Турчанинов Б.
Путевые заметки
«О славных страницах борьбы той суровой
Певцы и баяны молчат...»
Наш возница сивоусый, лет шестидесяти, Опанас, недавний конюх колхоза «Красная степь» (почему «красная»?) поведал, что это тот самый тарантас, про который в годы гражданской войны сложили песню:
«... Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, да шарлатанка...», -
а во время оперировавших здесь махновцев выполнял функции пулеметной тачанки, в подтверждение чего кнутовищем показал на нашем сидении четыре круглых дырки для болтов, когда-то держащих катки «Максима». На передке, давно стертом, когда-то было краской написано: «не уйдешь», а на задке надпись гласила - «Не догонишь». Это историческое сооружение, долженствовавшее пребывать в каком-нибудь музее нашего времени, воскресило многое из прошлых лет и послужило причиной многих вопросов Опанасу, который, умудренный годами «ловчиться и приспосабливаться», ухмыляясь в ус, односложно отвечал: «Всего бывало». Видно, в карусельные годы «революционных лет» у Опанаса действительно, «всего бывало». На правой руке не хватало двух пальцев, отсутствовало правое ухо, по виску к шее шла глубокая борода.
Обернувшись, он показал несколько пулеметных дыр в бортах повозки и добавил: «Це красные».
— А це билые, — указывая пальцем под сиденье, где отсутствовал один угольник, поддерживающий сиденье. Несколько помолчав, обернувшись к нам и хитро улыбаясь, сказал:
— Махновцы им пользовались, як красных и билых билы, а воны нас теж... — и, задумавшись, как бы про себя добавил:
— Эх, житья була, всего бувало...
— Ну, даешь! — вдруг крикнул он на лошадей и со свистом взмахнул кнутом.
Я понял — старик воскресил из прошлого победный клич, что гулял тогда по всем просторам взбаламученной России. Мы снова катились уже по степи, еще более живописной, еще более усеянной яркими пятнами красных маков. Подумал, не здесь ли Глиер вымучивал свои бесшабашные звуки к опере «Красный мак».
Перепела затихли, какая-то стайка птиц кубарем скатилась с высоты к подножью кургана, из-за которого метнулась темная тень степного орла.
— Бачьте, орел, — кивнул на хищника Опанас, — а тоди був орленок, така писня була, — и замолчал.
Я внимательно стал рассматривать нашего возницу, его крепкий загорелый затылок, широкую спину, мне видны его жилистые руки с остатком заскорузлых пальцев, и вдруг я спросил его:
— А ты, дядя, чего ж не отступил на восток?
Не оборачиваясь к нам, ответил:
— А хай им грец, нехай соби втикають, без них, мабуть, липше буде.
— А ты, — спрашиваю, — в революцию, верно, в Красной армии служил?
Опанас как-то крякнул, пошевелил вожжами, сидя полу боком, сказал:
— Спочатку був у красных, як с германской пришел, набачився богато, не добре робилы, так я до билых перемахнувся, до казаков. Може слыхали, корпус генерала Мамантова был. Донской. Всяко бувало.
Лошади побежали с горки, «шарабан» наш запылил среди кустарников, начались перелески, за одним из них был виден дотла сгоревший хутор, у дороги, уткнувшись дулом пушки в канаву, боком стоял танк с красной звездой, с перебитой гусеницей. Опанас, указывая кнутовищем на хутор, поведал:
— У девятнадцатом роке тут мени буденовец, как в атаке столкнулись, ось што мени зробыв, — показывая на шрам у шеи, — тильки вин малость промахнувся, а я и доси то мисто знаю, кажинный раз, як минаю, так про себе и помяную душу раба Божьего, яку я до неба пустыв.
— Ого, да ты бывалый, Опанас!
Опанас ухмыльнулся.
— Всяко бувало, — говорит. — Как бы не соромно, так я б штаны сняв, та показав бы, як мене билые шомполами отработали, доси боком сидю.
— Погоди, дядя, как же так, ты же у билых был?
— А я потим до махновцив втик. Дуже строго у билых було: то не можно, це не можно, а у махновцев все було можно, — гуляй соби и годи. Така хвиля була, молод був, другий раз горилки напьешся, так сам соби атаман... Ну, а потим, як билые из Крыма вышли, так под Каховкой нас злапали, а мене спизнали. Полковник, який у казаков був, коли я до них пристав, спизнав мене, як по строю полоненых проходив. Як побачив мене, тай каже: «Да цеж Опанас. Ты, каже, собачий сын, у красных був, до нас пристав, а зараз до махновцев подався. ото ж я тоби, злыдень, покажу, як щастя шукать». Ну и показали, доси памятую. А чоловик добрый був, другий бы в расход пустив.
Старик, помолчав, добавил:
— Коли б знав, що потим буде... Це вин правильно тоди сказав мени. Щастя шукав, ото ж найшов це щастя...
Старик, видно, растрогался.
— Ну, давай, давай! — закричал он на лошадей; лошадки побежали быстрее, вдали за перелеском показались строения города.
