Пивень А.Е.
Казацьки жарты та смихы
Мэртва баба
11.
 — Бач, якый ты знахур! — каже помошнык, — а я того раньше и нэ знав! Так може ты сам и пидэш до бабы у хату, бо вона такого знахура, мабудь, нэ займэ?
 — Ни, я нэ пиду, боюсь, якбы раньше було сказать, так я збигав бы до сусида та узяв бы у його собаку; у його есть собака — ирчук, така шо йийи видьмы боятьця, так з тиею собакою я б пишов до якой вгодно видьмы, а сам тэпэр нэ пиду!
Тилькэ воны отак побалакалы, колы сталы скризь по станыци спивать пивни. А помошнык тоди и каже до Завийныци:
 — Чуеш? Пивни спивають!.. Ты добрый знахур, ну так и я нэ хуже тебэ! Я тоже нэ раз од старых людэй чув, шо уси видьмы и мэртвякы мають сылу тилькэ до пэрвых пивнив, а як пивни заспивають, так уся йихня нэчыста сыла пропадае!
 — Та це уси знають! Шо правда, то правда, — сказав Завийныця.
 — Ну, а колы правда, так от шо: як мы з тобою добри знахуры, так мы пидэм удвох упэрэд та прямо, нэ довго думаючы, и зайдэм у хату, а за намы слидком и уси остальни. А ну, хлопци, гайда разом!
Уси швыдэнько пэрэлизлы черэз дошкы у двир, а тоди пишлы у хату; попэрэду ишов помошнык и козак Завийныця, а за нымы — други козакы.
 — Одчиняй двэры! — каже помошнык до Завийныци.
 — Э... Я боюсь... Одчиняйтэ вы!
 — Эх. ты козак!.. Баба ты, а нэ козак!
Тилькэ помошнык одчыныв двэры, а Завийныця углядив, шо мэртва баба сыдыть на столи, та як наробыть крыку:
 — Ой, Боже мий!.. Хлопци!.. Видьма! Йиже ты Богу, видьма!..
Од такого крыку кынулысь уси козакы из синэй, а Завийныця попэрэду всих! Прыскочылы уси до огорожы, та як ухватятьця за вэрхню дошку, а вона як одломытьця. — так и покотылысь уси на зэмлю!
Выскочыв и помошнык из синэй та й крычыть:
 — Стойтэ, хлопци! Куда?.. От я вам дам видьмы! Бач, яки храбри! Мэртвой бабы злякалысь!.. Эх вы, козакы гныли!.. Стойтэ, нэ тикайтэ, а то я вас усих засадю на хлиб та на воду!..
 — Та як же туды йты, — огрызнулся Завийныця, — колы баба сыдыть жыва та ще й кысляк йисть!
 — Та шо ж, шо жыва?.. Так ты и жывои боишся? Ты, Завийныця, настоящый дурак! И мэртвых боишся, и од жывых тикаеш! И нашо було отакого дурня брать?..
Колы ты такый храбрый козак, так гэть видсиль назад у правление! Я утром доложу отаманови, шоб назначыв тэбэ днив на тры у важку обчественну роботу... Може з тэбэ трохы дуристь выйдэ!..
 — Помылуйтэ, господын помошнык! Хиба ж я одын тикав? Аже ж и други тикалы умисти зо мною!..
 — Марш назад, я тоби прыказую! — закрычав помошнык. — Мы и бэз тэбэ обийдэмся...
Завийныця поплився назад у правление.
Тилькэ помошнык прогнав козака Завийныцю, колы пидбигае до його парубок Терешко та й каже:
 — Дядьку! Вона оця баба нэ жыва, а мэртва!
 — А ты почим знаеш?
 — Та я оце зараз дывывся у викно, так вона пид спыну аж двома рогачамы пидпэрта! Як бы вона була жыва, так нашо б вона пидпирала сэбэ рогачамы!..
Тут уси мы кынулысь до викон та й сталы глядить. Дывымось — аж справди так! Сыдыть баба на столи и нэ здвыгнэтьця, нэ ворухнэтьця, наче заклякла, бо звисно ж мэртва, а ззаду у спыну пидпэрта аж двома рогачамы.
 — От так штука! — крыкнув помошнык. — Це хтось пидстроив добру рахубу, бодай йому рукы и ногы покорчыло!.. Насмиявся над мэртвяком и попэрэлякував бабив... Так от басурманська його душа!.. Ну, хлопци, ходимтэ тэпэр у хату!
Увийшлы мы у хату и уже нэ боязно уси пидийшлы до покойной Пупогрызыхы. Тут мы добрэ роздывылысь, шо бидна мэртва баба ничым нэ выновата, шо наробыла такого пэрэполоху. По всьому выдно було, шо тут хтось порядкував для штукы, шоб налякать бабив... Жалко було мэртвой бабы, шо над нэю хтось так скверно насмиявся, а ще жальче було отых сэрдэшных бабив, шо коло мэртвой ночувалы. Бо з пэрэляку воны бидни уси було похворялы, а одна чуть було нэ вмэрла.
Як увийшлы мы у хату, так свичкы кой-яки уже догорилы и потухлы, а одна горила аж коло самой бабы и як бы мы нэ поспишылысь прыйты, то може загорилась бы и мэртва баба, а з нэю згорила б и хата.
Писля того помошнык и каже до козакив:
 — Слухайтэ сюда: дижурный и козакы Опанас Луска и Пархым Прыпичок останутьця тут коло бабы и будуть стэрэгты од усякого случаю, а мы вэрнэмось назад у правление.Трэба будэ зараз йихать до отамана и доложыть усэ як слид за цей случай, а тоди уже вин сам зробыть у цьому дили порядок, якый потрэбуетьця.
З тым мы уси и вэрнулысь назад у правление. Утром з усией станыци посходылысь людэ до хаты Пупогрызыхы и усэ дывылысь на покойныцю, як вона кысляк йила. А баба усэ сыдила на столи и дэржала ложку в руках, а миж ногамы стояв глэчык з кысляком. Сыдила вона та страшенно так поглядала на людэй, аж покы нэ прыйихалы отаман и батюшка. Подывылысь воны, похыталы головамы та побалакалы миж собою, а дали батюшка прыказав, шоб нагрилы воды та обмылы мэртву бабу горячою водою, бо вона так и задубила сыдячы, а тоди шоб одяглы та положылы у труну.
У той дэнь бабу Пупогрызыху и поховалы, а в правлении шось напысалы по начальству за той случай, та тилькэ ничого з того нэ выйшло, бо никого выноватого нэ найшлы.
Тилькэ помиж людьмы довго ишла балачка, шо оцю штуку из мэртвою бабою пидстроилы оти шыбэныкы — бурсакы, чы скубэнты, я добрэ нэ знаю, як йих назвать...
Воны ж у той вэчир ходылы по станыци и спивалы писни, то вже бильш нихто, як воны и наробылы отакого пэрэполоху на всю станыцю... Бо, звисно, наш брат, простый чоловик, у Бога вируе и гриха боитьця, так нихто нэ одважытьця на отакэ поганэ дило...
 — Це вы правду, кумэ. говорытэ, — кажу я, — из нашого брата, звисно, на отакэ дило зроду нихто нэ одважытьця!
Писля того ище трошкы мы посыдилы, та скоро кум и додому пишов.
Так отакэ то чуднэ дило було у наший станыци з тиею мэртвою бабою!

Кубанский исторический и литературный сборник
1964г.
№20
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.14-15
Первое время мы пользовались большим вниманием екатеринодарцев и за нами «ухаживали».
В то время в Екатеринодаре, кроме Мариинского института, было 4-классное духовное училище и четырехклассное уездное училище, переведенное потом в Ейск на место гимназии.
Не говоря уже о просторном помещении, нас чище одевали и лучше кормили. Чувствовалась близость начальства, — наказного атамана. Розог уже не было.
Итак — мы в Екатеринодаре. Здесь было веселее, чем в Ейске. Гимназия выходила окнами на Красную улицу и на Соборную площадь. Мы могли видеть гуляющую публику и все, что происходило на Соборной площади.
С тех пор я запомнил фигуру среди гуляющей публики на Красной улице, которая почти каждый день проходила мимо гимназии. Это был молодой казачий офицер высокого роста, с высоко поднятой головой. Фигура эта мне не особенно нравилась: что-то в ней было надменное, гордое...
Это был Александр Петрович Филимонов, атаманствовавший в годы революции.
Интересовали нас тогда политические события, а именно восстание балканских крестьян против турецкого ига и русско-турецкая война 1877-1878 годов.
Происходила мобилизация. От нас — из гимназии взяли «дядьку» и я помню, как он прощался с нами.
Ушел на войну мой брат Дмитрий офицером в составе 2-го Ейского полка в Закавказье. Брат Николай — рядовым казаком в 1-й пластунский батальон на Балканы.
Будучи в 5-м классе, я близко сошелся с И.И. Бланковым. Я был уже помощником его. Так как я очень интересовался музыкой, то Бланков предложил мне заняться теорией музыки, и я стал брать у него уроки по «гармонии» — это основная музыки наука.
Я увлекся этим делом и решил перейти из гимназии в консерваторию. Здесь надо отдать справедливость Ивану Ивановичу — он не советовал мне бросать гимназию, а окончить ее и тогда, если я не оставлю своего намерения, можно будет поступать в консерваторию, куда меня, как окончившего гимназию, охотно приймут. Но я не слушал этих советов, забросил занятия и занимался только нотами, теорией музыки и пр.
Я подал прошение наказному атаману о предоставлении мне стипендии в Московской консерватории.
Нужно сказать, что я имел полное право на получение стипендии и мечтал к осени переехать в Москву.
Так как Бланков в этом (1878) году отслуживал  свою стипендию Войску и собирался переехать в Москву, я радовался, что там буду видеться с ним, и он будет помогать мне в моих музыкальных делах.
Но вышло совсем не так и я сел на мель.
В стипендии мне отказали. Как я потом узнал, это сделал мой двоюродный дядя Василий Васильевич Залесский, бывший тогда начальником Войскового штаба и весьма влиятельным человеком в Войске.
В результате — в консерваторию я не попал, а остался на 2-й год в 5-м классе гимназии. Как уже раз остававшийся на 2-й год (в 3-м классе) я был исключен из Войскового содержания (из пансиона)...
Надо было кончать гимназию хотя бы и приходящим, что я и сделал уже без всякой задержки. Но пришлось мне туго.
Возвратившись после каникул в гимназию, я остался, как говорится — на бобах. У матери никаких средств не было и она, при всем желании, не могла помочь мне. У сестры я не мог жить, потому что она имела большую семью и очень тесный дом.
Выручил меня мой большой приятель Кучеровский, который жил со своей матерью — вдовою священника Екатеринодарской церкви и с сестрой-подростком в собственном доме. Он предложил мне поселиться у него, какое предложение радушно сделала мне и его мать.
Разумеется, я принял это предложение с большою благодарностью и стал жить у Кучеровских. Я со всех сил старался быть полезным семье приютившей меня, помогал по хозяйству, исполнял всякие поручения, ходил со старушкой по утрам на базар и носил корзинку с провизией.
Затем у меня появились уроки, и я мог кое-как платить за свое содержание.
Так прожил я весь учебный год.
На следующий год (в 6-м кл.) я имел уроки и зарабатывал достаточно, чтобы существовать самостоятельно.
Надо сказать, что ко мне очень доброжелательно относились многие наши учителя и давали мне выгодные уроки.
Когда я перешел в 7-й класс, то учитель математики Дейнега, сын которого был моим товарищем по классу, предложил мне поселиться у него с тем, чтобы я занимался с его дочкою и, вместе с его сыном готовить свои уроки.
Я прожил у Дейнеги последние два года (7-й и 8-й кл.) до окончания курса.
Упустил сказать, что через год после переезда гимназии из Ейска в Екатеринодар наш директор Терзиев ушел в отставку, а на его место был назначен Ласточкин. В противоположность прежнему директору — маленькому и толстенькому Терзиеву, большого роста, довольно упитанный, подвижный, шумливый и крикливый седой старик Ласточкин, был, в сущности,  добрым человеком.
Будучи приходящим, я продолжал состоять помощником регента церковного хора. И.И. Бланков, как я уже сказал, уехал в Москву и на место его, учителем пения для церковного хора директор пригласил регента Войскового хора некоего Дунина. Так как он, по своей должности, на церковных службах должен быть в соборе, в котором пел Войсковой хор, а в гимназии появлялся очень редко, то я стал уже довольно самостоятельным в должности помощника регента: управлял хором в церкви, производил спевки и разучивал новые песнопения по своему выбору.
В 1880 году праздновалось 25-тилетие царствование императора Александра II-го. По этому случаю была торжественная церковная служба — обедня с молебном в Войсковом соборе. Там присутствовали ученики всех учебных заведений города, и пел, наравне с Войсковым хором наш — гимназический. Я, как регент его, должен был соревноваться со своим патроном Дуниным.
После службы некоторые говорили, что наш хор звучал стройнее Войскового. Директор был тоже очень доволен. Он был из семинаристов и любил церковное пение.
Не раз, бывало, после церковной службы, он подходил ко мне и хвалил за хорошее исполнение того или другого песнопения.
Дунин тоже очень благоволил ко мне и ценил, так как я не только с успехом заменял его в церкви, но даже производил спевки, когда он не мог прийти в гимназию.
Директор, разумеется, видел, что церковный хор веду  я  самостоятельно и, в один прекрасный день, после службы подошел ко мне и объявил, что он отказал Дунину и сказал, чтобы я продолжал управлять хором и что мне за это будет уплачиваться жалование.
В 1881-м году был убит император Александр II-й. По этому случаю в соборе совершались панихиды, на которых присутствовали учащиеся всех учебных заведений города. Наряду с Войсковым хором пел и наш — гимназический хор.
В 1882 г. я окончил гимназию и получил аттестат зрелости.
(продолжение следует)

