«Кубанский исторический и литературный сборник»
1961г.
№11
стр.28-30
П. Кучеря
Народный трибун
(правописание автора)
Черноморские казаки — люди положительные, хозяйственные, гостеприимные. Не любят они «форсить», не терпят хвастовства, презирают и зло высмеивают заносчивость, спесь и вообще «задирание носа». Большие мастера хорового пения и неподражаемого юмора. Достойно похвалы, что до XX века матерная брань у них совершенно не была в употреблении. Ругаться, даже «чертыханьем», то есть с употреблением слова черт, считалось предосудительным. О человеке, любившем «чертыхаться» имели дурное мнение:
— Э, той «черным словом» лаеться!!!
Матерная брань, как скверная болезнь, постепенно привилась черноморцам от пришлого населения, т.е. от иногородних, а и казаки, служившие в войсковых частях, научились ей, как это ни прискорбно, там.
Черноморцам были чужды горячность и поспешность, но и флегмами по своей натуре они не были. Трудно иногда «раскачать» даже и в бою, но когда «раскачаются», тогда уж может их остановить только смерть.
Многие из них, несмотря на свою неграмотность, обладали природным, светлым умом, рассудительностью и такой здоровой житейской логикой, что им с правом мог бы позавидовать и образованный люд.
Однако, как правило, не бывает без исключений, так и между черноморцами попадались «дубы». Это были люди от природы ограниченные, с детства погрязшие в примитивности своего существования, но, как говорилось о них, «з чмилями в голови», т.е. «со шмелем в голове», что значило, «воображения больше чем соображения». Они обычно были упрямы, самонадеянны и очень охотно играли роль, по их мнению авторитетов. Будучи по семейным обстоятельствам освобождены от военной службы, они были лишены даже и того опыта и наблюдательности, которые в большей или меньшей мере, приобретались их станичниками, бывшими на действительной службе. Название неслужившему казаку было «дымарь», т.е. «дымоход», «дымовая труба» в доме...
Почему и откуда это странное название? Неоднократными, настоятельными исследованиями в свое время, установить это не удалось.
— Так йих называлы диды и батькы наши, так зовымо йих и мы, — отвечали спрошенные по этому поводу старики.
Если такому «дымарю» игрою случая приходилось быть выбранным в состав станичного сбора, — тогда постоянных хлопот и неприятностей было вдоволь и станичному атаману и станичному сбору. Сладу с такими не было. Он все знал — даже и то, о чем никогда не слышал. Но он знал, что «господа старыкы» т.е. выборные станичного сбора, — это хозяева станицы и тут уж к нему и на дикой козе не подъедешь...
— А звисно... цэ дило трэба разжуваты! — с олимпийским величием заявлял он при постановке какого бы то ни было вопроса на решение сбора. И нес потом такую околесину, что сами же его коллеги, «господа старики» вынуждены были останавливать зарвавшегося недалекого «колючкового трибуна».
С одним, вот таким, «народным трибуном» пришлось встретиться на хуторе в станице Степной во время поездки для собирания материалов о черноморской старине для Кавказского этнографического общества.
Когда тройка подъехала к указанному нам хутору, на звук колокольчика высыпала к «тыну» вся детвора со двора, с огромным любопытством рассматривавшая нас, держа по детскому обыкновению, палец во рту. Один из мальчиков, начиная с его плутоватого лица и кончая бывшей некогда белой холщевой рубахой, — неописуемо зататуированной частым употреблением арбузов, сказался таким смельчаком, что осторожно подошел к колокольчику на дышле тройки и даже попробовал его рукою. Медленно, с нескрываемой неохотой, подошел к воротам и старик, хозяин хутора. Как то сразу же после сухого ответа на наше приветствие, он не преминул случая поставить нас в известность, что мы имеем дело не с «рэпаным» хуторянином, а с выборным станичного сбора, представителем от хуторов. На наш вопрос — дома ли «рыбалка», который еще раньше вызвался быть нашим проводником, старик ответил, что это его сын, что он еще не вернулся с лимана, куда отправился «сыпать ситкы» (т.е. ставить сети).
