6-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава VI
По случаю праздника всеми чтимого святого Александра Невского никто из приглашенных не отказался от участия в торжественном пиршестве по случаю крестин. Еще до прихода кумовьев из церкви стали собираться гости. Средний сын Охрима Пантелеевича, Иван Кияшко, с женою Оришкой, пришли первыми. Уже несколько лет он жил раздельно с отцом, на своем «плану», на подселке 1-го квартала, где ему Охрим Пантелеевич построил очень неплохой дом, крытый оцинкованным железом, если у кого-то из братьев случались какие-либо семейные торжества, все собирались вместе. Так и теперь, он с удовольствием пришел на крестины своего нового племянника. Кроме него пожаловали — муж Клавдии, Яков Грицун, жена Федора Куща, другой сослуживец Тараса Охримовича — Софрон Падалка, тетка Дария с хутора Жовті Копані, ездившая в Канеловскую церковь св. Александра Невского, «на храм» и заехавшая случайно по пути к родственникам. И последними пришли старый однокашник Охрима Пантелеевича, Павло Горобец, и уж, конечно, «пупорізна» бабка Коломыйчиха. Наконец в калитке показались возвращавшиеся из церкви кум с кумою.
Открыв двери комнаты, в которой сидели гости, Федор Кущ, передавая ребенка Тарасу Охримовичу, с особой торжественностью сказал:
— Брали у вас без имени и креста, а принесли православного христианина Федора.
— Спасибо, спасибо, куманек, и вы, кумушка, что потрудились.
Тарас Охримович, взяв сынишку на руки, наклонился к его личику и задержал немного свой поцелуй на его крохотных губках. Проголодавшийся Федя, приняв, вероятно, губы отца за соски матери, раскрыл ротик, начал усердно «ловить» вокруг, но не найдя того, что хотел, закричал во всю силу свойственного трехдневному крепышу голоса.
— Ну а теперь я уже и не знаю, что с тобой делать, — рассмеялся Тарас Охримович и поспешил передать ребенка матери, которая дала ему грудь и тем самым сразу успокоила раскрасневшегося от обиды десятифунтового казака.
У кровати стояла двенадцатилетняя Приська, приехавшая со степи домой, чтобы нянчить маленького братца. Она до упаду хохотала, видя, как Федя «мелет» ножками в размотавшихся простынях, не отрываясь от груди матери.
Тарас Охримович пригласил всех в зал, за большой покрытый клеенкой стол, на котором уже стояли два графина с водкой, а в мисках дымились только что зажаренные утки и шестимесячные цыплята, горячие, обваренные в смальце пирожки с мясом, вергуны, сладкие пироги с рисом и фруктовой начинкой, пчелиный мед в сотах. Приготовляла все это Наталка, приехавшая специально для этого с поля. Она же прислуживала и за столом.
Кратко помолившись на образа, сели за стол. Тарас Охримович налил чарки водкой, привстал, поблагодарил гостей за то, что пришли разделить его радость по случаю рождения третьего сына, «совсем уже не предполагаемого», и, чокнувшись со всеми, выпил. Гости последовали примеру хозяина.
За второй рюмкой Федор Кущ произнес тост:
— За здоровье моего крестника. Нехай наш Федюнька растет и крепнет не по дням, а по часам, как богатырь, и живет много-много лет!
— Та шоб басурманов лупцевал так, як его дед, — добавил Охрим Пантелеевич.
— А это уж, как и подобает казаку, — заметил Кущ, — Казаки для того и родятся, чтобы бить всех врагов нашего Отечества. И еще за этой рюмкой я желаю, чтобы кума, Ольга Ивановна, скорее бы поправилась, а то даже неловко: мы веселимся, а она в кровати недомогает.
Все выпили и за здоровье хозяйки.
После трех-четырех рюмок, согласно обычаю, стали дарить ребенка.
Кума преподнесла три аршина белого батиста, несколько пеленок и одеяльце.
Остальные гости — мелкие подарки и положили на тарелку по несколько серебряных монет. Все это кума взяла и положила Ольге Ивановне на кровать.
Хорошо закусив и закончив церемонию с подарками, гости стали чаще прикладываться к рюмкам. Разговор понемногу оживился.
— Да каким маленьким и коротким кажется обряд крещения, а какое великое дело при этом совершается, — сказала Орышка, жена Ивана Охримовича Кияшко.
— А спешат крестить у нас потому, чтобы, сохрани Боже, не умер нехристем, — заметила кума Клавдия.