Кубанский исторический и литературный сборник
1964г.
№20
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.12-13
Суббота свободный от церковных служб день. Вечером давали чай раньше обыкновенного и сейчас же после чаю, нас — малышей отправляли в спальню, чтобы немного поспать перед Пасхальной Заутренней. Старшие ученики могли не ложиться; одни из них были заняты в церкви (чтение деяний Апостолов), другие чем-нибудь занимались в пансионе; некоторые же, пользуясь отсутствием всякого надзора, шли пошататься по городу. В это время Пасхальной ночи (от 9 до 11 часов) было, что называется «вольно, ребята». Действительно, уложив малышей спать, воспитатель уходил домой, чтобы переодеться к празднику, оставив нас на дядьку. Пользуясь этим, многие ученики средних классов уходили из пансиона, главным образом, для того, чтобы посетить другие церкви города, посмотреть, как убрана плащаница. Помню и я, будучи во 2-м или в 3-м классе, бегал посмотреть плащаницу в Собор и в Покровскую церковь.
В 11 часов нас будили, мы одевались в новые мундирчики и шли в церковь еще до начала богослужения.
Певчие вставали раньше и делали перед службою спевку.
После Пасхальной службы мы шли прямо в столовую разговляться. Но сразу не садились, а ожидали начальство. Приходил инспектор Костылев (директор Терзиев никогда не показывался) и христосовался со всеми нами. Тоже и дежурный воспитатель.
После этого садились разговляться.
Здесь я впервые увидел сырную пасху и ветчину. В станице у нас этого не было.
После шли в спальню досыпать.
Проходила Пасха. Приближались экзамены. В то время переводные экзамены были во всех классах. Впоследствии, лет через 5 после моего поступления, стали переводить из класса в класс по годовым отметкам, и только в 4-м и 6-м классах были переходные, а в 8-м выпускные.
У нас экзамены начинались приблизительно за месяц до окончания занятий. На подготовку к экзамену давали по несколько дней (от 1-2 до 7-8) для каждого предмета.
Младшие классы, разумеется, кончали раньше, т.к. у них было меньше предметов. Кто кончал экзамены, мог ехать домой. Мне всегда как-то везло. В Ейске я учился 6 лет, и всякий раз мне удавалось уехать домой. А дело это, по тем временам, было довольно сложное, т.к. железных дорог не было и, чтобы уехать на каникулы, надо было ждать удобного случая. Первый год меня довез домой ученик Малышевский, живший на хуторе возле Динской. За ним прислали подводу, и он взял с собою меня. В другой раз, я помню, меня взял товарищ, за которым приехали, и привез меня к себе на хутор возле станицы Дядьковской. Я прожил у него больше недели в ожидании оказии, но таковой не дождался, а потому решил идти в Динскую пешком. Это путешествие мне памятно. Вышел я утром, прошел ст. Сергиевскую и Пластуновскую. Дорогою, уже под Динскою, разразился сильный ливень с грозою. Среди степи негде было укрыться. Я сел на землю, прикрылся казенным пальто и пересидел грозу. Весь мокрый пришел вечером домой. Все мои: мать, сестра, братья немало удивились, увидев меня.
Несколько раз я уезжал на каникулы в компании с другими товарищами в фургоне. В пансионе было много екатеринодарцев и из ближайших станиц. Они составляли группу желающих ехать домой, и для такой группы приезжал специальный извозчик-фургонщик, забирал человек 10-12 и привозил в Екатеринодар. С такой группой я ездил из Ейска два раза. Плохо только, что из Екатеринодара приходилось идти в свою станицу пешком.
Одним словом, из проведенных мною 6 лет в Ейске, я ни разу не оставался на каникулы в гимназии, а всегда как-то пробирался к себе в Динскую.
Помню, один раз меня обратно отвез наш станичный священник о. Филипп Николайченко. Он собрался в Ейск по каким-то своим делам, и мать попросила его, чтобы он взял меня с собою. Остальные разы я ездил в Ейск на быках, с казаками-чумаками.
Я, кажется, уже говорил, что железной дороги тогда еще не было и в Екатеринодаре нельзя было продать сколько-нибудь значительное количество зерна. Хлебных ссыпок (контор) тоже не было.
Поэтому казаки ближних и дальних станиц, обмолотившись, собирались группами по 5-6 человек и везли хлеб продавать в Ейск, а иногда и в Ростов, где можно было продать его по более выгодной цене, а продавши хлеб, брали доски, которые были в Ейске значительно дешевле, чем в Екатеринодаре.
Поэтому мать, узнав, кто из станичников собирается ехать в Ейск просила взять меня. Казаки всегда охотно брали меня с собою.
Я помню поездку с обозом в 10-12 возов и на одном из них восседал я. Эту поездку на быках я хорошо запомнил. До Ейска ехали около недели. Раз в день останавливались в степи попасти быков и самим пообедать — этак часа на два. Раза два на день останавливались у речек на короткое время, чтобы попоить быков. Вечером останавливались в степи попасти ночью быков, а самим поужинать и спать.  Трогались в путь очень рано — обычно до зари и я всегда досыпал на возу. Ехать на быках было не утомительно: надоело сидеть на возу, спрыгнешь с него и идешь рядом, утомишься идти — опять на воз.
Среди фурщиков обыкновенно оказывался охотник, который без ружья в такую дорогу не пускался. Примерно за час до обеда, или остановки на ночлег, он, взяв ружье, отходил от дороги на 200-300 шагов и натыкался на дичь, водившуюся в большом количестве в степи. Не проходило и полчаса, как раздавался выстрел, потом другой, третий и на ужин мы имели дичь (зайцы, куропатки), которые шли в суп или в борщ.
По прибытии в Ейск остановились на площади Николаевской церкви (там были хлебные ссылки).
С грустью распрощавшись со своими попутчиками, я пошел в гимназию.
Я до сих пор с удовольствием вспоминаю это путешествие на быках от Динской до Ейска. Сколько новых впечатлений в дороге, сколько поэзии!.. Я вспоминаю мою первую поездку в Москву по железной дороге. Тоже много новых впечатлений, но от этого путешествия нет того приятного воспоминания, какое осталось от путешествия на волах.
Начался второй год моего пребывания в гимназии. Я уже в приготовительном классе. Тогда мне было 12 лет. Год прошел, как и первый. Перешел в 1-й класс, во 2-й, потом в 3-й в котором я и зазимовал. А почему?
В этом классе начинался новый предмет — алгебра. Я никак не мог понять, как это а+б будет а+б; а-б=а-б. Ведь 5+3 будет 8, а не 5+3. 5-3 будет 2, а не 5-3? Втолковывать эту премудрость мне было некому, и я решил, что эта наука не по мне и бросил учиться. Потом, постепенно, я это постиг, но уже было поздно. Вот я и зазимовал в 3-м классе.
Года через 3-4 после моего поступления в гимназию поступил к нам новый учитель музыки и пения Ив. Ив. Бланков. Он имел некоторое значение в моей жизни, а потому я хочу сказать о нем несколько слов. Он окончил Московскую консерваторию, был музыкально очень образованным человеком. Он попал к нам потому что учился в консерватории на стипендии Кубанского Войска (была и такая стипендия в Войске. Потом она была закрыта). За стипендию он должен был отслужить Войску года 4-5. Он, как только отслужил этот срок, бросил службу в гимназии, и уехал в Москву. Впоследствии, уже будучи студентом, я встречался с ним в Москве и даже водил с ним знакомство, но, к сожалению, он любил выпить. Еще будучи преподавателем и регентом у нас в Ейске и Екатеринодаре, он часто приходил на урок выпивши, а в Москве совсем спился, и я потерял его из виду.
(продолжение следует)

Пивень А.Е.
Веселым людям на втиху
Москва, 1906г.
Мэртва баба
10.
Тут уже, по правди сказать. усим нам зробылось страшно. А помошнык и каже:
 — Шо ж оце тэпэр робыть? Хиба забрать козакив та пидты узнать, шо воно там такэ?
 — Як знаетэ, — кажу я, — можна и пидты гуртом... Бо звисно одному або двом так наче страшно...
 — Чого там страшно? — пэрэбыв мэнэ помошнык, — мэртвой бабы страшно!.. Вона ж, здаетьця, нэ була видьмою?
 — Ни, голубчыкы мои, — обизвалась Сопильнячка, — якбы вона була видьма, так було б звисно... а то ничого нэ було чуть... А так, Бог його знае, шо воно з нэю подиялось... А трэба б наче полыции туды довидатьця, бо може вона нэ пры своему уми, та ще хату запалэ... та там же и свичкы горять и лампатка...
 — А ну, нагукай мэни дижурного! — сказав помошнык часовому.
Побиг часовый, розбудыв дижурного та скоро и назад умисти з ным вэрнувсь.
 — Хто там у вас з козакив есть, окроме часовых? — пытав дижурного помошнык.
 — Зараз у правлении сплять окроме часовых ось яки казакы: Куприян Панчирка, Мына Паутына, Веремий Вертыхвист, Опанас Луска, Пархим Прыпичок, Семен Верть, Самийло Смерть, Гапон Передерыоко, Степан Завийныця, Юрко Огудына, Грыгорий Цыцька  Соврадым Попадя, — усього дванадцять чоловик.
 — Ну, так от шо: зараз визьмить шисть чоловик козакив, та пидэм у одно мисто; та глядить швыдко збирайтэсь!
Дижурный побиг будыть козакив; скоро воны прыйшлы до помошныка умисти з дижурным, а помошнык и каже:
 — Вы, мабудь, нэ чулы, шо случылось? Кажуть, мэртва баба Пупогрызыха, шо учора звэчора умэрла, оце ноччу зробылась жыва, так так дуже пэрэлякала усих баб, шо коло нэи ночувалы, шо воны уси порозбигалысь, а йийи бросылы одну. Так оце тэпэр мы пидэмо довидаемось: чы воно правда, чы ни и шо тэпэр та мэртва баба робыть.
Ну, идить уси гуртом за мною!
Писля того уси пишлы по улыци до хаты Пупогрызыхы, а я и соби прыстав до йих та й пишов рядом з помошныком, бо и мэни дуже кортило побачыть жыву Пупогрызыху; иззаду усых за казакамы ишов и парубок Терешко.
Мисяць дуже ясно освичував з нэба, и скризь по усых улыцях та пэрэулках було так выдно, як у дэнь, — хоч голкы збирай. Уже давно зийшов высожар и выдно було, шо уже нэдалэко до свита. На улицях никого нэ було выдно и ничого нэ було чуть, тилькэ кой-дэ линыво с протягом гавкалы собакы. Уся полыция ишла нэ швыдко, с повагою; козакы диржалысь ливою рукою за шашкы, а правою махалы впэрэд и назад; кой-яки частэнько озыралысь назад та поглядалы на бокы и по всьому выдно було, шо нэ дуже то хотилось йим иты до жывого мэртвяка. Мэни самому якось було нэвэсэло: наче я ничого и нэ боявся, а всэ такы у голови вертилась думка про мэртвяка и на души якось було сумно. Тилькэ одын помошные ишов спэрэду ривным шагом, так як и днэм ходыть по служебным дилам, и своим выдом показував, наче вин мало про мэртву бабу и думае.
Ось уже показався край станыци и стало выдно хату бабы Пупогрызыхы. Тилькэ сталы пидходыть блыжче, як уси поставалы, шоб посовитуватьця, шо трэба робыть. Тут выступыв из партии козак Степан Завийныця, пидийшов до помошныка та й каже:
 — Господын помошнык, чы вы ж нэ дозналысь, може оця баба видьма?
 — Ну, так шо, як видьма? — спытав помошнык.
 — Та як шо вона видьма, так мы ничого з нэю нэ зробымо; вона обэрнэтьця собакою або кишкою та й утиче; та то ще й добрэ, як утиче и никому ничого нэ зробэ, а то ще як бы кому горла нэ пэрэгрызла...
 — Ну, пишов розказувать бабськи вытивкы, — пэрэбыв його помошнык, — Дэ ж ты бачыв, або чув, шоб видьма кому горло пэрэгрызла? Я оцим выдумкам нэ вирю, бо то усэ брэхня!
 — Та хоч вы и нэ вирытэ, тк мы уси вирымо, — сказавЗвийныця. — Та як його и нэ вирыть, колы уси стари людэ про тэ кажуть: воны ж нэ даром прожылы свий вик, так може бильше нашого бачылы!
 — Ну, а по-твоему шо тут трэба робыть? — спытав його помошнык.
 — Трэба, господын помошнык, роспытатьця, хто тут помиж козакамы пэрвый у матэри сын; хто пэрвый родывся, так того видьма нэ займэ. Якшо есть помиж намы такый, так той и нэхай идэ у хату до мэртвой бабы; а то хто його знае, може вона видьма, так шоб нэ зробыла якой капости, як хто зря туды сунэтьця! Та нэхай визьмэ той козак для случаю палку в рукы, та шоб була та палка з сучком, бо такою, шо бэз сучка, видьмы нэ вдарыш; та якшо кынэтьця вона до його, так нэхай бъе йийи з ливой, а нэ з правой рукы...
(Дали будэ)