журнал «Родимый край»
1967
№ 69
стр.31
Путевые заметки
«О славных страницах борьбы той суровой
Певцы и баяны молчат...»
Наш возница сивоусый, лет шестидесяти, Опанас, недавний конюх колхоза «Красная степь» (почему «красная»?) поведал, что это тот самый тарантас, про который в годы гражданской войны сложили песню:
«... Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, да шарлатанка...», -
а во время оперировавших здесь махновцев выполнял функции пулеметной тачанки, в подтверждение чего кнутовищем показал на нашем сидении четыре круглых дырки для болтов, когда-то держащих катки «Максима». На передке, давно стертом, когда-то было краской написано: «не уйдешь», а на задке надпись гласила - «Не догонишь». Это историческое сооружение, долженствовавшее пребывать в каком-нибудь музее нашего времени, воскресило многое из прошлых лет и послужило причиной многих вопросов Опанасу, который, умудренный годами «ловчиться и приспосабливаться», ухмыляясь в ус, односложно отвечал: «Всего бывало». Видно, в карусельные годы «революционных лет» у Опанаса действительно, «всего бывало». На правой руке не хватало двух пальцев, отсутствовало правое ухо, по виску к шее шла глубокая борода.
Обернувшись, он показал несколько пулеметных дыр в бортах повозки и добавил: «Це красные».
— А це билые, — указывая пальцем под сиденье, где отсутствовал один угольник, поддерживающий сиденье. Несколько помолчав, обернувшись к нам и хитро улыбаясь, сказал:
— Махновцы им пользовались, як красных и билых билы, а воны нас теж... — и, задумавшись, как бы про себя добавил:
— Эх, житья була, всего бувало...
— Ну, даешь! — вдруг крикнул он на лошадей и со свистом взмахнул кнутом.
Я понял — старик воскресил из прошлого победный клич, что гулял тогда по всем просторам взбаламученной России. Мы снова катились уже по степи, еще более живописной, еще более усеянной яркими пятнами красных маков. Подумал, не здесь ли Глиер вымучивал свои бесшабашные звуки к опере «Красный мак».
Перепела затихли, какая-то стайка птиц кубарем скатилась с высоты к подножью кургана, из-за которого метнулась темная тень степного орла.
— Бачьте, орел, — кивнул на хищника Опанас, — а тоди був орленок, така писня була, — и замолчал.
Я внимательно стал рассматривать нашего возницу, его крепкий загорелый затылок, широкую спину, мне видны его жилистые руки с остатком заскорузлых пальцев, и вдруг я спросил его:
— А ты, дядя, чего ж не отступил на восток?
Не оборачиваясь к нам, ответил:
— А хай им грец, нехай соби втикають, без них, мабуть, липше буде.
— А ты, — спрашиваю, — в революцию, верно, в Красной армии служил?
Опанас как-то крякнул, пошевелил вожжами, сидя полу боком, сказал:
— Спочатку був у красных, як с германской пришел, набачився богато, не добре робилы, так я до билых перемахнувся, до казаков. Може слыхали, корпус генерала Мамантова был. Донской. Всяко бувало.
Лошади побежали с горки, «шарабан» наш запылил среди кустарников, начались перелески, за одним из них был виден дотла сгоревший хутор, у дороги, уткнувшись дулом пушки в канаву, боком стоял танк с красной звездой, с перебитой гусеницей. Опанас, указывая кнутовищем на хутор, поведал:
— У девятнадцатом роке тут мени буденовец, как в атаке столкнулись, ось што мени зробыв, — показывая на шрам у шеи, — тильки вин малость промахнувся, а я и доси то мисто знаю, кажинный раз, як минаю, так про себе и помяную душу раба Божьего, яку я до неба пустыв.
— Ого, да ты бывалый, Опанас!
Опанас ухмыльнулся.
— Всяко бувало, — говорит. — Как бы не соромно, так я б штаны сняв, та показав бы, як мене билые шомполами отработали, доси боком сидю.
— Погоди, дядя, как же так, ты же у билых был?
— А я потим до махновцив втик. Дуже строго у билых було: то не можно, це не можно, а у махновцев все було можно, — гуляй соби и годи. Така хвиля була, молод був, другий раз горилки напьешся, так сам соби атаман... Ну, а потим, як билые из Крыма вышли, так под Каховкой нас злапали, а мене спизнали. Полковник, який у казаков був, коли я до них пристав, спизнав мене, як по строю полоненых проходив. Як побачив мене, тай каже: «Да цеж Опанас. Ты, каже, собачий сын, у красных був, до нас пристав, а зараз до махновцев подався. ото ж я тоби, злыдень, покажу, як щастя шукать». Ну и показали, доси памятую. А чоловик добрый був, другий бы в расход пустив.
Старик, помолчав, добавил:
— Коли б знав, що потим буде... Це вин правильно тоди сказав мени. Щастя шукав, ото ж найшов це щастя...
Старик, видно, растрогался.
— Ну, давай, давай! — закричал он на лошадей; лошадки побежали быстрее, вдали за перелеском показались строения города.
журнал «Родимый край»
1967
№ 69
стр.31
Комментариев нет:
Отправить комментарий