Гейман А. А.
Пластуны в Великую войну
(Эпизоды)
Собственно говоря, это были ударные части. Их было две бригады, без одного батальона, всего одиннадцать батальонов (1-й батальон был оставлен сначала на Турецком фронте в приморском отряде генерала Ляхова). Все остальные, тотчас же после геройских Саракамышских боев, сведенные в сводную пластунскую дивизию под начальством доблестного генерала Г-ги, были переброшены сначала в Севастополь, где уже практиковались посадке на суда для предполагаемого десанта на Константинополь, но потом, когда идея эта была оставлена, участвовали в наступлении на Львов и Перемышль, бились на реке Сане и после общего отхода и перехода на позиционную войну, имели на Юго-Западном и Западном фронтах свой боевой участок и часто употреблялись для прорыва фронта противника, или наоборот, если он прорывал наш фронт где-нибудь, они посылались для восстановления положения.
Для этого, обычно, пластунов снимали с их фронта, отводили несколько в тыл, сажали на грузовые автомобили и в одну ночь доставляли верст за сто по новому назначению, высаживали, бросали в бой и, по выполнении задачи, уже походным порядком отводили опять на свой позиционный участок. Бывало и так, что лишь только пластуны, по грязи и в дождь свершали этот свой походный марш, как снова подаются автомобили и их везут на новый бой, на новую задачу.
Много, таким образом, пластуны переменили корпусов, в состав которых на короткое время обычно входили и вот, однажды, вошли в состав одного из конных корпусов генерала К-а. Предстояло овладеть сильно укрепленной высотой 393 (кажется так). Сближение с противником и подход к этой позиции предполагалось произвести ночью, а с рассветом приказано было начать самый бой. Однако, по каким-то соображениям, или недоразумениям высшего штаба, пластуны в полной боевой готовности простояли в лесу всю ночь, а с рассветом приказано было идти в наступление по совершенно открытой местности.
Не смутило пластунов и это обстоятельство. Спокойно и уверенно они под сильным огнем противника, подошли к проволокам, местами в двенадцать рядов, по своему способу забросали ее бурками и взяли высоту, прошли до артиллерийской коновязи, которую австрийцы в поспешном отступлении оставили вместе с лошадьми, когда было получено приказание отойти назад, в лес, с которого было начато наступление.
Как известно, всякое отступление влечет за собою потери в несколько раз превышающие таковые при наступлении, т. к. применение к местности и использование закрытий почти исключается, но пластуны имеют еще один органический и природный обычай, весьма увеличивающий эти потери. Они никогда при отступлении не оставляют на поле боя своих раненых казаков и офицеров. Понятно, что когда раненого несут два и до четырех человек, получается группа, а австрийцы имели так много артиллерийских снарядов, что охотно открывали огонь и по таким группам. Чуть же пластуны отойдут и закрепятся на новой позиции, в первую же ночь найдут и повытаскают с поля сражения всех своих убитых, а там, в хозяйственной части батальона, их забьют в гроб и поездом отправят на Кубань, куда уже заранее, в управление отдела, послана телеграмма об их приеме. Опасен и убыточен был этот обычай пластунов, но начальство терпело, не решаясь трогать эту, как-никак величественную и трогательную казачью традицию. Не похвалят после и в станице, если оставить убитых в руках противника.
Бой кончился, закрепились. К концу второго дня только удалось произвести точный подсчет убитых и раненых и числа оставшихся и израсходованных патронов, — всего того, что обычно после такого боя требовалось выполнять. Огневой бой так и не прекращался все эти дни. Прибыли и были распределены прибывшие с Кубани пополнения.
На третий день командир корпуса объезжал тылы позиции. В свите были и вызванные для этого командиры батальонов. Ехали по просекам густого леса. Вдруг, впереди ехавшего в голове этой кавалькады графа, промелькнуло и спряталось в заросли что-то серое. «Стоп! Держи! Дезертир!..» закричал граф. Конвой быстро спешился и окружил спрятавшуюся фигуру.
Ее вывели и поставили перед начальством. «Ты это куда же?! А! Говори!» грозно спросил начальник. Фигура стояла и смущенно молчала.
«Что же ты молчишь, Луника, — узнал фигуру командир батальона. Куда это ты на самом деле?» — «На пэрэвьязочный иду, та оце напоровся на начальство, хотив по пластунськи нэпомитно черэз хмэрэчу пролизты, та оця культяпка проклята дуже мишае», отвечал казак, показывая на правую руку, которая от локтя до кисти в несколько слоев была обвязана полотнищем походной палатки, представляя из себя действительно какую-то бесформенную куклу.