Кубанский исторический и литературный сборник
1964г.
№20
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.10-11
Наступила вторая половина учебного года; пошли будни пансионной жизни. Жизнь была монотонной: что вчера, то и сегодня. К числу разнообразия относилась (каждые две недели, в пятницу) баня, в которой мы все (больше ста человек) мылись и парились. Мытье начиналось с нас — малышей-приготовишек. В подготовительном и приготовительном классах было только три урока; после завтрака (в 12ч.) мы были свободны и нас посылали в баню. За нами шли классы, у которых было 4 урока. Те же классы, у которых было 5 уроков, мылись после обеда, а старшие вечером (до самой молитвы).
В эти банные дни трудно было бедным казакам-служителям. В то время ни водопроводов, ни водокачек не было. Вода доставлялась в баню из колодца, из которого «тягали» воду ведрами и выливали в большие ушаты (ведер 5-6), а потом этот ушат два человека несли к бане и выливали в приставленное к окну бани корыто, от которого шла через окно труба внутрь и вода поступала в большой «шаплык» внутри бани. Из него воду брали и для котла и мытья, разбавленной горячей и холодной воды. Понятно, что две пары водоносов едва поспевали доставлять нужное количество воды. Часто были слышны крики через трубу от шаплыка к корыту: «Воды! Воды!». После бани мы надевали чистое белье, а в спальне гардеробщик со служителями менял простыни, наволочки и полотенца. Носильное белье мы меняли два раза в неделю, а постельное раз в неделю. Баню устраивали в пятницу, а не в субботу, потому что не успевали бы все выкупаться до всенощной.
Приближается масленица. Три дня свободы. Обыкновенно на масленицы устраивали домашний спектакль с приглашением городской публики; после спектакля танцы. На масленице (в пятницу и субботу) нам, вместо обычного завтрака, давали блины с маслом и сметаною. При этом блины ели не все разом (не успевали напечь и сохранить горячими), а группами, почему завтрак продолжался не полчаса, как обычно, а полтора-два.
С началом Великого поста и до самой Пасхи, нам давали постную пищу. За завтраком и обедом нам часто давали рисовые или картофельные котлеты с грибным соусом, который мы не любили. С тех пор я очень равнодушен к грибным подливкам и, вообще, к грибам.
Впоследствии, года через 3-4 после моего поступления в пансион, сплошной пост был отменен и мы постили только первую, четвертую и Страстную неделю Великого поста.
Наступала весна, становилось тепло; выставлялись зимние рамы, открывались окна.
Все свободное время мы теперь проводили во дворе, бегали, ловили друг друга, играли в мяч и пр.
Во дворе у забора, на солнечной стороне была отведена полоска земли для огорода, было отбито до 40-50 грядок и они предоставлялись желающим разводить овощи или цветы. (Семена нам давали). Я всегда брал грядку и сеял цветы рано цветущие для того, чтобы иметь их до наступления каникул. Я до сих пор помню, что сеял резеду и настурцию. Запомнил их потому, что в нашей станице я их не видел.
Проходил пост. В вербную неделю нас распускали на две недели на Пасху. На Страстной неделе мы говели. Говение начиналось в понедельник с вечерни. Во вторник, среду, четверг утром обедня, вечером всенощная. Службы на Страстной неделе длиннее, мы порядочно утомлялись. Простаивали на ногах полтора-два часа. В среду исповедывались. Нас — малышей, исповедовали группами человек по 8-10. В четверг утром причащались, а вечером шли в церковь, на «страсти».
В пятницу только короткая служба днем — «вынос плащаницы».
В субботу рано утром нас будили (часа в 4) к утрене, во время которой плащаницу обносили вокруг церкви. Впоследствии, года через 2-3, когда к нам поступил учитель пения — регент, окончивший Московскую консерваторию Ив. Ив. Бланков, эту службу стали отправлять в пятницу вечером. И.И. Бланков убедил начальство, что в Москве во всех учебных заведениях и в домашних церквях, эту утреню служили в пятницу вечером, а не в субботу чуть свет.
(продолжение следует)

Пивень А.Е.
Веселым людям на втиху
Москва, 1906г.
Мэртва баба
9.
 — Чы ты ж нэ брэшеш? — спытав помошнык.
 — Шоб я с цього миста нэ зийшов, колы брэшу! Нэхай мэни язык усохнэ, колы оце усэ нэправда, шо я казав! Та як ще нэ вирытэ мэни, дядьку, так хоч поспытайтэ отих бабив, шо ночувалы у Пупогрызыхы, або...
Ще нэ скинчав як слид свого розказу Терешко, як мы уси почулы знадвору коло правления крык:
 — Ой, Боже мий!.. Ой!.. Рятуйтэ, хто в Бога вируе!.. Ой!.. Смэрть моя!..
Выдно якась баба крычала, та так голосно та жалибно, шо нам усым и сумно и наче страшно зробылось.
 — Шо за лыха годына! — крыкнув помошнык. — Оце ище штука, — такой и нэ було!..
Тут из жывымы людьмы клопит шодня нэ оббэрэшся, а це и мэртвякы уже начынають куражытьця, та людям покою нэ давать!..
Выйшлы мы уси на крыльце правления, колы там баба Сопильнячка стогнэ, прыпавшы до схидцив.
 — Це вы крычытэ, бабусю? — спытав помошнык.
 — Ох!.. Лышечко!.. Пэрэлякалась я на смэрть!.. — каже Сопильнячка, а сама усэ стогнэ.
 — Та чого ж вы пэрэлякалысь?
 — Ой!.. Боже мий!.. Розказать вам, якэ страшнэ дило выйшло, так може и нэ повирытэ.. Ночувалы мы у Пупогрызыхы... Вы ж чулы, шо вона умэрла?..
 — Та як жэ, чув, мэни людэ казалы, шо вона учора звэчера умэрла...
 — Эге, мий голубчыку... Учора ж умэрла звэчера... Мы йийи, покойныцю. обмылы, смэртельну одэжу надилы та й положылы на столи... Довгэнько такы сыдилы мы коло покойныци, а як стало до пивночи врэмня пидходыть, так узялы та полягалы спать... Та выдно такы нэ даром кажуть, шо грих спать коло мэртвяка!.. А мы уси наче подурилы... Узялы та й поснулы... Колы прокынусь я, аж Пупогрызыха сыдыть на столи та ще й кысляк йисть ложкою прямо з глэчыка... Як глянэ вона на мэнэ так страшенно, вырячывшы очи, та тоди плыг з стола та до мэнэ, так я як нароблю крыку та тикать из хаты, а за мною и уси бабы, шо ночувалы... та думаю, куды його бигты?.. Та оце и прыбигла сюды, бо дома никого у мэнэ нэ мае...
(Дали будэ)

Пивень А.Е.
Веселым людям на втиху
Москва, 1906г.
Мэртва баба
8.
 — Шо правда? Шо вона за тобою гналась? — сэрдыто спытав помошнык.
 — Та ни, може вона й нэ гналась, я того добрэ нэ знаю, а шо вона тэпэр уже нэ мэртва, так це правда, бо я сам тэ бачыв...
 — Шо ты бачыв?
 — Ось, постойтэ, дядьку, дайтэ мэни росказать усэ, як слид... Лэжав я на двори коло хаты и спав, колы чую скризь сон, крычять на улыци людэ... И голоса усэ бабьячи... Так наче стари бабы яки крычять... Я схватывся, выбиг на улыцю, колы так... Бижать по улыци бабы, ти шо коло мэртвой Пупогрызыхы ночувалы... Спэрэду бижыть Соврадымыха та Недошкребыха, а за нымы Сопильнячка та Крутохвостыха... Бижать, а сами голосно крычять на всю улыцю: «Ой, Боже мий! Рятуйтэ! Рятуйтэ!..» На той крык повыбигалы ище дэ-яки людэ та сталы йих роспытувать, чого воны крычять, а я и соби пидийшов до йих та став слухать...
От баба Крутохвостыха и розказуе, шо нэначе б то Пупогрызыха ожыла, достала из погриба глэчык кысляку та сыдыть на столи та й йисть той кысляк...
А я соби й думаю: «Брэше, вража баба! Нэповынно, шоб Пупогрызыха ожыла, бо я сам йийи мэртву бачыв»...
От я пишов потыхэньку до бабыной хаты, пидлиз рачкы до викна, та як заглянув, так чуть було нэ умэр од ляку!..
 — Шо ж ты там побачыв? — спытав помошнык.
 — Глянув я у викно, колы дывлюсь, аж мэртва Пупогрызыха сыдыть на столи, та дэржыть миж ногамы глэчык кысляку и йисть його ложкою... А як углядила вона, шо я дывлюсь у викно, так вытрищыла очи з лба та так страшенно на мэнэ глянула, та ще й ложкою замирылась, шо у мэнэ на души так и похолонуло!.. Так я як майнув видтиль та як ударывсь тикать, так нэ вчувсь, як и сюда прылэтыв!.. Та всэ здавалось мэни дорогою, шо мэртва баба за мною слидом бижыть...
(Дали будэ)