В словах, в обхождении и во всей манере держать себя, этот «народный трибун» не проявил ни тени того радушия и гостеприимства, какими черноморцы отличаются вообще, а в особенности хуторяне, в отношении к приезжим, кто бы они не были.
— А по якому цэ вы праву взялы обчественну тройку... на охоту гонять? — спросил он тоном строгого следователя. На это ему было сказано, что это право дает открытый лис, выданный Войсковым штабом на внимание бесплатно общественных и почтовых лошадей для научных целей. Услышав это, «народный трибун» махнул презрительно рукой и сказал:
— Э, цэ стара письня... Одкрытый лыст!.. Начальство... Та начальство то дайе тилько щоб нам очи втырать!.. Дума, що у нас своей головы нэма... Ни, цэ дило треба буде добре роздувать!.. А й отамана пидтягнуть!..
— Ну, господин выборный, што ж ты и во двор не пущаешь заехать? — спросил ямщик, бедовый мужик из курских проходимцев...
— Лошадей-то надо выпречь, чтобы отдохнули... Муха-то как бьет их!.. Час-другой и мне возвращаться надоть!..
— Та заижжайтэ... бо куды ж вас дивать! — ответил «народный трибун», с большой неохотой открывая ворота.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что он за все пятьдесят лет его жизни нигде дальше соседней станицы Новоджерелиевской (верстах в двадцати от Степной) не был и что с самого своего рождения постоянно жил на хуторе, выезжая в станицу Степную только на базар, чтобы продать рыбу и на заседание станичного сбора. Узнав, что цель нашего приезда не охота (охота только мимоходом), а расспросы о черноморской старине, он с приличествующей такому «народному трибуну» важностью возразил:
— Цэ тилько паньска выдумка... А того, что було колысь, вжэ нэ вэрнэш!.. Запысуй його, нэ запысуй, но нэ вэрнэш... А кому воно тепер и нужнэ?!.
Мы не возражали. Знали мы с приятелем, что имеем дело с «дубом» и этого было достаточно. Когда же угостили ямщика чаркою водки, дали закусить и потом рубль на могарыч «народный трибун» чуть не подпрыгнул от неудовольствия...
— Так що цэ вы нам балуетэ наших людэй?! — сердито упрекнул он нас, — дывысь ты: чарка горилкы, тай йисты йому далы, а звэрху ще й цилкового!.. Платыть же ему наше обчэство, чого ж йому бильш трэба?!
— Э-э, господин выборный, господа пример подают, как надо с людьми обращаться! — возразил ему ямщик, садясь на тройку, и затем, задорно крикнув лошадям «Эй, соколики!», исчез в клубах дорожной пыли.
Не обращая на нас больше никакого внимания «народный трибун» ушел к рыболовным сетям, висевшим тут же невдалеке, на длинной жерди и начал их распутывать и чистить от зацепившихся водорослей. Только усевшаяся поодаль детвора, подталкивая друг локтем и о чем то перешептываясь, не выпускала нас из поля своего внимания, а старший из них известное время внимательно наблюдавший за нами и особенно внимательно присматривавшийся к нашим двустволкам, с видимой неохотой возвратился на свое место у «сырна», стоявшего под огромным, вековым тополем. Перо в его руке ясно свидетельствовало, что он был ученик и выполнял какую-то работу.
— Чого цэ ты надувся, як сыч? — спросил его дед, видя как он в глубокой задумчивости склонился над ученической тетрадкой.
— Та ось задав учытэль напысать самостоятэльно домашних птыць, — отвечает тот, почесывая затылок.
— Ну, так що ж тут думать, похнюпывшы нис?.. Куры, гусы, качкы...
— Цэ вжэ я напысав! Тилько ны «качкы», а «уткы»...
— Ну, то по кныжному воны «вуткы» — благосклонно соглашается всеведущий «трибун», — чого ж тоби щэ?
