среда, 31 июля 2019 г.
Есть такая польская группа «Казимирские бродяги», из Люблинского воеводства, то есть на самом востоке Польши. Все их творчество — рекламные клипы о родном городке Казимире Дольном (2600 жителей). Посмотрите как можно разнообразно и интересно рекламировать маленький курорт, если любишь свою малую родину. Может, нашим музыкантам тоже пригодится. Фактически, в каждом городке же есть музыкальная молодежь — флаг в руки!
Dziady Kazimierskie - PKP Official
слушать
Dziady Kazimierskie - Kazimierz Wielki
слушать
Dziady Kazimierskie - Zimowka
слушать
DZIADY KAZIMIERSKIE "BIALA DAMA - LIVE KMK2018"
слушать
станичка городка Казимира Дольного в Википедии
смотреть
Dziady Kazimierskie - PKP Official
слушать
Dziady Kazimierskie - Kazimierz Wielki
слушать
Dziady Kazimierskie - Zimowka
слушать
DZIADY KAZIMIERSKIE "BIALA DAMA - LIVE KMK2018"
слушать
станичка городка Казимира Дольного в Википедии
смотреть
6-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава VI
По случаю праздника всеми чтимого святого Александра Невского никто из приглашенных не отказался от участия в торжественном пиршестве по случаю крестин. Еще до прихода кумовьев из церкви стали собираться гости. Средний сын Охрима Пантелеевича, Иван Кияшко, с женою Оришкой, пришли первыми. Уже несколько лет он жил раздельно с отцом, на своем «плану», на подселке 1-го квартала, где ему Охрим Пантелеевич построил очень неплохой дом, крытый оцинкованным железом, если у кого-то из братьев случались какие-либо семейные торжества, все собирались вместе. Так и теперь, он с удовольствием пришел на крестины своего нового племянника. Кроме него пожаловали — муж Клавдии, Яков Грицун, жена Федора Куща, другой сослуживец Тараса Охримовича — Софрон Падалка, тетка Дария с хутора Жовті Копані, ездившая в Канеловскую церковь св. Александра Невского, «на храм» и заехавшая случайно по пути к родственникам. И последними пришли старый однокашник Охрима Пантелеевича, Павло Горобец, и уж, конечно, «пупорізна» бабка Коломыйчиха. Наконец в калитке показались возвращавшиеся из церкви кум с кумою.
Открыв двери комнаты, в которой сидели гости, Федор Кущ, передавая ребенка Тарасу Охримовичу, с особой торжественностью сказал:
— Брали у вас без имени и креста, а принесли православного христианина Федора.
— Спасибо, спасибо, куманек, и вы, кумушка, что потрудились.
Тарас Охримович, взяв сынишку на руки, наклонился к его личику и задержал немного свой поцелуй на его крохотных губках. Проголодавшийся Федя, приняв, вероятно, губы отца за соски матери, раскрыл ротик, начал усердно «ловить» вокруг, но не найдя того, что хотел, закричал во всю силу свойственного трехдневному крепышу голоса.
— Ну а теперь я уже и не знаю, что с тобой делать, — рассмеялся Тарас Охримович и поспешил передать ребенка матери, которая дала ему грудь и тем самым сразу успокоила раскрасневшегося от обиды десятифунтового казака.
У кровати стояла двенадцатилетняя Приська, приехавшая со степи домой, чтобы нянчить маленького братца. Она до упаду хохотала, видя, как Федя «мелет» ножками в размотавшихся простынях, не отрываясь от груди матери.
Тарас Охримович пригласил всех в зал, за большой покрытый клеенкой стол, на котором уже стояли два графина с водкой, а в мисках дымились только что зажаренные утки и шестимесячные цыплята, горячие, обваренные в смальце пирожки с мясом, вергуны, сладкие пироги с рисом и фруктовой начинкой, пчелиный мед в сотах. Приготовляла все это Наталка, приехавшая специально для этого с поля. Она же прислуживала и за столом.
Кратко помолившись на образа, сели за стол. Тарас Охримович налил чарки водкой, привстал, поблагодарил гостей за то, что пришли разделить его радость по случаю рождения третьего сына, «совсем уже не предполагаемого», и, чокнувшись со всеми, выпил. Гости последовали примеру хозяина.
За второй рюмкой Федор Кущ произнес тост:
— За здоровье моего крестника. Нехай наш Федюнька растет и крепнет не по дням, а по часам, как богатырь, и живет много-много лет!
— Та шоб басурманов лупцевал так, як его дед, — добавил Охрим Пантелеевич.
— А это уж, как и подобает казаку, — заметил Кущ, — Казаки для того и родятся, чтобы бить всех врагов нашего Отечества. И еще за этой рюмкой я желаю, чтобы кума, Ольга Ивановна, скорее бы поправилась, а то даже неловко: мы веселимся, а она в кровати недомогает.
Все выпили и за здоровье хозяйки.
После трех-четырех рюмок, согласно обычаю, стали дарить ребенка.
Кума преподнесла три аршина белого батиста, несколько пеленок и одеяльце.
Остальные гости — мелкие подарки и положили на тарелку по несколько серебряных монет. Все это кума взяла и положила Ольге Ивановне на кровать.
Хорошо закусив и закончив церемонию с подарками, гости стали чаще прикладываться к рюмкам. Разговор понемногу оживился.
— Да каким маленьким и коротким кажется обряд крещения, а какое великое дело при этом совершается, — сказала Орышка, жена Ивана Охримовича Кияшко.
— А спешат крестить у нас потому, чтобы, сохрани Боже, не умер нехристем, — заметила кума Клавдия.
— Вот именно, чтоб не умер нехристем, — слегка приподняв брови, повторила Орышка. — Вот на подселке, на третьей улице от нас, живет небогатый казак Яценко. У его жены Мотри в прошлом году помер некрещеный ребенок, ну и на кладбище хоронить такого, значит, нельзя было, и они закопали его в саду, не поставив даже креста, как щенка. Так что вы думаете: теперь в саду Яценко каждую ночь слышится детский плач. А бедная Мотря, как только ночью одна выйдет во двор, так и видит, что ее ребенок, совершенно голенький, бежит к ней и кричит: «Мамо, мамо!» Она первую ночь так перепугалась, что стала как вкопанная и не могла двинуться с места, а ребенок тем временем прыгнул ей на шею и, звонко смеясь, стал душить за горло. Насилу она приподняла руку, перекрестилась, а ребенок тогда как заплачет и вмиг исчез, словно и не было. Вот что значит крестить или не крестить своевременно ребенка. Дай Бог, чтобы в нашем роду никогда не случилось того, что у Мотри Яценко, — и Орышка, замолчав, перекрестилась.
— А вот ведьмы, говорят, не крестят своих детей, — заметил неуверенным тоном Охрим Пантелеевич.
— Да разве можно чертовское племя таскать в православную купель? — вопросом ответил Яков Грицун.
— А вот недалеко от нас живет настоящая ведьма, — почесав переносицу, сказал Охрим Пантелеевич, — кто она такая, я промолчу, хотя вы, наверное, и сами о ней знаете не меньше меня. Он как на чью корову посмотрит, так сразу та и убавит молока. Один раз ночью я вышел во двор посмотреть на скотину и, когда подошел к базу, вижу: какая-то женщина в черном сидит под коровой и доит ее прямо на землю. Я подкрался, присмотрелся и сразу же узнал эту чертовку. Что делать? Ведь я знаю, что убить ведьму невозможно. Так я схватил ее за волосы, стараясь вырвать пучок, чтобы потом сжечь и тем спасти корову. Вдруг она на моих глазах оборотилась кошкой, мяукнула, перепрыгнула через «фирточку» (калитку) база и исчезла, а у меня в руке остался пучок волос из кошачьего хвоста. Я волоса сжег, корову окропил святой водою, и, слава Богу, все прошло благополучно.
— Охрим Пантелеевич! Может, это вам приснилось? — спросил с недоверием Федор Кущ.
— Ич, басурман, «приснилось»! Истинная правда, хоть и побожиться, как сейчас помню, — обиженно возразил Охрим Пантелеевич.
— Дедушка! — обратилась к нему Клавдия Грицун. — Вам случалось на своем веку встречаться с какими-нибудь привидениями?
— Приходилось всего встречать, не дай Бог никому такого.
— Расскажите про это что-нибудь интересное!
— Да что ж рассказывать, когда он, кум, не верит ничему. «Приснилось» говорит. Просто смеется надо мной!
— Ничего, ничего, дедушка, рассказывайте! То я пошутил, — сказал Кущ.
— Ну, если «пошутил», то слушайте, хотя оно и негоже против ночи рассказывать про такие вещи; ну да что ж, начали, надо продолжать, — и Охрим Пантелеевич, погладив бороду, приступил к рассказу: — Однажды поздно ночью случилось мне проходить мимо кладбища. Был я под добрым хмельком. Вдруг слышу на кладбище, недалеко от дороги, где я шел, кто-то жалобно стонет: «У-у, у-у, у-у-у». Признаюсь, у меня на голове шапка приподнялась, и волосы встали дыбом, но я иду и иду, не останавливаясь. А потом вижу: среди крестов на могилах замелькало множество мертвецов, и все в белых одеждах. И что же вы думаете? Подходит ко мне вплотную, весь в белом, мой сослуживец Гавриил Иващенко, который умер до этого уже года три назад. Ведь я и на похоронах у него был. Подходит ко мне, протягивает костлявую руку и говорит: «Доброго здоровьячка, Охрим Пантелеевич, соскучился я за тобой, идем ко мне в гости!» Я выхватил кинжал и секанул его прямо по голове. А он даже и не отклонился, стоит на прежнем месте. Стоит, смеется и говорит: «Напрасно горячишься! Против нас теперь твое оружие бессильно», и все белые призраки тоже смеются и все больше и больше окружают меня.
Как рванулся я тогда бежать! Во весь дух летел через чужие заборы, плетни, огороды, зарылся под чью-то скирду сена и проспал без памяти до утра. А когда утром проснулся и осмотрелся, то — что же вы думаете, — оказывается, спал я под сеном на задвирках этого самого покойника, Гавриила Иващенко. Я перекрестился на упокой его души и межой, садами и огородами вышел на улицу и поспешил домой.
— Надо было помолиться в церкви за покойника после такого наваждения, — сказала все время молчавшая старушка — повивальная бабка.
— Ну а как же! Я знал, что это его душа скорбит по нашей грешной земле. На другой же день после такого привидения у кладбища я заказал в церкви отдельную панихиду за упокой раба Божьего Гавриила, и после этого мне больше ничего подобного не случалось видеть. Правда, выпивши, я никогда после этого не ходил мимо кладбища.
— А вот мой знакомый рассказывал, — отозвался Иван Охримович, — как под Новый год покойники приходят на баз и разговаривают со всем скотом, и он слыхал, как коровы говорили по-человечьи, а только трудно было разобрать, на что жаловались волы и буренушки.
— Не знаю, я еще не слыхал, как коровы разговаривают по-людски, не буду брехать, а вот под Новый год, — начал опять Охрим Пантелеевич, — когда я еще был парубком, однажды случилось мне видеть катившийся клад. Была уже, наверное, полночь. Проводив девчат с щедривки, я один по улице возвращался домой. Смотрю, посредине улицы прямо на меня катится большой клубок огня. Я сразу догадался, что это не что иное, как клад с золотом перемещается на новое место. У меня в руках всегда был железный прут «ципок», и я, недолго думая, подбежал сбоку, перекрестился и со всего размаха ударил прямо по этому клубку. Красный шар вспыхнул белым дымом и исчез. Следом послышался хохот, и опять все стихло. Тут только я спохватился, какую непоправимую ошибку сделал сгоряча! Надо было ударить по огненному шару дворовой метлой, а не железным прутом, и не креститься, тогда бы этот клубок рассыпался кучей золота, а то вышел «пшик». Чесал, чесал я затылок после этого, да поздно было: счастье прямо в руки катилось, а взять не сумел...
— Ничего подобного я никогда не встречал, — сказал Федор Кущ, относившийся вообще с недоверием к подобным рассказам, — в самые глухие ночи ходил я и через кладбище, и по безлюдной степи, и под Новый год, и под Крещение, и ночью под Ивана Купалу речку вброд переходил, и никогда ничего необыкновенного со мной не случалось. А чтобы и дальше всем сидящим здесь так было, как и мне, после такого перерыва, потраченного на разную белиберду, предлагаю всем выпить сразу по две рюмки!
— Вот это доброе слово сказал, куманек, — поддержал его Тарас Охримович и сразу же начал наливать рюмки, — а то замололи всякую ерунду о чудесах да страшных видениях, та еще на крестинах; лучше будем пить и веселиться.
Мужчины не противоречили и без заминки выпили по две рюмки сряду: женщины морщились и выпили только по половине.
Софрон Падалка сидел, и все время молчал, свесив свой длинный правый ус до самой рюмки. Его жена, Варя, оставалась дома, с часу на час ожидая тоже родов. Тарас Охримович налил ему третью рюмку:
— Вам, Софрон Капитонович, надо не только за себя, а я за жинку выпить. Пейте! Все равно скоро мы будем и у вас на крестинах! Нечего сторониться людей! Вишь, как вам в этом году повезло в хозяйстве, а ни разу могарыча не поставили.
— Правда, правда! У меня в этом году в хозяйстве, так сказать, действительно повезло, — сказал Софрон Капитонович, принимая рюмку. — Что ж, одну чарку можно и за Варьку хлебнуть, — и он сразу выпил.
— А чем повезло особенно в хозяйстве? — спросил Кущ.
— О, много прибутка ни у кого не было, — ответил Тарас Охримович. — Три овцы окотились двумя ягнятами каждая, незавидная рыжая кобыла привела двоих лошат, и свинья опоросилась двенадцатью поросятами! А у меня «хавронья» только восемь штук привела, да и то одного задавила...
— О, это действительно, хорошо! Притом очень хорошая примета — все в хозяйстве будет двоиться, — сказал Кущ.
— Возможно, это потому, что он в этом году паску ел без шафрана.
— Как так? — поинтересовался кум.
Падалка косо глянул на Тараса Охримовича, но последний, якобы не замечая его взгляда, продолжал:
— В Страстную Пятницу послала Варька Софрона Капитоновича на базар купить шафрану, чтобы положить в тесто для пасок. Капитонович долго заучивал со слов Варьки такое мудреное слово — «шафран». Выходя из дома и садясь в бидарку, он, чтобы не забыть, всю дорогу повторял: «Шафран, шафран, шафран». «Н-оо! лысомордая кляча — шафран, шафран. Здравствуйте, Никита Иванович, — шафран, шафран, что-то колесо в бедарке пищит, надо будет смазать — шафран, шафран, шафран». И так все время по дороге к базару повторял это слово, чтобы не забыть. Подъехав в лавке Ивченка, он резко натянул вожжи и сердито крикнул: «Тпр-ру-у, лысомордая кляча, шкопытарь, шкопытарь, шкопытарь». Зашел в лавку и вместо шафрана купил скипидару.
Вернулся домой с надеждой, что угодил своей жинке, но каково же было его удивление, когда Варька, взяв в руки покупку мужа, чуть кочергой его не огрела.
— Что ты, черт усатый, привез мне? Га?
— Та... ты же сказала, как будто бы «шкопытарь».
— Не шкопытарь, а шафран, баранья твоя голова! А этим возьми намажь себе одно место! — И выгнала его с хаты.
Софрон Капитонович взял потом скребницу и, начав чистить лошадей, долго еще бормотал про себя: «Это лысомордая кляча виновата! Поперла возле лавки, я пока сказал «тпр-ру» и забыл это проклятущее слово «шафран». Да и мое ли это дело? Вот почистить гребенкой кобылу — я знаю как, а разные там шафраны — это бабье дело. По мне, пусть хоть чесноку натолчет в паску, лишь бы вкусная была...» Так и была у него паска без шафрана...
