1-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских

От автора

     Как прекрасна цветущая кубанская равнина! Очаровывающий незабвенный край! Любимая Мать-Кубань! Кто из твоих сынов смеет забыть тебя?! Кто не любовался твоими роскошными садами и виноградниками, покрывающими зеленым душистым ковром станицы Полтавскую, Славянскую, Пашковскую... всю тебя, моя родная Кубань?
     Кто не восхищался твоими необозримыми полями, этим слегка волнующимся от легкого ветра морем пшеницы и ячменя, вперемежку с широкими полосами желтеющего своими цветками подсолнуха, обращенного к солнцу и поднимающегося вверх стройными рядами, словно молодой лес? Кто не поражался обилием благодатных даров природы, выращиваемых в плодороднейшем в мире черноземе, лежащим вдаль и вширь, от станицы Кущевской до станицы Крымской и от побережья Азовского моря до Кавказских горных исполинов?!
     Кубань! Кто в России и за ее пределами не знает твоих лихих наездников-джигитов?!
     Кто не заслушивался веселыми переливами звонких песен, распеваемых жизнерадостной гурьбой парубков и чернобровых девчат на каждой улице, с вечера до полуночи, во все времена года?!
     Кто не засматривался на шумную ораву детей-казачат, после весеннего дождя высыпавших со дворов на улицы босиком, в соломенных «брилях» (шляпах), с закаченными до колен халошами штанишек и бежавших по дождевым лужам так стремительно, что вода и грязь разметались брызгами во все стороны?! Или как шести-семилетние казачата мчались по степи галопом на лошади, на охляп, без уздечки, лишь придерживаясь руками за гриву!
     А особого склада веселые многодневные свадьбы, торжественно-возвышенное почитание праздников, июньские ночи в широкой степи и шепот влюбленных у стен высокой пшеницы под перекличку перепелов, зимние вечеринки на «досвитках» станичной молодежи?!
     Вспомним, кубанцы, сами и расскажем другим о минувших днях, о традиции наших отцов и дедов, о наших обычаях и укладе общественной и семейной жизни, которая у нас на Кубани во многом отличалась не только от жизни в других местах России, но особо выделялась среди других казачьих войск.
     Между тем и по сей день в литературе отсутствует сколько-нибудь значительное произведение, правдиво рисующее жизнь кубанских казаков-хлеборобов. И я решился, в меру своих сил, заполнить этот пробел, описав в повести «На привольных степях кубанских» простой быт и нравы мирной казачьей среды в последнее «мирное» десятилетие перед Мировой войной 1814 года. Насколько мне удалось выполнить этот долг перед земляками и перед родимой Кубанью, пусть судит читатель...

