здания ревкома красноармейцам, что поступок Пирожкова будет поставлен на обсуждение совета и просил их разойтись и спокойно ожидать решения совета. Красноармейцы послушались меня, и скандал окончился сравнительно благополучно.

На следующий день состоялось заседание совета, постановившего уволить Пирожкова от обязанностей председателя ревкома. На этом же заседании я сделал доклад о моей поездке (деньги для Черноморской дороги были доставлены из Севастополя за неделю до моего возвращения) и сложил с себя обязанности председателя совета.

После этого я мог всецело отдаться нашему кооперативу, приступившему к разработке, переданного нам участка.

В течение месяца мы оборудовали и пустили в ход мастерские, вскопали и засеяли несколько десятин под огород и кукурузу, завели маленькую ферму и приступили к самой трудной работе — расчистке участка от леса и кустарника.

Кооператоры наши жили дружно, с увлечением отдавались работам и, казалось, совершенно забыли о всякой политике.

Между тем в соседней с нами Кубани происходили важные события.