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№19
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.21-24
Позже, уже в текущем столетии, появилась авиация и беспроволочный телеграф; были изобретены подводные лодки, танки и другие орудия уничтожения людей.
Я уже не останавливаюсь на более мелких изобретениях, как счетные аппараты, всевозможные электрические приборы, холодильники, кипятильники, печки, утюги, чайники и пр.
Продолжаю о моей гимназической жизни:
Итак — начались вечерние занятия. После перемены обыкновенно в пансион приходил инспектор классов Костылев.
Мы очень его боялись; он был для нас настоящею грозою. Не проходило дня, чтобы он не выпорол кого-нибудь розгами; порол не только за крупные проступки, но и за пустяки: за плохую отметку, за курение и пр. Он преподавал в младших классах русский язык и, как преподаватель, он был сатрап. Дошло до того, что два ученика, второклассника, оба приходящие, подстерегли его на бульваре, стреляли в него из револьвера, причем легко ранили.
Мы, учащиеся, не знали, каковы были последствия этого происшествия, дошло ли это до начальства или дело замяли домашним образом; но зверь-инспектор после этого совсем переменился к лучшему.
Впоследствии, когда гимназия была уже в Екатеринодаре, это был милейший человек. Когда у него собирались гости, он приглашал и нескольких гимназистов из товарищей его старшего сына. Я, как его одноклассник, всегда был в числе приглашенных. Тогда я уже был в старших классах. Нас, наравне с прочими гостями, угощали чаем, лакомствами, за ужином даже предлагали спиртные напитки, но мы, разумеется, скромничали и отказывались пить.
Вечеринки устраивали и другие учителя, и тоже приглашали некоторых гимназистов старших классов.
Несчастная судьба постигла этого человека, бывшего нашего инспектора. Он был женат на грузинке — очень красивой женщине и имел двух сыновей и дочь. Жена была чахоточная и умерла еще в Ейске. Я помню, как мы ее хоронили. Дочь болела костным туберкулезом и умерла тоже еще в Ейске. Младший сын, Миша, умер уже в Екатеринодаре, будучи в 7-м или 8-м классе (я тогда был уже в университете). Старший сын, Володька, окончил гимназию вместе со мною и вместе с нами — кубанцами, поступил в Московский университет.
Там он науками не занимался, а только кутил, в конце концов, спился, переехал в какой-то провинциальный университет, где будто бы легче учиться. Я потерял его из виду, а потом слышал, что и он умер. Сам инспектор Костылев был переведен на должность директора, кажется, в Ставрополь.
Но, продолжаю о вечерних занятиях в пансионе.
Когда появлялся инспектор Костылев, то с соседом не поразговариваешь! Наступала в пансионе полнейшая тишина. У тех несчастных, которых инспектор заставал стоящими у стенки за шалости или разговоры на занятиях. Душа у них уходила в пятки от страха. Нередко от «стенки» шалун отправлялся в буфетную комнату, где, при помощи буфетчика Антона, инспектор наказывал его розгами. Раз или два случалось, что и меня инспектор заставал у «стенки», но, к счастью, все обходилось благополучно — только обругает болваном или дураком и пообещает другой раз выпороть.
Я этого очень боялся, но, ни разу порот не был.
После вечернего чаю, как я, кажется, уже говорил, было, до молитвы, свободное время. Летом, пока было светло, играли во дворе, а зимою в зале. В пансионе кто читал, кто доучивал уроки, а большинство нас — малышей, играли внизу, одни в альчики, другие гоняли волчка (дзыгу); многие укладывались на скамейках у обеденных столов и засыпали. Вечера длинные, безделие, скука...
Первое время пребывания моего в гимназии особых воспитателей не было, а дежурили по пансиону учителя, не все, а 6 человек, из которых каждый имел свой день в неделе. По воскресениям они дежурили по очереди. Вскоре были учреждены две должности воспитателей, которые и дежурили, вместо учителей, меняясь через день.
Хотя и назывались они воспитателями, но никаких воспитательских функций не несли, а были, просто, надзирателями: не допускали резких шалостей, прекращали драки, разбирали жалобы и т.п.
Хотя мы воспитывались в благородном пансионе, где были только офицерские дети, но никакого воспитания мы не знали и не ощущали.
Воспитывались мы сами по себе. Должно быть по наследственности, у нас соблюдались традиции Запорожской Сечи. Очень было развито товарищество; мы жестоко преследовали доносчиков, не любили неженок, маменькиных сынков и плакс, издевались над «франтами», уклонялись от уроков танцев. Бывало, когда на праздниках требовались на детские вечера вне гимназии танцующие гимназисты, то начальство с трудом набирало несколько человек.
За научными нашими занятиями тоже никто не следил, и никакого наблюдения со стороны воспитателей не было.
Да оно и естественно: наши воспитатели были без высшего образования, они чувствовали свою несостоятельность, а потому и не брали на себя заботы следить за нашими учебными занятиями. Вообще, в наше время не было системы репетирования старшими младших. Как знаешь, так и учись! Даже не было в обычае обращаться за помощью к товарищам-одноклассникам. Если изредка и спрашивали дать списать задачу или перевод, то давалось неохотно и без всяких пояснений. Чаще всего только спрашивали друг у друга: «Что на завтра задано?»
Приведу пример как в то время не было постороннего вмешательства в учебные занятия, и каждому предоставлялось учиться, как он хочет. Мы со старшим братом Дмитрием находились в пансионе два года: я в подготовительном и приготовительном классах, а он в 7-м и 8-м. Я не помню, чтобы он когда-нибудь поинтересовался моими занятиями; это было в порядке вещей, я и не думал, чтобы он интересовался этим; это просто не было принято. Теперь это кажется странным...
Постепенно я втягивался в жизнь пансиона Кубанской Войсковой гимназии. Меня не обижали, с товарищами я не ссорился, меня все считали хорошим товарищем. Были среди нас и не симпатичные субъекты, но большинство были «теплые ребята»; со многими я был даже в приятельских отношениях. Особенно близко я сошелся с братьями Зубовыми Иваном и Дмитрием; с Володей Рашпилем я тоже был в хороших отношениях, хотя он был и старше меня на 2 года.
Так шло время. Приближались Рождественские праздники.
Настроение наше становилось радостно-тревожным.
Занятия обычно заканчивались 22 декабря. Во время уроков обходит класс инспектор Костылев и объявляет, что занятия прерываются до 7-го января, причем, желая нам весело провести праздники, напоминает, что времени свободного предстоит много и советует отставшим в занятиях, имеющим в четвертях двойки, наверстать упущенное, подтянуться.
Несмотря на всю его суровость, нам очень нравились его ласковые и доброжелательные слова при роспуске. Мы всегда бывали этим растроганы.
Праздник Рождества Христова — истинно детский праздник и для меня сохранилось больше приятных воспоминаний о Рождестве, чем о Пасхе.
На Рождество всегда для нас устраивалась елка, и были один или два ученических спектакля.
На эти праздники приглашались семьи учителей и их знакомых, родные и родственники гимназистов, живущие в Ейске и другие. А командир стоявшего тогда в Ейске 76-го Крымского пехотного полка присылал полковой оркестр музыки.
Оркестр этот вызывал у нас восторг, особенно у меня.
После спектаклей и елки устраивались танцы. Я не танцевал (не умел) и не смотрел на танцующих, а примащивался возле музыкантов и наслаждался, слушая, как играл тот или иной инструмент.
Спектакли устраивались под режиссерством учителя словесности учениками старших классов, причем, и женские роли исполнялись учениками. Впрочем, если ставились спектакли на малороссийском языке: «Наталка Полтавка» и др., то режиссером был учитель математики Дейнега — кубанский казак, черноморец, который хорошо знал и малороссийский язык и быт.
Я и теперь помню те пьесы, которые игрались на наших гимназических спектаклях: Гоголя — «Ревизор» и «Женитьба»; Островского — «Свои люди, сочтемся», «Тяжелые дни», «Бедность не порок», «Лес»; Тургенева — «Завтрак у предводителя»; Щедрина — «Просители»; Котляревского — «Наталка Полтавка» и «Москаль чаривнык»; Квитки-Основяненко — «Сватанье на гончаривци», «Шельменко - волостный писарь» и «Шельменко денщик»; наконец — «Кум-мирошнык, або сатана у бочци» (автора не помню).
Наши гимназические спектакли имели большой успех не только у нас — мальчиков, но и у всего Ейского общества. Действительно, среди исполнителей были очень способные, даже талантливые люди.
Кроме таких, так сказать, официальных спектаклей, мы - малыши от приготовительного до 4-го класса, устраивали свои домашние представления, зрителями которых были воспитанники всех классов гимназии.
Выдающимся успехом из «артистов» пользовался Иван Лукич Зубов. Он, несомненно, имел талант комика.
Для спектаклей устраивалась сцена с занавесью в рекреационном зале.
Так проводили мы Рождество в пансионе.
Упомяну еще об одном маленьком обстоятельстве, которое сохранилось в моей памяти на всю жизнь.
В первый год моего пребывания в гимназии кто-то из учеников налепил красиво сделанную из разноцветных бумажек дату нового года - «1871» на одно из окон пансиона. Это мне очень понравилось и цифры эти ясно сохранились в моей памяти, благодаря чему я, без всяких припоминаний и высчитываний, теперь сразу могу сказать, что поступил в гимназию в сентябре 1879 года.
Проходили праздники Рождества. Вот и праздник Крещения, хотя и великий, торжественный праздник, но для нас жуткий — завтра в классы!
(продолжение следует)

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№19
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.19-21
В воскресенье мы спали на полчаса больше. Звонок на вставание давался в 7 часов. После утренней молитвы и чаю, мы — младшие переодевались в праздничные мундиры (старшие одевали их с утра) и шли в церковь, которая находилась рядом с пансионом, к обедне, которая начиналась в 9 часов утра и продолжалась с час.
После церкви все переодевались в будничные мундиры и до завтрака было свободное время. После завтрака уходили в отпуск до 4-х часов дня, те кто имели родственников или хороших знакомых, которые просили гимназическое начальство заранее отпустить к ним по воскресениям того или другого пансионера. Нас же, остальных, засаживали заниматься уроками с 1 час до 3-х, т.е. до обеда.
Послеобеденное время воскресения не отличалось от повседневного обихода. Впрочем, по воскресениям и праздникам, в промежуток между завтраком и обедом нас водили в хорошую погоду весною и осенью гулять в городской сад или к морю. Кроме этих праздничных прогулок, когда становилось совсем тепло, нас ежедневно водили к морю купаться. Чтобы выкроить для этого время  вечерние занятия кончали на полчаса раньше; живо собирались, строились в ряды и скорым маршем шли купаться к пристани. Кто не умел плавать, те раздевались на берегу; умевшие же плавать (и «смельчаки») шли на пристань, там раздевались и прыгали с пристани в воду «солдатом»  — руки по швам и ноги вместе. Я был всегда в числе последних. Долго купаться не позволяли, чтобы возвращаться к чаю и молитве. Возвращались в 8 - 8 30 часов, пили чай, вскоре молитва и спать.
Жизнь в пансионе была монотонная, однообразная, как и всякая трудовая жизнь.
После звонка в 4 ч. на занятия, все собирались в пансион и усаживались каждый на свое место, но не сразу, а проходило 10-15 минут пока все усаживались — нужно пойти к воспитателю и попросить, то перо, то карандаш, то бумаги на тетрадь. Тогда готовых тетрадей еще не было, а мы их сами сшивали из 3-х листов писчей бумаги в тетради и разграфливали их.
Перья тогда еще были гусиные, их надо очинить или попросить кого-нибудь, чтобы очинил. Впрочем, вскоре, через год-два появились стальные перья — это было уже проще.
Раз начинались занятия, запрещалось разговаривать и переходить с места на место и т.п. В комнате стоял тихий общий гул (многие ученики учили уроки вслух) не мешавший, впрочем, заниматься. Под этот общий шум можно было перекинуться словом с соседом. Так как это строго воспрещалось, то воспитатели следили и иного замечали в этом, наказывали: ставили к стенке, ставили на колени, оставляли без чаю, а за большие шалости — без обеда на следующий день.
Когда темнело, то приносили и расставляли на столах зажженные стеариновые свечи — по 2 свечи на стол, за которым сидело 10 учеников  — по пять с каждой стороны.
Года через два-три в Ейске появился керосин и у нас, в пансионе, повесили керосиновые лампы, по одной над столом. Это был уже большой прогресс.
Электрическое освещение появилось уже гораздо позже.
Впервые я увидел электричество в Москве, в 1882 году, когда по окончании гимназии я приехал в университет в августе месяце.
В то время только что был освящен величественный и красивейший храм Христа Спасителя. На площади-сквере около него были установлены электрические фонари, но не с лампочками накаливания, как теперь устраивается электрическое освещение, а в форме дуговых свечей (два стержня из угля, через которые проходил ток).
Остальная же Москва освещалась газом (как улицы, так и помещения).
К сожалению, большевики разрушили этот храм.
Раз зашла речь об усовершенствованиях и изобретениях, которые появились в течение моей долгой жизни, так сказать, на моей памяти, я отмечу некоторые из них.
Как я уже сказал, я начал учиться писать гусиным пером; затем появились стальные перья, а потом и пишущие машинки. Эти, последние, появились, приблизительно, в 80-х годах, когда я был еще студентом.
Освещались мы (в станицах) сначала «каганцом»: в черепок помещали жгутик из тряпки — «гнит», наливали постного масла или топленого сала и зажигали. «Лучин» я не помню: по крайней мере у нас в станице их не было. После «каганцов» появились сальные свечи. Они были в продаже, но многие делали их сами. Я помню, у нас была форма для сальных свечей. Это две спаянные железные трубки, в которые вставляли фитиль и наливали расплавленное сало, а по охлаждении, вынимали сальные свечи. Эти свечи давали мало света, но больше чем каганы, заплывали салом, быстро сгорали, и нужно было, то и дело, снимать особыми ножницами сгоревший фитиль, иначе свечи освещали очень слабо.
Появление стеариновых свечей уже было большим шагом вперед.
В 70-х годах у нас появились керосиновые лампы, сначала примитивные, коптящие, а затем с усовершенствованными горелками, дававшими яркий, ровный свет. Дальше — появилось электрическое освещение, о чем я уже упоминал выше.
Велосипеды появились у нас в 70-х годах прошлого столетия.
Первым велосипедистом в Екатеринодаре был наш учитель латинского языка, который приобрел велосипеды для себя и для своей жены. Эти супруги разъезжали по городу на своих самокатах, вызывали удивление встречных и улюлюканье хулиганов.
В станицах первые велосипедисты вызывали бросание в них мальчиками камней и палок и погоню множества собак.
Автомобили появились уже в 90-х годах. Первым автомобилистом в Екатеринодаре был владелец маслобойного завода, армянин Аведов.
Электрические трамваи вошли в обиход в конце прошлого века. У нас, в Екатеринодаре, построили его в 1899 г.
В первый раз я увидел миниатюрный электрический трамвай в Москве, когда приехал туда в университет в 1882 году. Тогда в Москве была художественно-промышленная выставка, на территории которой ходили маленькие «вуатюрки» по проложенным рельсам.
Это было новостью.
Телефоны появились тоже на моей памяти, приблизительно в 70-х годах.
Помню в Екатеринодаре (я был еще гимназистом) появился бродячий музей, в котором показывались разные редкости. Так вот, в этом музее показывался, как новость, телефон. Телефонные аппараты были поставлены в соседних комнатах и владелец музея, иностранец, говорил в телефон в одной из комнат, а посетители слушали в трубку в другой, причем он так громко говорил: «Гур-р-ра Катриндар!» (т.е. ура Екатеринодар!), что было слышно и без телефона.
Мы — гимназисты над этим потешались и потом, в классах, перекликались: «Гура Катриндар!».
В непродолжительном времени появились и граммофоны.
Синема (тогда они называли кинематографы) появились тоже в конце прошлого, XIX века. В первое время синематографические картины показывались в театрах, в конце спектакля. Помню, впервые я видел такую картину в Москве, в театре Корша показывали уличную жизнь Москвы: ездят извозчики, ломовики, водоводы, масса пешеходов. Интересно — ибо новость.
(продолжение следует)