«А это что же у тебя?» спросил граф.
«Та ось кысть рукы мэни одирвало, оце як наступалы на высоту 393».
«Что же ты там сидел в сотне все эти три дня?»
«Та звода никому було пэрэдать», отвечал взводный урядник Луника, «а сьогодня прыйшлы пополнение, и козакы, и урядныкы, и офицеры, ну командир сотни и прыказалы мэни сдать звод новому, а мэни иты на пэрэвьязочный пункт. Я и йшов, а як побачив вэлыкэ начальство, стало мэни совисно, що нэ в форми та в грязюци, ну я и шмыгнув у хмэрэчу».
«Казаки всегда затаивают болезни в мирное время, а в отчетностях после боев всегда число убитых и раненых показывают меньше действительного», сказал начальник штаба. «Может быть оно и так, только вот во всем мире не найти вам равного нашим казачьим войскам, а если найдете, так я вам в ноги поклонюсь», с горечью подумал командир батальона, уверенный, что корпусной непременно тут же поздравит Лунику с Георгиевским крестом. А он молча проехал дальше.
II. Обмен гостинцами
По четыре и более месяца сидели пластуны в окопах на Галицийском фронте во время позиционной войны. Окопы противника в 400—600 шагах. Ни одна ночь не проходила без того, чтобы каждая сотня не высылала свою разведку к заграждениям австрийцев, — то для захвата часовых, - то для снятия рядов проволочки, чтобы знать какая она, а то просто так, для развлечения.
Ночью всегда неумолчно трещал ружейный и пулеметный огонь из австрийских окопов, и местность между окопами ярко освещалась ракетами. Пластуны же никогда не стреляли без надобности, а ракет и вовсе не имели.
Неподвижность и безделье были особенно досадны днем. Отражалось это и на здоровье казаков.
Были и «разнообразия». Вот вылезет на австрийском окопе огромный солдат и кричит к нам: «Эй, казаки, идите к нам, у вас патронов нету!» А из наших окопов сейчас же посылается ответ: «Ну, так що?.. Патроны нам скоро пидвэзуть. А от у вас хлиба нэма и вам його нэ пидвэзуть, бо у вас його и бэз вийны нэ було».
Часто командиры батальонов посещали стоящие сзади батареи, обменивались перспективными съемками, намечали цели одними номерами, а с наблюдательного пункта осматривали в прекрасные цейсовские дальномеры тылы позиции. Однажды как то один из командиров увидел, что из австрийских окопов вышли два солдата, неся огромную, по-видимому тяжело нагруженную корзину. Они донесли ее до середины разделявшего враждебные окопы пространства, поставили ее и ушли в свои окопы. Тот час из наших окопов вышли дни пластуна. Они подошли к корзине, взялись и понесли к себе. Приметив хорошенько сотенный участок позиции, на котором произошло это, командир батальона спросил у командира сотни объяснение.
«Что поделаешь, господин полковник, отвечал тот. Однообразие, бездеятельность и неподвижность стали утомлять людей. Ночные разведки уже перестали действовать на нервы. От всего этого, да еще при изобилии хлеба и сытости пищи у казаков даже желудки стали слабо варить. Вот как-то австрийцы вынесли корзину, полную бутылок разных вин, коньяка и спирта. Казаки, конечно, тотчас же взяли ее к себе, доложили мне, а в обмен за это мы набили эту корзину остатками хлеба и отнесли ее на условленное место. Видно, очень это понравилось австрийцам, — каждое утро у нас и происходит этот обмен. Я все это взял к себе и даю сотне по стаканчику вина или по рюмке спирта или коньяка и замечаю, что это хорошо помогает. И люди как-то веселее выглядят и с желудками лучше. Так и доктор наш находит. А доложить об этом Вам, как-то все не приходилось, не находил случая».
III. Два Рождества
В австрийских окопах встреча Рождества. Едва наступила ночь, тихая и темная, у них в окопах слышится музыка, где торжественная, где и веселая. Против обыкновения, с их стороны ни одного выстрела. Долго, молча, терпели это пластуны.
«Гаврыло, просы ты!» — «Hи, иды ты!» — «Ну, що там такэ?» услыхал их урядник Хижняк. «Дозвольтэ, г. уряднык, до окonив австрийськых пидповзты, дуже цикаво, що воны там роблять. Та може якоюсь и музыкою розживэмось, дывиться, як шпарять, а у нас ничогисинько нэма..,» — «Пидождить, ось спытаю к-ра сотни, то я и сам з вамы пиду».
