Русский Вестник
1857
№ 1
Н. Воронов
Черноморские письма
Екатеринодар, 1-го декабря 1856 года.
I.
Извилисто-текущая Кубань, не доходя до Екатеринодара, делает поворот к югу, потом поворачивает опять к северу, и образует полуостров, на котором и расположен этот город.
 Южная оконечность его занята старою земляною крепостью; поросший травою вал окружает квадратное пространство, посреди которого находится такая же площадь. Пятиглавая старинная церковь, построенная еще при Екатерине, деревянная ипочерневшая от времени, сумрачно возвышается посреди низких домов, правильнорасположенных по бокам крепостной площади. Каждый из этих домов прежде назначался для канцелярий отдельных запорожских куреней; теперь же они обращены под другие войсковые надобности. В крепость ведут мостики с пестрыми шлагбаумами; на южной стороне вала кое-где стоят пушки и смотрят в закубанскую сторону: там раскидываются привольные луга, синеющие степи; еще дальше — длинною грядою тянутся горы, покрытые лесами; к юго-востоку они значительно возвышаются, и кажут оттуда едва заметные снежные свои вершины.
 От крепости к северу, за обширною площадью, или правильнее — пустырем, раскинулся собственно город. Длинная улица, на протяжении трех верст, с конца в конец пересекает его на две части; к ней справа и слева примыкают переулки, пересекаемые опять
продольными улицами, так что весь город дробится на множество квадратных кварталов.
 Главная улица называется Красною, хотя, собственно говоря, на ней нет ничего красного; такое название она получила, вероятно, от расположенных на ней красных рядов.
 Городские постройки не выходят за пределы небольших одноэтажных домов; лучшие из них похожи на те встречающиеся в больших городах уютно-опрятные домики, которые, закрываясь громадными зданиями по бокам, своими прозрачными стеклами и горшками
герани или жасмина на окнах, глядят с приветливостью тихой семейной жизни или счастливою улыбкой истинной идиллии. Но подобных домиков здесь очень немного.
 Отсутствие леса делает необходимым строить их из турлука, крыть камышом или соломой. Поэтому, в общей сложности, постройки Екатеринодара напоминают незначительные русские уездные города и людные, но не фабричные села.
Невозможность добывать камень где-нибудь поблизости к городу служит причиною, что в Екатеринодаре не вымощена ни одна улица. Для городских обитателей это составляет истинное бедствие. Часто осенью, зимою и в раннюю весну пути сообщения прекращаются даже между ближайшими домами. Баснословная грязь заливает улицы и переулки, а на просторной южной площади образуются озера, на которые прилетают дикие птицы. Чтобы перейдти через улицу, нужно сперва обогнуть целый квартал, при чем не всегда можно и тут держаться прямого пути; дворы и сады на это время делаются общим достоянием; проламывается частокол, и пешеход, хорошо наперед разузнавшей местность, странствуя из двора в сад, из сада во двор, из двора на улицу, и так далее — наконец изнеможенный достигает своей цели. Езда в экипажах во многих местах решительно невозможна; извозщиков не имеется; любые калоши оказываются несостоятельными.... Понятно, как действует подобная грязь на общежитие, которое здесь и без того в жалком состоянии; понятно, как она затрудняет доставку продовольствия и часто оставляет жителей без обиходных принадлежностей хозяйства. Но вообразите юношу, который, после светлых студенческих годов, с горячими стремлениями спешит на службу в Черноморье. О Екатерннодаре он знает только по карте, где поставлен, как нарочно, заманчивый значительный кружок; город, каким он есть в действительности, ему совершенно неизвестен, и в него-то он везжает именно во время распутицы. Ямщик кое-как втянул почтовую телегу в одну из тонких улиц; жидкая грязь покрывает спицы колес; серое небо каплет мельчайшим дождем; измученные кони наконец стали. Хладнокровный ямщик обявляет пассажиру, что ехать дальше невозможно, что нужно где-нибудь сложить чемоданы и дорожную поклажу, что стоять ему на улице не приходится, что станционный смотритель взыщет за просрочку и т. д. Бедный юноша теряется: в его блестящие предположения не входила здешняя блестящая грязь…
 Грустно смотреть на развалины, от которых веет духом разрушительного времени; грустнее бывает при виде пожарища, или места, опустошенного наводнением, разоренного неприятелем; но, Боже мой! как грустно глядеть на развалины и всякого рода опустошения, в которых виновата единственно лень, беспечность человека! Тут нет места примирению. Окружающая тебя ветошь вопиет громко о том, что ветошь также и те люди, которые шевелятся между нею, что хлам сносится к хламу, что посреди его и новый, свежий кусок скоро заражается гнилью. С такими печальными заключениями часто приходится бродить по улицам Екатеринодара при виде разрушающегося частокола и плетней, около которых не ходит заботливая рука хозяина. Во многих местах со двора во двор, из сада в сад можно свободно шагать, не встречая никакой помехи; следы давно-растасканной огорожи еще существуют: стало быть огорожа когда-то была, — и этого уже довольно для спкокойствия хозяина. «Новую поставить — и новую растащут: так стоит ли об этом хлопотать», думает он в своем бездействии. А тут заодно с огорожей ветшает крыша на доме, да и самый дом успел уже пошатнуться. «Не устоишь против людей. так устоит ли против времени?» — утешает себя тот же хозяин. — Нет, видно малороссиянин — плохой колонист, и не легко подчиняет себе новую обстановку; скоро забывает он предания родины, скоро оставляет обычаи своей опрятной малороссийской хаты; не несет он, как родич его, москаль, на чужую сторону своего искусного топора, чтоб срубить им крепкую родимую избу, не запасается на дорогу крепкой волею, чтоб с нею выдержать напор местных случайностей и в чужедальней стороне закрепить родимый обычай. Да, не забывши потащить с собою в путь и пресловутую лень, видно скоро теряет он из памяти образ домовитой малороссиянки: иначе, на чужбине, не сорил бы он у себя под носом, не глядел бы на все свесив голову и опустивши руки, приговаривая: «А, кому яке дило? це добро мое, не чуже!» Иначе не выкидывал бы он всю зловонную дрянь у своих ворот, под ноги прохожим, не пачкал бы где ему вздумается, оправдываясь и тут прехладнокровно: «Це мисто общественне! » На всем этом видна печать той апатии, которая завладевает человеком, когда он запутался в своих обстоятельствах, потерял концы своего дела, и не зная куда ступить, что начать, — остановился на чем попало, да и ждет развязки извне. Но, может быть, существуют другие причины такого безотрадного положения колониста, например бедность, бедность в массе населения со всеми ее возмутительными последствиями? Так, следы ее очень заметны; но все же нельзя признать ее за начало зла. Она имеет свои гнезда, и не кладет отпечатка на весь состав населения; она движется, имеет какие бы то ни было исходы, так или иначе изворачивается, по пословице: голь на выдумки хитра. При всем своем гнете, она не в состоянии подавить в человеке стремлений к труду, порывов к лучшему, если только будет встречать отпор со стороны
его нравственных сил.... Но к этому вопросу мы будем иметь случай еще не раз возвращаться.
 Улицы города редко оживляются людностью, движением экипажей. В летние знойные дни стоит пыль над городским местом, словно над людным торжищем; но ее взбивает скот, во множестве приходящий вечером с полей. Он же в осень и в зиму шатается по улицам, отыскивая для себя где-нибудь пищу. Здешние хозяева стараются держать рогатый скот в течение целого года на подножном корму, и молят Бога, чтоб Он не посылал глубоких снегов, а в особенности крепких морозов. Оттого в холодную пору, на улицах и переулках Екатеринодара то лежат, то уныло стоят голодные быки и коровы; иногда решаются они заглядывать, по дворам: и там захватывать, по здешнему выражение, сена клок, или вилы в бок. Последнее случается часто; но пуще всего преследует их собачий лай, и нужно быть флегмами-быками, чтоб на неистовство его не обращать ровно никакого внимания. В темные ночи (в городе нет ночного освещения) пешеход того и гляди, что наткнется на рога скотины, и ночевать ей можно только на улицах. Таков ли должен быть уход за нею там, где скотоводство составляет главный источник богатства края?
 Но особенно пустынны бывают улицы Екатеринодара в полуденную пору, когда почти все население города предается отдыху и сну. Закрываются ставни окон; запираются двери; повсюду наступает тишина, смущаемая только собачьим, тоже сонным лаем. Куда бы вы
ни постучались — везде один ответ: спят. Для новичка такой порядок сначала кажется довольно странным; но мало-по-малу и он привыкает дышать тем же воздухом, который в полдень гонит здесь всех на покой. И силу этого снотворного воздуха почувствует он
тяжелее всего в удушливые летние дни....