Часть I

Глава I

 — Ты, сынку, добре храни это благословение! Твоя покойная мать давала его и Тарасу, и Ивану, и оба, с честью отбыв войсковую службу, благополучно вернулись до дому, — и 66-летний казак Кияшко Охрим Пантелеевич надел на шею своему младшему Андрею шнурок с маленьким серебряным образом Св. Николая Чудотворца.
     Андрей перекрестился, поцеловал отцовское благословение, но, поправляя его у себя на шее, неловко дернул и разорвал шнурок.
 — Ич, басурман, перервал, — с некоторой тревогой в голосе пробурчал Охрим Пантелеевич, видя в этом недобрую примету, и покачал головою. Андрей спокойно связал шнурок и спрятал иконку под черкеску.
     Простившись с родными, Андрей крепко приторочил походные сумы, сел на высокого, гнедой масти, коня и в последний раз широким взглядом окинул родимое подворье.
     Его статная фигура ловко держалась на новом кавказском седле. Прямой нос и черный цвет волос делали его похожим на горца. Он слегка улыбался, обнажая два ряда больших белых зубов, но в темных, слегка прищуренных глазах отражалась грусть и растерянность.
     Охрим Пантелеевич был в полной парадной форме. Он сам взял коня за повод и повел через настежь отворенные ворота к станичному правлению, где в этот день собирались конники для отправки на сборный пункт в станицу Уманскую, а потом дальше для прохождения четырехлетней действительной военной службы.
     Андрею уже исполнился 21 год, но вопреки местному обычаю, он не был еще женат и на службу отправлялся холостяком, что было большой редкостью в станице.
     Старшие братья Андрея, Тарас и Иван, также шли рядом с конем, а сзади, в больших валенках и кожушке, бежал девятилетний племянник его Петька, сын Тараса Охримовича.
     Во дворе Староминского станичного правления атаман Дмитренко Сергей Климович, его помощники, писарь и прибывший из Уманской за молодыми казаками хорунжий еще раз проверяли и любовались исправным снаряжением молодых кавалеристов. Их было шестнадцать человек. Вокруг толпились провожающие, родственники и знакомые.
     После осмотра все пошли к Христово-Рождественнской церкви.
     На площади, у главных ворот церковной ограды, стоял большой квадратный стол с иконой Покрова Пресвятой Богородицы. Под открытым небом был отслужен молебен. Всем шестнадцати молодым казакам, когда они подходили к кресту, священник окропил чело святой водой.
     Вернувшись во двор правления, казаки сразу же построились к походному маршу по команде прибывшего за ними офицера.
 — Ну, сынок, прощай! — сказал Охрим Пантелеевич, подойдя к Андрею.
 — Прощайте, батя, — наклонившись с седла, ответил Андрей взволнованным голосом и три раза поцеловался с отцом. — Не беспокойтесь, через год, может, приеду в отпуск, а то и вы (прим. В станицах Черноморского войска дети, и малые, и взрослые, никогда не говорили родителям «ты», а всегда «вы»: вы, батя; вы — дядя, тетя; вы, дедушка и т. д.) сами навестите меня!
 — Добре, побачу. А ты смотри, коня бережи, як самого себя! — стараясь придать суровость голосу и выражению лица, сказал Охрим Пантелеевич.
     Тарас и Иван тоже подошли и простились с братом.
 — А я, дядя?! — запищал где-то сбоку Петька, обидевшись, что на него не обращают внимания.
     Тарас Охримович приподнял Петьку в уровень седла, и Андрей, крепко обняв его, поцеловал, сказав слегка улыбнувшись:
 — Когда вернусь со службы, ты вырастешь уже настоящим казаком, и на коне будешь скакать не хуже меня.
     Петя хихикнул, вытер рукавом нос и, довольный замечанием дяди Андрея, отошел в сторону, придерживая рукой слабо державшиеся штаны.
     Проводы происходили на «Голодную Кутю» (Крещенский сочельник), 5 января 1905 года. Улицы и деревья белели под снежным покровом, но мороз не был сильным; поэтому провожавших собралось много. Хотя в Крещенский сочельник никому до освящения воды не разрешалось ни пить, ни есть, немало казаков было навеселе. Некоторые всю ночь гуляли с отъезжавшими казаками, а утром, вероятно, опохмелялись.
     Атаман станицы Дмитренко сказал краткую назидательную речь, и молодые конники выехали со двора правления, сразу же затянув походную песню:

За світ встали козаченьки
В поход з полуночи,
Заплакала Марусенька
Своі карі очи...

     На тротуаре у заборов улицы Красной, по которой ехали казаки, группками стояли парубки и девчата, восторженно выкрикивая имена знакомых конников, махали разноцветными платочками и шапками и высказывали им вслед самые наилучшие пожелания.
     Круглолицая девушка, в черном пальто с длинными полами и в сером платке, из-под которого на спину сбегали две длинные русые косы, отделилась от подруг и, поравнявшись с проезжавшим мимо Кияшко Андреем, бросила прямо в него красный бумажный цветок. Андрей схватил его налету и, повернув голову в сторону своей «коханной дівчини», еще громче запел:

Не плачь, не плачь, Марусенька,
Не плачь, не журися,
А за свого миленького Богу помолися...

От таких трогательных слов прощальной песни девушка не удержалась от слез и, приложив к глазам платочек, скрылась в толпе. Стоявшая на следующем углу улицы компания парубков в свою очередь запела:

Ой гук, мати, гук,
Де козаки йдуть.
Ой счастливая та дороженька,
Де вони ідуть...