Четыре пластуна, с урядником Хижняком во главе, через полчаса пошли к неприятелю. Снять замечтавшегося часового из его ямы, обнесенной проволокой и выдвинутой за 50 саж. вперед окопов, не составляло труда. Потом, связавши и заткнувши рот пленнику, группа поползла к самым окопам. Австрийцы веселились, как вдруг четыре ручных гранаты лопнули в самой середине веселой компании, а с бруствера влетели четыре черта. Кто еще из них уцелел, замерли от страха. А пластуны схватили гармошку и скрипку и исчезли во тьме.
Отошли двести шагов. «А ну, покажить, що Бог послав». Оказались: у одного лады и верхняя доска с гармошки, а у другого гриф от скрипки с колками и струнами. «Оце так добыча, 6иcoви нэвиры и взять ничого до дила нэ зумилы»... бурчал Хижняк. «Ще добре, що хоч часового зняли»...
Через две недели наступило наше Рождество. С Кубани, где старики, а где и наши бесстрашные казачки привезли казакам гостинцы целыми вагонами. Сало и «бурсачки», этот исконный походный «консерв» казачий, копченых и соленых гусей, уток, колбасы. Все это еще днем доставили в окопы. Пришли туда старики и жены. Только что смерилось, не успели казаки и лба перекрестить да сесть разговляться, как вот тебе, очередь за очередью, полетели в наши окопы артиллерийские снаряды, затем еще и еще, по всем окопам началась канонада. «Господы Иcycэ, маты прэсвята Богородыця!» крестились бабы... Отомстили австрийцы нам и испортили Рождественскую ночь, хотя, слава Богу, обошлось это без потерь для нас.
«Ну, что, казачки, понюхали пороху?» — «У-у-у, родимец их забей... да как вы тут живете, в страсти такой», отвечали весело те. «А вы нам отпустите мужьев наших в обозы, а завтра мы и домой, нехай они сами тут свое дело делают, а у нас дома свое дело, дети, хозяйство, а тут еще тебе глаза пушками повыбьют или такую шишку набьют, что и домой не довезешь», шутили бабы с командиром сотни...
(журнал «Вольное казачество» № 55 стр. 13-14)
Пластуны в Великую войну
(Эпизоды)
Собственно говоря, это были ударные части. Их было две бригады, без одного батальона, всего одиннадцать батальонов (1-й батальон был оставлен сначала на Турецком фронте в приморском отряде генерала Ляхова). Все остальные, тотчас же после геройских Саракамышских боев, сведенные в сводную пластунскую дивизию под начальством доблестного генерала Г-ги, были переброшены сначала в Севастополь, где уже практиковались посадке на суда для предполагаемого десанта на Константинополь, но потом, когда идея эта была оставлена, участвовали в наступлении на Львов и Перемышль, бились на реке Сане и после общего отхода и перехода на позиционную войну, имели на Юго-Западном и Западном фронтах свой боевой участок и часто употреблялись для прорыва фронта противника, или наоборот, если он прорывал наш фронт где-нибудь, они посылались для восстановления положения.
Для этого, обычно, пластунов снимали с их фронта, отводили несколько в тыл, сажали на грузовые автомобили и в одну ночь доставляли верст за сто по новому назначению, высаживали, бросали в бой и, по выполнении задачи, уже походным порядком отводили опять на свой позиционный участок. Бывало и так, что лишь только пластуны, по грязи и в дождь свершали этот свой походный марш, как снова подаются автомобили и их везут на новый бой, на новую задачу.
Много, таким образом, пластуны переменили корпусов, в состав которых на короткое время обычно входили и вот, однажды, вошли в состав одного из конных корпусов генерала К-а. Предстояло овладеть сильно укрепленной высотой 393 (кажется так). Сближение с противником и подход к этой позиции предполагалось произвести ночью, а с рассветом приказано было начать самый бой. Однако, по каким-то соображениям, или недоразумениям высшего штаба, пластуны в полной боевой готовности простояли в лесу всю ночь, а с рассветом приказано было идти в наступление по совершенно открытой местности.
Не смутило пластунов и это обстоятельство. Спокойно и уверенно они под сильным огнем противника, подошли к проволокам, местами в двенадцать рядов, по своему способу забросали ее бурками и взяли высоту, прошли до артиллерийской коновязи, которую австрийцы в поспешном отступлении оставили вместе с лошадьми, когда было получено приказание отойти назад, в лес, с которого было начато наступление.