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№19
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.17-19
К вечеру приехали в Каневскую. Это тоже большая, богатая станица с красивою каменною церковью.
По выезде утром из Каневской, вблизи, как от Брюховецкой Переясловка, показалась станица Стародеревянковская.
Эти станицы также близко друг от друга расположены и разделяются только низовьем реки Челбасы, с несколькими гатями и греблями через ерики и рукава, с большою греблею через самую р. Челбасы.
После Стародеревянковской большое степное пространство, верст на 40-50 до станицы Новодеревянковской.
На всем этом пространстве реже встречаются группы деревьев и лишь издали были видны несколько хуторов, а то все степь, степь беспредельная, покрытая густою травою да зарослями терновника. Ближе к обеим этим станицам встречались отары овец и стада скота.
Еще тогда я обратил внимание на странное расположение Новодеревянковской. Она стоит в глубокой лощине на реке Албаши.
Станицы видно не было, но, недоезжая ее, издали были видны, стоявшие на возвышенности, машущие своими крыльями, ветряки. И уже подъехав к самому спуску к реке, мы, как на ладони, увидели станицу.
Меня поразило, что в станице тогда не было никакой растительности, лишь кое-где виднелись 2-3 деревца, а то голые хаты.
После Новодеревянковской мы поехали прямо на Ейск, оставив вправо станицу Новощербиновскую.
Пришлось проехать большое расстояние, примерно около 50-ти верст.
По пути переночевали на каком-то хуторе.
На следующий день показался Ейск: множество ветряных мельниц, две церкви (Собор и Николаевская церковь) и справа Ейский лиман.
Я впервые увидел море (лиман).
Был серый, прохладный день; дул сильный ветер.
Мы долго ехали понад лиманом.
Тут я впервые увидел, как мальчишки пускали бумажного змея. Впервые видел на лимане парусные лодки.
Проехали сады, въехали в город. С раскрытым от удивления ртом, я смотрел на каменные постройки, двухэтажные дома, торговые ряды.
Проехали площадь Николаевской церкви и остановились на каком-то постоялом дворе.
На другой день мать повела меня в гимназию. Встречи со своим братом Дмитрием я не помню.
Помню, мать привела меня к директору. Он велел нам пойти к гардеробщику и переодеться в казенное, а из моей одежды велел оставить сапоги (они были новые).
Директором тогда был армянин Терзиев — большой «хапуга». Наживался он на нашей пище и одежде. Поэтому он оставил и мои сапоги. Тогда я этого еще не понимал.
Переодели меня в казенную одежду. Мать простилась со мною, при этом, конечно, я всплакнул, и ушла. При этом был и Дмитрий. Он утешал меня, что плакать не надо, что у меня будет много товарищей.
Меня обступили мальчишки.
 — Новичок! Новичок!..
Расспрашивали меня, я очень дичился.
Впрочем, меня не «цукали», как новичка, вероятно потому, что у меня был старший брат, который мог заступиться.
Дали мне место в «пансионе»; вечером отвели койку в спальне.
Пансионом называлась большая зала в два света, во 2-ом этаже.
Посредине ее (по длине) была каменная перегородка, с двумя широкими проходами по краям, соединявшими обе части пансиона. В ней же были устроены печи для обогревания. В обеих половинах залы поставлены столы с ящиками для каждого ученика. Здесь мы проводили внеклассное время, приготовляли уроки, читали, играли. Для старших классов (7-го и 8-го) была небольшая смежная комната с одним столом на 8-10 человек. Тогда в этих классах было небольшое число учеников-пансионеров. В этих классах были и приходящие.
Теперь наступила для меня новая жизнь пансионера Кубанской войсковой гимназии.
Порядок дня был таков: в 6 30 утра нас будил звонок; мы вставали, одевались, умывались; в 7 часов общая молитва в пансионе; после нее спускались вниз в столовую к утреннему чаю.
Столовая была в 1-м этаже, под пансионом, — такая же в два света зала, как и пансион, с перегородкою по длине, как и в пансионе, с несколькими проходами. В одной половине были обеденные столы со скамьями, а другая была пустая — это был рекреационный зал.
Сейчас же после чаю усаживали нас в пансионе для занятий — повторять и заучивать уроки.
В 8 30 часов утра звонок и мы расходились по классам.
В 9 часов начинались уроки.
В 12 часов большая перемена и завтрак.
В 12 30 вновь классы и до 13 30 - 14 30 часов.
Мы подготовишки и приготовишки оканчивали классные занятия в 12 часов, и остальное время проводили на дворе или в пансионе.
В 3 часа обед.
В 4 часа усаживали нас на вечерние занятия для приготовления уроков.
Через полтора часа в 5 30 час. перемена на полчаса.
В 6 часов опять занятия до 7 30 часов.
Нас — подготовишек и приготовишек воспитатели отпускали раньше (в 6 30 часов) и мы шли в рекреационную залу играть в «альчики», гонять «дзигу» (волчок) и пр.
В 7 30 вечерний чай.
И утренний и вечерний чаи состояли из стакана сладкого чаю полугорячего и 1/2 франзоли (французской булки). Завтрак из одного мясного блюда (обыкновенно рубленые котлеты). Обед из трех блюд: борща или супа, мясного блюда (жаренного) и сладкого. По воскресениям и другим праздникам давали к супу довольно большой мясной пирожок.
После вечернего чаю до 9-ти часов свободное время.
В 9 часов вечерняя молитва и спать. Старшие ученики (6, 7 и 8 классов) могли оставаться в пансионе до 10 часов.
По субботам вечерних занятий не было. Вскоре после обеда мы, по звонку отправлялись в гардеробную и переодевались в праздничные мундирчики.
В 5 часов вечера, по звонку, строились в пары и шли в церковь ко всенощной. Продолжалась она час с небольшим, и по окончании мы опять переодевались в старые мундиры (чтобы не запачкать или не разорвать праздничных). Старшие ученики оставались в праздничных мундирах до вечера.
После всенощной до чаю оставалось полтора часа, мы были свободны для игр, чтения и пр. Впрочем, некоторые (противные) воспитатели, не любившие детского шума-гама, усаживали нас в этот промежуток на час за вечерние занятия. Мы роптали и нехотя усаживались; затем, как всегда, вечерний чай, свободное время на час-полтора, молитва и спать.

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№19
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.15-17
Вскоре после похорон Нади заболел и я, а за мною, старшая сестра Настя.
У меня была тяжелая форма дифтерита, и я был, одно время, в бреду, так как едва помню, как во сне, как приезжал из Екатеринодара доктор и осматривал нас. Сестра поправилась скорее, а у меня болезнь осложнилась воспалением околоушной железы и образованием в ней нарыва.
Уже было совсем тепло, в конце апреля или в мае, когда, помню, сидел я днем в «хатыни» и пил чай — и вдруг нарыв прорвался, потекло много гноя, и я сразу почувствовал себя легко. С тех пор я стал быстро поправляться и скоро совсем выздоровел.
Во второй половине лета, помню, сидели мы — мать, сестра и я, и кто-то из хлопцев вечером возле колодца. Приходит из станичного правления казак  приносит извещение о смерти нашего отца. Умер он (Мефодий Лукич Мащенко) в Александропольском госпитале.
Мать, помню, заплакала, но особенно не убивалась. Мы же только присмирели.
В непродолжительном после этого времени, пришло из Екатеринодара сообщение войскового начальства, чтобы меня, к началу учебного года, доставили в Ейск, в гимназию.
Вследствие смерти отца, меня, как сироту, передвинули в кандидатском списке вперед, почему распоряжение о принятии меня в войсковую гимназию пришло с запозданием. Обыкновенно же, извещения делались весною.
Теперь бедной матери моей пришлось хлопотать об экипировке меня. Ведь нельзя же было представить в штанцах и в балахончике, да в черевичках, или босиком, в гимназию!
Пошила мне мать, помню, новые сапоги юфтовые и какую-то, не помню, верхнюю одежонку.
Сложнее был вопрос о том, как доехать до Ейска. Железных дорог тогда и в помине не было, а ехать почтовыми было очень дорого — не по средствам.
Матери удалось найти одного иногороднего (городовика), который взялся за десять рублей отвезти нас до Ейска и привезти мать обратно в станицу.
В одно прекрасное утро, в сентябре, к калитке нашей подкатил «экипаж», представлявший собою обыкновенную телегу, запряженную одною лошадью. В повозке было много сена (фуража).
Мать заслала его сзади ряденцем (маленьким рядном), положила подушки, одеяльце, мы с нею уселись и тронулись в путь.
Я, разумеется, задал реву...
Как я завидовал своим братьям Ивану и Николаю, что они остаются дома, а меня увозят куда-то далеко!..
Немного утешало меня то, что я буду в гимназии не один, а с братом Дмитрием, который перед этим два года не приезжал домой, а оставался в Ейске.
Выехали мы с матерью из станицы. Я все оглядывался назад — прощался с родными местами и все время пускал «нюню».
Когда родные места скрылись из виду я, понемногу, успокоился — интересовался новыми местами, новыми видами.
Мать показывала, когда проезжали мимо — где хутор Малышевского, где водяная мельница Сумички. Динчане (казаки станицы Динской) возили молоть в эту мельницу, и я слышал о ней; где водяная мельница Котляревского (под Мышастовской). Проехав 18 верст, доехали до станицы Мышастовской. Там, на церковной площади, остановились покормить лошадь. Станица такая же глухая, как и Динская.
Покормивши лошадь и сами, подкормившись имевшимися у нас «харчами», двинулись дальше.
К вечеру, до захода солнца, доехали до Медведовской (12 верст от Мышастовской).
Эта большая станица меня поразила. Огромная церковная площадь, хорошая церковь; на площади много лавок под железною крышею (в Динской в то время не было ни одного здания под железною крышею, кроме церкви).
Остановились мы у старых знакомых матери, даже, кажется, дальних родственников — Кузьминских.
Переночевали здесь, а наутро двинулись дальше.
При выезде из станицы, сейчас же, пришлось переезжать по длинной гребле через Кирпили. Здесь меня поразила большая водяная мельница Кухаренка, на 12 поставов. Я любовался как 6 колес с одной стороны и 6 с другой вертелись и с них, с шумом, падала пенистая вода.
Здесь же и хутор Кухаренка, а возле хутора два ветряка под железною крышею зеленою, с боков - один желтый, а другой белый. Это тоже для меня диковинка.
Поехали дальше. Изредка только попадаются токи со скирдами соломы, а то все степь, степь... В стороне от дороги встречаются пасущиеся стада скота и отары овец.
До следующей станицы — Брюховецкой, 40 верст и эти 40 верст мы ехали целый день, останавливаясь два раза в степи, чтобы покормить лошадь и самим подкрепиться.
К вечеру доехали до Брюховецкой. Здесь я совсем был поражен: большая, богатая станица, в центре много хороших домов под железными крышами, множество лавок (магазинов), церковь пятиглавая. На площади, вблизи церковной ограды, возвышалась высокая  «могила» (курган). И тогда я считал это обстоятельство не совсем подходящим, т.к. высокая «могила» скрывала вид на красивую церковь. И вообще, была неуместна на церковной площади.
Остановились на ночь мы на постоялом дворе. Это было для меня большою новостью, так как в нашей Динской об этом и понятия не было.
Наутро поехали дальше. Не успели выехать из Брюховецкой, как перед нами, в 2-х - 3-х верстах, показалась другая станица — Переяславская.
Между Брюховецкой и Переяславской ехали по низкому мосту (плавни реки Бейсуга), переезжая несколько гатей и греблей.
На одной большой гребле нас остановил какой-то человек, как оказалось, сторож — сборщик платы за переезд за нее, и получил от нашего возницы плату: две или три копейки. Это было для меня новостью — платить за переезд по гребле?..
В дальнейшем нашем путешествии, нас неоднократно останавливали на греблях и брали плату.
Проехали, не останавливаясь, Переяславку и выехали на возвышенность.
Здесь, с левой стороны, показались величественные (для меня) здания каменных церквей и колоколен мужского Лебяжьего монастыря, а немного дальше отдельная церковка, тоже принадлежащая монастырю, о которой мне сказали, что это «Киновия».
Лебяжий монастырь издалека понравился мне, и я мечтал побывать в нем, но странно, за всю мою жизнь, мне не пришлось в нем быть, хотя для этого имелась полная возможность.
Поехали дальше.
Следующая станица Каневская, тоже около 40 верст от Переяславской. Останавливались в степи два раза. Степь пустынная: возделаны поля только около станицы, а дальше девственные степи с высокою травою и терновником. Кое-где попадались отары овец, стада скота и табун лошадей.