— Тарас Охримович! Ну что вы такое выдумываете про меня? Это же не со мной было! — обиженно возразил Софрон Капитонович, подмигивая глазом хозяину, чтобы не конфузил его.
Все хохотали и верили, конечно, больше рассказчику. Тарас Охримович снова долил опорожненные наполовину графины, и веселье стало входить во «вторую стадию». Стадии же казацкого веселья определялись так.
Первая — когда гости от молчания и вздохов начинают переходить к оживленным разговорам, вежливым спорам; доказывая друг другу в деликатной форме что-либо хозяйственное; при этом люди вообще больше едят, чем пьют.
Вторая стадия — когда рюмки уже следуют одна за другой в беспорядке, на закуску мало обращают внимания, каждый пьет по своему характеру, начинаются песни, сначала тихо, потом все громче и разнообразнее, появляются желающие танцевать, даже без музыки.
Третья — когда большинство начинает лазить «на карячках» и путешествуют в «город Ригу», стулья не держат сидящих и то и дело переворачиваются, бьется посуда, а иногда достается и физиономии перевеселившегося; бывает даже, что, в конце концов, некоторые ночуют в хлеву или в станичной караулке.
Итак, на крестинах у Кияшко Тараса веселье вошло только еще во вторую стадию. Женщины запели вполголоса:
Пийте, куми, горілочку, а ви, гуси, воду...
Рюмки наполнялись и опоражнивались одна за другой, причем уже наливал каждый сам себе и пил без упрашиваний. Скоро все тянули хором:
Ой, кум до куми борозенкою йшов,
Борозенкою йшов, куль соломи найшов.
А в тім то кулі черевички кумі.
Захмелевший Охрим Пантелеевич одной рукой обнял Павла Горобца, другую сжал в кулак и грозил кому-то:
— Черт батька зна що! Возятся с этим япошкой второй год уже, один срам! Вот я в семьдесят седьмом году разве так лупцувал турка? Да мы, если бы пошли воевать, то за один месяц закончили бы с этими желтолицыми! Мы бы их, косоглазых, шапками закидали, а то прямо стыдно за наше воинство. Да и казаки не те стали. Вот моему Андрею я годами холил-холил коня, а он не успел поехать на службу, сразу же доконал Гнедого, зарезал на плуге. Ну что вы на это скажете?! А теперь по-лягушачьи ползает в пластунах где-то на Кавказе. Эх, нема уже прежних черноморских казаков! — И он жалостно всхлипнул.
— Нема, точно нема, Охрим Пантелеевич. — И Горобец, прислонившись к своему сверстнику, зарыдал.
Несколько минут они оплакивали старое казачество, потом Охрим Пантелеевич схватил графин, налил в рюмки водки и, стараясь заглушить неумолкаемый галдеж, громко выкрикнул:
— Хай моему сыночку, Андрюше, икнется легонько. Пьем за его здоровье и удачу на службе!
— Ура-а-а! — гаркнул Иван Охримович, и все его поддержали, хотя никто не слышал тоста его отца и совсем не знал, в честь кого надо кричать «ура».
Около полуночи, догулявшись до начала третьей стадии, казаки медленно выползали из дома Тараса Кияшко, придерживаясь за своих менее пьяных жен и распевая на улице во все горло, что только им приходило на ум...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава VI
По случаю праздника всеми чтимого святого Александра Невского никто из приглашенных не отказался от участия в торжественном пиршестве по случаю крестин. Еще до прихода кумовьев из церкви стали собираться гости. Средний сын Охрима Пантелеевича, Иван Кияшко, с женою Оришкой, пришли первыми. Уже несколько лет он жил раздельно с отцом, на своем «плану», на подселке 1-го квартала, где ему Охрим Пантелеевич построил очень неплохой дом, крытый оцинкованным железом, если у кого-то из братьев случались какие-либо семейные торжества, все собирались вместе. Так и теперь, он с удовольствием пришел на крестины своего нового племянника. Кроме него пожаловали — муж Клавдии, Яков Грицун, жена Федора Куща, другой сослуживец Тараса Охримовича — Софрон Падалка, тетка Дария с хутора Жовті Копані, ездившая в Канеловскую церковь св. Александра Невского, «на храм» и заехавшая случайно по пути к родственникам. И последними пришли старый однокашник Охрима Пантелеевича, Павло Горобец, и уж, конечно, «пупорізна» бабка Коломыйчиха. Наконец в калитке показались возвращавшиеся из церкви кум с кумою.
Открыв двери комнаты, в которой сидели гости, Федор Кущ, передавая ребенка Тарасу Охримовичу, с особой торжественностью сказал:
— Брали у вас без имени и креста, а принесли православного христианина Федора.
— Спасибо, спасибо, куманек, и вы, кумушка, что потрудились.
Тарас Охримович, взяв сынишку на руки, наклонился к его личику и задержал немного свой поцелуй на его крохотных губках. Проголодавшийся Федя, приняв, вероятно, губы отца за соски матери, раскрыл ротик, начал усердно «ловить» вокруг, но не найдя того, что хотел, закричал во всю силу свойственного трехдневному крепышу голоса.
— Ну а теперь я уже и не знаю, что с тобой делать, — рассмеялся Тарас Охримович и поспешил передать ребенка матери, которая дала ему грудь и тем самым сразу успокоила раскрасневшегося от обиды десятифунтового казака.
У кровати стояла двенадцатилетняя Приська, приехавшая со степи домой, чтобы нянчить маленького братца. Она до упаду хохотала, видя, как Федя «мелет» ножками в размотавшихся простынях, не отрываясь от груди матери.
Тарас Охримович пригласил всех в зал, за большой покрытый клеенкой стол, на котором уже стояли два графина с водкой, а в мисках дымились только что зажаренные утки и шестимесячные цыплята, горячие, обваренные в смальце пирожки с мясом, вергуны, сладкие пироги с рисом и фруктовой начинкой, пчелиный мед в сотах. Приготовляла все это Наталка, приехавшая специально для этого с поля. Она же прислуживала и за столом.
Кратко помолившись на образа, сели за стол. Тарас Охримович налил чарки водкой, привстал, поблагодарил гостей за то, что пришли разделить его радость по случаю рождения третьего сына, «совсем уже не предполагаемого», и, чокнувшись со всеми, выпил. Гости последовали примеру хозяина.
За второй рюмкой Федор Кущ произнес тост:
— За здоровье моего крестника. Нехай наш Федюнька растет и крепнет не по дням, а по часам, как богатырь, и живет много-много лет!
— Та шоб басурманов лупцевал так, як его дед, — добавил Охрим Пантелеевич.
— А это уж, как и подобает казаку, — заметил Кущ, — Казаки для того и родятся, чтобы бить всех врагов нашего Отечества. И еще за этой рюмкой я желаю, чтобы кума, Ольга Ивановна, скорее бы поправилась, а то даже неловко: мы веселимся, а она в кровати недомогает.
Все выпили и за здоровье хозяйки.
После трех-четырех рюмок, согласно обычаю, стали дарить ребенка.
Кума преподнесла три аршина белого батиста, несколько пеленок и одеяльце.
Остальные гости — мелкие подарки и положили на тарелку по несколько серебряных монет. Все это кума взяла и положила Ольге Ивановне на кровать.
Хорошо закусив и закончив церемонию с подарками, гости стали чаще прикладываться к рюмкам. Разговор понемногу оживился.
— Да каким маленьким и коротким кажется обряд крещения, а какое великое дело при этом совершается, — сказала Орышка, жена Ивана Охримовича Кияшко.
— А спешат крестить у нас потому, чтобы, сохрани Боже, не умер нехристем, — заметила кума Клавдия.
— Вот именно, чтоб не умер нехристем, — слегка приподняв брови, повторила Орышка. — Вот на подселке, на третьей улице от нас, живет небогатый казак Яценко. У его жены Мотри в прошлом году помер некрещеный ребенок, ну и на кладбище хоронить такого, значит, нельзя было, и они закопали его в саду, не поставив даже креста, как щенка. Так что вы думаете: теперь в саду Яценко каждую ночь слышится детский плач. А бедная Мотря, как только ночью одна выйдет во двор, так и видит, что ее ребенок, совершенно голенький, бежит к ней и кричит: «Мамо, мамо!» Она первую ночь так перепугалась, что стала как вкопанная и не могла двинуться с места, а ребенок тем временем прыгнул ей на шею и, звонко смеясь, стал душить за горло. Насилу она приподняла руку, перекрестилась, а ребенок тогда как заплачет и вмиг исчез, словно и не было. Вот что значит крестить или не крестить своевременно ребенка. Дай Бог, чтобы в нашем роду никогда не случилось того, что у Мотри Яценко, — и Орышка, замолчав, перекрестилась.
— А вот ведьмы, говорят, не крестят своих детей, — заметил неуверенным тоном Охрим Пантелеевич.
— Да разве можно чертовское племя таскать в православную купель? — вопросом ответил Яков Грицун.
— А вот недалеко от нас живет настоящая ведьма, — почесав переносицу, сказал Охрим Пантелеевич, — кто она такая, я промолчу, хотя вы, наверное, и сами о ней знаете не меньше меня. Он как на чью корову посмотрит, так сразу та и убавит молока. Один раз ночью я вышел во двор посмотреть на скотину и, когда подошел к базу, вижу: какая-то женщина в черном сидит под коровой и доит ее прямо на землю. Я подкрался, присмотрелся и сразу же узнал эту чертовку. Что делать? Ведь я знаю, что убить ведьму невозможно. Так я схватил ее за волосы, стараясь вырвать пучок, чтобы потом сжечь и тем спасти корову. Вдруг она на моих глазах оборотилась кошкой, мяукнула, перепрыгнула через «фирточку» (калитку) база и исчезла, а у меня в руке остался пучок волос из кошачьего хвоста. Я волоса сжег, корову окропил святой водою, и, слава Богу, все прошло благополучно.
— Охрим Пантелеевич! Может, это вам приснилось? — спросил с недоверием Федор Кущ.
— Ич, басурман, «приснилось»! Истинная правда, хоть и побожиться, как сейчас помню, — обиженно возразил Охрим Пантелеевич.
— Дедушка! — обратилась к нему Клавдия Грицун. — Вам случалось на своем веку встречаться с какими-нибудь привидениями?
— Приходилось всего встречать, не дай Бог никому такого.
— Расскажите про это что-нибудь интересное!
— Да что ж рассказывать, когда он, кум, не верит ничему. «Приснилось» говорит. Просто смеется надо мной!
— Ничего, ничего, дедушка, рассказывайте! То я пошутил, — сказал Кущ.
— Ну, если «пошутил», то слушайте, хотя оно и негоже против ночи рассказывать про такие вещи; ну да что ж, начали, надо продолжать, — и Охрим Пантелеевич, погладив бороду, приступил к рассказу: — Однажды поздно ночью случилось мне проходить мимо кладбища. Был я под добрым хмельком. Вдруг слышу на кладбище, недалеко от дороги, где я шел, кто-то жалобно стонет: «У-у, у-у, у-у-у». Признаюсь, у меня на голове шапка приподнялась, и волосы встали дыбом, но я иду и иду, не останавливаясь. А потом вижу: среди крестов на могилах замелькало множество мертвецов, и все в белых одеждах. И что же вы думаете? Подходит ко мне вплотную, весь в белом, мой сослуживец Гавриил Иващенко, который умер до этого уже года три назад. Ведь я и на похоронах у него был. Подходит ко мне, протягивает костлявую руку и говорит: «Доброго здоровьячка, Охрим Пантелеевич, соскучился я за тобой, идем ко мне в гости!» Я выхватил кинжал и секанул его прямо по голове. А он даже и не отклонился, стоит на прежнем месте. Стоит, смеется и говорит: «Напрасно горячишься! Против нас теперь твое оружие бессильно», и все белые призраки тоже смеются и все больше и больше окружают меня.
Как рванулся я тогда бежать! Во весь дух летел через чужие заборы, плетни, огороды, зарылся под чью-то скирду сена и проспал без памяти до утра. А когда утром проснулся и осмотрелся, то — что же вы думаете, — оказывается, спал я под сеном на задвирках этого самого покойника, Гавриила Иващенко. Я перекрестился на упокой его души и межой, садами и огородами вышел на улицу и поспешил домой.
— Надо было помолиться в церкви за покойника после такого наваждения, — сказала все время молчавшая старушка — повивальная бабка.
— Ну а как же! Я знал, что это его душа скорбит по нашей грешной земле. На другой же день после такого привидения у кладбища я заказал в церкви отдельную панихиду за упокой раба Божьего Гавриила, и после этого мне больше ничего подобного не случалось видеть. Правда, выпивши, я никогда после этого не ходил мимо кладбища.
— А вот мой знакомый рассказывал, — отозвался Иван Охримович, — как под Новый год покойники приходят на баз и разговаривают со всем скотом, и он слыхал, как коровы говорили по-человечьи, а только трудно было разобрать, на что жаловались волы и буренушки.
— Не знаю, я еще не слыхал, как коровы разговаривают по-людски, не буду брехать, а вот под Новый год, — начал опять Охрим Пантелеевич, — когда я еще был парубком, однажды случилось мне видеть катившийся клад. Была уже, наверное, полночь. Проводив девчат с щедривки, я один по улице возвращался домой. Смотрю, посредине улицы прямо на меня катится большой клубок огня. Я сразу догадался, что это не что иное, как клад с золотом перемещается на новое место. У меня в руках всегда был железный прут «ципок», и я, недолго думая, подбежал сбоку, перекрестился и со всего размаха ударил прямо по этому клубку. Красный шар вспыхнул белым дымом и исчез. Следом послышался хохот, и опять все стихло. Тут только я спохватился, какую непоправимую ошибку сделал сгоряча! Надо было ударить по огненному шару дворовой метлой, а не железным прутом, и не креститься, тогда бы этот клубок рассыпался кучей золота, а то вышел «пшик». Чесал, чесал я затылок после этого, да поздно было: счастье прямо в руки катилось, а взять не сумел...
— Ничего подобного я никогда не встречал, — сказал Федор Кущ, относившийся вообще с недоверием к подобным рассказам, — в самые глухие ночи ходил я и через кладбище, и по безлюдной степи, и под Новый год, и под Крещение, и ночью под Ивана Купалу речку вброд переходил, и никогда ничего необыкновенного со мной не случалось. А чтобы и дальше всем сидящим здесь так было, как и мне, после такого перерыва, потраченного на разную белиберду, предлагаю всем выпить сразу по две рюмки!
— Вот это доброе слово сказал, куманек, — поддержал его Тарас Охримович и сразу же начал наливать рюмки, — а то замололи всякую ерунду о чудесах да страшных видениях, та еще на крестинах; лучше будем пить и веселиться.
Мужчины не противоречили и без заминки выпили по две рюмки сряду: женщины морщились и выпили только по половине.
Софрон Падалка сидел, и все время молчал, свесив свой длинный правый ус до самой рюмки. Его жена, Варя, оставалась дома, с часу на час ожидая тоже родов. Тарас Охримович налил ему третью рюмку:
— Вам, Софрон Капитонович, надо не только за себя, а я за жинку выпить. Пейте! Все равно скоро мы будем и у вас на крестинах! Нечего сторониться людей! Вишь, как вам в этом году повезло в хозяйстве, а ни разу могарыча не поставили.
— Правда, правда! У меня в этом году в хозяйстве, так сказать, действительно повезло, — сказал Софрон Капитонович, принимая рюмку. — Что ж, одну чарку можно и за Варьку хлебнуть, — и он сразу выпил.
— А чем повезло особенно в хозяйстве? — спросил Кущ.