Как известно, всякое отступление влечет за собою потери в несколько раз превышающие таковые при наступлении, т. к. применение к местности и использование закрытий почти исключается, но пластуны имеют еще один органический и природный обычай, весьма увеличивающий эти потери. Они никогда при отступлении не оставляют на поле боя своих раненых казаков и офицеров. Понятно, что когда раненого несут два и до четырех человек, получается группа, а австрийцы имели так много артиллерийских снарядов, что охотно открывали огонь и по таким группам. Чуть же пластуны отойдут и закрепятся на новой позиции, в первую же ночь найдут и повытаскают с поля сражения всех своих убитых, а там, в хозяйственной части батальона, их забьют в гроб и поездом отправят на Кубань, куда уже заранее, в управление отдела, послана телеграмма об их приеме. Опасен и убыточен был этот обычай пластунов, но начальство терпело, не решаясь трогать эту, как-никак величественную и трогательную казачью традицию. Не похвалят после и в станице, если оставить убитых в руках противника.
Бой кончился, закрепились. К концу второго дня только удалось произвести точный подсчет убитых и раненых и числа оставшихся и израсходованных патронов, — всего того, что обычно после такого боя требовалось выполнять. Огневой бой так и не прекращался все эти дни. Прибыли и были распределены прибывшие с Кубани пополнения.
На третий день командир корпуса объезжал тылы позиции. В свите были и вызванные для этого командиры батальонов. Ехали по просекам густого леса. Вдруг, впереди ехавшего в голове этой кавалькады графа, промелькнуло и спряталось в заросли что-то серое. «Стоп! Держи! Дезертир!..» закричал граф. Конвой быстро спешился и окружил спрятавшуюся фигуру.
Ее вывели и поставили перед начальством. «Ты это куда же?! А! Говори!» грозно спросил начальник. Фигура стояла и смущенно молчала.
«Что же ты молчишь, Луника, — узнал фигуру командир батальона. Куда это ты на самом деле?» — «На пэрэвьязочный иду, та оце напоровся на начальство, хотив по пластунськи нэпомитно черэз хмэрэчу пролизты, та оця культяпка проклята дуже мишае», отвечал казак, показывая на правую руку, которая от локтя до кисти в несколько слоев была обвязана полотнищем походной палатки, представляя из себя действительно какую-то бесформенную куклу.
«А это что же у тебя?» спросил граф.
«Та ось кысть рукы мэни одирвало, оце як наступалы на высоту 393».
«Что же ты там сидел в сотне все эти три дня?»
«Та звода никому було пэрэдать», отвечал взводный урядник Луника, «а сьогодня прыйшлы пополнение, и козакы, и урядныкы, и офицеры, ну командир сотни и прыказалы мэни сдать звод новому, а мэни иты на пэрэвьязочный пункт. Я и йшов, а як побачив вэлыкэ начальство, стало мэни совисно, що нэ в форми та в грязюци, ну я и шмыгнув у хмэрэчу».
«Казаки всегда затаивают болезни в мирное время, а в отчетностях после боев всегда число убитых и раненых показывают меньше действительного», сказал начальник штаба. «Может быть оно и так, только вот во всем мире не найти вам равного нашим казачьим войскам, а если найдете, так я вам в ноги поклонюсь», с горечью подумал командир батальона, уверенный, что корпусной непременно тут же поздравит Лунику с Георгиевским крестом. А он молча проехал дальше.
II. Обмен гостинцами
По четыре и более месяца сидели пластуны в окопах на Галицийском фронте во время позиционной войны. Окопы противника в 400—600 шагах. Ни одна ночь не проходила без того, чтобы каждая сотня не высылала свою разведку к заграждениям австрийцев, — то для захвата часовых, - то для снятия рядов проволочки, чтобы знать какая она, а то просто так, для развлечения.
Ночью всегда неумолчно трещал ружейный и пулеметный огонь из австрийских окопов, и местность между окопами ярко освещалась ракетами. Пластуны же никогда не стреляли без надобности, а ракет и вовсе не имели.
Неподвижность и безделье были особенно досадны днем. Отражалось это и на здоровье казаков.
Были и «разнообразия». Вот вылезет на австрийском окопе огромный солдат и кричит к нам: «Эй, казаки, идите к нам, у вас патронов нету!» А из наших окопов сейчас же посылается ответ: «Ну, так що?.. Патроны нам скоро пидвэзуть. А от у вас хлиба нэма и вам його нэ пидвэзуть, бо у вас його и бэз вийны нэ було».