— Та хиба цэ вси? Есть жэй щэ, мабудь?
— От, бач, и сам знайеш, що йе... Ну, напышы щэ «шпакы», «горобци».. Цэ ж усэ птыця домашня: колы ты бачыв, щоб дома було без горобцив, або без шпакив?
— Ны шпакы, а скворци, та воробьи, дидусю! — поправляет внук.
— Ну, так от — шкворци, горобьи... Та можно добавыть голубив та индыкив. Сорока — то вже ни... Вона хоть и крутытьця коло хаты, та тилькы щоб що вкрасты... Ни. Сорока то вже не домашня!.. Куды там, — була в собакы хата!.. А що ж тоби щэ трэба? — спрашивает «трибун», видимо очень довольный, что попал в роль неоспоримого авторитета.
— Та ось тэпэр сколько конешностей имие человек?.. Ну, цэ вжэ я напысав — рукы та ногы.
— Эгэ-э, цэ ны всэ, мий соколе! — закачал авторитетно головою «трибун».
— Та так же учытэль казав, дидусю!
— Богацько там твий вчытэль зна!.. Дужэ вин молодый, щоб усэ знать, зна вин батька свого лысого.
— Ну, а яки ж ищэ есть конэшности?
— А й тут думать ничого: ногы, рукы, голова, нис, пальци, уши... Ще б кой-що можно б було напысать, та тилько воно ны за школярив!
— Уши? — в недоумении спросил мальчик, невольно дотронувшись до своего уха. — Як же... уши?
— Та як жэ! А що ж ты хиба николы не бачыв, як кой-у-кого уши стырчать на голови, як малэньки варэнычкы, а у другого вэлики, як лопух, аж высять... Потому-шо воны конэшности, бо нымы кинчаетьця голова. От и нис тожэ — стырчыть спэрэди, бо й вин конэшность!..
Домашняя работа была написана.
А как ее оценит учитель — легко догадаться по «конэшностям» «народного трибуна».
1961г.
№11
стр.28-30
П. Кучеря
Народный трибун
(правописание автора)
Черноморские казаки — люди положительные, хозяйственные, гостеприимные. Не любят они «форсить», не терпят хвастовства, презирают и зло высмеивают заносчивость, спесь и вообще «задирание носа». Большие мастера хорового пения и неподражаемого юмора. Достойно похвалы, что до XX века матерная брань у них совершенно не была в употреблении. Ругаться, даже «чертыханьем», то есть с употреблением слова черт, считалось предосудительным. О человеке, любившем «чертыхаться» имели дурное мнение:
— Э, той «черным словом» лаеться!!!
Матерная брань, как скверная болезнь, постепенно привилась черноморцам от пришлого населения, т.е. от иногородних, а и казаки, служившие в войсковых частях, научились ей, как это ни прискорбно, там.
Черноморцам были чужды горячность и поспешность, но и флегмами по своей натуре они не были. Трудно иногда «раскачать» даже и в бою, но когда «раскачаются», тогда уж может их остановить только смерть.
Многие из них, несмотря на свою неграмотность, обладали природным, светлым умом, рассудительностью и такой здоровой житейской логикой, что им с правом мог бы позавидовать и образованный люд.
Однако, как правило, не бывает без исключений, так и между черноморцами попадались «дубы». Это были люди от природы ограниченные, с детства погрязшие в примитивности своего существования, но, как говорилось о них, «з чмилями в голови», т.е. «со шмелем в голове», что значило, «воображения больше чем соображения». Они обычно были упрямы, самонадеянны и очень охотно играли роль, по их мнению авторитетов. Будучи по семейным обстоятельствам освобождены от военной службы, они были лишены даже и того опыта и наблюдательности, которые в большей или меньшей мере, приобретались их станичниками, бывшими на действительной службе. Название неслужившему казаку было «дымарь», т.е. «дымоход», «дымовая труба» в доме...
Почему и откуда это странное название? Неоднократными, настоятельными исследованиями в свое время, установить это не удалось.