— О, много прибутка ни у кого не было, — ответил Тарас Охримович. — Три овцы окотились двумя ягнятами каждая, незавидная рыжая кобыла привела двоих лошат, и свинья опоросилась двенадцатью поросятами! А у меня «хавронья» только восемь штук привела, да и то одного задавила...
— О, это действительно, хорошо! Притом очень хорошая примета — все в хозяйстве будет двоиться, — сказал Кущ.
— Возможно, это потому, что он в этом году паску ел без шафрана.
— Как так? — поинтересовался кум.
Падалка косо глянул на Тараса Охримовича, но последний, якобы не замечая его взгляда, продолжал:
— В Страстную Пятницу послала Варька Софрона Капитоновича на базар купить шафрану, чтобы положить в тесто для пасок. Капитонович долго заучивал со слов Варьки такое мудреное слово — «шафран». Выходя из дома и садясь в бидарку, он, чтобы не забыть, всю дорогу повторял: «Шафран, шафран, шафран». «Н-оо! лысомордая кляча — шафран, шафран. Здравствуйте, Никита Иванович, — шафран, шафран, что-то колесо в бедарке пищит, надо будет смазать — шафран, шафран, шафран». И так все время по дороге к базару повторял это слово, чтобы не забыть. Подъехав в лавке Ивченка, он резко натянул вожжи и сердито крикнул: «Тпр-ру-у, лысомордая кляча, шкопытарь, шкопытарь, шкопытарь». Зашел в лавку и вместо шафрана купил скипидару.
Вернулся домой с надеждой, что угодил своей жинке, но каково же было его удивление, когда Варька, взяв в руки покупку мужа, чуть кочергой его не огрела.
— Что ты, черт усатый, привез мне? Га?
— Та... ты же сказала, как будто бы «шкопытарь».
— Не шкопытарь, а шафран, баранья твоя голова! А этим возьми намажь себе одно место! — И выгнала его с хаты.
Софрон Капитонович взял потом скребницу и, начав чистить лошадей, долго еще бормотал про себя: «Это лысомордая кляча виновата! Поперла возле лавки, я пока сказал «тпр-ру» и забыл это проклятущее слово «шафран». Да и мое ли это дело? Вот почистить гребенкой кобылу — я знаю как, а разные там шафраны — это бабье дело. По мне, пусть хоть чесноку натолчет в паску, лишь бы вкусная была...» Так и была у него паска без шафрана...
— Тарас Охримович! Ну что вы такое выдумываете про меня? Это же не со мной было! — обиженно возразил Софрон Капитонович, подмигивая глазом хозяину, чтобы не конфузил его.
Все хохотали и верили, конечно, больше рассказчику. Тарас Охримович снова долил опорожненные наполовину графины, и веселье стало входить во «вторую стадию». Стадии же казацкого веселья определялись так.
Первая — когда гости от молчания и вздохов начинают переходить к оживленным разговорам, вежливым спорам; доказывая друг другу в деликатной форме что-либо хозяйственное; при этом люди вообще больше едят, чем пьют.
Вторая стадия — когда рюмки уже следуют одна за другой в беспорядке, на закуску мало обращают внимания, каждый пьет по своему характеру, начинаются песни, сначала тихо, потом все громче и разнообразнее, появляются желающие танцевать, даже без музыки.
Третья — когда большинство начинает лазить «на карячках» и путешествуют в «город Ригу», стулья не держат сидящих и то и дело переворачиваются, бьется посуда, а иногда достается и физиономии перевеселившегося; бывает даже, что, в конце концов, некоторые ночуют в хлеву или в станичной караулке.
Итак, на крестинах у Кияшко Тараса веселье вошло только еще во вторую стадию. Женщины запели вполголоса:
Пийте, куми, горілочку, а ви, гуси, воду...
Рюмки наполнялись и опоражнивались одна за другой, причем уже наливал каждый сам себе и пил без упрашиваний. Скоро все тянули хором:
Ой, кум до куми борозенкою йшов,
Борозенкою йшов, куль соломи найшов.
А в тім то кулі черевички кумі.
Захмелевший Охрим Пантелеевич одной рукой обнял Павла Горобца, другую сжал в кулак и грозил кому-то:
— Черт батька зна що! Возятся с этим япошкой второй год уже, один срам! Вот я в семьдесят седьмом году разве так лупцувал турка? Да мы, если бы пошли воевать, то за один месяц закончили бы с этими желтолицыми! Мы бы их, косоглазых, шапками закидали, а то прямо стыдно за наше воинство. Да и казаки не те стали. Вот моему Андрею я годами холил-холил коня, а он не успел поехать на службу, сразу же доконал Гнедого, зарезал на плуге. Ну что вы на это скажете?! А теперь по-лягушачьи ползает в пластунах где-то на Кавказе. Эх, нема уже прежних черноморских казаков! — И он жалостно всхлипнул.
— Нема, точно нема, Охрим Пантелеевич. — И Горобец, прислонившись к своему сверстнику, зарыдал.
Несколько минут они оплакивали старое казачество, потом Охрим Пантелеевич схватил графин, налил в рюмки водки и, стараясь заглушить неумолкаемый галдеж, громко выкрикнул:
— Хай моему сыночку, Андрюше, икнется легонько. Пьем за его здоровье и удачу на службе!
— Ура-а-а! — гаркнул Иван Охримович, и все его поддержали, хотя никто не слышал тоста его отца и совсем не знал, в честь кого надо кричать «ура».
Около полуночи, догулявшись до начала третьей стадии, казаки медленно выползали из дома Тараса Кияшко, придерживаясь за своих менее пьяных жен и распевая на улице во все горло, что только им приходило на ум...
(продолжение следует)
вторник, 30 июля 2019 г.
5-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава V
Русско-японская война 1904-1905 годов почти не отражалась на спокойном ходе жизни в станицах Кубанской области. Многолюдные базары шумели по-прежнему. Всевозможных товаров в лавках было полно и с теми же ценами, что и до войны. Правда, при самом начале войны, зимой 1904 года, была объявлена тревога. По станице трубач играл военный сбор. Все военнообязанные казаки, заслышав такой сигнал, немедленно навьючили своих строевых коней всем необходимым для похода, оделись сами по-военному и не замедлили явиться к атаману станицы. Но потом их отпустили по домам, с наказом быть готовыми в любую минуту. Общей мобилизации так и не было.
Итак, жизнь в Старо-Минской текла своим прежним руслом. Так же, как и прежде хлеборобы работали на своих обширных полях, а в праздники отдыхали и веселились. Парубки, достигнув восемнадцатилетнего возраста, женились, девушки выходили замуж еще моложе. Справляли богатые и веселые свадьбы, при рождениях в каждой семье устраивали торжественные крестины. Дети казаков учились в школах станицы совершенно бесплатно, и книги, и все ученические принадлежности выдавались им за счет казны...
Старший сын Кияшко Тараса, Никифор, не в пример своему дяде Андрею, уехавшему на действительную службу холостяком, женился, как только ему исполнилось 18 лет. В семье ему не только не препятствовали, а, наоборот, были очень довольны. Охрим Пантелеевич очень радовался, что дожил до дня свадьбы своего первого внука, и на все лады расхваливал невестку. Жена Никифора, Наталка, в самом деле заслуживала похвалы. Все в ее руках так и горело: и горячий «сниданок» приготовит, когда в доме еще все спят; и чуть свет уже коров подоит, курей, свиней покормит; и белье всем выстирает вовремя. Довольна невесткой была и свекруха, Ольга Ивановна, которой та стала верной помощницей в ее кропотливой домашней работе.
Роста Наталка была среднего. Ее серые глаза, встречаясь со взглядом мужа, всегда светились ласково, любовно...
Подходил праздник Троицы. В «Клечальную» — Троицкую — субботу, после обеда, Никифор взял топор, влез на высокий ветвистый тополь и стал обрубать и бросать на землю зеленые ветки.
— Петрусь, собирай их и складывай в кучу! — крикнул он своему меньшому братишке, бегавшему тут же, вокруг тополя.
Петька с охотой принялся за работу, потом, никого не спрашивая, стал втыкать ветки тополя повсюду: на воротах, на калитке, возле каждого столба забора. Когда Никифор слез с дерева, то, к своему удивлению, не нашел нарубленных им веток.
— Куда девал ветки? Где их понатыкал? Клечать мы будем позже, я же тебе говорил складывать в кучу, а где же куча? — набросился он на Петьку.
— А что, я плохо клечаю, га? Или мало веток еще на других тополях? — оправдывался Петька, но все же отбежал подальше, опасаясь получить трепку от брата.
Никифор посмотрел на воткнутые повсюду ветки, погрозил пальцем Петьке и полез на другой тополь.
К вечеру все окна и двери, снаружи и внутри, были украшены множеством веток тополя и клена. Порог дома — «схиді» и пол — «долівку» — в каждой комнате Наталка аккуратно посыпала зеленой травкой, а в зале деревянный пол устлала тонким слоем особенной, шелковистой, с белыми полосками, широколиственной травкой.
На всех подоконниках стояли в глиняных горшочках букеты живых цветов — распустившихся только к Троице «івныков», комнатного дубка, троянды, шелковистой травки, гроздей белой акации...
Праздник зелени и цветов, отмечаемый христианским миром в пятидесятый день после Пасхи, встречался всеми жителями станицы торжественно.
В день троицы, в воскресенье, рано утром, едва заблаговестили к обедне, Петька в новом картузе и белой вышитой рубашке, держась за руку дедушки, пошел в стоявшую недалеко Христово-Рождественскую церковь.
В церкви иконы не только у алтаря, но и под колокольней, и у боковых входов были украшены новыми чистыми полотенцами и душистыми цветами. На полу лежал толстый слой мягкой травы. У иконостаса и на паникадилах — зеленые древесные ветки. По всему храму распространялся, заглушая запах ладана, аромат роз, лобыстка и мяты.
Охрим Пантелеевич купил две просфоры — о здравии и за упокой — и несколько свечей. Свечи сам зажег перед образами святых, которых больше всего почитал, — Николая Чудотворца, Георгия Победоносца и Великомученика и Целителя Пантелеймона. Кроме этих святых, он ставил еще свечи только перед образами Христа и Богородицы. Затем, положив на стоявший медный поднос просфоры с грамоткой, прошел на свое излюбленное место, у правого придела возле клироса, и начал часто креститься, читая шепотом все известные ему молитвы.
Петька встал рядом и, озираясь по сторонам, тоже начал шептать «Отче наш», потом, вероятно, забыв, где находится, дернул за рукав Охрима Пантелеевича и звонким голоском спросил:
— Дедушка! Почему в церкви сегодня так хорошо пахнет?
— Стой тихо, ич, басурман! Нельзя в церкви разговаривать! — погрозил ему пальцем дед, но через минуту тихо добавил: — Ясно отчего, от цветов...
Стоявший рядом пожилой мужчина, одетый по-городскому, наклонился к уху Петьки и зашептал:
— Это потому такой запах делают сегодня в церкви, как воспоминание того, что, когда Святой Дух сошел на апостолов в доме, куда они собрались по внушению Свыше, то там только распространилось необыкновенное благоухание.
Петька с уважением посмотрел на незнакомого человека и подумал, что тот, наверное, еще больше знает, чем его дедушка.
Когда хор пел тропарь праздника, Петя внимательно слушал малопонятные ему слова, потом задумался. Через минуту он снова дернул за рукав Охрима Пантелеевича:
— Дедушка! Вы слыхали, какие слова сейчас пели на хорах? «Духа Святого», «премудрые овцы», «уловлей вселенную...» А я знаю почему. Это потому, что Дух Святой, как голубь, и голубей можно ловить не только своих, но и чужих, «во всей вселенной». А я раньше все-таки боялся, думал гре...
Щелчок в затылок прервал рассуждения Петьки.
— Замолчи, дурак! Ич, басурманин, умник нашелся! Поучишься в школе больше, узнаешь лучше, а в церкви стой и молчи! — И Охрим Пантелеевич, взяв Петьку за ухо, повернуд его в сторону алтаря.
Внук поморщился, потер покрасневшее ухо и уже больше ни о чем не спрашивал деда.
Надо сказать, что Петька любил разводить и гонять голубей в своем дворе. Он держал это свое обособленное «хозяйство» в образцовом состоянии. У него были и вертуны, и трубачи, и падучие, и супруны, и другие породы голубей. Заметив где-нибудь над соседней крышей поднявшихся чужих голубей, он в тот же момент «пужал» своих, которые, поднявшись в воздух, соединялись с другими и, покружившись немного, нередко опускались на крышу его дома. Тут уж Петька не зевал. Щедро посыпая по двору зерна пшеницы, он начинал звать их поддельно-ласковым зовом: «Гули, гули, гу-у-лю-у-у, у-у», и, когда обманутые «гули» слетали с крыши и садились в его дворе клевать зерно, он, подкрадываясь на четвереньках, особыми «сільцами» (силками) ловил зазевавшихся чужих голубей, «боркал» их и присоединял к своему «хозяйству».
Таков был неписанный закон у всех малолетних голубеводов: поймал в своем дворе чужого голубя — значит, он уже принадлежит поймавшему и прежний хозяин мог только откупить своего голубя, но отобрать не имел права...
Служба в церкви затянулась. После литургии сейчас же случилась вечерня, с троекратным коленопреклонением и чтением священником трех длинных молитв.
Петька очень проголодался, так как перед уходом в церковь ему ничего не дали поесть. Поэтому едва задержавшийся покалякать со знакомыми дедушка разрешил ему самому идти домой, он стрелой пустился к своему дому.
Вскочив в комнату, он сразу же набросился на сладкие пирожки, стоявшие на лавке возле печи, но его прогнала мать, заявив, что эти пирожки будут на закуску, а сначала полагается есть борщ и мясо. Петька недовольно насупился и отошел в угол.
Старшая на год сестра, Приська и младшая, Гашка, которые не ходили в церковь, а оставались дома, с таинственным видом вызвали его в сенцы. Они припасли для своего братика несколько пирожков с изюмом и рисом и сунули ему в руку. Петька с жадностью съел их и уже более спокойно дожидался прихода деда, когда все сели «до сырна» (низенького круглого стола), где уже стоял налитый в большую миску жирный горячий борщ.
После обеда на улицу высыпали парубки и дивчата в летних праздничных нарядах. Луская семечки, они собирались группами, «гуляли в мяча», тянули звонким переливом песни «про любовь» или старинные казачьи. Кое-где по углам заливалась гармошка, а парубки и девчата выбивали «гопака», «метелицю», «польку бабочку», «страдание» и другие танцы.
В течение трех дней все в станице веселились, и казалось, что сама земля, одевшись в зелень и цветы, справляла свой праздник.
Никто не препятствовал этому веселью. Родители разрешали молодежи в эти дни вдоволь нагуляться, поскольку после Троицы все хлеборобы, со всей семьей, забирая с собой скот и птицу, выезжали в степь, на свои паевые наделы, иногда отстоящие от дома на 15-20 верст, и там, на месте, проводили все летние полевые работы: сенокос, косовицу хлебов, молотьбу — без перерыва, почти до самого Покрова, а в крупных хозяйствах иногда и позже.
Жена Тараса Охримовича, Ольга Ивановна, в этом году в степь не поехала, оставшись дома присматривать за хозяйством и заготовить на зиму запасы фруктов и овощей. Главная же причина была та, что она после восьмилетнего перерыва опять забеременела или, как она говорила, «на старості сказылась»; «Шо невістка Наталка стала в положеніі, то воно так и треба, а мені так аж стыдно...»
Охрим Пантелеевич, пользуясь привилегией своего возраста, тоже остался дома, и только наезжал иногда в степь присматривать хозяйским оком за работами.