— Вот именно, чтоб не умер нехристем, — слегка приподняв брови, повторила Орышка. — Вот на подселке, на третьей улице от нас, живет небогатый казак Яценко. У его жены Мотри в прошлом году помер некрещеный ребенок, ну и на кладбище хоронить такого, значит, нельзя было, и они закопали его в саду, не поставив даже креста, как щенка. Так что вы думаете: теперь в саду Яценко каждую ночь слышится детский плач. А бедная Мотря, как только ночью одна выйдет во двор, так и видит, что ее ребенок, совершенно голенький, бежит к ней и кричит: «Мамо, мамо!» Она первую ночь так перепугалась, что стала как вкопанная и не могла двинуться с места, а ребенок тем временем прыгнул ей на шею и, звонко смеясь, стал душить за горло. Насилу она приподняла руку, перекрестилась, а ребенок тогда как заплачет и вмиг исчез, словно и не было. Вот что значит крестить или не крестить своевременно ребенка. Дай Бог, чтобы в нашем роду никогда не случилось того, что у Мотри Яценко, — и Орышка, замолчав, перекрестилась.
— А вот ведьмы, говорят, не крестят своих детей, — заметил неуверенным тоном Охрим Пантелеевич.
— Да разве можно чертовское племя таскать в православную купель? — вопросом ответил Яков Грицун.
— А вот недалеко от нас живет настоящая ведьма, — почесав переносицу, сказал Охрим Пантелеевич, — кто она такая, я промолчу, хотя вы, наверное, и сами о ней знаете не меньше меня. Он как на чью корову посмотрит, так сразу та и убавит молока. Один раз ночью я вышел во двор посмотреть на скотину и, когда подошел к базу, вижу: какая-то женщина в черном сидит под коровой и доит ее прямо на землю. Я подкрался, присмотрелся и сразу же узнал эту чертовку. Что делать? Ведь я знаю, что убить ведьму невозможно. Так я схватил ее за волосы, стараясь вырвать пучок, чтобы потом сжечь и тем спасти корову. Вдруг она на моих глазах оборотилась кошкой, мяукнула, перепрыгнула через «фирточку» (калитку) база и исчезла, а у меня в руке остался пучок волос из кошачьего хвоста. Я волоса сжег, корову окропил святой водою, и, слава Богу, все прошло благополучно.
— Охрим Пантелеевич! Может, это вам приснилось? — спросил с недоверием Федор Кущ.
— Ич, басурман, «приснилось»! Истинная правда, хоть и побожиться, как сейчас помню, — обиженно возразил Охрим Пантелеевич.
— Дедушка! — обратилась к нему Клавдия Грицун. — Вам случалось на своем веку встречаться с какими-нибудь привидениями?
— Приходилось всего встречать, не дай Бог никому такого.
— Расскажите про это что-нибудь интересное!
— Да что ж рассказывать, когда он, кум, не верит ничему. «Приснилось» говорит. Просто смеется надо мной!
— Ничего, ничего, дедушка, рассказывайте! То я пошутил, — сказал Кущ.
— Ну, если «пошутил», то слушайте, хотя оно и негоже против ночи рассказывать про такие вещи; ну да что ж, начали, надо продолжать, — и Охрим Пантелеевич, погладив бороду, приступил к рассказу: — Однажды поздно ночью случилось мне проходить мимо кладбища. Был я под добрым хмельком. Вдруг слышу на кладбище, недалеко от дороги, где я шел, кто-то жалобно стонет: «У-у, у-у, у-у-у». Признаюсь, у меня на голове шапка приподнялась, и волосы встали дыбом, но я иду и иду, не останавливаясь. А потом вижу: среди крестов на могилах замелькало множество мертвецов, и все в белых одеждах. И что же вы думаете? Подходит ко мне вплотную, весь в белом, мой сослуживец Гавриил Иващенко, который умер до этого уже года три назад. Ведь я и на похоронах у него был. Подходит ко мне, протягивает костлявую руку и говорит: «Доброго здоровьячка, Охрим Пантелеевич, соскучился я за тобой, идем ко мне в гости!» Я выхватил кинжал и секанул его прямо по голове. А он даже и не отклонился, стоит на прежнем месте. Стоит, смеется и говорит: «Напрасно горячишься! Против нас теперь твое оружие бессильно», и все белые призраки тоже смеются и все больше и больше окружают меня.
Как рванулся я тогда бежать! Во весь дух летел через чужие заборы, плетни, огороды, зарылся под чью-то скирду сена и проспал без памяти до утра. А когда утром проснулся и осмотрелся, то — что же вы думаете, — оказывается, спал я под сеном на задвирках этого самого покойника, Гавриила Иващенко. Я перекрестился на упокой его души и межой, садами и огородами вышел на улицу и поспешил домой.