3-я часть
Васыль Мова (Лиманский)
Творы
Мюнхен, 1968г.
Малюнкы з натуры
(З нотаткы слидчого судди).
На одному, окрим адрэсы, напысано було: «пры сем прыпроводжаеться арэштантка, ймэнуюча сэбэ козачкою Настею Халабурдыхою, та вона ж и хрэстянка Тетяна Недолужиха и мищанка
Марына Цокотуныха»; на другому «пры сем прыпроводжаеться арэштантка нэзвисного роду и плимья, ймэнуюча сэбэ странныцею Божою»; на трэтьому: «пры сем прыпроводжаеться арэштантка Орына, нэ тямляча свого роду и плимья». Пэршу «прыпроводыла»
ставропольська полиция и з пэрэпыскы про нэи выдно було, шо вона двичи дурыла полицию на своему призвыщи и родовыщи, а напослидок выявыла, буцимто вона козачка слободы Корэниивськой. Другу пиймалы бэз пашпорта в Ростови над Доном и, нэ
допытавшися, дэ йи родовыще и якэ в нэи призвыще, прыпровадылы до мэнэ черэз тэ, шо буцим у ростовський полициянський тюрми якись арэштанты з старцив выявылы, шо вона козачка слободы Бэрэзанськой. Трэтю арэштувалы у Васюрынський слободи, и атаман той
слободы мишаною русько-украинською мовою сэрдыто пысав про нэи, шо вона зъявылася нэ знаты звидкы и тыняеться по  слободи и поза слободою з малэнькою дытынкою на руках, ни з кым ни про шо нэ розмовляе, на розпытах ничогисинько нэ каже, а всэ
мовчить та й мовчить, ни на грозьбу нэ вважае, и, очевыдячкы,  затялась на сокрыватэльстви свого родопроисходжения, чим и
доводыть явно свою нэблагонадэжнисть, а сыдячи у «карси», усэ шось белькоче та тупотыть, нибы чаклуе, и навить в хлиби
святому нэ мае нужды, бо днив по тры нэ йисть и ни у кого нэ попросыть, аж покы сами люды нэ дадуть, жалкуючи дытынку, шо
йи у матэрыных грудях зовсим молока нэмае, та тилькы и  допыталыся у нэи, шо буцимто вона Орышкою звэться.
Такым чином уси тры арэштанткы булы блудягамы чи  мандрьохамы, а за блудязтво, колы завынуваченый нэ довэдэ пэвно,
хто вин и видкиля вин, по закону одна путь — заслання на  Сыбир. Пэрэчитав я папэры, аж чую вже, шо на рундуци пиднялась
тупотня чобит и брязкотня козацькых рушныць — ото знак, шо арэштанток прывэлы. Нэзабаром почувся дзвинкый та ляскотлывый жиночий голосок:
— Та ну гэть, я сама пиду! На якого там биса калавурни!
— Стий, нэ ходы, покы поклычуть! — казав сэрдытый козачий голос.
— Та гэть же, виідчепысь, я сама пиду! — залящав знов  жиночий голосок. — Чого там прыказу дожидатысь? Вэлыка цяця
слидуватэль, та ще й нэжонатый! Хиба мэни впэрвэ з нымы на розговорах буты? Гэть!
— Я ж тоби кажу, стий, нэ ходы! — озвався ще гризниш  козачий голос. — Стий, кажу, бо такого тоби стусана дам, шо аж
на помист чебэрякнэшся!
— От такы прычепывся, трыклятый куркуль, — ляскотав  жмночий голосок. — Гэть!
Писля цього на рундуци розпочалася мэтушня та грюкотня, — очевыдячкы, козак вовтузывся з арэштанткою. Аж ось раптом
розхряпнулыся из синэй двэри и до мэнэ в кимнату вскочила  молодычка. Зупынывшися пэрэдо мною, вона жваво та смилыво
заляскотала:
— Драстуйтэ, господын слидуватэль! Яки у вас калавурни дурни: нэ пускають до вас та й нэ пускають! Насылу выпручалась!
(дали будэ)

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(14-я часть)
Прокурор Овцин был человеком беспокойного характера; он не сошелся с генералом Киреевым и делал препятствия и придирки по делам. Генерал послал на него несколько донесений в сенат; прокурор не унимался и позволял себе многое говорить в присутствии; генерал приказал все это записывать в журнал.
Раз прокурор до того забылся, в присутствии генерала в канцелярии, что говорил, что если ему дадут денег, то он уладит все дела и будет жить мирно. Генерал, выведенный из терпения таким нахальством прокурора, тут же в присутствии арестовал его и отдал под арест призванным солдатам. Когда донесено было о сем высшему начальству, то генерал и прокурор оба отрешены были от должностей: первый за превышение власти своей, последний за беспорядки по должности.
По смерти полковника Головатого, оставшееся значительное имение и капитал его, по распоряжению Таврического генерал-губернатора, в ведении которого находилась и Черномория, — велено было сдать в распоряжение Таврической дворянской опеки. Назначенные от опеки опекуны прибыли в Екатеринодар, для приема имения. Дело это было у меня по экспедиции, и я оказал по нем бескорыстные услуги опекунам. Похитонов также познакомился с опекунами и с приезжавшим вместе с ними секретарем уездного суда Лыковым.
Похитонову нужны были для оборота деньги; он отправился в Таганрог, чтобы достать их от знакомых опекунов Головатого. В Таганроге остановился он в доме секретаря Лыкова, против коего был дом уездного казначея Капельки. Жена Капельки содержала маленький домашний девичий пансион. Похитонов, прожив несколько дней в Таганроге, познакомился с казначеем; видел воспитывавшихся там девиц и заметил одну из них, — свеженькую, полненькую, черноглазую брюнетку, сироту, дочь артиллерийского капитана, служившего и умершего в Тобольске — Евдокию Григорьевну Иванову. Расспросивши о ней, узнал, что сирота эта приехала из Сибири с матерью своею, вдовою, по получении известия о смерти родного дяди ее, артиллерии полковника Федора Ивановича Иванова, после коего осталось порядочное имение в Таганрогском уезде, которое и введено во владение ее; но имение и сама она, по несовершеннолетию, были в опеке; опекуном был сосед-помещик, титулярный советник Павел Семенович Осинский, а попечителем таганрогский предводитель дворянства, помещик, надворный советник Григорий Иванович Коваленский.
Возвратившись в Екатеринодар, Похитонов, любивший меня искренне и преданный мне, начал советовать мне жениться и указал на девицу Иванова, рассказав все подробно, что было известно ему о ней, что она девочка умная и добродушная и проч. Я наотрез отказал ему, говоря, что, пользуясь общим уважением, ведя жизнь привольную и ни в чем не нуждаясь, — не думаю еще жениться. Так это дело и осталось.
У Похитонова был еще в Таганрогском уезде старый приятель его, Федорович (коллежский регистратор); он жил за Доном, на Кагальнике, и управлял имением.
Опекун Осинский, управляя сиротским имением, — да простит ему Бог! — вел дела не совсем добросовестно: отрезал себе участок сиротской земли и захватил некоторые вещи из движимости; поэтому он желал сам приискать для Евдокии Григорьевны жениха, который был бы обязанным за то собственно ему. Выбор его остановился на Федоровиче, как человеке смирном и без претензий, который не требовал бы всего, а остался доволен тем, что получит. Он предложил Федоровичу, тот согласился, оставалось только привести план этот в исполнение — женить Федоровича.
Федорович обещал Похитонову приехать к нему в Екатеринодар на Пасху погостить. Он ожидал; но вдруг Федорович пишет письмо к Похитонову, что он не может приехать к нему, потому что ему на праздник надобно быть в Таганроге, где сыскали ему невесту, девицу Е.Г. Иванову, и он намерен отправиться туда и жениться.
Похитонов, получив это письмо, пришел ко мне, показал его мне и сказал: «Экой ты теленок! Не умеешь пользоваться таким благоприятным случаем; упустивши его, ты не будешь уже, быть может, иметь другого подобного. Федорович во всех отношениях ниже тебя и он воспользуется этим счастьем». Я и на этот раз остался при прежнем намерении своем.
После сего разговора, я два-три дня раздумывал о нем, и наконец, мне пришла мысль: «Женюсь!». Прихожу к Похитонову и говорю ему:
 — Едем.
 — Куда?
 — В Таганрог.
 — Зачем?
 — Жениться.
Известие это, по дружбе его ко мне, очень обрадовало его. Я начал было говорить о сборах; он возразил, что собираться и откладывать нельзя, иначе будет поздно. И действительно, на другой же день, взявши подорожную, отправился я вместе с Похитоновым в Таганрог и приехал туда за три дня до Пасхи 1800 года.
Остановились у секретаря Лыкова. Были в доме казначея Капельки, и там увидел я в первый раз невесту мою, Евдокию Григорьевну: она была очень молода — ей не было еще и полных 15-ти лет, но сложена довольно уже хорошо. Я беседовал с нею, но особенных изъяснений не было.
Похитонов познакомил меня с предводителем Коваленским. Он встретил меня радушно, и сказал, что знаком уже со мною через опекунов Головатого, бывших в Черномории, которые отзывались с благодарностью об оказанных им мною по канцелярии одолжениях; а потому он предупрежден уже в мою пользу и уважает меня.
(продолжение следует)