* * *
Урожай зерновых в 1905 году был неважный. В мае дождей не было, и хлеба оказались низкорослыми. Уборку и обмолот их к «Первой Пречистой» многие уже закончили. Благодаря обильным летним дождям пропашные и бахчевые оказались хорошими, и после обмолота хлебов хозяева занялись уборкой подсолнуха и кукурузы.
Охрим Пантелеевич последние дни молотьбы был в степи. Когда обмолот пшеницы и ячменя был закончен, он решил больше не оставаться на своей царыні», зная, что и без него перевеют намолоченный катками ворох на току, а, навалив две гарбы (Прим: «Гарба» и «арба» — не одно и тоже, на Кавказе у горцев арбою называлась двухколесная короткая телега, запряженная мулом или ишаком. Гарбою у кубанских хлеборобов называлась длинная на четырех колесах широкая телега с «драбынами», то есть широкой деревянной защитой по бокам) крупных кавунов и дынь, поехал с Петькой и Приськой домой, в станицу. Проезжая базарную площадь, он продал одну гарбу арбузов и дынь, около полторы сотни штук, за рубль 25 копеек, а другую гарбу привез к себе во двор и сгрузил под навесом дома. Лошадей с порожними гарбами он направил обратно в степь, посадив за «погонычей» на одну — Петьку, а на другую — Приську. Сам же остался дома.
Со дня на день ожидались роды у Ольги Ивановны, и она уже не могла таскать мешки с яблоками из сада. Несколько раз на день он шел с пустым мешком в сад, собирал упавшие на землю спелые фрукты, затем садился там же на деревянную лавку, сделанную из нетесаных досок и, наслаждаясь запахом зрелых яблок, задумчиво прислушивался, как они со всех сторон, «бух-оух-бух», одно за другим падали на землю. Если ветерок дул сильнее или налетал вихрь, то яблоки и груши сыпались с деревьев градом.
Через два-три дня по отъезде Охрима Пантелеевича в станицу Тарас, перевеяв ворох пшеницы, навалил на двое дрог до сорока мешков с чистым зерном и тоже отправился домой. На передних дрогах он был сам, а на задних правила лошадьми его дочка Приська. Он ехал не спеша, и все время глядел на раскинувшуюся кругом далеко видимую степную равнину.
Необмолоченных копен в степи уже не оставалось, и скот свободно бродил по стерне, выискивая зеленевшую местами траву. Сурепа не только успела вырасти вторично на убранных полях, но и расцвела, желтея среди стерни и у обочин дороги. Шляпки подсолнухов пожелтели, и женщины с подростками отсекали их от стеблей ножами, сваливали в кучу или в стоявшую рядом гарбу и отвозили к степной хате или куреню, где и вымолачивали семечки палками. Если же шляпки были сухими или подсолнуха возделывалось много, то его тогда срезали со стеблями, отвозили на ток и вымолачивали каменными катками, с запряженными в них лошадьми.
Поспела и кукуруза. Зерно в початках затвердело, «постарело», и их уже не варили для разнообразия степной пищи. Початки отламывали от сухих пожелтевших стеблей, очищали от окутывающих их листьев и, навалив в гарбу или бричку, отвозили в специально приготовленное для хранения место, часто на чердаке дома или под железной крышей амбара, прямо над закромами пшеницы. По дорогам кое-где лежали потерянные и затем раздавленные колесами арбузы, с сочной красной мякотью, казавшиеся издали большими запыленными цветками.
Так, поглядывая на окрестные поля и работающих на них людей, Тарас Охримович потихоньку приехал домой. Он открыл ворота и не успел еще въехать во двор, как из дверей дома вышла соседка-старушка, известная в станице бабка-повитуха Настя Коломыйчиха, радостно приветствовала хозяина:
— Вот и батько прибыл! Поздравляю, Тарас Охримович, с сыночком, только сегодня появился на свет Божий. Слава Богу, все благополучно.
Он быстро отпряг лошадей и вошел в комнату. На деревянной кровати возле печи лежала бледная Ольга Ивановна, а рядом, присосавшись к груди матери, шевелился живой комочек, с редким пушком чуть-чуть черневших на головке волосиков.
Ольга Ивановна при виде мужа болезненно улыбнулась:
— Приехал? Шоб ты йому облыпывся, догарювався! Теперь на старости лет сам будешь колыхать колыску!
— Ну, шож, буду й колыхать, если нужно, — сказал, усмехаясь, Тарас Охримович, поцеловал жену, затем осторожно в затылок — новорожденного и вышел во двор, чтобы перенести мешки с зерном в закрома.
Из сада вышел с мешком яблок Охрим Пантелеевич:
— Вот и хорошо, Тарас, что ты приехал сегодня. А я уже собирался сам плентать за тобой в степь. Некого послать было, и лошади нет. Ну что, видел казака в пеленках?
— Видел, — с довольной улыбкой ответил Тарас Охримович.
— Может, завтра и крестить будем?
— Та можно и завтра, — потом, подумав немного, переменил решение: — Нет, завтра ведь Постного Ивана, нехорошо на крестинах без мясной закуски. Лучше будем крестить послезавтра: и день скоромный, и праздник Александра Невского.
— Да, да, правильно! В скоромный день, конечно, лучше. — И Охрим Пантелеевич стал помогать сыну переносить мешки в амбар.
* * *
30 августа после обеда в дом Кияшко пришли запрошенные Тарасом Охримовичем кумовья: старый его сослуживец из 10-го квартала Федор Кущ и соседка Грицун.
В момент, как кумовья уже собрались нести новорожденного в церковь, неожиданно возник горячий спор: какое имя ему дать?
Охрим Пантелеевич настаивал, чтобы имя значилось в святцах в этот день: «Мы не можем сами дома придумывать имен. Какое батюшка наречет, такое и будет! Так у нас всегда было. Вот сегодня — святого князя Александра Невского, и пусть будет этот голопупый казачонок Александром. Но кум Федор Кущ и кума Клавдия предложили своему крестнику имя «Федор». Тарасу Охримовичу и Ольге Ивановне это имя тоже понравилось. На том и порешили. В то время уже в некоторых приходах священник считался с желаниями родителей и не навязывал имя, которое значилось в тот день в святцах.
Клавдия Грицун завернула карапуза в чистую простынь, положила в узелок чистенькую распашонку, затем прикрыла его зеленым одеялом и передала на руки Федора Куща, ибо по обычаю мальчика должен нести в церковь и назад кум. Собравшись, они пошли в старую Христо-Рождественскую церковь «за крестом».
Церковный сторож и священник с псаломщиком, предупрежденные заранее о предстоящих крестинах, уже приготовили в сторожке, в большой установленной иконами комнате, купель с подогретой водой. Священник, по просьбе восприемников, согласился произвести обряд до начала вечерней службы в церкви.
Псаломщик Федор Евграфович Добрыдень сделал в церковных книгах «метрическую» запись о рождении и крещении младенца, указав его родителей и восприемников, и стал подпевать священнику о. Иоанну Кувиченскому. «Верую» Федор Кущ прочитал вслух наизусть без всяких подсказываний. Священник взял голого малютку и, прикрывая одной ладонью его рот и нос, три раза погрузил в воду, произнося слова: «Крещается раб Божий Федор, во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь». Федор Кущ вынул из кошелька купленный им и завернутый в белую тряпочку золотой крестик с тонким шелковым шнурочком и передал священнику, тот надел его на шею ребенку. Потом священник остриг с головы ребенка прядь пухообразных волос, влепил их в воск горевшей свечи и бросил на воду в купель. Кума внимательно смотрела: плавает ли воск или тонет? Существовало поверье: если воск потонет, то ребенок скоро помрет, а если будет держаться на поверхности, то будет долго жить. Псаломщик заметил ее пристальный, наблюдающий взгляд:
— Напрасно, кума, смотрите! Кто вам сказал, что воск утонет в воде?
— Та я, Федір Графовыч, сама добре не знаю, кажут люды...
— Неправда! Воск на воде всегда будет плавать, а бросил его батюшка вовсе не для определения жизни или смерти ребенка, а это входит в обряд крещения.
Клавдия смутилась, и смотреть на воду перестала.
Когда крещение было окончено, она завернула маленького Федю в простыню и одеяльце и передала опять на руки Федору Кущу. Кумовья направились обратно, к дому Кияшко.
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава V
Русско-японская война 1904-1905 годов почти не отражалась на спокойном ходе жизни в станицах Кубанской области. Многолюдные базары шумели по-прежнему. Всевозможных товаров в лавках было полно и с теми же ценами, что и до войны. Правда, при самом начале войны, зимой 1904 года, была объявлена тревога. По станице трубач играл военный сбор. Все военнообязанные казаки, заслышав такой сигнал, немедленно навьючили своих строевых коней всем необходимым для похода, оделись сами по-военному и не замедлили явиться к атаману станицы. Но потом их отпустили по домам, с наказом быть готовыми в любую минуту. Общей мобилизации так и не было.
Итак, жизнь в Старо-Минской текла своим прежним руслом. Так же, как и прежде хлеборобы работали на своих обширных полях, а в праздники отдыхали и веселились. Парубки, достигнув восемнадцатилетнего возраста, женились, девушки выходили замуж еще моложе. Справляли богатые и веселые свадьбы, при рождениях в каждой семье устраивали торжественные крестины. Дети казаков учились в школах станицы совершенно бесплатно, и книги, и все ученические принадлежности выдавались им за счет казны...
Старший сын Кияшко Тараса, Никифор, не в пример своему дяде Андрею, уехавшему на действительную службу холостяком, женился, как только ему исполнилось 18 лет. В семье ему не только не препятствовали, а, наоборот, были очень довольны. Охрим Пантелеевич очень радовался, что дожил до дня свадьбы своего первого внука, и на все лады расхваливал невестку. Жена Никифора, Наталка, в самом деле заслуживала похвалы. Все в ее руках так и горело: и горячий «сниданок» приготовит, когда в доме еще все спят; и чуть свет уже коров подоит, курей, свиней покормит; и белье всем выстирает вовремя. Довольна невесткой была и свекруха, Ольга Ивановна, которой та стала верной помощницей в ее кропотливой домашней работе.
Роста Наталка была среднего. Ее серые глаза, встречаясь со взглядом мужа, всегда светились ласково, любовно...
Подходил праздник Троицы. В «Клечальную» — Троицкую — субботу, после обеда, Никифор взял топор, влез на высокий ветвистый тополь и стал обрубать и бросать на землю зеленые ветки.
— Петрусь, собирай их и складывай в кучу! — крикнул он своему меньшому братишке, бегавшему тут же, вокруг тополя.
Петька с охотой принялся за работу, потом, никого не спрашивая, стал втыкать ветки тополя повсюду: на воротах, на калитке, возле каждого столба забора. Когда Никифор слез с дерева, то, к своему удивлению, не нашел нарубленных им веток.
— Куда девал ветки? Где их понатыкал? Клечать мы будем позже, я же тебе говорил складывать в кучу, а где же куча? — набросился он на Петьку.
— А что, я плохо клечаю, га? Или мало веток еще на других тополях? — оправдывался Петька, но все же отбежал подальше, опасаясь получить трепку от брата.
Никифор посмотрел на воткнутые повсюду ветки, погрозил пальцем Петьке и полез на другой тополь.
К вечеру все окна и двери, снаружи и внутри, были украшены множеством веток тополя и клена. Порог дома — «схиді» и пол — «долівку» — в каждой комнате Наталка аккуратно посыпала зеленой травкой, а в зале деревянный пол устлала тонким слоем особенной, шелковистой, с белыми полосками, широколиственной травкой.
На всех подоконниках стояли в глиняных горшочках букеты живых цветов — распустившихся только к Троице «івныков», комнатного дубка, троянды, шелковистой травки, гроздей белой акации...
Праздник зелени и цветов, отмечаемый христианским миром в пятидесятый день после Пасхи, встречался всеми жителями станицы торжественно.
В день троицы, в воскресенье, рано утром, едва заблаговестили к обедне, Петька в новом картузе и белой вышитой рубашке, держась за руку дедушки, пошел в стоявшую недалеко Христово-Рождественскую церковь.
В церкви иконы не только у алтаря, но и под колокольней, и у боковых входов были украшены новыми чистыми полотенцами и душистыми цветами. На полу лежал толстый слой мягкой травы. У иконостаса и на паникадилах — зеленые древесные ветки. По всему храму распространялся, заглушая запах ладана, аромат роз, лобыстка и мяты.
Охрим Пантелеевич купил две просфоры — о здравии и за упокой — и несколько свечей. Свечи сам зажег перед образами святых, которых больше всего почитал, — Николая Чудотворца, Георгия Победоносца и Великомученика и Целителя Пантелеймона. Кроме этих святых, он ставил еще свечи только перед образами Христа и Богородицы. Затем, положив на стоявший медный поднос просфоры с грамоткой, прошел на свое излюбленное место, у правого придела возле клироса, и начал часто креститься, читая шепотом все известные ему молитвы.
Петька встал рядом и, озираясь по сторонам, тоже начал шептать «Отче наш», потом, вероятно, забыв, где находится, дернул за рукав Охрима Пантелеевича и звонким голоском спросил:
— Дедушка! Почему в церкви сегодня так хорошо пахнет?
— Стой тихо, ич, басурман! Нельзя в церкви разговаривать! — погрозил ему пальцем дед, но через минуту тихо добавил: — Ясно отчего, от цветов...
Стоявший рядом пожилой мужчина, одетый по-городскому, наклонился к уху Петьки и зашептал:
— Это потому такой запах делают сегодня в церкви, как воспоминание того, что, когда Святой Дух сошел на апостолов в доме, куда они собрались по внушению Свыше, то там только распространилось необыкновенное благоухание.
Петька с уважением посмотрел на незнакомого человека и подумал, что тот, наверное, еще больше знает, чем его дедушка.
Когда хор пел тропарь праздника, Петя внимательно слушал малопонятные ему слова, потом задумался. Через минуту он снова дернул за рукав Охрима Пантелеевича:
— Дедушка! Вы слыхали, какие слова сейчас пели на хорах? «Духа Святого», «премудрые овцы», «уловлей вселенную...» А я знаю почему. Это потому, что Дух Святой, как голубь, и голубей можно ловить не только своих, но и чужих, «во всей вселенной». А я раньше все-таки боялся, думал гре...
Щелчок в затылок прервал рассуждения Петьки.
— Замолчи, дурак! Ич, басурманин, умник нашелся! Поучишься в школе больше, узнаешь лучше, а в церкви стой и молчи! — И Охрим Пантелеевич, взяв Петьку за ухо, повернуд его в сторону алтаря.
Внук поморщился, потер покрасневшее ухо и уже больше ни о чем не спрашивал деда.
Надо сказать, что Петька любил разводить и гонять голубей в своем дворе. Он держал это свое обособленное «хозяйство» в образцовом состоянии. У него были и вертуны, и трубачи, и падучие, и супруны, и другие породы голубей. Заметив где-нибудь над соседней крышей поднявшихся чужих голубей, он в тот же момент «пужал» своих, которые, поднявшись в воздух, соединялись с другими и, покружившись немного, нередко опускались на крышу его дома. Тут уж Петька не зевал. Щедро посыпая по двору зерна пшеницы, он начинал звать их поддельно-ласковым зовом: «Гули, гули, гу-у-лю-у-у, у-у», и, когда обманутые «гули» слетали с крыши и садились в его дворе клевать зерно, он, подкрадываясь на четвереньках, особыми «сільцами» (силками) ловил зазевавшихся чужих голубей, «боркал» их и присоединял к своему «хозяйству».
Таков был неписанный закон у всех малолетних голубеводов: поймал в своем дворе чужого голубя — значит, он уже принадлежит поймавшему и прежний хозяин мог только откупить своего голубя, но отобрать не имел права...