— Надо было помолиться в церкви за покойника после такого наваждения, — сказала все время молчавшая старушка — повивальная бабка.
— Ну а как же! Я знал, что это его душа скорбит по нашей грешной земле. На другой же день после такого привидения у кладбища я заказал в церкви отдельную панихиду за упокой раба Божьего Гавриила, и после этого мне больше ничего подобного не случалось видеть. Правда, выпивши, я никогда после этого не ходил мимо кладбища.
— А вот мой знакомый рассказывал, — отозвался Иван Охримович, — как под Новый год покойники приходят на баз и разговаривают со всем скотом, и он слыхал, как коровы говорили по-человечьи, а только трудно было разобрать, на что жаловались волы и буренушки.
— Не знаю, я еще не слыхал, как коровы разговаривают по-людски, не буду брехать, а вот под Новый год, — начал опять Охрим Пантелеевич, — когда я еще был парубком, однажды случилось мне видеть катившийся клад. Была уже, наверное, полночь. Проводив девчат с щедривки, я один по улице возвращался домой. Смотрю, посредине улицы прямо на меня катится большой клубок огня. Я сразу догадался, что это не что иное, как клад с золотом перемещается на новое место. У меня в руках всегда был железный прут «ципок», и я, недолго думая, подбежал сбоку, перекрестился и со всего размаха ударил прямо по этому клубку. Красный шар вспыхнул белым дымом и исчез. Следом послышался хохот, и опять все стихло. Тут только я спохватился, какую непоправимую ошибку сделал сгоряча! Надо было ударить по огненному шару дворовой метлой, а не железным прутом, и не креститься, тогда бы этот клубок рассыпался кучей золота, а то вышел «пшик». Чесал, чесал я затылок после этого, да поздно было: счастье прямо в руки катилось, а взять не сумел...
— Ничего подобного я никогда не встречал, — сказал Федор Кущ, относившийся вообще с недоверием к подобным рассказам, — в самые глухие ночи ходил я и через кладбище, и по безлюдной степи, и под Новый год, и под Крещение, и ночью под Ивана Купалу речку вброд переходил, и никогда ничего необыкновенного со мной не случалось. А чтобы и дальше всем сидящим здесь так было, как и мне, после такого перерыва, потраченного на разную белиберду, предлагаю всем выпить сразу по две рюмки!
— Вот это доброе слово сказал, куманек, — поддержал его Тарас Охримович и сразу же начал наливать рюмки, — а то замололи всякую ерунду о чудесах да страшных видениях, та еще на крестинах; лучше будем пить и веселиться.
Мужчины не противоречили и без заминки выпили по две рюмки сряду: женщины морщились и выпили только по половине.
Софрон Падалка сидел, и все время молчал, свесив свой длинный правый ус до самой рюмки. Его жена, Варя, оставалась дома, с часу на час ожидая тоже родов. Тарас Охримович налил ему третью рюмку:
— Вам, Софрон Капитонович, надо не только за себя, а я за жинку выпить. Пейте! Все равно скоро мы будем и у вас на крестинах! Нечего сторониться людей! Вишь, как вам в этом году повезло в хозяйстве, а ни разу могарыча не поставили.
— Правда, правда! У меня в этом году в хозяйстве, так сказать, действительно повезло, — сказал Софрон Капитонович, принимая рюмку. — Что ж, одну чарку можно и за Варьку хлебнуть, — и он сразу выпил.
— А чем повезло особенно в хозяйстве? — спросил Кущ.
— О, много прибутка ни у кого не было, — ответил Тарас Охримович. — Три овцы окотились двумя ягнятами каждая, незавидная рыжая кобыла привела двоих лошат, и свинья опоросилась двенадцатью поросятами! А у меня «хавронья» только восемь штук привела, да и то одного задавила...
— О, это действительно, хорошо! Притом очень хорошая примета — все в хозяйстве будет двоиться, — сказал Кущ.
— Возможно, это потому, что он в этом году паску ел без шафрана.
— Как так? — поинтересовался кум.
Падалка косо глянул на Тараса Охримовича, но последний, якобы не замечая его взгляда, продолжал:
— В Страстную Пятницу послала Варька Софрона Капитоновича на базар купить шафрану, чтобы положить в тесто для пасок. Капитонович долго заучивал со слов Варьки такое мудреное слово — «шафран». Выходя из дома и садясь в бидарку, он, чтобы не забыть, всю дорогу повторял: «Шафран, шафран, шафран». «Н-оо! лысомордая кляча — шафран, шафран. Здравствуйте, Никита Иванович, — шафран, шафран, что-то колесо в бедарке пищит, надо будет смазать — шафран, шафран, шафран». И так все время по дороге к базару повторял это слово, чтобы не забыть. Подъехав в лавке Ивченка, он резко натянул вожжи и сердито крикнул: «Тпр-ру-у, лысомордая кляча, шкопытарь, шкопытарь, шкопытарь». Зашел в лавку и вместо шафрана купил скипидару.