Охрим Пантелеевич и его сыновья долго стояли посреди дороги и смотрели вслед отъехавшим молодым станичникам. В пристальном взгляде старого казака сквозили и гордость, и грусть. Гордился Охрим Пантелеевич тем, что всех своих троих сыновей сумел образцово снарядить на действительную службу, выпестовав из них хороших наездников и подготовив им отличных строевых коней. Печалился же оттого, что как раз шла война с Японией, и, чего доброго, могли и Андрея направить на Дальний Восток. Но вспомнив свои удалые подвиги в Турецкую компанию 1877-1878 годов, Охриму Пантелеевичу вдруг захотелось, чтобы и Андрея направили на «живое дело», а то его Тарас и Иван так и не понюхали вражеского пороху. Когда всадники скрылись вдали, отец и братья Андрея с озябшим Петькой молча пошли домой.

* * *

     Выехав за станицу, казаки замолчали и тоскливо поглядывали по сторонам на знакомые, покрытые снегом поля. Верст через пять-шесть, на переезде через греблю «Дурноцапку», до них донесся первый удар большого колокола старой Христо-Рождественнской церкви. Все сняли шапки и перекрестились. Церковный звон означал, что скоро в ограде будут святить воду.
     Что-то заскребло в груди. Андрей, а за ним и остальные оглянулись на станицу. Она как будто опустилась в громадную яму, только крылья многочисленных ветряных мельниц да купола церквей, с блестевшими от лучей вынырнувшего из-за облаков низкого солнца крестами, виднелись за бугром. Немного видел был северный край станицы, так называемая «Довгаливка», и все... Потом и Довгаливка скрылась в »яме». Остались только самые высокие строения, которые тоже постепенно опускались все ниже и ниже. Наконец, и крыльев ветряков не стало видно. Старо-Минская, с ее буйным весельем юных лет, с зажиточной, привольной жизнью, спокойным и мирным домашним уютом — осталась позади...
     Многолюдная, широко раскинувшаяся станица Старо-Минская выросла из малого поселения Минского куреня, начало которому было положено весной 1793 года казаками, пришедшими с главными силами Черноморского войска, под водительством кошевого атамана Чепиги. Расположена она на самом севере Кубанской области, на границе Донского войска.
     На восточном краю станицы протекает небольшая, поросшая у берегов камышом и куширем река Сосыка. В северной части станицы, возле Довгаливки, Сосыка впадает в широкую, местами покрытую во всю ширину зарослями камыша и рогоза реку Ея, которая отделяет Кубанскую область от Донской и впадает в Ейский лиман Азовского моря.
     Обе речки богаты рыбой и раками. Караси, лини, окуни, карпы (называемые еще «шаранами» или  «коропами»), щуки и другая речная рыба водились в несчетном количестве. Раков было столько, что редко кто, отправившись на любительскую ловлю, приносил домой их меньше мешка.
     Всякий, кто хотел и когда хотел, совершенно свободно мог пользоваться этими дарами природы, обитающими в речках.
     Среди камыша и зарослей рогозу («куги»), застилавших берега рек, обитало также много всякой дичи: утки, гуси, нырки, лебеди, кулики и т.д.
     В Старо-Минском юрте, в личном и бесплатном пользовании казаков, было 56 тысяч десятин прекраснейшего чернозема, не требующего никогда никакого удобрения. Кроме того, у станичного общества имелась еще земля под Ейском — 2900 десятин и в Нагорной полосе 6661 десятина. Земля эта в «паевой надел» казаков не входила, а сдавалась в аренду; выручка же за нее шла в станичную казну. В Старо-Минском юрте на каждого достигавшего 17 лет казака давался пай земли в 12 десятин.
     С каждым шагом коня все эти, такие близкие сердцу каждого из ехавших в Уманскую казаков, уголки родной земли оставались позади. Впереди начиналась четырехлетняя служба в полку, боевая выучка и жизнь в чужих местах. Казаки ехали молча, изредка перебрасываясь короткими фразами. Андрей, опустив голову, задумался о дівчине Марусе», бросившей ему на прощанье цветок. «Значит, любит, — думал он, — надо было бы жениться на ней, девушка хорошая... А теперь, разве она будет ждать меня четыре года? Конечно, нет!» И он с досадой хлестнул плеткой своего гнедого.
     Показался хутор Западный Сосык. Казаки, чтобы показать свою удаль перед знакомыми хуторянами, гикнули на коней и во весь дух промчались через небольшой поселок.