Служба в церкви затянулась. После литургии сейчас же случилась вечерня, с троекратным коленопреклонением и чтением священником трех длинных молитв.
Петька очень проголодался, так как перед уходом в церковь ему ничего не дали поесть. Поэтому едва задержавшийся покалякать со знакомыми дедушка разрешил ему самому идти домой, он стрелой пустился к своему дому.
Вскочив в комнату, он сразу же набросился на сладкие пирожки, стоявшие на лавке возле печи, но его прогнала мать, заявив, что эти пирожки будут на закуску, а сначала полагается есть борщ и мясо. Петька недовольно насупился и отошел в угол.
Старшая на год сестра, Приська и младшая, Гашка, которые не ходили в церковь, а оставались дома, с таинственным видом вызвали его в сенцы. Они припасли для своего братика несколько пирожков с изюмом и рисом и сунули ему в руку. Петька с жадностью съел их и уже более спокойно дожидался прихода деда, когда все сели «до сырна» (низенького круглого стола), где уже стоял налитый в большую миску жирный горячий борщ.
После обеда на улицу высыпали парубки и дивчата в летних праздничных нарядах. Луская семечки, они собирались группами, «гуляли в мяча», тянули звонким переливом песни «про любовь» или старинные казачьи. Кое-где по углам заливалась гармошка, а парубки и девчата выбивали «гопака», «метелицю», «польку бабочку», «страдание» и другие танцы.
В течение трех дней все в станице веселились, и казалось, что сама земля, одевшись в зелень и цветы, справляла свой праздник.
Никто не препятствовал этому веселью. Родители разрешали молодежи в эти дни вдоволь нагуляться, поскольку после Троицы все хлеборобы, со всей семьей, забирая с собой скот и птицу, выезжали в степь, на свои паевые наделы, иногда отстоящие от дома на 15-20 верст, и там, на месте, проводили все летние полевые работы: сенокос, косовицу хлебов, молотьбу — без перерыва, почти до самого Покрова, а в крупных хозяйствах иногда и позже.
Жена Тараса Охримовича, Ольга Ивановна, в этом году в степь не поехала, оставшись дома присматривать за хозяйством и заготовить на зиму запасы фруктов и овощей. Главная же причина была та, что она после восьмилетнего перерыва опять забеременела или, как она говорила, «на старості сказылась»; «Шо невістка Наталка стала в положеніі, то воно так и треба, а мені так аж стыдно...»
Охрим Пантелеевич, пользуясь привилегией своего возраста, тоже остался дома, и только наезжал иногда в степь присматривать хозяйским оком за работами.
* * *
Урожай зерновых в 1905 году был неважный. В мае дождей не было, и хлеба оказались низкорослыми. Уборку и обмолот их к «Первой Пречистой» многие уже закончили. Благодаря обильным летним дождям пропашные и бахчевые оказались хорошими, и после обмолота хлебов хозяева занялись уборкой подсолнуха и кукурузы.
Охрим Пантелеевич последние дни молотьбы был в степи. Когда обмолот пшеницы и ячменя был закончен, он решил больше не оставаться на своей царыні», зная, что и без него перевеют намолоченный катками ворох на току, а, навалив две гарбы (Прим: «Гарба» и «арба» — не одно и тоже, на Кавказе у горцев арбою называлась двухколесная короткая телега, запряженная мулом или ишаком. Гарбою у кубанских хлеборобов называлась длинная на четырех колесах широкая телега с «драбынами», то есть широкой деревянной защитой по бокам) крупных кавунов и дынь, поехал с Петькой и Приськой домой, в станицу. Проезжая базарную площадь, он продал одну гарбу арбузов и дынь, около полторы сотни штук, за рубль 25 копеек, а другую гарбу привез к себе во двор и сгрузил под навесом дома. Лошадей с порожними гарбами он направил обратно в степь, посадив за «погонычей» на одну — Петьку, а на другую — Приську. Сам же остался дома.
Со дня на день ожидались роды у Ольги Ивановны, и она уже не могла таскать мешки с яблоками из сада. Несколько раз на день он шел с пустым мешком в сад, собирал упавшие на землю спелые фрукты, затем садился там же на деревянную лавку, сделанную из нетесаных досок и, наслаждаясь запахом зрелых яблок, задумчиво прислушивался, как они со всех сторон, «бух-оух-бух», одно за другим падали на землю. Если ветерок дул сильнее или налетал вихрь, то яблоки и груши сыпались с деревьев градом.
Через два-три дня по отъезде Охрима Пантелеевича в станицу Тарас, перевеяв ворох пшеницы, навалил на двое дрог до сорока мешков с чистым зерном и тоже отправился домой. На передних дрогах он был сам, а на задних правила лошадьми его дочка Приська. Он ехал не спеша, и все время глядел на раскинувшуюся кругом далеко видимую степную равнину.
Необмолоченных копен в степи уже не оставалось, и скот свободно бродил по стерне, выискивая зеленевшую местами траву. Сурепа не только успела вырасти вторично на убранных полях, но и расцвела, желтея среди стерни и у обочин дороги. Шляпки подсолнухов пожелтели, и женщины с подростками отсекали их от стеблей ножами, сваливали в кучу или в стоявшую рядом гарбу и отвозили к степной хате или куреню, где и вымолачивали семечки палками. Если же шляпки были сухими или подсолнуха возделывалось много, то его тогда срезали со стеблями, отвозили на ток и вымолачивали каменными катками, с запряженными в них лошадьми.
Поспела и кукуруза. Зерно в початках затвердело, «постарело», и их уже не варили для разнообразия степной пищи. Початки отламывали от сухих пожелтевших стеблей, очищали от окутывающих их листьев и, навалив в гарбу или бричку, отвозили в специально приготовленное для хранения место, часто на чердаке дома или под железной крышей амбара, прямо над закромами пшеницы. По дорогам кое-где лежали потерянные и затем раздавленные колесами арбузы, с сочной красной мякотью, казавшиеся издали большими запыленными цветками.
Так, поглядывая на окрестные поля и работающих на них людей, Тарас Охримович потихоньку приехал домой. Он открыл ворота и не успел еще въехать во двор, как из дверей дома вышла соседка-старушка, известная в станице бабка-повитуха Настя Коломыйчиха, радостно приветствовала хозяина:
— Вот и батько прибыл! Поздравляю, Тарас Охримович, с сыночком, только сегодня появился на свет Божий. Слава Богу, все благополучно.
Он быстро отпряг лошадей и вошел в комнату. На деревянной кровати возле печи лежала бледная Ольга Ивановна, а рядом, присосавшись к груди матери, шевелился живой комочек, с редким пушком чуть-чуть черневших на головке волосиков.
Ольга Ивановна при виде мужа болезненно улыбнулась:
— Приехал? Шоб ты йому облыпывся, догарювався! Теперь на старости лет сам будешь колыхать колыску!
— Ну, шож, буду й колыхать, если нужно, — сказал, усмехаясь, Тарас Охримович, поцеловал жену, затем осторожно в затылок — новорожденного и вышел во двор, чтобы перенести мешки с зерном в закрома.
Из сада вышел с мешком яблок Охрим Пантелеевич:
— Вот и хорошо, Тарас, что ты приехал сегодня. А я уже собирался сам плентать за тобой в степь. Некого послать было, и лошади нет. Ну что, видел казака в пеленках?
— Видел, — с довольной улыбкой ответил Тарас Охримович.
— Может, завтра и крестить будем?
— Та можно и завтра, — потом, подумав немного, переменил решение: — Нет, завтра ведь Постного Ивана, нехорошо на крестинах без мясной закуски. Лучше будем крестить послезавтра: и день скоромный, и праздник Александра Невского.
— Да, да, правильно! В скоромный день, конечно, лучше. — И Охрим Пантелеевич стал помогать сыну переносить мешки в амбар.
* * *
30 августа после обеда в дом Кияшко пришли запрошенные Тарасом Охримовичем кумовья: старый его сослуживец из 10-го квартала Федор Кущ и соседка Грицун.
В момент, как кумовья уже собрались нести новорожденного в церковь, неожиданно возник горячий спор: какое имя ему дать?
Охрим Пантелеевич настаивал, чтобы имя значилось в святцах в этот день: «Мы не можем сами дома придумывать имен. Какое батюшка наречет, такое и будет! Так у нас всегда было. Вот сегодня — святого князя Александра Невского, и пусть будет этот голопупый казачонок Александром. Но кум Федор Кущ и кума Клавдия предложили своему крестнику имя «Федор». Тарасу Охримовичу и Ольге Ивановне это имя тоже понравилось. На том и порешили. В то время уже в некоторых приходах священник считался с желаниями родителей и не навязывал имя, которое значилось в тот день в святцах.
Клавдия Грицун завернула карапуза в чистую простынь, положила в узелок чистенькую распашонку, затем прикрыла его зеленым одеялом и передала на руки Федора Куща, ибо по обычаю мальчика должен нести в церковь и назад кум. Собравшись, они пошли в старую Христо-Рождественскую церковь «за крестом».
Церковный сторож и священник с псаломщиком, предупрежденные заранее о предстоящих крестинах, уже приготовили в сторожке, в большой установленной иконами комнате, купель с подогретой водой. Священник, по просьбе восприемников, согласился произвести обряд до начала вечерней службы в церкви.
Псаломщик Федор Евграфович Добрыдень сделал в церковных книгах «метрическую» запись о рождении и крещении младенца, указав его родителей и восприемников, и стал подпевать священнику о. Иоанну Кувиченскому. «Верую» Федор Кущ прочитал вслух наизусть без всяких подсказываний. Священник взял голого малютку и, прикрывая одной ладонью его рот и нос, три раза погрузил в воду, произнося слова: «Крещается раб Божий Федор, во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь». Федор Кущ вынул из кошелька купленный им и завернутый в белую тряпочку золотой крестик с тонким шелковым шнурочком и передал священнику, тот надел его на шею ребенку. Потом священник остриг с головы ребенка прядь пухообразных волос, влепил их в воск горевшей свечи и бросил на воду в купель. Кума внимательно смотрела: плавает ли воск или тонет? Существовало поверье: если воск потонет, то ребенок скоро помрет, а если будет держаться на поверхности, то будет долго жить. Псаломщик заметил ее пристальный, наблюдающий взгляд:
— Напрасно, кума, смотрите! Кто вам сказал, что воск утонет в воде?
— Та я, Федір Графовыч, сама добре не знаю, кажут люды...
— Неправда! Воск на воде всегда будет плавать, а бросил его батюшка вовсе не для определения жизни или смерти ребенка, а это входит в обряд крещения.
Клавдия смутилась, и смотреть на воду перестала.
Когда крещение было окончено, она завернула маленького Федю в простыню и одеяльце и передала опять на руки Федору Кущу. Кумовья направились обратно, к дому Кияшко.
(продолжение следует)
4-я часть
Савченко И.Г.
В красном стане: Записки офицера
— А вот что растолкуй ты мне, — сказал я. — Вот ты, например, я верю, что ты увлекаешься революцией и отдаешь ей всего себя. Верю я и в бескорыстность твоего увлечения. Несомненно, среди вас, коммунистов, есть люди чистых порывов, мечтатели о светлом и радостном. Как вы миритесь с Чрезвычайкой? Не оскорбляет она вашу революцию, не делает ее разбойничьей, преступной?
— Да, да. Ты задеваешь сейчас самое больное место наше. Ты знаешь, я ненавижу Чрезвычайку самой яркой ненавистью. Но создалось положение такое, что над Чрезвычайкой нет властного органа. Она захватила себе право быть зорким глазом революции, и ограничить ее сейчас нет сил. Она сильнее партии, она автономна.
— Вы породили чудовище, с которым не можете справиться.
— Именно. Ее нельзя уничтожить, ибо она никого не слушается. И знаешь, если кто в силах сейчас произвести переворот в России, так это Чрезвычайка! Там сидят маньяки, садисты. В них столько же коммунистического, сколько у бешеной собаки. Но они держат всю Россию в руках. Завтра я могу очутиться там. Троцкий и Ленин от этого не застрахованы.
— Но ведь власть санкционирует это учреждение и его деятельность, вы даете права гражданства его решениям.
— Я скажу тебе просто и коротко: умей мы уничтожить Чрезвычайку, мы были бы счастливы. Кошмары Чрезвычайки грязнят нашу революционную работу.
Это говорил мой старый друг, с которым некогда в долгие сибирские ночи мы так красиво мечтали о благородной революции, о баррикадах за свободу, об Учредительном собрании говорили как о народной святыне.
https://kartaslov.ru/книги/Савченко_И_Г_В_красном_стане_Зеленая_Кубань_1919_(сборник)/2
Савченко И.Г.
В красном стане: Записки офицера
— А вот что растолкуй ты мне, — сказал я. — Вот ты, например, я верю, что ты увлекаешься революцией и отдаешь ей всего себя. Верю я и в бескорыстность твоего увлечения. Несомненно, среди вас, коммунистов, есть люди чистых порывов, мечтатели о светлом и радостном. Как вы миритесь с Чрезвычайкой? Не оскорбляет она вашу революцию, не делает ее разбойничьей, преступной?
— Да, да. Ты задеваешь сейчас самое больное место наше. Ты знаешь, я ненавижу Чрезвычайку самой яркой ненавистью. Но создалось положение такое, что над Чрезвычайкой нет властного органа. Она захватила себе право быть зорким глазом революции, и ограничить ее сейчас нет сил. Она сильнее партии, она автономна.
— Вы породили чудовище, с которым не можете справиться.
— Именно. Ее нельзя уничтожить, ибо она никого не слушается. И знаешь, если кто в силах сейчас произвести переворот в России, так это Чрезвычайка! Там сидят маньяки, садисты. В них столько же коммунистического, сколько у бешеной собаки. Но они держат всю Россию в руках. Завтра я могу очутиться там. Троцкий и Ленин от этого не застрахованы.
— Но ведь власть санкционирует это учреждение и его деятельность, вы даете права гражданства его решениям.
— Я скажу тебе просто и коротко: умей мы уничтожить Чрезвычайку, мы были бы счастливы. Кошмары Чрезвычайки грязнят нашу революционную работу.
Это говорил мой старый друг, с которым некогда в долгие сибирские ночи мы так красиво мечтали о благородной революции, о баррикадах за свободу, об Учредительном собрании говорили как о народной святыне.
https://kartaslov.ru/книги/Савченко_И_Г_В_красном_стане_Зеленая_Кубань_1919_(сборник)/2
понедельник, 29 июля 2019 г.
3-я часть
Савченко И.Г.
В красном стане: Записки офицера
Все эти лекции, митинги, собрания вначале очень охотно посещались городом, но чем дальше, тем меньше становилось охотников до умственных развлечений подобного рода. Митинги и лекции, несмотря на это, с каждым днем становились настойчивее и определеннее. Ораторы ничтоже сумняшеся громили всех инакомыслящих, и всякий, кто не коммунист, окрещивался именем «шкурника», «паразита», «контрреволюционера», «буржуазной сволочи», а так как слушатели были как раз из среды этой самой «буржуазной сволочи» и «шкурников», то естественно, что они предпочитали бывать где угодно, но только не на выступлениях представителей Коммунистической партии.
Охладела публика к митинговым речам еще и потому, что скоро речи стали воплощаться в жизнь. Большой процент митинговых хлопателей в ладоши давали трамвайные служащие и рабочие. Отчего и не похлопать «мировой революции», «войне дворцам, миру хижинам» и прочим заманчивым словам? Но когда трамвайным служащим жалование сократили на семьдесят процентов, а рабочим — на сорок, введя вместо этого получение продуктов из советских кооперативов по твердым ценам, то все эти слушатели красивых слов и хлопатели всевозможным краснобаям сразу охладели и перешли в оппозицию. Трамвайные служащие даже объявили забастовку, но Кубанский революционный комитет быстро ее задушил.