Вернулся домой с надеждой, что угодил своей жинке, но каково же было его удивление, когда Варька, взяв в руки покупку мужа, чуть кочергой его не огрела.
— Что ты, черт усатый, привез мне? Га?
— Та... ты же сказала, как будто бы «шкопытарь».
— Не шкопытарь, а шафран, баранья твоя голова! А этим возьми намажь себе одно место! — И выгнала его с хаты.
Софрон Капитонович взял потом скребницу и, начав чистить лошадей, долго еще бормотал про себя: «Это лысомордая кляча виновата! Поперла возле лавки, я пока сказал «тпр-ру» и забыл это проклятущее слово «шафран». Да и мое ли это дело? Вот почистить гребенкой кобылу — я знаю как, а разные там шафраны — это бабье дело. По мне, пусть хоть чесноку натолчет в паску, лишь бы вкусная была...» Так и была у него паска без шафрана...
— Тарас Охримович! Ну что вы такое выдумываете про меня? Это же не со мной было! — обиженно возразил Софрон Капитонович, подмигивая глазом хозяину, чтобы не конфузил его.
Все хохотали и верили, конечно, больше рассказчику. Тарас Охримович снова долил опорожненные наполовину графины, и веселье стало входить во «вторую стадию». Стадии же казацкого веселья определялись так.
Первая — когда гости от молчания и вздохов начинают переходить к оживленным разговорам, вежливым спорам; доказывая друг другу в деликатной форме что-либо хозяйственное; при этом люди вообще больше едят, чем пьют.
Вторая стадия — когда рюмки уже следуют одна за другой в беспорядке, на закуску мало обращают внимания, каждый пьет по своему характеру, начинаются песни, сначала тихо, потом все громче и разнообразнее, появляются желающие танцевать, даже без музыки.
Третья — когда большинство начинает лазить «на карячках» и путешествуют в «город Ригу», стулья не держат сидящих и то и дело переворачиваются, бьется посуда, а иногда достается и физиономии перевеселившегося; бывает даже, что, в конце концов, некоторые ночуют в хлеву или в станичной караулке.
Итак, на крестинах у Кияшко Тараса веселье вошло только еще во вторую стадию. Женщины запели вполголоса:
Пийте, куми, горілочку, а ви, гуси, воду...
Рюмки наполнялись и опоражнивались одна за другой, причем уже наливал каждый сам себе и пил без упрашиваний. Скоро все тянули хором:
Ой, кум до куми борозенкою йшов,
Борозенкою йшов, куль соломи найшов.
А в тім то кулі черевички кумі.
Захмелевший Охрим Пантелеевич одной рукой обнял Павла Горобца, другую сжал в кулак и грозил кому-то:
— Черт батька зна що! Возятся с этим япошкой второй год уже, один срам! Вот я в семьдесят седьмом году разве так лупцувал турка? Да мы, если бы пошли воевать, то за один месяц закончили бы с этими желтолицыми! Мы бы их, косоглазых, шапками закидали, а то прямо стыдно за наше воинство. Да и казаки не те стали. Вот моему Андрею я годами холил-холил коня, а он не успел поехать на службу, сразу же доконал Гнедого, зарезал на плуге. Ну что вы на это скажете?! А теперь по-лягушачьи ползает в пластунах где-то на Кавказе. Эх, нема уже прежних черноморских казаков! — И он жалостно всхлипнул.
— Нема, точно нема, Охрим Пантелеевич. — И Горобец, прислонившись к своему сверстнику, зарыдал.
Несколько минут они оплакивали старое казачество, потом Охрим Пантелеевич схватил графин, налил в рюмки водки и, стараясь заглушить неумолкаемый галдеж, громко выкрикнул:
— Хай моему сыночку, Андрюше, икнется легонько. Пьем за его здоровье и удачу на службе!
— Ура-а-а! — гаркнул Иван Охримович, и все его поддержали, хотя никто не слышал тоста его отца и совсем не знал, в честь кого надо кричать «ура».