убанский исторический и литературный сборник
1962г.
№19
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.13-14
(учебные годы С.М. Мащенка)
По достижении мною школьного возраста, отдали меня в станичную школу. В нее уже ходили наши друзья попенки — сыновья  священника нашей станичной церкви «попа» Чаленка. Они были немного старше меня.
В школу ходил я несколько лет. Не стало там наших друзей попенков — они уехали в Екатеринодар, в духовное училище. Я жалел их и им завидовал.
Что это была за школа, можно судить по тому, что я, поучившись в ней 2-3 года, при поступлении в гимназию, уже 11-летним балбесом, не мог поступить в приготовительный класс, по своим познаниям, а только в «подготовительный» (в то время был такой класс, в котором подготовляли грамотеев в приготовительный).
Учителем в станичной школе был тогда отставной унтер-офицер. За время пребывания моего в школе, я помню, у меня переменилось таких учителей трое.
Школа помещалась в обыкновенной станичной хате, состоящей из сеней и одной комнаты.
В школу мы уходили в 8-9 часов утра, а возвращались домой в 4-5 часов вечера. На завтрак домой не приходили, хотя бы было и недалеко, а брали с собою кусок хлеба, чтобы позавтракать в школе.
Порядок занятий был таков: с утра до 12 часов читали, а после перемены (с 2-х часов) писали.
В чем состояло чтение, я сейчас и не помню, как не помню и того, как я научился читать.
Помню, что азбуку учили не «а, б, в, г...», а «а, бе, ве, ге...»
После изучения букв шли «склады» «бе+а=ба, ве+а=ва, де+о=до, эль+а=ла, эм+о=мо» и так далее.
За годы хождения в школу я так плохо читал, что не мог, как сказал выше, поступить в приготовительный класс гимназии.
Не лучше было и с писанием. После перемены (в 2-3 часа) приходил наш учитель унтер-офицер, выдавал нам прописи, чинил гусиные перья, заставлял списывать с прописей, а сам уходил.
В то время еще не было стальных перьев, а все писали гусиными.
Чинить гусиные перья было особое искусство, естественно, что мы таковым в достаточной степени не обладали, да и нужно было иметь маленький острый ножичек, поэтому он и назывался перочинным. Таковых мы не имели.
О писании гусиным пером теперь редко кто помнит, а название ножика, которым чинили гусиные перья, сохранилось до сих пор — «перочинный ножик».
Когда я, осенью 1870 года поступил в гимназию, то писали еще гусиными перьями, которые чинил или воспитатель, или мастера этого дела из мальчиков, для чего выдавалось на стол (8-10 человек) по одному перочинному ножу.
Продолжаю о школе. Наш унтер-офицер выдавал нам прописи, чинил перья, ничего нам не показывая, велел списывать в тетради и мы списывали, кто как мог и умел.
Тетрадей, как теперь, тогда не было. Мы сами сшивали их из больших листов бумаги и сами разграфливали. Карандаши и линейки были.
Какое это было писание, в отсутствие учителя, можно себе представить: шум, крик, возня, беготня, драки и т.п. Тем не менее, заданный урок — списать из прописи известное количество строчек, мы обязаны были исполнить.
К вечеру приходил учитель и просматривал наше «чистописание».
Здесь же происходила и «оценка» наших работ: кто плохо и грязно написал, того унтер бил плашмя линейкою по ладони.
 — Держи лапу! — приказывал он и ударял несколько раз линейкою. Я довольно часто «держал лапу», ибо писал и некрасиво и грязно; и перо и пальцы были в чернилах, а в тетради многочисленные кляксы.
Во время перемены, тянувшейся часа два-три, а то и дольше, зимою мы резвились на льду (школа была недалеко от речки), а в теплое время купались в речке. В другое время играли в разные игры, особенно часто играли в «бобра». Игра эта состояла в том, что один из нас, обыкновенно хороший бегун («швидкий»), изображал «бобра», а остальные собак. «Бобер» прятался и убегал от преследования
«собак», а «собаки» должны его найти и поймать.
Начиналась игра хоровой песенкой:
Ой, бобре-бобре!
Ховайся добре;
Я тебе маю (могу)
Собаками пиймати...
«Бобр» убегал и прятался. «Собаки» сначала не смотрели куда, а потом искали и ловили его. «Бобр» прятался в бурьянах и садках, в чужих огородах, бегал по всей станице и за станицей, а «собаки» за ним. Эта ловля продолжалась несколько часов. Бывало учитель придет задавать «чистописание», а в школе 3-4 человека, остальные ловят «бобра».
Так я проходил «курс наук» в станичной школе.
Наконец пришло время отвозить меня в Ейск, в гимназию.
Последний год моего пребывания в станице было для нашей семье несчастливым. В ту зиму там свирепствовала эпидемия дифтерита.
 — Здорово диты мруть! — говорили станичники.
Мы бегали в церковь смотреть на маленьких покойников.
Между прочим, умер один из наших школьников, и я бегал в его дом посмотреть на умершего товарища. До сих пор помню его фамилию — Низкопоклонный.
В то время понятия не имели о заразительности дифтерита, никаких мер предосторожности не предпринималось. Хоронили в открытых гробах и закрывали их только по опусканию в ямы. Мертвых сопровождали, при похоронах, толпы здоровых детей.
Заболела в нашей семье сестра Надя, которая и умерла. Это было в начале марта. Помню это потому, что в день похорон было во дворе много людей, а мы, мальчишки, пошли в сад «покурить» и прятались за кустами крыжовника, который начал уже распускаться — на ветках были заметны маленькие листки.

М. Крамаренко
(Дикарев Митрофан Алексеевич)
Риздвяни святкы в станыци Павливський Ейського оддилу, на Чорномории
1895г.
(продолжение)
В иньших мисцевостях Украины проты постановлэного на стил дзэркала панянкы ставлять ще другэ, а з бокив йих лаштункы с кныг або с чого иньшого: тоди свитло и лаштункы кожного дзэркала, одбываючысь навзаим одно в одним, складають чудовый нэскиньчаный корыдор. Кажуть, шо в дзэркали, якэ стоить пэрэд дивчиною, можна побачыты молодого, шо будэ свататы. Тэпэр уже в Павливци дивчата так нэ ворожать — бояться. Взагали трэба прызнаты, шо сей спосиб ворожиння бильше вживаеться мищанкамы та панянкамы.
Оповидають, шо колысь давно такым же робом дивчина — дывыться та й дывыться у дзэркало, вже почало шось у дзэркали гарнэ ввыжатысь, колы сусиль з-за дзэркала, з обох бокив, вытыкаються дви здоровэнни космати лапы та — хип за свичкы, воны и згаслы. Так та дивчина, кажуть, з пэрэляку и вмэрла. С того самэ дивчата павливськи бояться ворожыты на дзэркали.
Оповидав одын старый павливэць з духовных, як вин колысь, ще бувши молодым, ворожыв на дзэркали. «Постановыв я, каже, у комин дзэркало та й сподиваюсь, шо воно прыбудэ с того. Колы хрьоп — вытыкаеться з-за дзэркала чорна рука: в мэнэ й душа в пяты вскочыла, и я с пэрэляку мерщий розбыв то дзэркало. Хай йому злыдынь тому ворожинню!»
Розумиеться, шо ся казка мандруе по всий Украини: за того в кожним украинським сэли оповидаеться навэдэна казка, и в кожним сэли завирятымуть вас, шо оповиданэ у казци трапылося самэ в сим сэли.
Такых казок, в бэзличи одмин, чымало мандруе по Украини, а може й по захидний Европи. Подам тут найбильш улюблэнну з сих казок. Одна дивчина, зибравши на стил вэчерю, сподивалась пивночи, колы повынэн був прыйты и вэчеряты клыканый «суженый-ряженый». А колы так дивчина зробэ, то чортови так и рупэ  питы до нэй. Тоди вин украдэ чию-нэбудь одиж и йдэ до дивчины, пэрэкынувшись у хазяина украдэной одижы. Так сталося и с сею дивчиною. Прыходэ до ней «суженый-ряженый» и починае вэчеряты. Тым часом дивчина нышком уризала ножныцямы рижок одижы и заховала соби. Писля того дивчина справди выйшла замиж за того самэ хлопця, якый прыходыв до нэй вэчеряты. Черэз якый час писля винчання вона знайшла у свого чоловика и той сурдут, у якому був уризаный рижок полы. Чоловик здывувався, колы жинка спытала, хто уризав сей рижок, бо вин тилькы в пэрвэ се бачыв. Колы ж його жинка розповила про свое ворожинне и показала для доводу забэрэженый рижок одижы, чоловик застрэлыв йийи, промовывши: «Колы ты черэз лукавого здобула мэнэ, то й нэ хочу житы с тобою!»
(дали будэ)

Бигдай А.Д.
Песни кубанских казаков
Том 1
Краснодар, 1992г.
252. Чоловик пропыв помэло

 1. Чоловик пропыв помэло,
 Жинка в хати шо було.

 Припев:
 Ой, жинко, покаймось,
 Ходим до дому пораймось.
 Ой, жинко, покаймось,
 Ходим до дому пораймось,
 Може, ще шо пропьем.

 2. Чоловик пропыв кочергу,
 Жинка корову ще й дугу.

 Припев:
 Ой, жинко, покаймось,
 Ходим до дому пораймось.
 Ой, жинко, покаймось,
 Ходим до дому пораймось,
 Може, ще шо пропьем.

 3. Чоловик пропыв индыка,
 Жинка ходэ трындыка.

 Припев:
 Ой, жинко, покаймось,
 Ходим до дому пораймось.
 Ой, жинко, покаймось,
 Ходим до дому пораймось,
 Може, ще шо пропьем.
 Ой, горэ ж мини, горэ,
 Ничого нэма на двори,
 Ничого пропыть.

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№18
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.21-22
Из стога сена, находившегося недалеко от база («загин» — от слова загонять), брали вилами возможно больший пучок сена (эта охапка называлась «навильник»), лишь бы донести до база, а в базу сено раскладывалось небольшими кучками, чтобы скот не толпился и не затаптывал сено в больших кучах, а переходил от одной маленькой к другой, поедал все сено. После этого скотину поили во дворе из колодца, или выгоняли к речке.
Между прочим, надо сказать, что были и ясла, но они употреблялись только для быков и находились вне база. Плетеные из хвороста ясла привозили из-за Кубани черкесы.
Это описание относится к тому времени, когда отца уже не было и мы были уже подростками (мне лет 7-8, Николаю 10-12). Раньше, при жизни отца, у нас был и работник и работница, но это время я помню очень смутно.

                                                                                             ***************************
Продолжаю описание нашего повседневного обихода в раннее мое детство.
Ложились мы спать с заходом солнца и с наступлением темноты и летом и зимою.
Вставали летом с восходом солнца, а зимою задолго до восхода его и это называлось «вставать у досвита». Пока было темно, мать, при каганце шила или что-либо делала по хозяйству (Каганец — это черепок с «олиею» (постным маслом) и в нем горит гнитик из тряпки называвшийся «гнит»). Мы оставались на печи и баловались, или разговаривали или досыпали, пока станет «розвидняться». Потом вставали, ставили самовар, молились Богу и пили чай. Так и говорили:
 — Встать, умыться, Богу помолиться, чаю напиться.
В начале, когда мы были маленькими, мать «проказувала» нам молитвы, то есть говорила их вслух, а мы должны были за нею повторять.
Так продолжалось долго, и мать заставляла нас учить много молитв: «Во имя Отца», «Царю Небесный», «Святый Боже», «Пресвятая Троица», «Отче наш», утренняя и вечерняя молитвы, псалом «Помилуй мя Боже» (длинный), «Богородице Дево», «Достойно есть», «Верую» и еще некоторые короткие. Эти молитвы повторялись каждый день утром и вечером. Когда мы немного подросли и выучили, как попугаи — не понимая смысл слов, молитвы наизусть, то читали их все вместе вслух сами, но в присутствии матери, которая поправляла наши ошибки. Разумеется, содержания молитв мы не понимали и я, помню, торопился, чтобы дойти до «Верую» и до слов «Чаю воскресения мертвых», так как, когда читали «чаю» — значит скоро будем пить чай.
Помолившись Богу, мы садились пить чай. Давала его нам мать по одной чашке «в прикуску» (в накладку много выходило сахару), с хлебом. Это был наш завтрак.
Вообще, у нас не было правильного распорядка относительно принятия пищи. По средам и пятницам соблюдался строгий пост и в эти дни обыкновенно горячего ничего не варили и не жарили, чтобы не топить печь.
Зимою, впрочем, печь топилась каждый день, чтобы в хате было не холодно и мать что-нибудь сварит для еды: постный борщ, жареную картошку и т.п. Летом же, даже в скоромные дни печь не всегда топилась (хлопотливо топить русскую печь и жарко, плит же тогда не было). В таких случаях, когда мы — дети просили есть, мать давала нам молоко или «кисляк», т.е. кислое молоко с которого снята сметана. Молока всегда было сколько угодно.  Мы отправлялись с ложками и хлебом в чулан (погреба у нас не было) и там наедались досыта, до отвала.
На обед варился борщ с мясом — с бараниной. Говядину в станице не продавали, потому что если зарезать телку или корову, то за отсутствием достаточного количества покупателей, мясо не продавалось в один день, могло залежаться и испортиться. К борщу всегда пеклись пироги с сыром (с творогом) и варилась крутая пшенная каша. Гречневая крупа у казаков не пользовалась успехом и казаки гречку очень мало сеяли, и то только те, у кого были пчелы, так как гречиха когда цветет, хорошее медоносное растение.
Нередко, кроме борща, была жареная баранина с картошкою. Сладкое не было в моде. Иногда, редко приготовляла очень вкусный «лапшевник» (бабка), который я очень любил.
Ужин не готовился, а ужинали борщом с мясом, оставшимся от обеда и сохранявшийся в печи теплым.
Иногда приготовляли суп — чаще всего «лапшина».
Летом топилась печь только когда надо было испечь хлеб — приблизительно раз в неделю. Обыкновенно варили что-нибудь горячее на дворе в висячем казанке или, поставив два кирпича на ребро, клали на них две железные перекладины, ставили сковороду, а под нею разводили огонь и жарили на ней яичницу или что-нибудь подобное. Летом часто варили вареники, причем, обыкновенно, я, насобирав в саду сушняку («палички»), разводил огонь под казанком, а мать в это время в хате лепила вареники. Вся стряпня продолжалась каких-нибудь полчаса и вареники готовы.
Было возьмем волок, пойдем на речку, забредем 1-2 раза и наловим раков, сварим их в казанке — вот нам и обед.
Вообще, летом с едою было не трудно: в саду фрукты с июня по сентябрь: вишни, яблоки, груши, сливы. Июнь-август: помидоры, огурцы, арбузы, дыни.
Зимою с питанием было хуже, особенно в посты. Все же мы никаких лишений не испытывали: были соленые огурцы, кислая капуста; с «Пелиповки» появлялось свежее постное масло (своя олийныця); запаса кабаков (тыкв) хватало и на Великий Пост. Печеный кабак, жаренный ломтиками, кабаковая каша, «смажные» (жаренные) кабаковые семечки — все это было для меня лакомством.
К Рождеству били свиней и, кроме ковбас, которые поедали быстро, как и свиное мясо, заготовляли много свиного сала, чтобы хватило его и на лето. Тогда его надо было много для косарей.
Самый скудный пост был Петровский, который начинается через неделю после Троицы и кончается 29 июня — на праздник Петра и Павла.
В «Петривку» зимние запасы иссякли, а оставшиеся не вкусны (огурцы, соленая капуста, кислая капуста). Фруктов и свежих огурцов еще нет, «олия» уже старая. Помогала делу соленая красная рыба, которую мать покупала в Екатеринодаре на Троицкой ярмарке целыми рыбинами; такая рыба тогда была очень дешевою. Помогала делу также поспевшая в мае клубника, которой было в толоке сколько угодно, а в июне и вишни поспевали. Во вторую половину «Петривки» появлялись огурцы, поспевали абрикосы, ранние яблоки — становилось легче. А там июль, август, сентябрь — арбузы, дыни, разные фрукты — одним словом «изобилие плодов земных».
Вообще, мы росли при режиме, при котором вопрос питания решался как-то сам по себе. Регулярного приготовления обеда, ужина и пр. — и в помине не было, а так — перехватишь то того, то сего и сыт. Голодными никогда не были, а временами и обильно питались. При таком нерегулярном питании росли и развивались нормально и повырастали здоровыми и крепкими людьми.
(продолжение следует)