Оппозиционность рабочих кругов выражалась главным образом в том, что они в свои рабочие комитеты избирали кого хотите, но только не коммунистов. Последние систематически проваливались. Верх на всех выборах брали меньшевики и кое-где эсеры. Коммунисты пытались опротестовывать выборы, грозили роспуском комитетов, но рабочие стойко отстаивали свои выборные комитеты.
https://kartaslov.ru/книги/Савченко_И_Г_В_красном_стане_Зеленая_Кубань_1919_(сборник)/2
Савченко И.Г.
В красном стане: Записки офицера
Все эти лекции, митинги, собрания вначале очень охотно посещались городом, но чем дальше, тем меньше становилось охотников до умственных развлечений подобного рода. Митинги и лекции, несмотря на это, с каждым днем становились настойчивее и определеннее. Ораторы ничтоже сумняшеся громили всех инакомыслящих, и всякий, кто не коммунист, окрещивался именем «шкурника», «паразита», «контрреволюционера», «буржуазной сволочи», а так как слушатели были как раз из среды этой самой «буржуазной сволочи» и «шкурников», то естественно, что они предпочитали бывать где угодно, но только не на выступлениях представителей Коммунистической партии.
Охладела публика к митинговым речам еще и потому, что скоро речи стали воплощаться в жизнь. Большой процент митинговых хлопателей в ладоши давали трамвайные служащие и рабочие. Отчего и не похлопать «мировой революции», «войне дворцам, миру хижинам» и прочим заманчивым словам? Но когда трамвайным служащим жалование сократили на семьдесят процентов, а рабочим — на сорок, введя вместо этого получение продуктов из советских кооперативов по твердым ценам, то все эти слушатели красивых слов и хлопатели всевозможным краснобаям сразу охладели и перешли в оппозицию. Трамвайные служащие даже объявили забастовку, но Кубанский революционный комитет быстро ее задушил.
Оппозиционность рабочих кругов выражалась главным образом в том, что они в свои рабочие комитеты избирали кого хотите, но только не коммунистов. Последние систематически проваливались. Верх на всех выборах брали меньшевики и кое-где эсеры. Коммунисты пытались опротестовывать выборы, грозили роспуском комитетов, но рабочие стойко отстаивали свои выборные комитеты.
https://kartaslov.ru/книги/Савченко_И_Г_В_красном_стане_Зеленая_Кубань_1919_(сборник)/2
4-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава IV
В первых числах сентября, в послеобеденный отдых, кубанцы 5-го пластунского батальона, растянувшись на зеленой лужайке вблизи казармы, калякали, о том, о сем, некоторые дремали. Разговоры больше шли об оставленных далеко на Кубани девчатах, женатые вспоминали о своих молодых женах.
— Эх вы, балакаете про тех, которых уже и в помине нет, — потягиваясь всем корпусом, заворчал один, — Мне бы сейчас хоть бы какая-нибудь «соленая» попалась... и ту бы я... (прим: Армяне, когда крестят новорожденного, бросают в купель немного соли, поэтому всех их дразнят «солеными»)
— А ну их к черту, этих горянок, — поморщился Андрей.
— Чего ж это ты так отзываешься о здешних смуглянках? — спросил его Кузьменко.
— Как чего? Свои девчата всегда на уме, а от этих, «соленых», воротит, как от вонючей селедки.
— Ну, брат, ты я вижу в этом деле ни черта не понимаешь, — приподнимаясь на локте, сказал Кузьменко. — Во-первых, тут живут не только армянки, которых почему-то называют «солеными», а во-вторых, ты без всякой причины брезгуешь ими. Да будет тебе известно, что армянки, самые... самые... Кондратенко! Как это по-пански называется?
— Самые страстные, — подсказал Кондратенко.
— Как? Почему страшные?
— Не страшные, а страстные, это, знаешь, вот... — и Кондратенко ярко и образно объяснил значение этого слова.
— Вот, вот — такие! — когда хохот затих, подтвердил Кузьменко. — Да, так вот, Андрюша, армянки самые страстные женщины в мире. Понял? И на этот счет, я...
— Позволь! Ну, хотя бы и так, но лепочут-то они ведь не по-нашему, да и где их тоже найдешь здесь? Нет ни соленых, ни кислых...
— Э, Андрюша, тебе придется первым долгом поплатиться рублем, а потом уже того...
— Каким рублем? Не понимаю!
— Каким, каким?! Серебряным! Да я вижу, ты настоящий балда в таких делах. Вот послушай, что я тебе расскажу. Недавно вот точно так же, как сейчас, наши хлопцы громко разговаривали по бабскому делу. Мимо проходил один местный армянин, услыхал мои слова, подошел ко мне и говорит: «Что, Иван, хатышь ченчин? Есть хороший ченчин, пойдем со мной!» До занятий оставался еще целый час времени, и я, недолго думая, встал и пошел с ним. Вскоре мы подошли к небольшому домику, с прилепленным к нему сарайчиком, в углу которого лежала добрая «копыця» свежего сена. Армянин оставил меня в сарае, а сам ушел в хату. Через минуту из дверей вышла старая беззубая армянка, подошла ко мне, слегка поклонилась и говорит: «Сто Иван надо, хатышь ченчин?» — «Иди ты к черту, — отвечаю ей, — Ты мне девку тащи сейчас сюда, молодую хорошую дивчину!» Она опять поклонилась и скрылась в дверях хаты. Минут пять я ждал и хотел уже плюнуть и уйти, как вдруг выходит молодая да такая красивая армянка, что называется, кровь с молоком; подходит ко мне и так ласково спрашивает: «Инче?» (Прим: по-армянски: «Чего хотите?») Я подумал, что это она сказала московское «нынче», и отвечаю: «Ну, конечно же, нынче, сегодня; не завтра же, сейчас, сию минуту!» — и начал ей руками показывать, о чем собственно идет речь. Вот если бы видели такое мое безъязычное объяснение, — поумирали бы со смеху. Она, конечно, поняла и кивнула головою в сторону лежавшего в углу сена. Мы прошли в угол на сено, и...
вся компания загоготала. Посыпались вопросы и замечания, но Кузьменко продолжал:
— Да что тебе, Андрей, рассказывать, ты же брезгуешь «солеными», а я тебе истинно говорю: такой горячей дивчины никогда еще в жизни не встречал. А сама такая кругленькая, как апельсинчик, такая...
Все захохотали.
— Да перестаньте гоготать, как жеребцы! — крикнул Кузьменко. — Дайте же мне досказать!
— Говори, говори! — послышались голоса.
— Ну, так вот, после всего, значит... этого, я стряхнул с черкески сено и только хотел уйти в сотню, как вдруг появилась в дверях опять та старая армянка, что раньше выходила из хаты ко мне. Она преградила дорогу и говорит: «Руп, Иван, давай! Моя девка, руп мне давай!» А у меня-то денег всего копеек двадцать было, не больше. «Эге, — думаю, — поздно теперь гроши требовать», но отвечаю: «Сейчас», — и, запустив руку в карман, делаю вид, что денег ищу, а сам тем временем протиснулся за двери, рванулся бежать, перемахнул через плетень, только меня и видели...
— Ну и розбышака же ты, Грыцько, — смеясь, сказал Андрей. — Вряд ли всегда так дешево проходит. Теперь, наверное, вытряхиваешь рублики «соленым апельсинчикам»?
— Теперь уж и подавно нет, — задорно отвечал Кузьменко. — Мы пообжились, познакомились, и они теперь сами гоняются за казаками, сами липнут к каждому, как репяхи. Ну, я, конечно, не зеваю...
— И правильно делаешь! — вмешался рябоватый казак из станицы Шкуринской.
— Парубкам-то еще так, а вот которые из нас успели пожениться дома и скоромились, скоромились... Так что ж теперь, четыре года поститься, что ли? Да мы так скоро в монахов превратимся...
— Батальон, построиться! — послышалась вдруг команда.
— Вторая сотня, становись! — раздался голос подъесаула Мозуля.
— Третий взвод, становись! — следом за подъесаулом звонко крикнул вскочивший, как пружина, взводный урядник Шпак, который лежал на лужайке вместе со староминцами.
Казаки очень удивились такому преждевременному перерыву законного послеобеденного отдыха. Что за причина? Но для догадок и разговоров времени не было. Все побежали по своим взводам, взводы сомкнулись в сотни, и через несколько минут весь батальон широким квадратом стоял на ровной площадке вблизи казарменных помещений, в середину квадрата вошли старшие офицеры, во главе с командиром батальона, полковником Глушаниным.
Адъютант, сотник Михаил Леус, прочел приказ о немедленном выступлении в далекий путь, в действующую армию, на сопки Маньчжурии, где уже находился 6-й запасный Кубанский батальон.
По прочтении приказа командир батальона произнес краткую речь:
— Дорогие кубанцы! Господа офицеры и казаки вверенного мне батальона! Гордые орлы славного кубанского казачества! По приказу военного министерства многие воинские части, находящиеся сейчас в Закавказье, в том числе и наш батальон, немедленно направляются в действующую армию на Дальний Восток. Оставаться здесь в бездействии, когда коварный враг, вероломно напавший на нас, своими численно превосходящими силами теснит наше православное воинство, — стыдно. Мы идем с твердой верой, что скоро японские самураи будут выброшены из Маньчжурии на свои острова. Казаки — верная опора Российского государства, как раньше, так и теперь, не посрамят честь своих предков. В предстоящих боях мы самоотверженно исполним долг присяги, данной нами перед Крестом и Евангелием нашему Государю Императору Николаю Александровичу во славу нашего Отечества, во славу родной Кубани...
Громогласное «ура» эхом прокатилось вокруг. Отслужили молебен. Все были в приподнятом настроении и радовались, что, наконец, и им выпала честь показать себя в настоящем боевом деле.
Улучив минутку, Андрей Кияшко в тот же день написал краткое письмо отцу с просьбой благословить его на бранный подвиг.
На ближайшей железнодорожной станции 5-й Кубанский пластунский батальон погрузился в вагоны, и поезд пошел на восток, в направлении Баку.
О передвижении батальона широкой огласки не было, но население догадывалось о конечном назначении воинского эшелона. На всех станциях кубанцев восторженно приветствовали пестрые толпы жителей многонационального Кавказа. Девушки на ходу поезда бросали в вагоны цветы, махали издали платочками, а на остановках приносили целые корзины яблок, винограда и других фруктов, не требуя от казаков ни одной копейки. Некоторые из местных виноградарей приносили в подарок прямо в вагоны ведерные кувшины с кахетинским вином и, горячо желая всем всякого благополучия в пути и на поле брани, наказывали поскорее разделаться с япошкой.
Так кубанцы доехали до станции Елизаветполь, где воинский поезд стоял почему-то до самого вечера, а вечером последовал приказ выйти из вагонов и построиться.
Из классного вагона вышли к батальону старшие офицеры, и батальонный адъютант сотник Леус, улыбаясь, объявил, что война на Дальнем Востоке окончена. Только что подписан с Японией мир, хотя и невыгодный для нашей Родины, но такова воля Государя.
Так не пришлось нашим пластунам столкнуться с желтолицыми. На следующий день поезд пошел в обратный путь, на запад, но теперь эшелон был направлен не на старое место, а в Тифлис...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава IV
В первых числах сентября, в послеобеденный отдых, кубанцы 5-го пластунского батальона, растянувшись на зеленой лужайке вблизи казармы, калякали, о том, о сем, некоторые дремали. Разговоры больше шли об оставленных далеко на Кубани девчатах, женатые вспоминали о своих молодых женах.
— Эх вы, балакаете про тех, которых уже и в помине нет, — потягиваясь всем корпусом, заворчал один, — Мне бы сейчас хоть бы какая-нибудь «соленая» попалась... и ту бы я... (прим: Армяне, когда крестят новорожденного, бросают в купель немного соли, поэтому всех их дразнят «солеными»)
— А ну их к черту, этих горянок, — поморщился Андрей.
— Чего ж это ты так отзываешься о здешних смуглянках? — спросил его Кузьменко.
— Как чего? Свои девчата всегда на уме, а от этих, «соленых», воротит, как от вонючей селедки.
— Ну, брат, ты я вижу в этом деле ни черта не понимаешь, — приподнимаясь на локте, сказал Кузьменко. — Во-первых, тут живут не только армянки, которых почему-то называют «солеными», а во-вторых, ты без всякой причины брезгуешь ими. Да будет тебе известно, что армянки, самые... самые... Кондратенко! Как это по-пански называется?
— Самые страстные, — подсказал Кондратенко.
— Как? Почему страшные?
— Не страшные, а страстные, это, знаешь, вот... — и Кондратенко ярко и образно объяснил значение этого слова.
— Вот, вот — такие! — когда хохот затих, подтвердил Кузьменко. — Да, так вот, Андрюша, армянки самые страстные женщины в мире. Понял? И на этот счет, я...
— Позволь! Ну, хотя бы и так, но лепочут-то они ведь не по-нашему, да и где их тоже найдешь здесь? Нет ни соленых, ни кислых...
— Э, Андрюша, тебе придется первым долгом поплатиться рублем, а потом уже того...
— Каким рублем? Не понимаю!
— Каким, каким?! Серебряным! Да я вижу, ты настоящий балда в таких делах. Вот послушай, что я тебе расскажу. Недавно вот точно так же, как сейчас, наши хлопцы громко разговаривали по бабскому делу. Мимо проходил один местный армянин, услыхал мои слова, подошел ко мне и говорит: «Что, Иван, хатышь ченчин? Есть хороший ченчин, пойдем со мной!» До занятий оставался еще целый час времени, и я, недолго думая, встал и пошел с ним. Вскоре мы подошли к небольшому домику, с прилепленным к нему сарайчиком, в углу которого лежала добрая «копыця» свежего сена. Армянин оставил меня в сарае, а сам ушел в хату. Через минуту из дверей вышла старая беззубая армянка, подошла ко мне, слегка поклонилась и говорит: «Сто Иван надо, хатышь ченчин?» — «Иди ты к черту, — отвечаю ей, — Ты мне девку тащи сейчас сюда, молодую хорошую дивчину!» Она опять поклонилась и скрылась в дверях хаты. Минут пять я ждал и хотел уже плюнуть и уйти, как вдруг выходит молодая да такая красивая армянка, что называется, кровь с молоком; подходит ко мне и так ласково спрашивает: «Инче?» (Прим: по-армянски: «Чего хотите?») Я подумал, что это она сказала московское «нынче», и отвечаю: «Ну, конечно же, нынче, сегодня; не завтра же, сейчас, сию минуту!» — и начал ей руками показывать, о чем собственно идет речь. Вот если бы видели такое мое безъязычное объяснение, — поумирали бы со смеху. Она, конечно, поняла и кивнула головою в сторону лежавшего в углу сена. Мы прошли в угол на сено, и...
вся компания загоготала. Посыпались вопросы и замечания, но Кузьменко продолжал:
— Да что тебе, Андрей, рассказывать, ты же брезгуешь «солеными», а я тебе истинно говорю: такой горячей дивчины никогда еще в жизни не встречал. А сама такая кругленькая, как апельсинчик, такая...
Все захохотали.
— Да перестаньте гоготать, как жеребцы! — крикнул Кузьменко. — Дайте же мне досказать!
— Говори, говори! — послышались голоса.