У Мигрина слово «Войско» всегда с маленькой буквы. Перебил на заглавную, сами знаете почему.

Алычева напасть
И засыпало тротуары и городы спилымы слывамы и алычею. Идэш по станыци, тяжки гилкы, усыпани слывамы звысають справа и слива, трэба нахылятысь и обходыть. На тротуари мисыво з потоптаных плодив з вынным запахом. Жовти, красни, сыни плоды усякого розмиру и формы звысають и клычуть скуштувать йих. А народ брэдэ мымо (це ж нэ пэрсики, а то б). Почитайтэ Википедию, скикы там микроэлэмэнтив и витаминив в тых слывах. Забудьтэ вже про фанты-колы-спрайты.
Нэма там ничого доброго крим консэрвантив и антыоксыдантив. Зварыть соби вэлыку каструлю узвара з фруктив, хоча б из слыв, и пыйтэ экологично чистый и корысный взвар вэсь дэнь. Трохы мэду и трав и кажного дня  узвар будэ з новым ароматом, цвитом и запахом. А ще есть добрэ дэсэртнэ выно з алычи и слыв. Всэ шо вам трэба: ягоды, вода и цукор (чи сахарь). Нашо вам платыть за порошкови сурогаты з магазына, трохы тэрпиння и у вас свий крафтовый вынный погриб з запасом на празныкы. Плюс этыкэтку з своею хвамилиею и вже есть чим здывувать и порадувать гостэй.

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(13-я часть)

VI.

В это время случилось происшествие, воспоминание о коем доныне (1850г.), по происшествии более 50-ти лет,— когда, доживши до глубокой старости, готовлюсь каждый день расстаться с жизнью и предстать перед судом Бога, чтобы дать отчет в делах своих,— поверяя минувшую жизнь свою, в тихие минуты беседы с самим собою,— тревожит совесть мою и нарушает спокойствие. Не хочу утаивать об этом происшествии, чтобы оно послужило примером и наставлением детям моим и вообще молодым людям: что дурное дело, какая бы ни была побудительная причина его — легкомыслие ли, ветреность ли, порыв страсти, или просто необдуманность,— не может оставаться без наказания, которое рано или поздно постигнет виновного!
Атаман Котляревский поехал из Екатеринодара для осмотра станиц по Войску. За отсутствием исправлял должность его подполковник Чепига — племянник бывшего атамана. Раз был я у него в доме;  тут был он, жена его и еще одна подполковница, приятельница ее. Между разговором о разных предметах зашла речь об одной известной развратным поведением своим вдове простого казака. Жена Чепиги сказала, что она велела бы женщину эту распять на кресте, обрезать ей до пояса платье и потом выгнать ее с бесчестием за город. Бывший тут же в компании городничий сказал, что если бы ему дали такое предписание, он исполнил бы его в точности.
Приятельницы, изрекший такой ужасный приговор, выдавая себя за строгих блюстительниц чистоты нравов, были сами точно такого же поведения, что в особенности в отношении жены Чепиги было мне совершенно известно...
В угождение невинной жене Чепиги, я (как секретарь в Войсковой канцелярии) сказал в канцелярии повытчику, чтобы он написал предписание городничему о поступлении со сказанною вдовою, за развратное поведение ее, по вышеупомянутому, и несчастную подвергли этому истязанию и посрамлению, и выгнали из города.
Я хотя и не подписывал этой бумаги, но она составлена была с моих слов; следственно, вину такого бесчеловечного поступка приписываю я собственно себе. В этом необдуманном поступке я целый век свой каялся и теперь с душевным прискорбием и сожалением вспоминаю о нем!
Во времена тогдашнего невежественного понятия черноморцев, поступок этот не казался преступлением, ни даже жестоким, а был принят как смешное позорище...
Не так думаю я о нем ныне! Приношу чистосердечное раскаяние...
Атаман Котляревский сделался болен, без надежды к выздоровлению. Заботясь о благосостоянии Войска, он затруднялся в выборе преемника по себе: в Войске было восемь подполковников; должно было избрать из них, но кого? Преимущественно достойного он не находил и, как он был хороший христианин, то положился в этом на волю Божию: на восьми билетиках написал имена всех подполковников, свернул и положил их на образ; потом положил три земных поклона и взял один билет: жребий пал на младшего из подполковников — Бурсака.
Котляревский послал прошение государю об увольнении его по тяжкой болезни от службы и рекомендовал на свое место Бурсака.
Император благоволил к Котляревскому за прямоту характера его и откровенность в его донесениях. Было несколько случаев, где закубанцы прорывались через наши кордоны и делали грабежи. Котляревский, донося об этом государю, сознавался, что это последовало от недосмотрения команды или от недостаточности его распоряжений — и просил помилования; это нравилось справедливому императору, и атаман оставался без замечаний и взысканий.
Бурсак был утвержден кошевым атаманом, а Котляревский уволен с пенсиею 1000 руб. ассигнациями.
По смерти Войскового судьи Головатого, звание это было упразднено и назначен в Войсковую канцелярию первоприсутствующий член; в должность эту определен присланный из Петербурга, из армейских, генерал-лейтенант Киреев; прокурором прислан, также из Петербурга, Овцин. В продолжение этого времени вступил в черноморскую службу управлявший прежде екатеринодарским питейным сбором — приятель мой Похитонов, зачислен прямо сотником и помещен секретарем в Войсковую канцелярию. Это был человек деятельный и весьма способный к делам. С ним я совершенно сдружился.
(продолжение следует)

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(12-я часть)
Казаки избрали из себя 16 человек, мне отпустили из Войсковой суммы 4 000 руб. ассигнациями; атаман и инспектор написали письма к состоящему при императоре генерал-адъютанту Ростопчину и мы, весною 1797 года, на восьми тройках отправились в Петербург.