* * *

     В Уманской, у здания управления атамана Ейского отдела, прибывших встретил помощник атамана, ответственный за очередной сбор казаков Уманского полкового округа. Был уже поздний вечер. Некоторые разместились у знакомых, другие прямо в здании отдела, поставив коней в большую общественную конюшню.
     Но задержались староминчане в Уманской недолго. Через несколько дней, когда собрались молодые казаки и из других станиц приписанных к Уманскому полку, рано утром все они построились перед зданием управления отдела и после краткого напутствия атамана двинулись дальше походным порядком. Первый Уманский полк, в котором предстояло староминчанам проходить военную службу, в мирное время имел постоянное пребывание в городе Карс, но в 1905 году его перебросили на Дольний Восток для военных действий против Японии. Одна только сотня полка временно задержалась в городе Темир-Хан-Шура и несла там гарнизонную службу. Командир полка полковник Авилов прислал в Уманский полковой округ распоряжение направить молодых казаков в Темир-Хан-Шура и там ждать приказа о присоединении к полку. Адъютант полка подъесаул Лопата прислал затем выписку из приказа Главного командования на Дальнем Востоке...
     В станице Атаманской казаки остановились на обед, покормили лошадей и опять в поход. Вечером, проехав без привала станицу Павловскую, прибыли к станции Сосыка Владикавказской железной дороги. Там казаков с лошадьми погрузили в вагоны воинского эшелона, и поезд повез их на юго-восток. Из полуоткрытых дверей вагонов грустным взглядом прощались молодые казаки с полями родимой Кубани.
   На второй день подъехали к станции Порт Петровск. Слева открылась необозримая гладь Каспийского моря, справа — небольшой городок с плоскими крышами домов. Дальше за городом виднелись горы Дагестана. Выгрузились из вагонов, построились и тронулись рысью на запад. Сделав переход верст в пятьдесят, вошли в Темир-Хан-Шура.
     Несмотря на январь, там не было ни снега, ни морозов. Во всем Дагестане стояла теплая погода, какая на Кубани бывает только в марте. Горцы уже сажали кукурузу и картофель на своих крохотных полях. Пшеницу и ячмень в Дагестане сеять было негде; для возделывания хлебов слишком мало земли пригодной. Обычно горцы обрабатывали почву вручную, лопатой и мотыгой, но встречалось и нечто вроде «тамбовской» сохи, с железным лемехом, которую тянула пара мулов. Почти каждый горец имел ишаков, на которых перевозились всякие грузы. У более богатых были и лошади. В Темир-Хан-Шура жило несколько русских землепашцев, которые обрабатывали свои более обширные поля настоящим плугом, с четверкой лошадей в запряжке, как и на Кубани.
     В горах и окрестностях города бродили большие отары овец. Овцеводство и садоводство — главные занятия дагестанцев. Отары почти круглый год находились на горных пастбищах. Свиней ни в одном дворе не было. Все дагестанцы — мусульмане, а свинья для последователей ислама была строго запрещенной тварью. Даже в нескольких десятках русских семейств, проживавших в Темир-Хан-Шура, чтобы не оскорблять религиозных чувств горцев, тоже свиней не держали.
     Месяц прошел в муштровке  ожидании приказа об отправке в полк. Но тут-то, в конце февраля, с Кияшко Андреем случилось большое несчастье. Однажды он спокойно возвращался в свою казарму от коменданта города, которому возил какой-то пакет от командира сотни. На окраине города, у лавки какого-то торговца, стояли две русские девушки. Их он как-то видел раньше возле казармы в обществе командиров сотни. Запомнить их было легко, во всем городе нашлось бы всего четыре-пять русских девушек, местные же горянки совсем не показывались на глаза мужчинам, тем более «урусам». Если же когда и появлялись на улице, то обязательно в чадре.