Лапшевник
Лапшина
Сушняк
Палички
Смажные
Навильник
Загин
Гнит
Кабаковый
Розвидняться
Встать, умыться, Богу помолиться, чаю напиться
Баз — не отсюда ли слово база.

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№18
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.19-20
Когда немного подросли (лет 7-8), то ходили сковзаться на речку, где было много народу — парубков и дивчат. Там смотрели как сковзаются большие, как катают друг друга на «крыгах». Крыга — вытащенный из проруби большой кусок льда, на котором можно усесться, а кто-нибудь сзади толкает его палкою.
Когда работала «олийнеця» (маслобойня), мы целыми днями просиживали в ней перед печкою, которая все время топилась для поджаривания масличного теста.
Там мы слушали разговоры старших и играли с мальчиками «завозянами» (привозившими бить масло).
Мать была довольна, что мы целыми днями пропадаем на олийнице — в хате, на печке меньше шуму и баловства.
Опять возвращаюсь к нашему зимнему времяпровождению на печке. Особенно было приятно спать на печи в просе.
Дело в том, что в станице добывали пшено сами из проса, для чего в каждом хозяйстве имелась «ступа», в которой толкли просо, оно очищалось от шелухи и превращалось в пшено. Для того чтобы шелуха легче отходила, просо должно было быть хорошенько высушенным. Его высыпали на печку слоем в 5-6 вершков на несколько дней.
Нам — детям очень нравилось спать, зарывшись в уже теплое просо.
Сухое просо, пока оно не отсырело, переталкивали в домашних ступах. Ступа представляла из себя толстую деревянную колоду с выдолбленным в ней большим углублением для проса, а сверху особым приспособлением был устроен «товкач», который находился над углублением и приводился в действие ногами.
Бывало, когда мы подросли, нас посылали «товкти пшено», от чего мы старались отлынивать, ибо долго работать ногами на ступе было утомительно.
Ступы стояли обычно где-нибудь в сарае или под навесом.
В некоторых ветряных и водяных мельницах (паровых мельниц тогда еще не было) были устроены ступы для толчения проса, но казаки пользовались ими редко — только в тех случаях, когда толкли несколько мешков для продажи пшена.
Продолжаю о наших ночлегах — весною и осенью, когда не было холодно, мы спали в комнатах, где-нибудь на лавках, а то просто на полу. Кроватей у нас, кроме матери, ни у кого не было.
Летом, когда было тепло, мы спали на дворе — на повозках, дрогах, или просто на земле — на спорыше; если опасались ночью дождя, то спали на крыльце. Постели наши были примитивны: после ужина возьмешь подушку и рядно, идешь во двор, разыскиваешь удобное для ночлега место и ложишься спать. Если ночью неожиданно поднимается буря или пойдет дождь, становится сыро и холодно — берешь свой «одр» под мышку и стучишь в окно, чтобы мать впустила нас в дом.
Летом приятно было ночевать на воздухе. Лежишь среди двора на траве и смотришь в бездонное звездное небо: вот «Вечерняя звезда», вот группа звезд «Волосожар», вот «Млечный путь»...
Мать говорила нам, что казаки убегали из черкесского плена, смотря на Млечный путь. Для того и создан он, чтобы казаки могли «утикать» от черкесов из плена. Такое мнение возникло потому, что Млечный путь имеет направление с юго-запада на северо-восток, т.е. ведет из-за Кубани (от черкесов) на Черноморию.
Лежишь, бывало, так долго и не спишь. Станица уснула; тишина кругом; только где-то в отдалении собака изредка залает; долг слышишь хоры дивчат и парубков, поющих песни до поздней ночи.
Любил я слушать эти песни.
Иногда заснешь только как запоют первые петухи, т.е. около II-ти часов.
Вставали все очень рано — около 4-5 ч. утра, «до коров», т.е. чтобы успеть подоить коров и выгнать скотину в «череду», которая собиралась на выгоне возле кладбища.
Выгонять скотину в череду лежало на нашей обязанности (Николай, я и, когда подрос, Иван).
Впрочем, выгонять было не трудно: прогонишь ее немного от двора, а потом скотина бежит на выгон, чтобы дальше идти в толоку на пастьбу. Нужно было торопиться выгнать скотину, ибо с восходом солнца являлись пастухи («чередники») и угоняли череду в толоку верст за 5-6 от станицы. Кто запаздывал, тот должен был догонять череду за станицею, гоня свое стадо бегом, иногда, при большом запоздании, за 0,5-1 версту от станицы.
На нашей же обязанности лежала и встреча череды. Встреча необходима была для того, что в большом стаде найти и «вылучить» (то есть согнать до места) свою скотину и пригнать ее домой, ибо не всякая «товарняка» шла прямо домой, а блуждала по улицам, возле речки, на выгоне и нужно было разыскивать ее по станице.
Так вот, каждый вечер нужно было идти «против череды», т.е. встречать ее. Выходили мы заранее и вместе с другими вышедшими «против череды» казачатами поиграть на просторе за станицею. Взрослые выходили позже. Бегая и играя, мы удалялись от станицы, высматривая, не покажется ли череда. Нужно было встретить стадо подальше от станицы, чтобы среди него (до 1000 голов) успеть найти и согнать вместе свою скотину. Завидя издали череду, мы спешили к ней и рассыпались по ней в разных направлениях в розысках своей скотины. Дело это было не легкое и одному собрать всю свою скотину (10-15-20 и больше) было очень трудно. Нам было легче, потому что против череды мы всегда выходили с Николаем и Иваном. Вылучив свою скотину, мы выделяли ее из череды и гнали домой — это за 1,5-2 и даже 3 версты от станицы. Пригоняли домой уже почти при заходе солнца. Нужно было напоить ее, для чего мы, собираясь против череды, наполняли корыта водою из колодца. Двух корыт, бывших у колодца, было мало и мы во время поения скотины, таскали воду из колодца и подливали в корыта.
Мать и сестра доили коров. Затем загоняли скотину в баз и запирали, чтобы не выскочила и не портила в саду деревьев и овощи в огороде.
Управлялись мы со скотиною уже в сумерках.
После доения нужно было вылучить телят, и загнать их в отдельный сарайчик. С коровами телят нельзя было оставлять на ночь, ибо тогда не было бы утреннего удоя молока.
Управившись со скотиной, ужинали и ложились спать.
Чтобы закончить со скотиною, скажу, в чем заключался уход за нею в зимнее время.
Надо сказать, что скотину выгоняли на подножный корм в течение почти 2/3 года, т.е. с ранней весны до поздней осени. Толока тянулась на несколько верст от станицы и там скотина находила корма достаточно, т.к. трава там, хотя и увядшая, сухая, находилась в достаточном количестве.
Сухая трава толоки и степей раннею весною выжигалась, и из станицы были видны густые клубы дыма, и мы бегали версты 3-4 от станицы смотреть степной пожар.
Зимою уход за скотом заключался в следующем: утром и вечером надо было дать ему корм, это называлось «подавать скотины»: «Пора уже подавать скотыни».
(продолжение следует)

Книга Мащенко набрана на 50 процентов, скоро финиш. Его книга - идеальное степное казацкое произведение, позитивное, теплое, прямо в душу. Думаю, пойдет на пользу кубанистике. И Мащенко встанет в ряд с Канивецким, Радченко, Пивнем, Кухаренко. Эх, спонсоров нет, приходится делать все урывками между подработками и заказами. Ну, зато и обязательств  нет, никто не грузит, всякой пропагандой не занимаюсь, слава Богу.

Пивень А.Е.
Веселым людям на втиху
Москва, 1906г.
Мэртва баба
6.
Пэрэлиз одын йз йих черэз дошкы, подывывсь у викно, аж на столи мэртвяк лэжыть, а на лавах та на доливци сплять сами бабы. Ну, як розказав вин усии компании про тэ, шо вин у хати побычыв, так тут и пидстройила йих нэчыста сыла зробыть отаку капость. Зараз збигав одын у чыйсь погриб, прынис глэчык кысляку, а тоди потыхэньку увийшлы у хату та й давай там порядкувать по-своему. Пиднялы воны мэртву бабу, посадылы на столи, а за спыною, шоб нэ падала, пидпэрлы рогачамы; а тоди поставылы й миж ногы глэчык з кысляком, а в руку далы ложку, так наче вона справди кысляк йисть. А одын узяв та ще й коло рта бабы кысляком вымазав, а очи попидпырав соломынкою, шоб вона дывылась як слид, наче жыва. Ну, як зробылы ото воны усэ, шо задумалы, так тоди повыходылы из хаты та й дывлятьця у викно, шо воно з того будэ, а бабы сплять, як нэжыви, и ничого нэ чують.
Дывылысь-дывылысь воны у викно, а бабы усэ сплять, ни одна нэ прокынэтьця, так тоди одын узяв та й постукав зтыха у викно. Тилькэ вин постукав, колы одна баба, шо лэжала сэрэд хаты на доливци, прокынулась та спэрва, нэ розглядившы добрэ з просоння, стала чухмарытьця; а дали, як глянула на стил, та так и упала бидолашна на доливку, выдно пэрэлякалась дужэ!
Полэжала вона отак трошкы, а тоди потыхэньку рачкы-рачкы до двэрэй, одчыныла двэри у сины, а з синэй на двир, а сама усэ рачкуе та на мэртву бабу дывытьця. Як вылизла уже вона на двир, так тоди тилькэ пидхватылась на ногы, пэрэлизла швыдэнько черэз дошкы та й кынулась бигты по улыци з усиеи сылы! Так уже як одбигла далэченько, так начала шось такэ крычать. А на двори уже мисяць зийшов и скризь по улыци стало выдно, так як и в дэнь.
Як вылизла та баба из хаты, так стукнула двэрыма и од того стуку прокынулась ище одна баба. Схватылась вона з доливкы, та як побачыла, шо на столи мэртва баба сыдыть и кысляк йисть, так у неи и душа умэрла! Зачала вона хрэстытьця, а сама усэ потрошку сунэтьця рачкы до двэрэй, аж покы нэ вылизла у сины, а з синэй на двир. Вылизла баба на двир та тоди уже, так як и пэрва, пэрэлизла черэз дошкы та й кынулась тикать! Бижыть та й нэ оглядываетьця та усэ хрэстытьця та молытвы шепче; а як одбигла уже далэко, так тоди тилькэ стала сэрэд улыци, оглянулась назад и зачала крычать: «О Боже мий! Рятуйтэ!».
(Дали будэ)