Около полуночи, догулявшись до начала третьей стадии, казаки медленно выползали из дома Тараса Кияшко, придерживаясь за своих менее пьяных жен и распевая на улице во все горло, что только им приходило на ум...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава VI
По случаю праздника всеми чтимого святого Александра Невского никто из приглашенных не отказался от участия в торжественном пиршестве по случаю крестин. Еще до прихода кумовьев из церкви стали собираться гости. Средний сын Охрима Пантелеевича, Иван Кияшко, с женою Оришкой, пришли первыми. Уже несколько лет он жил раздельно с отцом, на своем «плану», на подселке 1-го квартала, где ему Охрим Пантелеевич построил очень неплохой дом, крытый оцинкованным железом, если у кого-то из братьев случались какие-либо семейные торжества, все собирались вместе. Так и теперь, он с удовольствием пришел на крестины своего нового племянника. Кроме него пожаловали — муж Клавдии, Яков Грицун, жена Федора Куща, другой сослуживец Тараса Охримовича — Софрон Падалка, тетка Дария с хутора Жовті Копані, ездившая в Канеловскую церковь св. Александра Невского, «на храм» и заехавшая случайно по пути к родственникам. И последними пришли старый однокашник Охрима Пантелеевича, Павло Горобец, и уж, конечно, «пупорізна» бабка Коломыйчиха. Наконец в калитке показались возвращавшиеся из церкви кум с кумою.
Открыв двери комнаты, в которой сидели гости, Федор Кущ, передавая ребенка Тарасу Охримовичу, с особой торжественностью сказал:
— Брали у вас без имени и креста, а принесли православного христианина Федора.
— Спасибо, спасибо, куманек, и вы, кумушка, что потрудились.
Тарас Охримович, взяв сынишку на руки, наклонился к его личику и задержал немного свой поцелуй на его крохотных губках. Проголодавшийся Федя, приняв, вероятно, губы отца за соски матери, раскрыл ротик, начал усердно «ловить» вокруг, но не найдя того, что хотел, закричал во всю силу свойственного трехдневному крепышу голоса.
— Ну а теперь я уже и не знаю, что с тобой делать, — рассмеялся Тарас Охримович и поспешил передать ребенка матери, которая дала ему грудь и тем самым сразу успокоила раскрасневшегося от обиды десятифунтового казака.
У кровати стояла двенадцатилетняя Приська, приехавшая со степи домой, чтобы нянчить маленького братца. Она до упаду хохотала, видя, как Федя «мелет» ножками в размотавшихся простынях, не отрываясь от груди матери.
Тарас Охримович пригласил всех в зал, за большой покрытый клеенкой стол, на котором уже стояли два графина с водкой, а в мисках дымились только что зажаренные утки и шестимесячные цыплята, горячие, обваренные в смальце пирожки с мясом, вергуны, сладкие пироги с рисом и фруктовой начинкой, пчелиный мед в сотах. Приготовляла все это Наталка, приехавшая специально для этого с поля. Она же прислуживала и за столом.
Кратко помолившись на образа, сели за стол. Тарас Охримович налил чарки водкой, привстал, поблагодарил гостей за то, что пришли разделить его радость по случаю рождения третьего сына, «совсем уже не предполагаемого», и, чокнувшись со всеми, выпил. Гости последовали примеру хозяина.
За второй рюмкой Федор Кущ произнес тост:
— За здоровье моего крестника. Нехай наш Федюнька растет и крепнет не по дням, а по часам, как богатырь, и живет много-много лет!
— Та шоб басурманов лупцевал так, як его дед, — добавил Охрим Пантелеевич.
— А это уж, как и подобает казаку, — заметил Кущ, — Казаки для того и родятся, чтобы бить всех врагов нашего Отечества. И еще за этой рюмкой я желаю, чтобы кума, Ольга Ивановна, скорее бы поправилась, а то даже неловко: мы веселимся, а она в кровати недомогает.
Все выпили и за здоровье хозяйки.
После трех-четырех рюмок, согласно обычаю, стали дарить ребенка.
Кума преподнесла три аршина белого батиста, несколько пеленок и одеяльце.
Остальные гости — мелкие подарки и положили на тарелку по несколько серебряных монет. Все это кума взяла и положила Ольге Ивановне на кровать.
Хорошо закусив и закончив церемонию с подарками, гости стали чаще прикладываться к рюмкам. Разговор понемногу оживился.
— Да каким маленьким и коротким кажется обряд крещения, а какое великое дело при этом совершается, — сказала Орышка, жена Ивана Охримовича Кияшко.
— А спешат крестить у нас потому, чтобы, сохрани Боже, не умер нехристем, — заметила кума Клавдия.