Часто командиры батальонов посещали стоящие сзади батареи, обменивались перспективными съемками, намечали цели одними номерами, а с наблюдательного пункта осматривали в прекрасные цейсовские дальномеры тылы позиции. Однажды как то один из командиров увидел, что из австрийских окопов вышли два солдата, неся огромную, по-видимому тяжело нагруженную корзину. Они донесли ее до середины разделявшего враждебные окопы пространства, поставили ее и ушли в свои окопы. Тот час из наших окопов вышли дни пластуна. Они подошли к корзине, взялись и понесли к себе. Приметив хорошенько сотенный участок позиции, на котором произошло это, командир батальона спросил у командира сотни объяснение.
«Что поделаешь, господин полковник, отвечал тот. Однообразие, бездеятельность и неподвижность стали утомлять людей. Ночные разведки уже перестали действовать на нервы. От всего этого, да еще при изобилии хлеба и сытости пищи у казаков даже желудки стали слабо варить. Вот как-то австрийцы вынесли корзину, полную бутылок разных вин, коньяка и спирта. Казаки, конечно, тотчас же взяли ее к себе, доложили мне, а в обмен за это мы набили эту корзину остатками хлеба и отнесли ее на условленное место. Видно, очень это понравилось австрийцам, — каждое утро у нас и происходит этот обмен. Я все это взял к себе и даю сотне по стаканчику вина или по рюмке спирта или коньяка и замечаю, что это хорошо помогает. И люди как-то веселее выглядят и с желудками лучше. Так и доктор наш находит. А доложить об этом Вам, как-то все не приходилось, не находил случая».
III. Два Рождества
В австрийских окопах встреча Рождества. Едва наступила ночь, тихая и темная, у них в окопах слышится музыка, где торжественная, где и веселая. Против обыкновения, с их стороны ни одного выстрела. Долго, молча, терпели это пластуны.
«Гаврыло, просы ты!» — «Hи, иды ты!» — «Ну, що там такэ?» услыхал их урядник Хижняк. «Дозвольтэ, г. уряднык, до окonив австрийськых пидповзты, дуже цикаво, що воны там роблять. Та може якоюсь и музыкою розживэмось, дывиться, як шпарять, а у нас ничогисинько нэма..,» — «Пидождить, ось спытаю к-ра сотни, то я и сам з вамы пиду».
Четыре пластуна, с урядником Хижняком во главе, через полчаса пошли к неприятелю. Снять замечтавшегося часового из его ямы, обнесенной проволокой и выдвинутой за 50 саж. вперед окопов, не составляло труда. Потом, связавши и заткнувши рот пленнику, группа поползла к самым окопам. Австрийцы веселились, как вдруг четыре ручных гранаты лопнули в самой середине веселой компании, а с бруствера влетели четыре черта. Кто еще из них уцелел, замерли от страха. А пластуны схватили гармошку и скрипку и исчезли во тьме.
Отошли двести шагов. «А ну, покажить, що Бог послав». Оказались: у одного лады и верхняя доска с гармошки, а у другого гриф от скрипки с колками и струнами. «Оце так добыча, 6иcoви нэвиры и взять ничого до дила нэ зумилы»... бурчал Хижняк. «Ще добре, що хоч часового зняли»...
Через две недели наступило наше Рождество. С Кубани, где старики, а где и наши бесстрашные казачки привезли казакам гостинцы целыми вагонами. Сало и «бурсачки», этот исконный походный «консерв» казачий, копченых и соленых гусей, уток, колбасы. Все это еще днем доставили в окопы. Пришли туда старики и жены. Только что смерилось, не успели казаки и лба перекрестить да сесть разговляться, как вот тебе, очередь за очередью, полетели в наши окопы артиллерийские снаряды, затем еще и еще, по всем окопам началась канонада. «Господы Иcycэ, маты прэсвята Богородыця!» крестились бабы... Отомстили австрийцы нам и испортили Рождественскую ночь, хотя, слава Богу, обошлось это без потерь для нас.
«Ну, что, казачки, понюхали пороху?» — «У-у-у, родимец их забей... да как вы тут живете, в страсти такой», отвечали весело те. «А вы нам отпустите мужьев наших в обозы, а завтра мы и домой, нехай они сами тут свое дело делают, а у нас дома свое дело, дети, хозяйство, а тут еще тебе глаза пушками повыбьют или такую шишку набьют, что и домой не довезешь», шутили бабы с командиром сотни...
(журнал «Вольное казачество» № 55 стр. 13-14)
Комментариев нет:
Отправить комментарий