V.

Письма, врученные мне от атамана и инспектора, в которых описаны были противозаконные действия бунтовщиков, хранил я в великой тайне; иначе, если бы они узнали о них, могли бы лишить меня жизни.
Проездом в Москве, был я в театре, и два казака были со мною неразлучно. Дорогою я старался угождать казакам и продовольствовал их изобильно.
По приезде в Петербург, отправились мы в Гатчину, где был тогда император. Я явился во дворец к генералу Ростопчину и представил ему письма атамана и инспектора. Казаки были все со мною. Он сказал, что государь поехал прогуливаться и приказал мне дожидаться его. Мы ожидали часу до второго пополудни. Между тем, мне подали закусить. К государю допущены мы не были, а вошел адъютант Ростопчин с караулом и объявил высочайшую волю, что казаков велено препроводить под арест в Петропавловскую крепость, а мне велено отправиться в Петербург и жить там на квартире. Мне объявил адъютант особенно, что если бы кто из казаков вздумал сопротивляться, то велено приколоть такового.
В Петербурге нашел я квартиру на Адмиралтейской площади, в гостинице «Лондон». Над казаками учреждена была в крепости следственная комиссия. На спросы казаков о происшествиях в Екатеринодаре, они сослались на меня, говоря, что Мигрин все знает, он все объяснит и даст ответ за них.
Потребовали меня в комиссию; я явился в присутствие, и объяснил, по сущей истине, как было дело: как казаки бунтовали, как они отбивались от посланных команд, как отбили задержанных под арестом товарищей своих. Как не жаль было мне казаков — зная, что за поступки их ожидало справедливое возмездие, — но, как верный подданный царя, не мог сказать иначе. Тогда казаки образумились и поняли, что явился не защитником и ходатаем их, а обвинителем перед правительством за противозаконные действия их. Они сказали:
 — Видно нам остается надежда на одного Бога, а не на тебя!
Упрека этого я не мог принять на свой счет. Предложение их отправиться с ними в Петербург согласился я принять с воли атамана, в видах пользы службы.

**********************************************************
Один из членов комиссии, обратившись ко мне, сказал, что и я прикосновенен к этому делу. Таковая речь сильно огорчила и поразила меня, и я выразился, что меня не только не должно считать прикосновенным к бунту — и следственно виновным, — напротив, по моему мнению, заслуживаю признательности от правительства за то, что, воспользовавшись доверенностью и уважением ко мне казаков, согласился отправиться во главе депутации их и тем способствовал не только к усмирению непокорных, но и к спокойствию всего края. Речь эта подействовала и меня отпустили из комиссии.
Вскоре вытребован был в Петербург атаман Котляревский; он принят был милостиво и ходатайствовал за меня, представляя, что я приездом с казачьими депутатами оказал услугу Войску, передав в руки правительства непокорных; и до меня следственная комиссия более уже не касалась.
По возвращении моем в Екатеринодар, вскоре собралось около квартиры моей, человек пятьдесят казаков. Я вышел к ним и спросил: «Что им нужно?»
Они спрашивали меня: «Куда девал я казаков, которые поехали со мною в Петербург?»
Я сначала оробел было, думая, что они пришли разделаться со мною за своих товарищей, о задержании коих слухи дошли уже до них; но потом ободрился и отвечал, что представил их к государю, но поступок их был не одобрен, их сочли ослушниками противу начальства и велели судить, а меня, как невинного, отпустили.
По принятым мерам в Войске все уже успокоилось и явившиеся ко мне казаки, видя, что против высшей власти и силы спорить нельзя — разошлись.
Из задержанных в Петербурге казаков, двух главных виновников осудили и, по наказанию, сослали в Сибирь; остальных 14 человек препроводили для суждения в Усть-Лабинскую крепость; но суд сделал к ним самое легкое взыскание.
(продолжение следует)

Юрий Удодов

Персидский бунт

http://www.stihi.ru/2011/11/18/3026

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(11-я часть)
Возвратившиеся из Астрахани полки, не имея одежды и обуви, не имели и хлеба для продовольствия. Они просили атамана оставить их в Екатеринодаре на некоторое время, чтобы оправиться от трудного похода, одеть их и пока продовольствовать их на войсковой счет.
Атаман Котляревский дозволил им остаться в Екатеринодаре одну неделю — в это время продовольствовали их от Войска; и по окончании недели, велено было им отправляться на заработки - куда кто хочет.
Казаки просили продолжать продовольствие им хотя бы в течение одного месяца. Атаман, человек твердого и жесткого характера — отказал.
Люди действительно были в самом крайнем положении: они остались вовсе без хлеба и без всяких средств к продолжению существования своего. Оказался между ними ропот, наконец, самый бунт и неповиновение властям. Для усмирения их атаман послал команду; некоторых казаков схватили и посадили в яму. Товарищи освободили их и продолжали буйство. Другая посланная команда не могла ничего уже сделать с ними.
На кавказской линии был инспектор, генерал, командующий там отрядом. Атаман известил его о происшедшем в Екатеринодаре. Он прибыл туда с одним армейским полком. В это время была в Екатеринодаре ярмарка, и к недовольным казакам пристало еще несколько тысяч. Посылали несколько команд казаков для усмирения их, но и те к ним приставали. Таким образом, ни армейский полк, ни черноморские команды ничего не могли сделать с возмутившимися. Впрочем, драки и кровопролития не было.
Атаман Котляревский не упал духом, хотя сам погибнет, но поставит на своем и что воля его должна быть исполнена. Таков и должен быть начальник в трудных обстоятельствах!
Атаман и инспектор уговаривали непокорных и спрашивали: «Чего они хотят?»
Они отвечали: «Чтобы отправили их к государю и ему принесут они жалобы свои». Начальники сказали, что нельзя же всех отправить к государю: пусть они изберут от себя депутатов и пошлют в Петербург. Казаки согласились на эту меру и успокоились.
Они сделали между собой совещание: кого бы из офицеров отправить с избранными из среды их депутатами? И решили единогласно: избрать Мигрина, как человека, пользующегося общею доброю славою, в полной уверенности, что я буду защищать их интересы и, по мнению их, правое их дело.
Понимая всю важность и ответственность такого поручения, я спрашивал атамана, как поступить мне в этом случае: исполнить ли желание казаков, или отказаться от него? Атаман советовал мне не отказываться от этого поручения; что он снабдит меня письмами к начальству в Петербург, и я могу оказать услугу правительству, способствуя к наказанию виновных - как того заслуживают они, и успокоению остальных. Я согласился и объявил о том казакам. Они, для охранения моего, поставили около квартиры моей караул.
(продолжение следует)