— Ну, так вот, после всего, значит... этого, я стряхнул с черкески сено и только хотел уйти в сотню, как вдруг появилась в дверях опять та старая армянка, что раньше выходила из хаты ко мне. Она преградила дорогу и говорит: «Руп, Иван, давай! Моя девка, руп мне давай!» А у меня-то денег всего копеек двадцать было, не больше. «Эге, — думаю, — поздно теперь гроши требовать», но отвечаю: «Сейчас», — и, запустив руку в карман, делаю вид, что денег ищу, а сам тем временем протиснулся за двери, рванулся бежать, перемахнул через плетень, только меня и видели...
— Ну и розбышака же ты, Грыцько, — смеясь, сказал Андрей. — Вряд ли всегда так дешево проходит. Теперь, наверное, вытряхиваешь рублики «соленым апельсинчикам»?
— Теперь уж и подавно нет, — задорно отвечал Кузьменко. — Мы пообжились, познакомились, и они теперь сами гоняются за казаками, сами липнут к каждому, как репяхи. Ну, я, конечно, не зеваю...
— И правильно делаешь! — вмешался рябоватый казак из станицы Шкуринской.
— Парубкам-то еще так, а вот которые из нас успели пожениться дома и скоромились, скоромились... Так что ж теперь, четыре года поститься, что ли? Да мы так скоро в монахов превратимся...
— Батальон, построиться! — послышалась вдруг команда.
— Вторая сотня, становись! — раздался голос подъесаула Мозуля.
— Третий взвод, становись! — следом за подъесаулом звонко крикнул вскочивший, как пружина, взводный урядник Шпак, который лежал на лужайке вместе со староминцами.
Казаки очень удивились такому преждевременному перерыву законного послеобеденного отдыха. Что за причина? Но для догадок и разговоров времени не было. Все побежали по своим взводам, взводы сомкнулись в сотни, и через несколько минут весь батальон широким квадратом стоял на ровной площадке вблизи казарменных помещений, в середину квадрата вошли старшие офицеры, во главе с командиром батальона, полковником Глушаниным.
Адъютант, сотник Михаил Леус, прочел приказ о немедленном выступлении в далекий путь, в действующую армию, на сопки Маньчжурии, где уже находился 6-й запасный Кубанский батальон.
По прочтении приказа командир батальона произнес краткую речь:
— Дорогие кубанцы! Господа офицеры и казаки вверенного мне батальона! Гордые орлы славного кубанского казачества! По приказу военного министерства многие воинские части, находящиеся сейчас в Закавказье, в том числе и наш батальон, немедленно направляются в действующую армию на Дальний Восток. Оставаться здесь в бездействии, когда коварный враг, вероломно напавший на нас, своими численно превосходящими силами теснит наше православное воинство, — стыдно. Мы идем с твердой верой, что скоро японские самураи будут выброшены из Маньчжурии на свои острова. Казаки — верная опора Российского государства, как раньше, так и теперь, не посрамят честь своих предков. В предстоящих боях мы самоотверженно исполним долг присяги, данной нами перед Крестом и Евангелием нашему Государю Императору Николаю Александровичу во славу нашего Отечества, во славу родной Кубани...
Громогласное «ура» эхом прокатилось вокруг. Отслужили молебен. Все были в приподнятом настроении и радовались, что, наконец, и им выпала честь показать себя в настоящем боевом деле.
Улучив минутку, Андрей Кияшко в тот же день написал краткое письмо отцу с просьбой благословить его на бранный подвиг.
На ближайшей железнодорожной станции 5-й Кубанский пластунский батальон погрузился в вагоны, и поезд пошел на восток, в направлении Баку.
О передвижении батальона широкой огласки не было, но население догадывалось о конечном назначении воинского эшелона. На всех станциях кубанцев восторженно приветствовали пестрые толпы жителей многонационального Кавказа. Девушки на ходу поезда бросали в вагоны цветы, махали издали платочками, а на остановках приносили целые корзины яблок, винограда и других фруктов, не требуя от казаков ни одной копейки. Некоторые из местных виноградарей приносили в подарок прямо в вагоны ведерные кувшины с кахетинским вином и, горячо желая всем всякого благополучия в пути и на поле брани, наказывали поскорее разделаться с япошкой.
Так кубанцы доехали до станции Елизаветполь, где воинский поезд стоял почему-то до самого вечера, а вечером последовал приказ выйти из вагонов и построиться.
Из классного вагона вышли к батальону старшие офицеры, и батальонный адъютант сотник Леус, улыбаясь, объявил, что война на Дальнем Востоке окончена. Только что подписан с Японией мир, хотя и невыгодный для нашей Родины, но такова воля Государя.
Так не пришлось нашим пластунам столкнуться с желтолицыми. На следующий день поезд пошел в обратный путь, на запад, но теперь эшелон был направлен не на старое место, а в Тифлис...
(продолжение следует)
3-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава III
В начале лета 5-й Кубанский пластунский батальон перебросили из Кутаиса в сторону Тифлиса, в высокогорное местечко Аббас-Туман. Этот городок, расположенный в Ахалцыгском уезде, славился как климатический курорт, а кроме того, в нем были еще горячие источники, водами которых лечилось много больных из высшей знати.
Аббас-Туман лежит высоко над уровнем моря, поэтому зима там дает себя чувствовать сильнее, чем в остальном Закавказье.
Здоровый горный воздух, живописная местность и лечебные свойства источников привлекали в это место даже и членов императорской фамилии. Там находился дворец покойного великого князя и наследника-цесаревича Георгия Александровича. На склоне горы стояла красивая часовня. Как у дворца, так и дверей часовни, все время стояли часовые из казаков, отбывавших действительную службу...
Однажды Андрей Кияшко стоял на посту у часовни, любуясь раскинувшимися перед ним горами и долиной, покрытой зеленым ковром и цветами. Невольно вспомнились ему безбрежные поля и сады родной Кубани.
«Как здесь ни хорошо, а у нас все же лучше, — почти вслух думал он. — У нас, куда ни глянь, — широкая ровная степь, а тут только вблизи видно, а дальше горы, а что за этими горами — Аллах его знает...»
В это время по дороге, мимо часовни, на двухколесной арбе, запряженной ишаком, ехал армянин. Поравнявшись с часовым, он перестал лупить палкой ишака, и арба его сразу же остановилась. Улыбаясь чуть не до ушей, он вежливо спросил:
— Гаспадын козак, а гаспадын козак! Зачэм этот малэнький церковь здэсь построен? Зачэм твоя винтовка здэсь дэржит? А?
— Пошел к чертовой матери отсюда, а то и ты, и твой ишак полетите сейчас в обрыв! — сердито закричал Андрей. — Проваливай своей дорогой, а с часовым не разговаривай!
— Аи, аи, гаспадын козак, зачэм твоя ругаешь меня? Я хотел знать, а ты ругаешь! — и, со страхом поглядывая в сторону Андрея, армянин принялся изо всех сил колотить палкой ишака по ребрам и голове, чтобы скорее отъехать от часовни. А то, чего доброго, у казаков за угрозой последует и действие. Но животное только шевелили большими ушами, и мало обращало внимания на побои и тащило арбу со скоростью черепахи.
Андрей же, отвернувшись от любопытного армянина, задумался. Армянина он обругал напрасно и не потому, что он заговорил с часовым. Ему было немного стыдно, что он и сам не знал, почему здесь, далеко от всех жилых домов, построена часовня и почему ее так охраняют.
Тут подошел разводящий со сменой, в которой был и Кузьменко. Сменившись, Андрей пошел с ним рядом тихонько спросил своего друга:
— Грицько! Ты не знаешь, почему в этом месте поставили часовню и почему тут круглые сутки мы несем караул?
— А я почем знаю? — отвечал Кузьменко. — Да и какое нам дело до этого? Поставили, значит, надо стоять! Поставят около камня или голого столба и прикажут беречь с применением оружия, все равно надо будет стоять на посту и точно выполнять приказание. А нужно это или не нужно, зачем да почему — это не нашего ума дело.
— Да, это так; я и не собираюсь нарушать устав, и обязанности часового знаю, а все-таки интересно кое-что и самим знать.
— Слушай, — немного подумав, сказал Кузьменко, — сейчас, когда мы шли сюда, группа казаков и офицеров нашего батальона, по разрешению полковника Глушанина, собиралась идти осматривать дворец вместе с каким-то приехавшим из Петербурга офицером. Ты сейчас тоже пойди, там наш подъесаул. Спроси у него разрешения, и тебя, конечно, пустят туда. Отпросись у караульного начальника. Я тоже пошел бы, да как раз время подошло идти на пост. А потом мне расскажешь, а то мы тут служим, караулим, но сами, действительно, ни черта не знаем. Вернемся домой, и рассказывать жене будет нечего...
Спустившись с горки, Андрей увидел группу своих казаков и офицеров и какого-то «чужого» полковника, входивших в ворота резиденции покойного великого князя. У ворот стояло двое часовых. Там же был дежурный по караулам урядник, вероятно, по случаю экскурсии во дворец. Андрей получил разрешение, поставил возле дежурного свою винтовку и присоединился к группе казаков и офицеров.
Во дворце Андрей увидел много до того ему неизвестного: стены больших комнат были увешаны дорогими коврами. В спальне великого князя — кровать, постель и вся обстановка находилась в том же виде, в каком они были при его жизни, никто не имел права ничего менять здесь, хотя от кончины наследника-цесаревича прошло уже шесть лет. Во всех залах дворца имелись большие стенные часы, но не шли, а все стояли и все показывали одно и то же время: 10 часов 30 мин. Пожилой офицер, в чине казачьего сотника, вероятно, управляющий дворцом, сопровождал гостей и давал объяснения. Он, как выяснилось с его же слов, много лет прослужил на этом месте и знал все подробности, связанные с жизнью и смертью великого князя Георгия Александровича.
— Скажите, сотник! — обратился к нему полковник. — Почему все стенные часы остановлены и показывают одно и то же время?
— Точно в этот час скончался Его Императорское Высочество, великий князь Георгий Александрович! — словно в рапорте отчеканил старый казак.
Один из казачьих офицеров спросил:
— Господин сотник! Вы, вероятно, присутствовали при кончине великого князя? Расскажите, пожалуйста, про это событие!
Все поддержали такую просьбу.
— Нет, я не был при кончине Его Императорского Высочества, вернее не был с ним в ту минуту, когда он умер. Но все равно, в то время я был в Аббас-Тумане и все хорошо знаю. Не считаю себя вправе отказать в вашей просьбе.
— Дело было в 1899 году, — начал сотник. — Георгий Александрович был тогда на излечении. Он долго страдал каким-то хроническим недомоганием, и врачи советовали ему пользоваться целебными свойствами источников и здоровым горным воздухом, которым обладает это благодатное место. Лучшие столичные доктора окружали его и даже во время прогулок не отставали от него ни на шаг. Великий князь негодовал и с трудом терпел присутствие назойливых медиков, часто нарушал предписанные ему медицинские правила, нередко один прогуливался в окрестностях Аббас-Тумана.
Однажды рано утром, Георгий Александрович проснулся раньше всех дворцовых прислужников, сам оделся, тихо взял свой велосипед и один поехал по ближайшей прямой дороге, по которой редко кто ездил, подальше от дворца, в горы. От подножия горы дул слабенький ветерок, приятно освежавший лицо.
И вот, когда Георгий Александрович стал спускаться с горы, навстречу этому, казалось бы, благодатному ветерку, у него изо рта и носа вдруг хлынула кровь. Он потерял сознание и упал на дорогу. В это время вблизи не было ни души. Проходившая случайно местная крестьянка заметила лежавшего на дороге человека, подошла к нему, старалась приподнять его, но что она могла сделать?! Великий князь так и скончался на руках этой простой женщины. Почти сейчас же, буквально через минуту после кончины, туда подоспели доктора и телохранители из Аббас-Тумана, искавшие его целый час повсюду. Но было уже поздно: тело было бездыханным. Стенные часы в это время показывали 10 часов 30 минут.
По Высочайшему указу крестьянку эту наградили, медиков и некоторых из свиты наказали. Тело наследника-цесаревича было набальзамировано. Внутренности погребены в местном православном соборе, а останки направлены в Петербург, где и похоронены в склепе императорской фамилии.
На склоне горы, в том месте, где скончался Георгий Александрович, где пролилась его кровь, построена небольшая часовня, около которой и по сей день находится казачий караул. По предписанию от наместника Кавказа, графа Воронцова-Дашкова, все стенные часы дворца остановили и закрепили их стрелки на 10 часов 30 минут, чтобы они всегда показывали посетителям время кончины великого князя и наследника-цесаревича Георгия Александровича, внезапно последовавшей шесть лет тому назад...
Старый сотник замолк и опустил голову. Слушатели тоже замолчали, затем полковник спросил:
— Сотник! А вы сами лично знали великого князя?
— Так точно, знал. Как же! Я при этом дворце нахожусь уже пятнадцать лет, был в его личной охране, а когда его не стало, пожелал навсегда остаться служить здесь, вроде управляющего.
— А правду говорят, что покойный Георгий Александрович был весьма добр со всеми и очень прост в обращении с подчиненными?
— Сущая правда, господин полковник, — восторженно отвечал сотник, — очень добрый был со всеми и простой. Придет, бывало, к солдатам или казакам, когда они обедают, возьмет солдатскую ложку, сядет рядом и ест вместе с ними.
Великий князь часто проживал в этом местечке зимой, когда окрестность покрыта снегом. Однажды, после завтрака, Георгий Александрович прогуливался по снежной поляне, вблизи дворца, а я с несколькими казаками, хотя и был в его личной охране, держался не ближе ста саженей от него, потому что он не терпел возле себя конвоя. Наблюдая за ним, мы заметили, что великий князь наклонился и чего-то роется в снегу. Прошло минут пять-шесть, а он на коленях все ползает и чего-то ищет. Я с казаками подошел к нему ближе и спросил:
— Ваше Императорское Высочество! Что вы здесь ищете? Разрешите, мы вам поможем!
— Да вот, где-то здесь в снегу потерял серебряный рубль, — озабоченно сказал Георгий Александрович. — Когда я уезжал сюда из Петербурга, моя матушка, Мария Федоровна, подарила мне на дорогу этот серебряный рубль; а я вот не уберег, уронил и не могу теперь найти, — и он безнадежно развел руками.
Мы пошли «в атаку» на указанное великим князем место, перебрали между пальцами весь снег и, действительно, нашли серебряный рубль. Георгий Александрович очень обрадовался нашей находке, с горячей благодарностью принял от нас драгоценную для него монету, подаренную ему Императрицей Марией Федоровной, пожал всем руки и подарил казакам десять рублей золотых. Очень добрый был человек великий князь. Царство ему Небесное, — и старый сотник набожно перекрестился.
Часа два казаки и офицеры осматривали достопримечательности дворца, и Андрей Кияшко был очень доволен виденным и слышанным. Теперь, если кто спросит, почему возле часовни стоят на посту казаки, он сможет без запинки ответить...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава III
В начале лета 5-й Кубанский пластунский батальон перебросили из Кутаиса в сторону Тифлиса, в высокогорное местечко Аббас-Туман. Этот городок, расположенный в Ахалцыгском уезде, славился как климатический курорт, а кроме того, в нем были еще горячие источники, водами которых лечилось много больных из высшей знати.
Аббас-Туман лежит высоко над уровнем моря, поэтому зима там дает себя чувствовать сильнее, чем в остальном Закавказье.
Здоровый горный воздух, живописная местность и лечебные свойства источников привлекали в это место даже и членов императорской фамилии. Там находился дворец покойного великого князя и наследника-цесаревича Георгия Александровича. На склоне горы стояла красивая часовня. Как у дворца, так и дверей часовни, все время стояли часовые из казаков, отбывавших действительную службу...
Однажды Андрей Кияшко стоял на посту у часовни, любуясь раскинувшимися перед ним горами и долиной, покрытой зеленым ковром и цветами. Невольно вспомнились ему безбрежные поля и сады родной Кубани.