— Так йих называлы диды и батькы наши, так зовымо йих и мы, — отвечали спрошенные по этому поводу старики.
Если такому «дымарю» игрою случая приходилось быть выбранным в состав станичного сбора, — тогда постоянных хлопот и неприятностей было вдоволь и станичному атаману и станичному сбору. Сладу с такими не было. Он все знал — даже и то, о чем никогда не слышал. Но он знал, что «господа старыкы» т.е. выборные станичного сбора, — это хозяева станицы и тут уж к нему и на дикой козе не подъедешь...
— А звисно... цэ дило трэба разжуваты! — с олимпийским величием заявлял он при постановке какого бы то ни было вопроса на решение сбора. И нес потом такую околесину, что сами же его коллеги, «господа старики» вынуждены были останавливать зарвавшегося недалекого «колючкового трибуна».
С одним, вот таким, «народным трибуном» пришлось встретиться на хуторе в станице Степной во время поездки для собирания материалов о черноморской старине для Кавказского этнографического общества.
Когда тройка подъехала к указанному нам хутору, на звук колокольчика высыпала к «тыну» вся детвора со двора, с огромным любопытством рассматривавшая нас, держа по детскому обыкновению, палец во рту. Один из мальчиков, начиная с его плутоватого лица и кончая бывшей некогда белой холщевой рубахой, — неописуемо зататуированной частым употреблением арбузов, сказался таким смельчаком, что осторожно подошел к колокольчику на дышле тройки и даже попробовал его рукою. Медленно, с нескрываемой неохотой, подошел к воротам и старик, хозяин хутора. Как то сразу же после сухого ответа на наше приветствие, он не преминул случая поставить нас в известность, что мы имеем дело не с «рэпаным» хуторянином, а с выборным станичного сбора, представителем от хуторов. На наш вопрос — дома ли «рыбалка», который еще раньше вызвался быть нашим проводником, старик ответил, что это его сын, что он еще не вернулся с лимана, куда отправился «сыпать ситкы» (т.е. ставить сети).
В словах, в обхождении и во всей манере держать себя, этот «народный трибун» не проявил ни тени того радушия и гостеприимства, какими черноморцы отличаются вообще, а в особенности хуторяне, в отношении к приезжим, кто бы они не были.
— А по якому цэ вы праву взялы обчественну тройку... на охоту гонять? — спросил он тоном строгого следователя. На это ему было сказано, что это право дает открытый лис, выданный Войсковым штабом на внимание бесплатно общественных и почтовых лошадей для научных целей. Услышав это, «народный трибун» махнул презрительно рукой и сказал:
— Э, цэ стара письня... Одкрытый лыст!.. Начальство... Та начальство то дайе тилько щоб нам очи втырать!.. Дума, що у нас своей головы нэма... Ни, цэ дило треба буде добре роздувать!.. А й отамана пидтягнуть!..
— Ну, господин выборный, што ж ты и во двор не пущаешь заехать? — спросил ямщик, бедовый мужик из курских проходимцев...
— Лошадей-то надо выпречь, чтобы отдохнули... Муха-то как бьет их!.. Час-другой и мне возвращаться надоть!..
— Та заижжайтэ... бо куды ж вас дивать! — ответил «народный трибун», с большой неохотой открывая ворота.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что он за все пятьдесят лет его жизни нигде дальше соседней станицы Новоджерелиевской (верстах в двадцати от Степной) не был и что с самого своего рождения постоянно жил на хуторе, выезжая в станицу Степную только на базар, чтобы продать рыбу и на заседание станичного сбора. Узнав, что цель нашего приезда не охота (охота только мимоходом), а расспросы о черноморской старине, он с приличествующей такому «народному трибуну» важностью возразил:
— Цэ тилько паньска выдумка... А того, что було колысь, вжэ нэ вэрнэш!.. Запысуй його, нэ запысуй, но нэ вэрнэш... А кому воно тепер и нужнэ?!.