2-я часть
Васыль Мова (Лиманский)
Творы
Мюнхен, 1968г.
Малюнкы з натуры
(З нотаткы слидчого судди).
1. Тры мандрьохы.
Одного разу якось пробигав я «по произшестям» тыжнив зо два, напрацювався, налютывся, знэмощив, та, як прибув нарэшти
додому пизно увэчори, то здалось мэни, наче я сподобывся у рай ускочить. Бо дэ ж пак: господа гарнэнька, у кимнатах
чистэнько, лижко мьякэнькэ та билэнькэ, блощиць нэмае — Господы, як то воно любо! Мэрщий роздягся, обмывся гарнэнько, выпыв
лэжачи склянку гарного чаю та й заснув мицным та солодкым сном. Другого дня прокынувся такы пизнэнько — уже сонце
пидбылося. То був дэнь празныковый, нэробочий, и вже цього було досыть, шоб я почувся щаслывым и шоб усэ на свити, на мий  погляд, покращало и помылишало. На шо погляну, всэ мэни  прывитнэнько усмихаеться и любэнько лоскоче мэни сэрце, а тут ище в надолугу и ранок выбрався ясный та тыхый. Сивши биля видчинэного виконця зи склянкою чаю, позырнув я на частыну  слободы, шо була мэни на выдноци з широкымы, алэ выгынчастымы  вулыцямы и бэз ладу розкыданымы хатамы, на окопы старой фортэци,
шо зэлэнилы на горби за слободою, на бэзкраю закубаньску  нызыну з тэмнымы лугамы, и почувся так гарно та любо, шо краще и
нэ трэба. Алэ нэ довго довэлось мэни корыстатыся з вильготы та мылуватыся прыродою. Нэзабаром видчинылыся двэри з пысарни,
и до мэнэ уступыв пысар, тарабанячи обируч цилу копыцю  пакэтив, та як поклав вин их пэрэдо мною на стил, то в мэнэ аж сэрце
впало. Шоб тилькы прочитать ту копыцю пысаного папэру, то скильки того часу трэба — прямо на дэнь роботы! А пакэты ж
давни, миж нымы дэяки пыльни, багацько арэштантськых, а з нымы гаятысь нэ можна. Нидэ було дитысь! Поскорбувавши та
постогнавши, почав я пэрэбырать пакэты, затявшись на тому, шоб той дэнь упоратысь тилькы з арэштантськымы, а инши
вэрнуть назад у пысарню аж до другого дня. Так же и  арэштантськых выявылось чимало. За час моей нэпрытомности пры шистьох
пакэтах прыпроваджено до мэнэ аж дэсять арэштантив: симох чоловикив и трьох жинок. И усих же трэба бэз жадной заигайкы
пэрэпытать, про всих скомпонувать протоколы и постановления — лыхо та й годи! Пиднявшись на вси способы, шоб тилькы
вымудрувать соби якнайбильшой полэгкости, поклав я ще так, шоб до обид пэрэпытать тилькы арэштанток, а писля обид уже и за
арэштантив узятысь. И от гукнув я вистовому козакови, шоб збигав у «правление» и вэлив прывэсты арэштанток, а сам,
похапцем допываючи чай, почав розпэчатувать и розпаковувать  пакэты.
(дали будэ)

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(10-я часть)
IV.
Проживши около года в Екатеринодаре, отпросился я в отпуск на родину и отправился вместе с земляком и приятелем моим сотником Порохлею. Все родные мои были чрезвычайно обрадованы приездом моим: я всех их посещал.
В Малороссии прожил я месяцев пять и проживал большую часть времени в м. Ирклееве, в доме богатого помещика Угричича-Требинского, сын коего, Александр Максимович, был долгое время управляющем таганрогскою таможнею, с которым, впоследствии времени, и здесь видался я. Ныне (1850г.?) он статский советник и управляет петербургскою таможнею. В доме Требинского время проводил я весьма приятно.
В это время приезжал в Малороссию дядя мой по матери — губернский секретарь Михаил Петрович Чернавский. Он управлял всеми имениями графа Разумовского и имел значительное состояние.
По приезде его, я сделал ему визит, утром. Он, быть может, занимался в это время делами, и потому принял меня — не то чтобы сухо, но я ожидал от него гораздо более родственного приема. Потом я еще раз посетил его и ожидал от него подобной вежливости; но он, видно, не признал это нужным. Таковое холодное обхождение его со мною не произвело между нами симпатии. Несколько раз после того встречался я с ним в доме Требинского, и когда он заводил разговор о Петербурге, я, бывши там два года и считая себя знающем не менее его нередко спорил с ним и противоречил ему. Таковое поведение мое с дядею было поводом решительного равнодушия и отсутствия всякого сочувствия ко мне. Ныне жалею я  о том, потому что последующие обстоятельства жизни моей заставили меня искать помощи его — но ничего не мог получить!
Приобретенными мною в Польше деньгами я не умел распорядиться благоразумно и не наблюдал в них строгой бережливости: часть из них прожил; часть раздал приятелям в долг, и не получил. У меня оставалось еще не более половины — 5,000 руб. асс. Тогда пришла мне благая мысль: чтобы не растратить остального, приобрести, в запас для будущности, какое-нибудь именьице. От одного соседа узнаю, что продается небольшое имение в Херсонской губернии, и когда собрался возвратиться в Черноморию, — добрый дядя мой Иван Васильевич Мигрин согласился отправиться вместе со мною в Херсонскую губернию, для осмотра продаваемого имения, и мы поехали.
Имение это было в Ольвиопольском уезде, деревня Мариановка: крестьян 24 души; земли три тысячи десятин; господский домик, сад, скот; хороший пруд с рыбою; оно принадлежало дворянке, вдове — фамилию теперь не помню, и за все это я заплатил пять тысяч рублей ассигнациями. В нынешнее время (1860г.) одна земля эта стоит сто тысяч рублей!
Оставивши в купленной деревне человека для управления, я возвратился в Екатеринодар.
Атаман Чепига встретил меня с радостью; он скучал за мною, и, при первой встрече со мною, сказал мне, между прочим, слова из малороссийской песни: «Ждала, ждала, да и плакаты стала!»
Он, точно, любил меня как сына.
Открылась война с Персиею; полковника Головатого командировали в Астрахань с двумя пешими полками казаков и с флотилиею. Около Астрахани, где расположены были казаки, места, как известно, болотистые и нездоровые. Болезни и смертность истребляли людей, так что полки, простоявши в этих местах год, лишились в это время из тысячи человек — 400. Наконец, и Головатый умер там же.
По замирению с Персиею, полки возвратились в Черноморию в самом жалком виде: люди изнуренные, больные, оборванные — все платье износили.
До возвращения еще полков из Астрахани скончался благодетель мой атаман Чепига, расположение коего ко мне с каждым днем увеличивалось и влияние мое на войсковые дела, за отсутствием Головатого, еще более распространилось, а с тем вместе увеличивалось общее расположение и уважение ко мне Войска.
По смерти Чепиги, должность кошевого атамана исправлял временно Войсковой кошевой писарь, подполковник Котляревский.
По донесении начальству в Петербург о смерти Чепиги, назначен был на место его кошевым атаманом Головатый; но повеление об этом получено по смерти уже его, и потому Котляревский утвержден настоящим кошевым атаманом.

Васыль Мова (Лиманский)
Творы
Мюнхен, 1968г.
Малюнкы з натуры
(З нотаткы слидчого судди).