«Как здесь ни хорошо, а у нас все же лучше, — почти вслух думал он. — У нас, куда ни глянь, — широкая ровная степь, а тут только вблизи видно, а дальше горы, а что за этими горами — Аллах его знает...»
В это время по дороге, мимо часовни, на двухколесной арбе, запряженной ишаком, ехал армянин. Поравнявшись с часовым, он перестал лупить палкой ишака, и арба его сразу же остановилась. Улыбаясь чуть не до ушей, он вежливо спросил:
— Гаспадын козак, а гаспадын козак! Зачэм этот малэнький церковь здэсь построен? Зачэм твоя винтовка здэсь дэржит? А?
— Пошел к чертовой матери отсюда, а то и ты, и твой ишак полетите сейчас в обрыв! — сердито закричал Андрей. — Проваливай своей дорогой, а с часовым не разговаривай!
— Аи, аи, гаспадын козак, зачэм твоя ругаешь меня? Я хотел знать, а ты ругаешь! — и, со страхом поглядывая в сторону Андрея, армянин принялся изо всех сил колотить палкой ишака по ребрам и голове, чтобы скорее отъехать от часовни. А то, чего доброго, у казаков за угрозой последует и действие. Но животное только шевелили большими ушами, и мало обращало внимания на побои и тащило арбу со скоростью черепахи.
Андрей же, отвернувшись от любопытного армянина, задумался. Армянина он обругал напрасно и не потому, что он заговорил с часовым. Ему было немного стыдно, что он и сам не знал, почему здесь, далеко от всех жилых домов, построена часовня и почему ее так охраняют.
Тут подошел разводящий со сменой, в которой был и Кузьменко. Сменившись, Андрей пошел с ним рядом тихонько спросил своего друга:
— Грицько! Ты не знаешь, почему в этом месте поставили часовню и почему тут круглые сутки мы несем караул?
— А я почем знаю? — отвечал Кузьменко. — Да и какое нам дело до этого? Поставили, значит, надо стоять! Поставят около камня или голого столба и прикажут беречь с применением оружия, все равно надо будет стоять на посту и точно выполнять приказание. А нужно это или не нужно, зачем да почему — это не нашего ума дело.
— Да, это так; я и не собираюсь нарушать устав, и обязанности часового знаю, а все-таки интересно кое-что и самим знать.
— Слушай, — немного подумав, сказал Кузьменко, — сейчас, когда мы шли сюда, группа казаков и офицеров нашего батальона, по разрешению полковника Глушанина, собиралась идти осматривать дворец вместе с каким-то приехавшим из Петербурга офицером. Ты сейчас тоже пойди, там наш подъесаул. Спроси у него разрешения, и тебя, конечно, пустят туда. Отпросись у караульного начальника. Я тоже пошел бы, да как раз время подошло идти на пост. А потом мне расскажешь, а то мы тут служим, караулим, но сами, действительно, ни черта не знаем. Вернемся домой, и рассказывать жене будет нечего...
Спустившись с горки, Андрей увидел группу своих казаков и офицеров и какого-то «чужого» полковника, входивших в ворота резиденции покойного великого князя. У ворот стояло двое часовых. Там же был дежурный по караулам урядник, вероятно, по случаю экскурсии во дворец. Андрей получил разрешение, поставил возле дежурного свою винтовку и присоединился к группе казаков и офицеров.
Во дворце Андрей увидел много до того ему неизвестного: стены больших комнат были увешаны дорогими коврами. В спальне великого князя — кровать, постель и вся обстановка находилась в том же виде, в каком они были при его жизни, никто не имел права ничего менять здесь, хотя от кончины наследника-цесаревича прошло уже шесть лет. Во всех залах дворца имелись большие стенные часы, но не шли, а все стояли и все показывали одно и то же время: 10 часов 30 мин. Пожилой офицер, в чине казачьего сотника, вероятно, управляющий дворцом, сопровождал гостей и давал объяснения. Он, как выяснилось с его же слов, много лет прослужил на этом месте и знал все подробности, связанные с жизнью и смертью великого князя Георгия Александровича.
— Скажите, сотник! — обратился к нему полковник. — Почему все стенные часы остановлены и показывают одно и то же время?
— Точно в этот час скончался Его Императорское Высочество, великий князь Георгий Александрович! — словно в рапорте отчеканил старый казак.
Один из казачьих офицеров спросил:
— Господин сотник! Вы, вероятно, присутствовали при кончине великого князя? Расскажите, пожалуйста, про это событие!
Все поддержали такую просьбу.
— Нет, я не был при кончине Его Императорского Высочества, вернее не был с ним в ту минуту, когда он умер. Но все равно, в то время я был в Аббас-Тумане и все хорошо знаю. Не считаю себя вправе отказать в вашей просьбе.
— Дело было в 1899 году, — начал сотник. — Георгий Александрович был тогда на излечении. Он долго страдал каким-то хроническим недомоганием, и врачи советовали ему пользоваться целебными свойствами источников и здоровым горным воздухом, которым обладает это благодатное место. Лучшие столичные доктора окружали его и даже во время прогулок не отставали от него ни на шаг. Великий князь негодовал и с трудом терпел присутствие назойливых медиков, часто нарушал предписанные ему медицинские правила, нередко один прогуливался в окрестностях Аббас-Тумана.
Однажды рано утром, Георгий Александрович проснулся раньше всех дворцовых прислужников, сам оделся, тихо взял свой велосипед и один поехал по ближайшей прямой дороге, по которой редко кто ездил, подальше от дворца, в горы. От подножия горы дул слабенький ветерок, приятно освежавший лицо.
И вот, когда Георгий Александрович стал спускаться с горы, навстречу этому, казалось бы, благодатному ветерку, у него изо рта и носа вдруг хлынула кровь. Он потерял сознание и упал на дорогу. В это время вблизи не было ни души. Проходившая случайно местная крестьянка заметила лежавшего на дороге человека, подошла к нему, старалась приподнять его, но что она могла сделать?! Великий князь так и скончался на руках этой простой женщины. Почти сейчас же, буквально через минуту после кончины, туда подоспели доктора и телохранители из Аббас-Тумана, искавшие его целый час повсюду. Но было уже поздно: тело было бездыханным. Стенные часы в это время показывали 10 часов 30 минут.
По Высочайшему указу крестьянку эту наградили, медиков и некоторых из свиты наказали. Тело наследника-цесаревича было набальзамировано. Внутренности погребены в местном православном соборе, а останки направлены в Петербург, где и похоронены в склепе императорской фамилии.
На склоне горы, в том месте, где скончался Георгий Александрович, где пролилась его кровь, построена небольшая часовня, около которой и по сей день находится казачий караул. По предписанию от наместника Кавказа, графа Воронцова-Дашкова, все стенные часы дворца остановили и закрепили их стрелки на 10 часов 30 минут, чтобы они всегда показывали посетителям время кончины великого князя и наследника-цесаревича Георгия Александровича, внезапно последовавшей шесть лет тому назад...
Старый сотник замолк и опустил голову. Слушатели тоже замолчали, затем полковник спросил:
— Сотник! А вы сами лично знали великого князя?
— Так точно, знал. Как же! Я при этом дворце нахожусь уже пятнадцать лет, был в его личной охране, а когда его не стало, пожелал навсегда остаться служить здесь, вроде управляющего.
— А правду говорят, что покойный Георгий Александрович был весьма добр со всеми и очень прост в обращении с подчиненными?
— Сущая правда, господин полковник, — восторженно отвечал сотник, — очень добрый был со всеми и простой. Придет, бывало, к солдатам или казакам, когда они обедают, возьмет солдатскую ложку, сядет рядом и ест вместе с ними.
Великий князь часто проживал в этом местечке зимой, когда окрестность покрыта снегом. Однажды, после завтрака, Георгий Александрович прогуливался по снежной поляне, вблизи дворца, а я с несколькими казаками, хотя и был в его личной охране, держался не ближе ста саженей от него, потому что он не терпел возле себя конвоя. Наблюдая за ним, мы заметили, что великий князь наклонился и чего-то роется в снегу. Прошло минут пять-шесть, а он на коленях все ползает и чего-то ищет. Я с казаками подошел к нему ближе и спросил:
— Ваше Императорское Высочество! Что вы здесь ищете? Разрешите, мы вам поможем!
— Да вот, где-то здесь в снегу потерял серебряный рубль, — озабоченно сказал Георгий Александрович. — Когда я уезжал сюда из Петербурга, моя матушка, Мария Федоровна, подарила мне на дорогу этот серебряный рубль; а я вот не уберег, уронил и не могу теперь найти, — и он безнадежно развел руками.
Мы пошли «в атаку» на указанное великим князем место, перебрали между пальцами весь снег и, действительно, нашли серебряный рубль. Георгий Александрович очень обрадовался нашей находке, с горячей благодарностью принял от нас драгоценную для него монету, подаренную ему Императрицей Марией Федоровной, пожал всем руки и подарил казакам десять рублей золотых. Очень добрый был человек великий князь. Царство ему Небесное, — и старый сотник набожно перекрестился.
Часа два казаки и офицеры осматривали достопримечательности дворца, и Андрей Кияшко был очень доволен виденным и слышанным. Теперь, если кто спросит, почему возле часовни стоят на посту казаки, он сможет без запинки ответить...
(продолжение следует)
В походе по лесу встретил двух пожилых туристок, спрашиваю:
— Немцев в лесу не было?
Отвечают, смеясь:
— Нет, не было. Ежевика была, а немцев не было!
— Не созрели еще, наверное.
— Тля погрызла!
На скалах идут навстречу уставшие туристы. Мегаполисные, толстенькие, обгоревшие как раки, в панамках, с побитыми на острых камнях ногами. Спросили, далеко ли им еще до Джанхота плестись. Решил подколоть, с серьезной мордой говорю:
— Там оползень после ливня. Не пройти. Вам надо прямо на эту скалу лезть в обход (а скала эта метров двести высотой).
— Да ну?!
— Шучу, за поворотом уже Джанхот. А у вас пульта от дождя нету?
Они, смеясь:
— Дома забыли!
— Вот нас пятеро и у всех пульт отключения дождя дома остался, шо робыть )
— Немцев в лесу не было?
Отвечают, смеясь:
— Нет, не было. Ежевика была, а немцев не было!
— Не созрели еще, наверное.
— Тля погрызла!
На скалах идут навстречу уставшие туристы. Мегаполисные, толстенькие, обгоревшие как раки, в панамках, с побитыми на острых камнях ногами. Спросили, далеко ли им еще до Джанхота плестись. Решил подколоть, с серьезной мордой говорю:
— Там оползень после ливня. Не пройти. Вам надо прямо на эту скалу лезть в обход (а скала эта метров двести высотой).
— Да ну?!
— Шучу, за поворотом уже Джанхот. А у вас пульта от дождя нету?
Они, смеясь:
— Дома забыли!
— Вот нас пятеро и у всех пульт отключения дождя дома остался, шо робыть )
воскресенье, 28 июля 2019 г.
ПВД (поход выходного дня) Дивноморское-Джанхот-Прасковеевка вдоль моря и по горам, средней сложности, с собой литр воды и удобную обувь. Так как часть похода проходит по колючему лесу, шорты отменяются. Еда продается во всех трех населенных пунктах любая, можно подкрепиться на месте. Плавки (купальник) обязательно, иногда берег моря обрывается отвесом и нужно идти вброд по мелководью. Субтропики, много спелой ежевики, фундука, кизил и терн уже съедобные, мелкие спелые яблочки в компот. Еще есть цветущий зверобой. Кто увлекается бонсай — повсеместно на горах растет фумана лежачая.
Граффити в Дивноморском
Дивноморское
Дивноморское
Речка в Дивноморском после ливня
Услуги в Дивноморском
Дивноморское
Сначала вам нужно пораньше попасть на старую автостанцию Геленджика, все три наших пункта это геленджикский район, туда только своим транспортом или местными маршрутками. Расписание движения в Дивноморское: 7 00, 8 15, 8 40, 9 20, 10 50. Расписание в Прасковеевку: 8 10, 9 00. Я вышел в Дивноморском, а там заборы санаториев и дача патриарха. Проход вдоль моря теперь запрещен.
В горах попал под сильный ливень. Полностью промок, но ведь лето на дворе, не сахарный.
Пришлось подниматься в гору, двигаться в сторону Джанхота по сосновому лесу. Выгодно начать в Джанхоте, путь всегда под гору, к морю, дальше по берегу. Выходим немного недоезжая Дивноморского, у большой автостоянки справа от трассы, после плаката "Береги лес от пожара". Сворачиваем в сторону моря и топаем по прекрасной широкой дорожке до моря.
Камеру смартфона каплями покрыло, многие снимки, процентов 70, смазались. Нужен еще один поход в рай в сухое время )
Кизил и ежевика, яблочки и алыча - без ограничений
В Джанхоте дождь прекратился, небо разъяснилось. Если Дивноморское довольно крупный населенный пункт, похожий на Кабардинку, то хутор Джанхот — микроскопический морской курорт для своих. Население несколько сотен, все домики на склоне ущелья, улочки горные, пляж затиснут скалами с двух сторон. Копия хутора Дюрсо. Для семейного спокойного отдыха это идеальное место. Кто ищет приключений, вам в Геленджик, Анапу, Новороссийск.
Сап-бординг в Джанхоте, кстати, 400 рублей, а в Новороссийске - 600
Творчество заскучавшего туриста на пляже. Встречаются пирамиды и вигвамы, мавзолейчики, целые стены крепостей из пляжных камней.
Пять запретительных надписей никогда не остановят туриста, особенно казака.
Ливень прекратился, на снимке ветер и солнце прогоняют тучи прочь
Сосновый лес между Джанхотом и Прасковеевкой
Если кто-то резался в Far Cry или Xenus, тут полный вынос мозга совпадением пейзажей
Скалы и море
Сосны, скалы и море
Зачем вам тропики, тут рай. Многие туристы ставят в ущельях у ручья палатки, спускаются по тропам к морю на рыбалку или позагорать, есть даже тросики для спуска со скал на побережье.
Скала Парус вдали, за ней Прасковеевка
Много пеших туристов на тропе, здоровался, шутил, спрашивал про немцев, говорил, что дальше оползень и им надо здесь лезть на скалу. Спрашивал пульт от дождя. Потом смеялись.
Камнепад увидел своими глазами, от скалы на высоте метров триста откололся кусок и с грохотом начал падать вниз. Отбежал назад метров двадцать. Кусок скалы гулко ударился обо что-то и расколовшись на небольшие кирпичи и блоки веером накрыл пляж и мелководье. Страшно, но красиво. Расстояние большое, как в замедленном кино осколки летели. Короче, не зевай в походе, слушай шипение и шорохи животных, на любые звуки нужно быстро реагировать, ты не аватар, к сожалению.
Многие скалы яркого красно-желтого цвета. Для аквариумистики очень хорошие камни можно найти, в том числе живые камни для морских аквариумов.
Ливень пошел дальше в сторону Туапсе, а вам солнце и морской соленый ветер бонусом
Народное творчество, свой фирменный навес от солнца
Скала Парус
Отпечатки окаменелостей. Тут кого-то крупного присыпало, размер больше метра, унести невозможно, только смотреть )
Прасковеевка небольшой поселок, вытянутый вглубь ущелья. Минимум услуг эконом-класса для своих. Пляж - мелкая галька пополам с песком. Скала Парус, каяки, сапы, катамараны.
Проход от Прасковеевки к скале Парус только через такие труднопроходимые валуны по мелководью.
Прасковеевка, пляж
Прасковеевка, такой вот автовокзал на пляже. Висит расписание в Геленджик, в 16 20 был рейс обратно. Им и вернулся.
Ссылки на все походы
Подписаться на:
Сообщения (Atom)