Мы не возражали. Знали мы с приятелем, что имеем дело с «дубом» и этого было достаточно. Когда же угостили ямщика чаркою водки, дали закусить и потом рубль на могарыч «народный трибун» чуть не подпрыгнул от неудовольствия...
— Так що цэ вы нам балуетэ наших людэй?! — сердито упрекнул он нас, — дывысь ты: чарка горилкы, тай йисты йому далы, а звэрху ще й цилкового!.. Платыть же ему наше обчэство, чого ж йому бильш трэба?!
— Э-э, господин выборный, господа пример подают, как надо с людьми обращаться! — возразил ему ямщик, садясь на тройку, и затем, задорно крикнув лошадям «Эй, соколики!», исчез в клубах дорожной пыли.
Не обращая на нас больше никакого внимания «народный трибун» ушел к рыболовным сетям, висевшим тут же невдалеке, на длинной жерди и начал их распутывать и чистить от зацепившихся водорослей. Только усевшаяся поодаль детвора, подталкивая друг локтем и о чем то перешептываясь, не выпускала нас из поля своего внимания, а старший из них известное время внимательно наблюдавший за нами и особенно внимательно присматривавшийся к нашим двустволкам, с видимой неохотой возвратился на свое место у «сырна», стоявшего под огромным, вековым тополем. Перо в его руке ясно свидетельствовало, что он был ученик и выполнял какую-то работу.
— Чого цэ ты надувся, як сыч? — спросил его дед, видя как он в глубокой задумчивости склонился над ученической тетрадкой.
— Та ось задав учытэль напысать самостоятэльно домашних птыць, — отвечает тот, почесывая затылок.
— Ну, так що ж тут думать, похнюпывшы нис?.. Куры, гусы, качкы...
— Цэ вжэ я напысав! Тилько ны «качкы», а «уткы»...
— Ну, то по кныжному воны «вуткы» — благосклонно соглашается всеведущий «трибун», — чого ж тоби щэ?
— Та хиба цэ вси? Есть жэй щэ, мабудь?
— От, бач, и сам знайеш, що йе... Ну, напышы щэ «шпакы», «горобци».. Цэ ж усэ птыця домашня: колы ты бачыв, щоб дома було без горобцив, або без шпакив?
— Ны шпакы, а скворци, та воробьи, дидусю! — поправляет внук.
— Ну, так от — шкворци, горобьи... Та можно добавыть голубив та индыкив. Сорока — то вже ни... Вона хоть и крутытьця коло хаты, та тилькы щоб що вкрасты... Ни. Сорока то вже не домашня!.. Куды там, — була в собакы хата!.. А що ж тоби щэ трэба? — спрашивает «трибун», видимо очень довольный, что попал в роль неоспоримого авторитета.
— Та ось тэпэр сколько конешностей имие человек?.. Ну, цэ вжэ я напысав — рукы та ногы.
— Эгэ-э, цэ ны всэ, мий соколе! — закачал авторитетно головою «трибун».
— Та так же учытэль казав, дидусю!
— Богацько там твий вчытэль зна!.. Дужэ вин молодый, щоб усэ знать, зна вин батька свого лысого.
— Ну, а яки ж ищэ есть конэшности?
— А й тут думать ничого: ногы, рукы, голова, нис, пальци, уши... Ще б кой-що можно б було напысать, та тилько воно ны за школярив!
— Уши? — в недоумении спросил мальчик, невольно дотронувшись до своего уха. — Як же... уши?
— Та як жэ! А що ж ты хиба николы не бачыв, як кой-у-кого уши стырчать на голови, як малэньки варэнычкы, а у другого вэлики, як лопух, аж высять... Потому-шо воны конэшности, бо нымы кинчаетьця голова. От и нис тожэ — стырчыть спэрэди, бо й вин конэшность!..
Домашняя работа была написана.
А как ее оценит учитель — легко догадаться по «конэшностям» «народного трибуна».
Комментариев нет:
Отправить комментарий