На початку симдэсятых рокив довэлось мэни служыть слидчим суддэю в надкубаньский краини, як раз на граныци Чорномории з Линиею. Краина та багата на душогубства, розбышацтва, грабункы та злодийства, бо розлэдащили з нужды козакы-пэрэсэлэнци та хижакувати з натуры черкэсы, нэ маючи пожывы у вбогий закубаньский краини, бэзпэрэстанку прокрадаються и впадають  жывосылом на Чорноморию и Линию и роблять людям шкоду, а  слидчому судди завдають бэзпэрэстанну роботу. Тилькы тры рокы працював я на тий слидчеський служби, а напрыкрылась вона  мэни аж надто. Нэ маеш було видпочинку ни на годыну, робыш нэ покладаючи рук. А як выбижиш из своей рэзыдэнцыи на якэ «произшестя», то вже скоро додому нэ вэрнэшся, бо нэ волиеш  захопыть гарячих слидств по одний справи, як уже тоби и нова робота наспила: або вбыто кого, або замордовано махамэцькым звычаем, або пограбовано, — то й бигаеш з одного кутка своей округи в другый вэрстов за сорок, за пьятдэсят, або и за сто вэрстов, и скризь тоби клопоты, скризь тоби робота. Така бэзпэрэстанна  вовтузня з злочинствамы та злочинцямы, зусыльна физычна праця, клопоты бэз кинця и краю — усэ тэ дие на твою душу якось гнитучо, навить ожорсточае тэбэ. Алэ нэ можна запэрэчить, шо з другого боку слидчеська праця мае на чоловика и благэ дийство:
вона зазнакомлюе його з выворотом народного жыття, помагае спизнать хмуру, ганэбну та нэпрыялэчу його сторону. Якым бы
идэалистом нэ був слидуватэль, а попрацювавшись до ладу килька рокив, знэхотя почуеться, шо вэлыка частына рожевой полуды в
його поглядах на народ и народнэ жыття кудысь видпала,  затинывшися поволокою зовсим хмурою. Замисть чеснот и всякых  инших сымпатычных прояв народного духа на кожному ступни  зустринэ вин злэдащилисть, розпуствю, ганэбни похопы та потяги,
зроджени и розплоджени нуждою, лыхом та тэмнотою — наслидком лэдачого суспильного строю. Алэ черэз тэ ще выдатнишимы
и гарнишимы здаються справжни народни чесноты, — ти вэлыко-сымпатычни власности людського духа, яки выявляються в
одризных трапунках, а такых трапункив тэж багацько. Взагали кожному, хто попрацюе на такий посади, як слидчеська, народ
з його жыттям освитляеться зовсим иншим свитлом — мэнче б мистым, алэ бильше натуральным — и такым чином погляд його
набырае бильше рэальности. Алэ на сьому нэ кинчаеться благэ дийство слидчеськой праци: вона збагачае фактамы народного
жыття, справжнимы, бэзпэрэчнымы фактамы. Нэ можна и уявыть соби, скилькы людэй з особыстымы вдачамы, скилькы моральных
образив пэрэсунэться и пэрэмыгнэ пэрэд очима слидчого судди. Для здибного кунштаря то був бы матэриял вэлычезный и высокой вартости, алэ, на жаль, у наших краинах слидчому судди, хоча б и нэбэзкэбэтному, нэ до кунштарного малювання. Увэсь час його
затрачуеться на чисто судовый, юрыдычный розслид; вин цилком мусыть зосэрэдытыся на тий сухий роботи, та й та робота вэдэться
похапцем, нашвыдку: абы-абы хоч трохы освитлылось злочинство, выявывся злочинэць, вдовиднылася його вынуватисть, то мэрщий
и кыдаеться справа в суд, як скорохвацько спряженый блынэць на скорохвацьку йижу. Такэ самэ було и мое становыще. Тилькы
колы-нэ-колы, замисть видпочинку, заносыв я в нотатку дэяки  явыща з того жыття, шо обнагочалося пэрэдо мною, и рэгулював
блидэньки нарысы дэякых образив.
 И, пэрэглядаючи тэпэр лысткы  старой нотатки, пэрэймаюся жывым жалэм: так мало захоплэно в их цикавого, характэрного, та й тэ, шо захоплэно, зазначенэ так лэгэнько, ридэнько, мляво... Рахувалось, бачтэ, шо подробыци збэрэже памьять, алэ з того часу у памьяти пэрэтряслося  стилькы всякого грумызду, всякого хабузу та хамла з людського  побуту, шо досконально прыгадать ти подробыци и видновыть до ладу образы — нэ сыла. Алэ, нэ рахуючи на квалификацию  выдатного кунштаря, зважывся я от подать до друку килька
блидэнькых нарысив з такою надиею, шо шановни читачи, вырикаючи свий засуд, матымуть на увази нэвэлычки прэтэнсии и добрый намир автора.
(дали будэ)

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(9-я часть)
Таким образом, приобрел я и собственный каптал. Совесть, кажется, не упрекает меня за это; ибо, без моего ходатайства и настояния, полки, может быть, и вовсе ничего не получили бы.
На обратном пути я получил в Брест-Литовском жалованья на полки 20 тыс. руб. ассигнациями. Между тем полки выступили уже в Белиц восвояси, в Черноморию, и я нагнал их в Елисаветграде. В пути со мною был один только казак. Атаман и офицеры встретили меня радостно — с такою кучею денег, и все остались мною очень довольны; доволен остался и я.
Из Елисаветграда отправился я, вместе уже с атаманом и с полками, в Екатеринодар, куда и прибыли перед праздником Рождества Христова. Проходя через Екатеринослав, по случаю тезоименитства императрицы, губернатор Миклашевский пригласил к себе старших офицеров на бал, на котором, в числе прочих, был и я.
По прибытию в Екатеринодар Чепига оставил меня при себе в качестве дежурного капитана, и я управлял собственною его канцеляриею; был у него всегдашним домашним человеком, имел у него стол и иногда распоряжался по его хозяйству. Обхождение его со мною было самое отеческое.
Таковое благосклонное расположение ко мне кошевого атамана доставило мне общее уважение по войску, и, в молодых летах моих — не более 25-ти, было очень лестно. Главное управление по войску сосредоточивалось в моих руках; по безграмотности атамана, я мог бы многое сделать и составить себе хорошее состояние; но я дорожил добродушным и милостивым доверием ко мне начальника и не употреблял его во зло.
Все интересовались знакомством со мною и старались приобрести дружбу мою.
В Екатеринодаре содержал питейные сборы откупщик Яншин; сборами этими управлял Данило Гаврилович Похитонов. Он весьма желал познакомиться со мною и нас свели с ним. Впоследствии времени я сделался с ним большим приятелем.
Раз проходил я мимо тюрьмы, где содержались арестанты, и слышу голос:
 — Иван Иванович! Спаси меня! Заковали меня и вкинули в тюрьму невинного!
Это заставило меня остановиться, и я узнал, что это был дворянин Кованько, который посажен в тюрьму по домогательству откупщика Яншина. Я успокоил его, и сказал, что узнаю в войсковой канцелярии о его деле, и, если можно, буду стараться помочь ему.
Действительно я узнал в войсковой канцелярии, что Кованько подвергнут тюремному содержанию без особенно важной причины, за ссору с Похитоновым. Но все это придумано было заблаговременно, с умыслом. Кованько состоял поверенным при откупщике Яншине, и когда сей последний начал обижать его и хотел отрешить от должности, то Кованько грозил сделать донос на существование при откупах больших злоупотреблений.
Большие дела творили тогдашние откупщики, и при богатстве своем были всесильны!
Яншин уладил с Кованько, и послал его обревизовать екатеринодарские сборы, — предписав между тем секретно Похитонову ввести Кованько в ссору с ним, чтобы иметь предлог задавить его, что весьма легко казалось ему сделать в таком отдаленном краю от высшего начальства, где трудно было достигнуть правосудия, и при особенной дружбе его с полковником Головатым, который отдавал свой значительный капитал в оборот Яншину. Я ничего этого не знал и принял участие в положении Кованьки из одного христианского сострадания.
Похитонов предостерегал меня, чтобы я отказался от помощи в деле Кованьки, говоря, что я восстановлю этим против себя Головатого; но это не удержало меня, и, по ходатайству моему, Кованько освобожден из тюрьмы и оставлен под домашним надзором откупа. Он писал и жаловался Яншину; тот ничему не внимал. Но когда вступил на престол Павел — император строгий и справедливый, тогда Кованько писал к Яншину, что он дойдет до правосудия царя и ему, за преступные деяния, будет жестокая награда...
Это образумило Яншина: Кованько был освобожден; он поехал к Яншину в Кременчуг, помирился с ним, и Похитонов говорил мне после, что Яншин дорого купил мировую с Кованькою: обошлось тысяч двадцать. Таким образом, я имел удовольствие облегчить начально участь бедняка, которого состояние впоследствии было достаточно обеспечено.
Головатый, по этому случаю, сделался ко мне холоден, и я не пользовался уже прежним добрым расположением его; но я не жалел о том — ради доброго дела.
(продолжение следует)

В городе Ейске Краснодарского края в мае 2013 года был установлен памятник Захарию Чепеге.