— Вот именно, чтоб не умер нехристем, — слегка приподняв брови, повторила Орышка. — Вот на подселке, на третьей улице от нас, живет небогатый казак Яценко. У его жены Мотри в прошлом году помер некрещеный ребенок, ну и на кладбище хоронить такого, значит, нельзя было, и они закопали его в саду, не поставив даже креста, как щенка. Так что вы думаете: теперь в саду Яценко каждую ночь слышится детский плач. А бедная Мотря, как только ночью одна выйдет во двор, так и видит, что ее ребенок, совершенно голенький, бежит к ней и кричит: «Мамо, мамо!» Она первую ночь так перепугалась, что стала как вкопанная и не могла двинуться с места, а ребенок тем временем прыгнул ей на шею и, звонко смеясь, стал душить за горло. Насилу она приподняла руку, перекрестилась, а ребенок тогда как заплачет и вмиг исчез, словно и не было. Вот что значит крестить или не крестить своевременно ребенка. Дай Бог, чтобы в нашем роду никогда не случилось того, что у Мотри Яценко, — и Орышка, замолчав, перекрестилась.
— А вот ведьмы, говорят, не крестят своих детей, — заметил неуверенным тоном Охрим Пантелеевич.
— Да разве можно чертовское племя таскать в православную купель? — вопросом ответил Яков Грицун.
— А вот недалеко от нас живет настоящая ведьма, — почесав переносицу, сказал Охрим Пантелеевич, — кто она такая, я промолчу, хотя вы, наверное, и сами о ней знаете не меньше меня. Он как на чью корову посмотрит, так сразу та и убавит молока. Один раз ночью я вышел во двор посмотреть на скотину и, когда подошел к базу, вижу: какая-то женщина в черном сидит под коровой и доит ее прямо на землю. Я подкрался, присмотрелся и сразу же узнал эту чертовку. Что делать? Ведь я знаю, что убить ведьму невозможно. Так я схватил ее за волосы, стараясь вырвать пучок, чтобы потом сжечь и тем спасти корову. Вдруг она на моих глазах оборотилась кошкой, мяукнула, перепрыгнула через «фирточку» (калитку) база и исчезла, а у меня в руке остался пучок волос из кошачьего хвоста. Я волоса сжег, корову окропил святой водою, и, слава Богу, все прошло благополучно.
— Охрим Пантелеевич! Может, это вам приснилось? — спросил с недоверием Федор Кущ.
— Ич, басурман, «приснилось»! Истинная правда, хоть и побожиться, как сейчас помню, — обиженно возразил Охрим Пантелеевич.
— Дедушка! — обратилась к нему Клавдия Грицун. — Вам случалось на своем веку встречаться с какими-нибудь привидениями?
— Приходилось всего встречать, не дай Бог никому такого.
— Расскажите про это что-нибудь интересное!
— Да что ж рассказывать, когда он, кум, не верит ничему. «Приснилось» говорит. Просто смеется надо мной!
— Ничего, ничего, дедушка, рассказывайте! То я пошутил, — сказал Кущ.
— Ну, если «пошутил», то слушайте, хотя оно и негоже против ночи рассказывать про такие вещи; ну да что ж, начали, надо продолжать, — и Охрим Пантелеевич, погладив бороду, приступил к рассказу: — Однажды поздно ночью случилось мне проходить мимо кладбища. Был я под добрым хмельком. Вдруг слышу на кладбище, недалеко от дороги, где я шел, кто-то жалобно стонет: «У-у, у-у, у-у-у». Признаюсь, у меня на голове шапка приподнялась, и волосы встали дыбом, но я иду и иду, не останавливаясь. А потом вижу: среди крестов на могилах замелькало множество мертвецов, и все в белых одеждах. И что же вы думаете? Подходит ко мне вплотную, весь в белом, мой сослуживец Гавриил Иващенко, который умер до этого уже года три назад. Ведь я и на похоронах у него был. Подходит ко мне, протягивает костлявую руку и говорит: «Доброго здоровьячка, Охрим Пантелеевич, соскучился я за тобой, идем ко мне в гости!» Я выхватил кинжал и секанул его прямо по голове. А он даже и не отклонился, стоит на прежнем месте. Стоит, смеется и говорит: «Напрасно горячишься! Против нас теперь твое оружие бессильно», и все белые призраки тоже смеются и все больше и больше окружают меня.
Как рванулся я тогда бежать! Во весь дух летел через чужие заборы, плетни, огороды, зарылся под чью-то скирду сена и проспал без памяти до утра. А когда утром проснулся и осмотрелся, то — что же вы думаете, — оказывается, спал я под сеном на задвирках этого самого покойника, Гавриила Иващенко. Я перекрестился на упокой его души и межой, садами и огородами вышел на улицу и поспешил домой.