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№18
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.17-18
(детство С.М. Мащенка)
Думаю-думаю с чего начать, в каком порядке изложить воспоминания о себе, и не могу придумать, чтобы вышло складно и последовательно.
Дело в том, что я не могу указать с какого времени я стал помнить себя; о раннем детстве остались отдельные, отрывочные воспоминания; я не могу указать, что из сохранившегося в моей памяти было раньше и что позже, поэтому буду описывать целые периоды (по несколько лет) моей жизни.
Моя мать рассказывала, что я еще совсем маленький, бывало, возьму за юбку свою бабушку (мать моей матери) и веду ее к сундуку, в котором у нее хранились лакомства. Бабку свою, как и деда, я совсем не помню, но помню, что это была маленькая старая женщина. По-видимому, это мое самое раннее воспоминание.
Другое раннее воспоминание — это когда мать купала меня в ваганах (маленькое корыто). Очевидно, я был еще очень малым, раз помещался в ваганах. Всякий раз, когда меня купали, я капризничал и плакал, так как при намыливании головы мыло попадало в глаза, становилось больно, и я ревел. Поэтому я не любил купаний и купаться не хотел.
Когда я подрос, то мать мыла мне только голову и я, как и другие дети, не купался до лета, когда можно было купаться в речке по несколько раз в день.
С банею я познакомился только когда поступил в гимназию.
Росли мы при самой простой, можно сказать, первобытной обстановке. (Примечание: Нас, детей, в семье было шестеро, по старшинству: Дмитрий, Анастасия, Николай, Надежда, Степан (я) и Иван. Был еще первым ребенком Петр, но он в детстве умер, и я о нем только слышал от матери)
Дом наш был самый большой в станице. Он выходил окнами на площадь, а фасадом обращен во двор. В нем было пять комнат: кухня, «хатына» столовая, зала и спальня. К кухне были пристроены сени.
Почему вторая от кухни комната называлась хатыною — не знаю, но это была самая жилая комната. Собственно, мы жили только в кухне и хатыне — особенно зимою. Эти две комнаты были теплые, т.к. они отапливались большою русскою печкою в кухне и грубкою в хатыне. На остальные комнаты была только одна грубка, топившаяся из столовой и нагревавшая столовую, залу и спальню, поэтому эти комнаты зимою были почти не жилыми, да и грубка эта топилась только в большие холода. В другое время года в них мало жили. В столовой накрывали стол в редких случаях — когда были гости; в ней же и принимались «попы», приходившие в Великие праздники «с крестом и молитвою». В таких случаях гости и «попы» проходили парадным входом, мы же этим ходом никогда не ходили и он всегда был заперт.
Прежде, пока был жив отец, были часто и гости, но этого времени я не помню, а знаю по рассказам. Принимались они в парадных комнатах. Когда сестра была девушкою-невестою, она принимала своих гостей в парадных комнатах.
Впоследствии, когда мать осталась только с Иваном (я учился, Дмитрий служил, Николай жил на хуторе), эти комнаты пустовали и только я, приезжая на лето домой, поселялся в зале, где стоял широкий диван, на котором я ночью спал, а днем лежал и читал. Летом, приезжая в станицу, я много читал.
Зимою, мы — мелюзга (я, Николай, Надя, впоследствии, когда подрос, и Иван) околачивались все время в кухне на печи, там же и спали.
На печи было тепло и мы там находились, конечно, раздетыми — в одних рубашонках и штанцях, босяком. Когда надо было «выйти по делам», выскакивали из хаты в том, в чем были на печи и в дождь и в снег, днем и ночью.
Когда выпадал глубокий снег, то мы, радостные, соскакивали с печи, выскакивали раздетыми и «купались» в снегу, потом опять на печь греться.
Находясь на ней целый день в полном безделии, естественно, мы шалили, дрались и дебоширили; тогда мать усмиряла нас розгою. Как только мы расшалимся, она брала розгу, поднималась на стоявшую возле печи высокую скамейку («ослин») и хлестала, вернее — старалась хлестать нас розгой, но мы жались по углам и розга нас почти не доставала, но, все же, мы плакали и кричали. Такие усмирения наша бедная мать должна была производить чуть ли не ежедневно, а то и по несколько раз на день.
Зимою, когда был мороз и на улицах замерзали лужи, мы одевались и шли на «сковзалку» сковзаться. Но часто бывало, поймаешь «реву» и торопишься в хату на печку греться.
(продолжение следует)

Рева — легкое обморожение конечностей Верста — мера длины, 1,067 км или 500 саженей Режий — Вершок — мера длины 4,45 см Толока — отдыхающее от посевов черноземное поле; при трехпольном севообороте Т. служила пастбищем и выбивалась копытами скота почти до черна, чем уничтожались сорные травы.

Пару хороших ссылок на музей, зоопарк и винзавод.
novomuseum.ru
zoo-park.ru
sobabrau.ru

Одкрыв вчора купальный сэзон. Поробыв дила в Новороси, оставсь ще час до рэйса автобуса, ну, шо робыть турысту - на морэ! Найшов пляж Нептун, людэ там уже загоралы, диты купалысь. Эх, и бигом в морэ, а вода ище така холодная. Сонце нормально свитыть, нэ жарко. Покупавсь трохы. Якбы набрать ванну холодной воды, соли туды пивпачки и шоб ще тэща як чайка крычала. Можна б и нэ йихать на морэ. Воны тут набережную аж до Малой зэмли поробылы. Гарно. Гуляй досхочу. Киломэтры чорноморського щастя. Черэшня в Новороси по 100 руб (на ЦР), горих по 50 руб, огиркы по 45 рублэй. Маршрутка тэпэр 23 рубля, от и минус. На автобусному билете грамотеи QR код напэчаталы, а знызу тэкст "Посадка заканчивается за пять минут до отравления автобуса". Нашо ж травить наш автобус )

Пивень А.Е.
Веселым людям на втиху
Москва, 1906г.
Мэртва баба
5.
 — Та чии ж воны таки булы, кумэ, видкиля воны взялысь? — спытав я кума.
 — Видкиля взялысь? А хто йих знае, я вам за тэ, кумэ, добрэ нэ докажу. Знаю тилькэ, шо чиись сыны, чы панськи, чы попивськи... може з нашой станыци, а може яки найизжи, з другой якой стороны. Дозналысь тилькэ упосли, шо ходылы воны по улыци, спивалы добри писни, таки шо нашому братови, звисно, так нэ заспивать, а потим того и надумалы зробыть оту кавэрзу...
 — Ну, давайтэ ж, кумэ, выпьем по чарци,- кажу я,- а тоди уже вы и розкажетэ усэ як слид.
Налыв я горилкы соби и кумови, а писля того и жинци свойий, та як закусылы добрэ, так кум и начав тоди розказувать.
 — Дило було ось як. Зибралысь, значыть, оти панськи чы попивськи диты, шо звутьця скубэнтамы по своему вэлыкому ученню, та й зачалы пьянствувать та выстроювать усяки бэшкэты, а дали выйшлы з хаты та й пишлы скризь по улыци. Дило було пизно вэчером и уже було скризь тэмно, бо мисяць ище нэ сходыв. Ходылы-ходылы воны по станыци, спивалы разни писни та выкамарювалы усяки штукы, та й зашлы аж на край станыци, дэ жыла баба Пупогрызыха. А вона на той случай самэ тилькэ того дня пэрэд вэчером умэрла. Ну, вы ж знаетэ, кумэ, шо вона була баба одынока, бо ниякой ридни у нэи нэ було, так як умэрла вона, то звисно и людэй до нэи мало посходылось; прыйшло з дэсяток старых бабив, такых як и сама покойныця була, та ото й тилькэ, а з мужыкив никого нэ було. Посходылысь ти бабы, прыбралы покойныцю, як слид, положылы на столи, а сами посидалы в хати, та й сыдять. Пошукалы було воны такого чоловика, шоб почытав савтырь, так нэ найшлы, бо самэ тоди була робоча литня пора и уси людэ булы в стэпу, так и нэ найшлось такого грамотия, шоб савтыря почытав. Довго сыдилы ти бабы у хати коло покойныци, яки на лави, а яки прямо на доливци, та вэлы зтыха балачку про покойныцю, шо вона зробыла доброго та хорошого за свою жысть, и так добалакалысь воны аж до пивночи. Ну, звисно, як стала розбырать йих дримота, то воны скоро уси и поснулы; тилькэ одна баба узялась нэ спать, бо трэба була пидправлять лампадку, шо горила пэрэд иконою, та свичкы, шо булы поставлэны коло покойныци.
Сыдила-сыдила та баба довгэнько, та, мабудь, вона из сылы выбылась, бо нэ счулась, як и заснула. Дило було уже о пивночи. На той случай самэ оти скубэнты гулялы по улици та й заглядилы у хати свитло.
(Дали будэ)

Кубанский исторический и литературный сборник
1962г.
№17
Мащенко С. М.
«Отрывок воспоминаний»
стр.19-20
Были и качели, крутившиеся на горизонтальном валу, в вертикальном направлении — «перекидышки». На качелях этих весь день толпилось много народу. За удовольствие покачаться платили не деньгами, а крашеными яйцами; здесь же стояла кадушка, к вечеру наполнявшаяся яйцами. Приводили в движение качели любители хлопцы, так что движущая сила хозяину ничего не стоила.
Пожилые люди на первый день ходили на кладбище проведать могилки своих близких.
Я тоже, помню, ходил с матерью на кладбище, где была похоронена моя другая сестра Надежда, умершая от дифтерита 12-13 лет.
Мать очень ее любила и долго о ней плакала; каждую Пасху ходила на кладбище, чтобы уронить слезу на могилку любимой дочери.
Для старух самым приятным праздничным развлечением было выгнать за станицу, на траву маленьких гусят и там пасти их. К Пасхе птица вылупливалась.
В конце Пасхальной недели в станице становилось пусто, — полевые работы: вспахать и посадить баштаны, просо, соняшники посеять.
После Пасхи наступило время полки баштанов и подсолнуха; был большой спрос на полольщиков.
Затем подходило время косить траву. Появлялись российские косари и пешие и на подводах, — «кибитках».
Тогда не было еще железной дороги от Ростова, и косари шли пешком до берега моря, а дальше пароходом на Ейск, а на подводах — через Ростов.
После Троицы станица продолжала пустеть, а ко времени уборки хлеба — после Петра и Павла (29 июня), совсем пустела.
К сентябрю наблюдалось оживление: многие обмолотились и переселялись из степи в станицу. Начиналась реализация урожая; нужно было приготовиться к зиме: запастись одежою и обувью; прикрыть хату и сарай; обставить сарай камышом и сделать многое другое по двору.
А главное, оженить сына, выдать замуж дочку. И вот с конца ноября начинаются свадьбы, а после Покрова и до «Пелипивки» (Филиппова поста) разгар свадебных гуляний — это главный период свадеб.
С наступлением Пелипивки наступает тишина; только песни парубков и дивчат ежедневно по вечерам оживляют мертвую тишину.
Приближаются Рождественские Праздники. За неделю до них по утрам, ежедневно слышится визг свиней — это колют кабанов для приготовления к празднику сала и колбас.
Перед Праздником много мелких хлопот: нужно в млин съездить намолоть борошна, нужно в олийници сбить олии для пирогов на кутью, нужно в город съездить за покупками и пр. и пр.
Наступает кутья (сочельник). Тишина полная; весь день из каждого дымаря (трубы) валит дым — это хозяйки пекут пироги и готовят всякую «страву» к празднику.
До звезды в этот день никто ничего не ест. Вечером в церкви звонят к вечерне. С темнотою появляется звезда, и люди садятся вечерять, едят кутью и узвар.
Сейчас же после вечери ложатся спать, т. к. завтра надо встать у досвита, чтобы идти к заутрене.
Даже песен в этот вечер по станице не слышно.
На утро праздничное настроение. Как и на Пасху, в течение трех дней трезвон на колокольне. На улицах заметно оживление: многие, не столь нарядные как на Пасху, ибо в кожухах и свитках, идут поздравлять родных и знакомых. Группы хлопчат, человек по 4-5, ходят по домам славить Христа — поют: «Рождество Твое Христе Боже Наш», немилосердно перевирая слова.
У нас в станице не было обычая носить бумажную звезду и «вертеп», как это было в Малороссии.
Впоследствии, когда в станице стало много иногородних, и у нас ходили со звездою.
С наступлением темноты на 1-й день по станице раздавались песни-колядки. Это молодые дивчата 13-16 лет ходили по станице колядовать, причем колядовали под окном, в хату входить не полагалось.
К сожалению, я не знаю слов колядок, потому что когда жил в станице, был маленьким. Помню только начало колядки, которую пели дивчата под окном: «Коляд-коляд, колядныця, добра з медом поляныця, а без меду не така — дайте, дядько (титко), пятака».
Под Новый год был обычай щедровать. К сожалению, я и щедривок не знаю, помню только начало одной: «Меланка (св. Мелания) ходила, Василька просила: Васильку, мий батьку, пусты мене в хатку; я жита не жала, золотый хрест держала...».
На Новый год, еще задолго до рассвета, по всей станице слышался лай собак: это хлопчаки-посыпальники ходят по хатам посыпать зерном и поздравлять хозяев с праздником.
Святки в станице проходили сравнительно тихо.
Наступало Крещение. Накануне Крещенский сочельник — «голодная кутья». Не полагалось ничего не есть, не пить до водосвятия, которое совершалось возле церкви в церковном колодце в 2-3 ч. дня.
После водосвятия вечеряли и провожали кутью стрельбою из ружей.
На Крещение главное водосвятие на речке, после совершения которого была официальная пальба залпами взвода казаков под командою станичного атамана.
(продолжение следует)