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(8-я часть)
После этого было еще сражение под местечком Кобылкою, где также прогнали поляков, но черноморцы в этом деле не участвовали.
Наконец, подступило войско наше к Праге. Простоявши здесь дня три, назначен был штурм крепости. На заре пущена была ракета: знак, чтобы все были готовы; по второй ракете — пошли на штурм.
Описывать пражского штурма не буду, — это известно по истории; скажу только, что это была ужасная резня! Солдаты были озлоблены против поляков за истребление ими незадолго перед тем, изменнически, русского отряда в Варшаве. Солдаты резали кого ни попало и грабили весь день, и ночь. Тогда существовала еще такая варварская система войны, и это не считалось преступлением.
При вступлении в Прагу, я отбился как-то от своей команды казаков, а может быть и струсил — не помню, забыл уже... и пристал к артиллерии, думая, что, во всяком случае, при пушках безопаснее... Саблю же, однако, имел обнаженную, как герой штурма...
На другой день явилась к Суворову депутация из Варшавы с покорностью безусловною. Тут отдан был уже строгий приказ войскам — вести себя мирно, хотя бы даже и были выстрелы из домов.
За пражский штурм атаман Чепига произведен в генералы.
В Варшаве простояли мы около года, и потом возвратились в Россию; квартиры назначены были нам за Брест-Литовском, в местечке Черешове, принадлежавшем князю Чарторижскому.
Через несколько времени по размещению нашем в местечке, пришел туда какой-то драгунский полк, и командир объявил, что эти квартиры назначены для его полка. Атаман, как человек смирный и несмелый, — не спорил, уступил даже собственную свою квартиру и поместился сам в конюшне; а меня меж тем отправил с донесением к главнокомандующему, испрашивая разрешения: куда ему деваться со своими полками? Я хотел явиться прямо к главнокомандующему, но мне сказали, что Суворов с бумагами никого не принимает, и отослали меня к правителю канцелярии его Курису; но от него едва в три дня добился разрешения, которое, впрочем, было благоприятно: квартиры в Черешове остались за нами.
Атаман велел мне написать представление к главнокомандующему — о награждении чинами некоторых черноморских офицеров и меня о производстве в майоры; но с тем же вместе велел поместить и своих повара и конюха — о производстве их в офицеры. Представление было написано, и я отправился с ним в Варшаву; но подать его не решился и посовестился, чтобы после в Черномории не смеялись и не упрекнули бы нас, что это сделал именно я, а не атаман, зная о влиянии моем на него и непосредственном управлении всеми делами. Случай был весьма благоприятный к моему повышению, но я не хотел воспользоваться им!
Из Черешова выступили мы в лагерь верст за двести, в местечко Бельск, на летнее время. На продовольствие войск следовало нам получить из казны деньги. Послали в Варшаву офицера с требованием. Над ним в комиссии смеялись как над чудаком, и он возвратился ни с чем. Послали еще другого, порасторопнее; но и этот был не более счастлив, и возвратился без успеха. Тогда приступили ко мне войсковые старшины и офицеры, да и сам атаман, чтобы я принялся за это дело и уладил его. А как известно было, что в отпуске при комиссии денег, особенно от кавалерийских полков, требовали значительных пожертвований, то и представлено было мне ничего не пожалеть, лишь бы что-нибудь получить.
Приехав в Варшаву, я явился в комиссию со своим требованием; меня также начали проводить и оказывать те же проделки, как и двум прежним офицерам; я терпел это несколько дней и, наконец, сказал, что явлюсь с жалобою прямо к Суворову. Это подействовало: ко мне сделались ласковее и снисходительнее.
Один из чиновников комиссии, или секретарь ее, вошел, наконец, в ближайшие сношения со мной и сказал, что требование атамана написано недостаточно и что следует гораздо более к получению суммы, и давал наставление как должно написать требование. Чтобы не сделать еще промаха, я просил его самого заняться этим делом, обещая уступить в пользу чиновников комиссии значительную сумму за то, что полки получат гораздо более, нежели ожидали. Требование составлено по всем правилам и вышло к получению более 100 тыс. руб. ассигнациями. Я отдам на комиссию 16 тыс. руб. и 10 тыс. руб. осталось в мою собственную пользу. Наличных денег для полков осталось 80 тыс. руб. — сумма, которой никак не надеялись они получить, а оставленная мною для себя сумма  не превышала назначенных мне издержек на комиссию.
(продолжение следует)
Прага — пригород Варшавы
Драгуны — средняя кавалерия (смотри https://ru.wikipedia.org/wiki/Драгуны)
(продолжение следует)

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(7-я часть)
В квартире нашей посещал нас иногда Лев Александрович Нарышкин и протопоп при государыне, Самберский. Последний при священнической рясе брил бороду и усы.
Бритая борода при рясе, натурально, сначала удивила нас, и протопоп объяснил нам это. Он был при посольстве нашем в Вене и носил, по обыкновению, бороду; но как в Германии бород не носят, то каждый раз при появлении его на улице, мальчишки бегали за ним как за чудом, и он, с высочайшего разрешения, сбрил бороду.
По возвращении в Петербург, императрица оставила его при себе и не приказала уже отпускать бороды, для убеждения существовавших еще тогда во множестве раскольников в Петербурге, что святость заключается не в бороде и что сама императрица, блюстительница правоверия, держит при своей особе священника без бороды.
Самборский рассказывал, что он посещает богатое купечество из раскольников и что они, упрекая его в обрезании бороды, говорили, что случившиеся перед тем неурожайные годы были в наказание за грехи наши и развращение, когда православные священники — неслыханное противозаконие — начали уже брить бороды!!!
На это Самборский возражал им, что у его отца, священника, борода была до пояса, однако неурожаи бывали еще сильнее.
При правителе канцелярии графа Зубова, полковнике Грибовском, был человек — фамилии его ныне не припомню, он был ближайший человек к Грибовскому, а Грибовский мог делать тогда все.
С этим чиновником я познакомился еще прежде, когда приезжал он в Очаков по делам Грибовского, у коего было там имение.
Я встретился здесь с ним, как со знакомым уже, и еще более сблизился с ним. Он посещал нас в квартире, и раз в откровенной беседе сказал мне, что атаман может получить значительную сумму из казны, следующую за минувшую турецкую компанию Войску за провиант и фураж, на получение коих Войско вовсе не надеялось. Я доложил атаману, он был очень рад, и по совету этого чиновника, составлено было от атамана представление. По расчету оказалось, что в выдачу Войску причитались суммы до 80 000 руб. ассигнациями. Это была просто находка, и мы удивлялись добродушию и расположению к нам чиновника, который без всяких видов оказал такую важную услугу. Но когда последовала ассигновка из казны суммы, то оказалось, что приятель мой не так безынтересен, как мы полагали. Он объявил, что хотя по совету и наставлению его и ассигнована нам в выдачу сумма, но, чтобы за раз получить ее, надобно пожертвовать на канцелярию по 15-ти процентов с рубля, иначе в несколько лет не получим ее. Обстоятельство это довел я до сведения атамана, и он, подумавши, согласился. Таким образом, мы получили войсковую сумму и отослали ее по принадлежности сполна. При этом случае я и мог бы иметь значительную сумму для себя, но не хотел воспользоваться, считая это предосудительным.
Атаман Чепига сделал представление о награждении некоторых черноморских офицеров чинами и включил меня. Тут я за отличную службу произведен, по высочайшему велению, в капитаны и получил на чин патент.
Пожертвование процентов из полученной суммы усилило приязнь ко мне помощника Грибовского; он вызывался мне на все услуги и одолжения, пользуясь расположением Грибовского. Говорил, что по представлению атамана мне могут дать через неделю майорский чин, тогда это было возможно! Но я, ни при этом случае, ни после не воспользовался его предложением, что было весьма легко, особенно впоследствии времени, когда я пользовался неограниченной доверенностью Чепиги, за которого, по безграмотности его, подписывал его именем все бумаги — что было не тайна, а всем известно.
В Царском Селе прожили мы месяц. В продолжение этого времени раз были приглашены мы к столу императрицы. Атаман обедал за одним столом с государыней, но я, как не штаб-офицер, не мог быть удостоен этого счастья. Атаман же рассказывал, что государыня во время стола была милостива к нему и когда подали десерт, то она сама изволила положить винограду на тарелку и послала к нему. В избытке чувств благодарности, он не мог произнести ни одного слова и только слезы полились из глаз его...
На прогоны отпустили нам 2,000 руб. серебром, снабдили на дорогу провизиею и, между прочим, огромным пирогом с рыбою, в аршин длины.
Мы отправились в Брест-Литовский — это было в августе 1794 года. В Бресте несколько времени ожидали своих двух конных черноморских полков и, когда они пришли, двинулись в поход к Праге. Не доходя верст 200 до Праги, встретили мы главнокомандующего Суворова; начальники и офицеры — в числе их и я — являлись к Суворову, и потом отправились далее.
Отойдя немного от лагеря, встретили мы отряд поляков, человек 400; разбили его и побрали пленных: это первое дело, в котором я был.
Потом встретили мы наш арьергард, которым командовал граф Валериан Александрович Зубов; начальники и офицеры являлись к нему, и он потчевал нас водкою. Мы примкнули к арьергарду и следовали далее.
Предстояла переправа через Буг. На той стороне поляки устроили береговые батареи; с нашей стороны тоже устроены были батареи. Граф Зубов выехал со своим штабом, и тут оторвало ему ногу, которую отняли ему — и он остался жив. Наши войска построили через реку мост, перешли через него и прогнали поляков.
(продолжение следует)
Ассигнация — Бумажная купюра. В ту эпоху бумажные рубли были дешевле серебрянных.
Верста — Мера длины, 1,067 км или 500 саженей
Аршин — Мера длины, 1,067 км или 500 саженей
Прогоны — Командировочные. Плата за использование коней и за ночлег