— Надо было помолиться в церкви за покойника после такого наваждения, — сказала все время молчавшая старушка — повивальная бабка.
— Ну а как же! Я знал, что это его душа скорбит по нашей грешной земле. На другой же день после такого привидения у кладбища я заказал в церкви отдельную панихиду за упокой раба Божьего Гавриила, и после этого мне больше ничего подобного не случалось видеть. Правда, выпивши, я никогда после этого не ходил мимо кладбища.
— А вот мой знакомый рассказывал, — отозвался Иван Охримович, — как под Новый год покойники приходят на баз и разговаривают со всем скотом, и он слыхал, как коровы говорили по-человечьи, а только трудно было разобрать, на что жаловались волы и буренушки.
— Не знаю, я еще не слыхал, как коровы разговаривают по-людски, не буду брехать, а вот под Новый год, — начал опять Охрим Пантелеевич, — когда я еще был парубком, однажды случилось мне видеть катившийся клад. Была уже, наверное, полночь. Проводив девчат с щедривки, я один по улице возвращался домой. Смотрю, посредине улицы прямо на меня катится большой клубок огня. Я сразу догадался, что это не что иное, как клад с золотом перемещается на новое место. У меня в руках всегда был железный прут «ципок», и я, недолго думая, подбежал сбоку, перекрестился и со всего размаха ударил прямо по этому клубку. Красный шар вспыхнул белым дымом и исчез. Следом послышался хохот, и опять все стихло. Тут только я спохватился, какую непоправимую ошибку сделал сгоряча! Надо было ударить по огненному шару дворовой метлой, а не железным прутом, и не креститься, тогда бы этот клубок рассыпался кучей золота, а то вышел «пшик». Чесал, чесал я затылок после этого, да поздно было: счастье прямо в руки катилось, а взять не сумел...
— Ничего подобного я никогда не встречал, — сказал Федор Кущ, относившийся вообще с недоверием к подобным рассказам, — в самые глухие ночи ходил я и через кладбище, и по безлюдной степи, и под Новый год, и под Крещение, и ночью под Ивана Купалу речку вброд переходил, и никогда ничего необыкновенного со мной не случалось. А чтобы и дальше всем сидящим здесь так было, как и мне, после такого перерыва, потраченного на разную белиберду, предлагаю всем выпить сразу по две рюмки!
— Вот это доброе слово сказал, куманек, — поддержал его Тарас Охримович и сразу же начал наливать рюмки, — а то замололи всякую ерунду о чудесах да страшных видениях, та еще на крестинах; лучше будем пить и веселиться.
Мужчины не противоречили и без заминки выпили по две рюмки сряду: женщины морщились и выпили только по половине.
Софрон Падалка сидел, и все время молчал, свесив свой длинный правый ус до самой рюмки. Его жена, Варя, оставалась дома, с часу на час ожидая тоже родов. Тарас Охримович налил ему третью рюмку:
— Вам, Софрон Капитонович, надо не только за себя, а я за жинку выпить. Пейте! Все равно скоро мы будем и у вас на крестинах! Нечего сторониться людей! Вишь, как вам в этом году повезло в хозяйстве, а ни разу могарыча не поставили.
— Правда, правда! У меня в этом году в хозяйстве, так сказать, действительно повезло, — сказал Софрон Капитонович, принимая рюмку. — Что ж, одну чарку можно и за Варьку хлебнуть, — и он сразу выпил.
— А чем повезло особенно в хозяйстве? — спросил Кущ.
— О, много прибутка ни у кого не было, — ответил Тарас Охримович. — Три овцы окотились двумя ягнятами каждая, незавидная рыжая кобыла привела двоих лошат, и свинья опоросилась двенадцатью поросятами! А у меня «хавронья» только восемь штук привела, да и то одного задавила...
— О, это действительно, хорошо! Притом очень хорошая примета — все в хозяйстве будет двоиться, — сказал Кущ.
— Возможно, это потому, что он в этом году паску ел без шафрана.
— Как так? — поинтересовался кум.
Падалка косо глянул на Тараса Охримовича, но последний, якобы не замечая его взгляда, продолжал:
— В Страстную Пятницу послала Варька Софрона Капитоновича на базар купить шафрану, чтобы положить в тесто для пасок. Капитонович долго заучивал со слов Варьки такое мудреное слово — «шафран». Выходя из дома и садясь в бидарку, он, чтобы не забыть, всю дорогу повторял: «Шафран, шафран, шафран». «Н-оо! лысомордая кляча — шафран, шафран. Здравствуйте, Никита Иванович, — шафран, шафран, что-то колесо в бедарке пищит, надо будет смазать — шафран, шафран, шафран». И так все время по дороге к базару повторял это слово, чтобы не забыть. Подъехав в лавке Ивченка, он резко натянул вожжи и сердито крикнул: «Тпр-ру-у, лысомордая кляча, шкопытарь, шкопытарь, шкопытарь». Зашел в лавку и вместо шафрана купил скипидару.