     Андрей вздумал блеснуть перед красавицами своей удалью джигита, стеганул коня и во весь дух полетел вдоль улицы, не глядя перед собой и повернув голову в сторону девушек. Гнедой разгорячился и с разгону налетел на плуг, положенный на бок, после работы в поле, который шагом тянули по дороге четыре лошади одного русского поселенца. Испуганные лошади рванулись вперед. Гнедой застрял в «колешне» и упал грудью прямо на «чересло» — торчащий впереди лемеха широкий толстый нож. Выдернув из стремян ноги, но не успев соскочить на землю, Андрей не удержался в седле и через голову коня упал саженях в двух сбоку.
     Девушки звонко захохотали, крикнули что-то язвительное по адресу Андрея и скрылись за углом. Андрею теперь было не до них.
     Вскочив на ноги, он кинулся к Гнедому. Работник-татарин, с трудом остановивший своих бившихся в страхе лошадей, почти одновременно с ним подбежал к раненому коню. Оба взглянули и ужаснулись.
     Чуть повыше груди шея Гнедого была разворочена череслом, и из раны ручьем лилась кровь. Конь поднялся на ноги, отчего кровь хлынула еще сильнее. Андрей стоял несколько секунд, не зная что делать. Потом, сдернув с себя одежду, бешметом закрыл рану, завязал на холке рукава и быстро повел коня к своему ветеринару. Пройдя шагов двадцать, конь вдруг зашатался, хотел заржать, но вместо этого ржания у него вырвался только кровяной хрип, и через две-три секунды он грохнулся на землю. Андрей быстро снял седло и в тупом оцепенении смотрел на умирающего четвероногого друга. Гнедой судорожно стал дергать задними ногами, потом вытянул шею и затих.
 — Что же я наделал? — в ужасе закричал Андрей, не обращаясь ни к кому. — Что же теперь скажет батько? Как же это случилось? Как же батя перед отправкой просил беречь коня! Уберег?!
     Он готов был избить тех девушек, из-за которых погнал коня бешеным аллюром, но их и след простыл. Тогда он в припадке злобы догнал дагестанского татарина, на которого налетел Гнедой, и схватил его за горло. Татарин перепугался до смерти, умолял отпустить его, лепеча, что он тут не виновен. Он ехал спокойно по дороге и совсем не заметил, откуда выскочил пулей всадник и наскочил прямо на боком сунувшийся его плуг. Андрей ничего не хотел слышать. К ним приблизились несколько горцев.
 — Зачэм твоя давишь? — грозно сказал один седой аварец.
     Андрей хотел было броситься и на него, но, вспомнив рассказы казаков, как косо смотрят на русских горцы и жестоко расправляются с «урусами» за всякую обиду, оставил татарина и пошел к коню. Он и сам теперь видел, что виноват во всем только он один.
     Не придумав себе никакого оправдания, Андрей взял под руку окровавленный бешмет, снял с Гнедого еще и уздечку, взвалил седло на плечи, пошел пешком в казарму и подробно доложил обо всем командиру сотни есаулу Панченко. Есаул огрел Андрея раза три плеткой, потом приказал нескольким казакам вместе с убитым горем преступником ехать к месту происшествия. Казаки отволокли Гнедого за город, сняли шкуру, закопали труп и вернулись в казармы. Есаул посадил Кияшко Андрея под арест до решения суда, а в Старо-Минскую написал два письма: Охриму Пантелеевичу и атаману.
     Вскоре Андрей получил от отца грозное послание, в котором Охрим Пантелеевич писал, что и видеть не хочет такого «дурня-розбышаку», чтоб и на очи он ему больше не показывался. Андрей покорно принял гнев отца. Куда обиднее было другое. Через несколько дней, по приговору военного суда, он исключался из конной казачьей части и на все время действительной службы переводился в «пластуны» — пехоту, с назначением в 5-й Кубанский пластунский батальон, который в то время стоял в городе Ардаган.
     Так прервалась для Кияшко Андрея начатая почетная служба, а это было большим позором для казака. На второй день после приговора, получив соответствующие бумаги, Андрей уехал в далекое и незнакомое ему Закавказье. Когда он прибыл туда, оказалось, что 5-й Пластунский батальон перевели из Ардагана в Кутаис. Андрею пришлось в тот же день опять садиться на поезд и через Тифлис догонять свой батальон.
(продолжение следует)