Русская старина
Том 23, 1878г.
Мигрин И.И.
Похождения или история жизни Ивана Мигрина
Черноморского казака
1770-1850гг.
(6-я часть)
Головатый, при новом образовании войскового управления, назначен был войсковым кошевым судьею и хотел определить меня в войсковую канцелярию секретарем; но войсковой писарь Котляревский имел уже в виду человека, для помещения на вакансию секретаря; и так, меня поместили в войсковую канцелярию, дав в управление мне две экспедиции.
Для всех канцелярских выстроена была близ канцелярии большая землянка, в которой и помещался я вместе с другими. Продовольствие было войсковое и весьма достаточное. Жалованья никто из канцелярских не получал. Между тем меня зачислили в список полковых старшин.
Я по природе своей был ленив, любил поспать дольше других, а потому и к службе был не весьма ретив. Раз как-то ночью, часу в 1-м, я проснулся в своей землянке, и мне пришла мысль отправиться в канцелярию, чтобы приготовить бумаги к завтрашней почте. Нужных бумаг вовсе не было, следственно, не было и особенной надобности быть мне в канцелярии; то была какая-то безотчетная мысль!
Пришел в канцелярию и разбудил сторожа, велел ему засветить свечку и начал заниматься.
Полковник Головатый был человек весьма умный: на нем лежали все заботы об устройстве и благосостоянии войска. Кошевой же атаман, бригадир Чепига, был добрый человек и — только; делами мало занимался и был даже вовсе неграмотный, а потому всеми делами и управлением по войску заведовал Головатый. Дом его был близ канцелярии. Озабоченный думою, Головатый прохаживался около своего дома; ночь была осенняя, темная. Увидев огонь в канцелярии в такое необыкновенное время, он зашел туда и спросил: «кто здесь и что делает?»
 — Я, батьку, Мигрин, занимаюсь здесь.
 — А, добре! — сказал он и с тем вышел.
Этот нечаянный случай поселил в нем выгодное мнение обо мне.
Чрез несколько времени, мне опять как-то вздумалось отправиться в канцелярию ночью для занятий, и опять Головатый, увидев огонь, зашел в канцелярию; тот же вопрос его и тот же мой ответ.
 — Добрый ты человек, что так занимаешься, — сказал Головатый.
Я продолжал службу в канцелярии, по обыкновению своему — кое-как, и таким образом прошло около года. Между тем, последовало повеление об отправлении в Польшу двух конных полков, с которыми отправлялся атаман Чепига. Ему нужен был письмоводитель и Головатый рекомендовал ему меня, как самого достойного к занятию этой должности, и этому помогло именно то, что Головатый застал меня, как сказано выше, два раза во время поздней ночи в канцелярии!
Должность письмоводителя при кошевом атамане, особенно безграмотном, каков был Чепига, — конечно, была значительно: приятели мои, которых я успел уже приобрести, радовались моему назначению; другие завидовали мне; но вообще я был всеми любим за мирный и кроткий характер мой.
Полки отправились прямо в Польшу, а атаману Чепиге велено было явиться в Петербург. Он взял с собою меня, одного офицера и одного казака, и мы отправились в столицу.

III.

По приезде в Петербург, явились мы к тогдашнему вельможе - временщику графу Платону Александровичу Зубову, принимавшему участие в делах Войска Черноморского. Потемкин тогда уже умер. Тогда было летнее время, государыня и двор были в Царском Селе; там же был и граф Зубов, и мы отправились в Царское Село.
Граф Зубов поручил правителю канцелярии его, полковнику Грибовскому, отвести нам квартиру и доставить все удобства жизни.
Нам отвели квартиру недалеко от дворца, стол давали от двора; в распоряжение наше предоставлена была карета и определен офицер, которому велено было показывать, по желанию нашему, все любопытное.
Мы несколько раз ездили в Петербург, были в Кронштадте, в Петергофе, осматривали кунсткамеру, арсенал, были в Невском монастыре и раз обедали у митрополита Гавриила.
В Невском монастыре поразили меня картины, изображающие блудного сына. Я применял себя к положению блудного сына, и я, так же как и он, будучи в довольствии на своей родине, оставил отца и мать и пустился в неизвестный путь жизни...
С чувством молился я тогда и прибегал к милосердию Божию...
Дня через два по приезде в Царское Село, нам велено было явиться во дворец для представления государыне императрице, и мы явились; но нас никто не предварил о придворном этикете: как должны были мы представиться. Быть может, это было и намерение государыни, чтобы видеть как черноморцы, сыны безыскусственной природы, представятся ей.
По выходе государыни, атаман, я и бывший с нами черноморский офицер, все прямо подошли к руке государыни. Она говорила с Чепигою немного; помню, она сказала:
 — Хорошо сделали, что заняли по Кубани место нужное.
(продолжение следует)

Колы турысты выходять из кубаньского аэропорту убик моря, а навколо дороги лито, жара, горы кавунив и дынь, запахы шашлыкив и шаурмы, звукы лэзгинки з одкрытых кафэ, розлывный квас и обсыпани писком дивчата в купальныках. И от думаю, воны, ти турысты, самэ так соби Кубань и прэдставляють — тэрытория вичного лита и нэги, дэ нэ бувае зымы и дощив, дэ завсигда музыка и танцы, уси загоряють чи сыдять на атракционах, з моря до харчей, од чаркы и в морэ )

Сбор этнографического материала для словарей по станицам вещь нужная, но малоэффективная. Что толку, если баба Нюра произносит слово так, а не иначе. А дед Василий слышал это слово по-другому. На выходе в словарях до тридцати процентов сленга и записей русской фонетики, типа «вайна, карова». Печатается малотиражная монография, сдается в библиотеки и архив. И все. Так же годами можно этнографировать, а то и веками. Наш путь короче, публикуем в свободный доступ кубанского балачкового писателя, разбираем весь его текст на слова, поговорки, частушки, приметы и т.д. На каждое слово есть доказательная база, источники открытые, доступные в двух кликах, слово зафиксировано в напечатанном тексте. Собирая все балачковые тексты за три века в одном месте, набиваем словари, делаем выводы. Этим сильно облегчаем работу каждому новому, начинающему балачковому энтузиасту. Он идет дальше, а не скребется (как мы) на начальном уровне, быстро переводит, быстро ищет цитаты и ссылки. Вообще, начинающий автор имеет много разного доступного материала под рукой для работы, вот это и важно. Есть с чем работать, и есть из чего черпать )