Вернулся домой с надеждой, что угодил своей жинке, но каково же было его удивление, когда Варька, взяв в руки покупку мужа, чуть кочергой его не огрела.
— Что ты, черт усатый, привез мне? Га?
— Та... ты же сказала, как будто бы «шкопытарь».
— Не шкопытарь, а шафран, баранья твоя голова! А этим возьми намажь себе одно место! — И выгнала его с хаты.
Софрон Капитонович взял потом скребницу и, начав чистить лошадей, долго еще бормотал про себя: «Это лысомордая кляча виновата! Поперла возле лавки, я пока сказал «тпр-ру» и забыл это проклятущее слово «шафран». Да и мое ли это дело? Вот почистить гребенкой кобылу — я знаю как, а разные там шафраны — это бабье дело. По мне, пусть хоть чесноку натолчет в паску, лишь бы вкусная была...» Так и была у него паска без шафрана...
— Тарас Охримович! Ну что вы такое выдумываете про меня? Это же не со мной было! — обиженно возразил Софрон Капитонович, подмигивая глазом хозяину, чтобы не конфузил его.
Все хохотали и верили, конечно, больше рассказчику. Тарас Охримович снова долил опорожненные наполовину графины, и веселье стало входить во «вторую стадию». Стадии же казацкого веселья определялись так.
Первая — когда гости от молчания и вздохов начинают переходить к оживленным разговорам, вежливым спорам; доказывая друг другу в деликатной форме что-либо хозяйственное; при этом люди вообще больше едят, чем пьют.
Вторая стадия — когда рюмки уже следуют одна за другой в беспорядке, на закуску мало обращают внимания, каждый пьет по своему характеру, начинаются песни, сначала тихо, потом все громче и разнообразнее, появляются желающие танцевать, даже без музыки.
Третья — когда большинство начинает лазить «на карячках» и путешествуют в «город Ригу», стулья не держат сидящих и то и дело переворачиваются, бьется посуда, а иногда достается и физиономии перевеселившегося; бывает даже, что, в конце концов, некоторые ночуют в хлеву или в станичной караулке.
Итак, на крестинах у Кияшко Тараса веселье вошло только еще во вторую стадию. Женщины запели вполголоса:
Пийте, куми, горілочку, а ви, гуси, воду...
Рюмки наполнялись и опоражнивались одна за другой, причем уже наливал каждый сам себе и пил без упрашиваний. Скоро все тянули хором:
Ой, кум до куми борозенкою йшов,
Борозенкою йшов, куль соломи найшов.
А в тім то кулі черевички кумі.
Захмелевший Охрим Пантелеевич одной рукой обнял Павла Горобца, другую сжал в кулак и грозил кому-то:
— Черт батька зна що! Возятся с этим япошкой второй год уже, один срам! Вот я в семьдесят седьмом году разве так лупцувал турка? Да мы, если бы пошли воевать, то за один месяц закончили бы с этими желтолицыми! Мы бы их, косоглазых, шапками закидали, а то прямо стыдно за наше воинство. Да и казаки не те стали. Вот моему Андрею я годами холил-холил коня, а он не успел поехать на службу, сразу же доконал Гнедого, зарезал на плуге. Ну что вы на это скажете?! А теперь по-лягушачьи ползает в пластунах где-то на Кавказе. Эх, нема уже прежних черноморских казаков! — И он жалостно всхлипнул.
— Нема, точно нема, Охрим Пантелеевич. — И Горобец, прислонившись к своему сверстнику, зарыдал.
Несколько минут они оплакивали старое казачество, потом Охрим Пантелеевич схватил графин, налил в рюмки водки и, стараясь заглушить неумолкаемый галдеж, громко выкрикнул:
— Хай моему сыночку, Андрюше, икнется легонько. Пьем за его здоровье и удачу на службе!
— Ура-а-а! — гаркнул Иван Охримович, и все его поддержали, хотя никто не слышал тоста его отца и совсем не знал, в честь кого надо кричать «ура».
Около полуночи, догулявшись до начала третьей стадии, казаки медленно выползали из дома Тараса Кияшко, придерживаясь за своих менее пьяных жен и распевая на улице во все горло, что только им приходило на ум...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий