2-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава II
Пей, друзья, покуда пьется,
Горе жизни забывай!
На Кавказе так ведется:
Пей — ума не пропивай!
Главный город древней Колхиды, Кутаис, утопал в море фруктовых садов и виноградников. Многоводная река Рион как бы прорезала сплошную, слегка колеблющуюся от ветра зеленую стену садов Колхидской низменности. Вся окрестность была покрыта разнообразнейшими сортами фруктовых деревьев. Тут прекрасно выращивались яблоки, груши, сливы, персики, мандарины, гранаты, айва, апельсины, лимоны... Ветки гнулись, а иногда и обламывались под тяжестью висевших на ширококронных деревьях плодов. Особенно славился Кутаис виноградным вином, вырабатываемым местными крестьянами. В этот город весной 1906 года и прибыл Андрей Охримович Кияшко, явившись к адъютанту расквартированного здесь 5-го Кубанского пластунского батальона, сотнику Михаилу Леус. К своей радости, он встретил там несколько одностаничников и с первых же дней своей службы подружился с Кузьменко Григорием, которого знал еще как соседа в своей станице. Это был невысокий, смуглый казак, с черными волосами и небольшим вздернутым носом. Кузьменко находился на действительной службе уже второй год, знал все ходы и выходы и пользовался уважением среди казаков батальона. Однажды Кияшко Андрей и Кузьменко Григорий, возвращаясь в казармы после выполнения какого-то служебного задания, проходили мимо пригородной деревни. Хотя солнце клонилось уже к западу, жара стояла невыносимая, и обоих стала мучить жажда. Андрей подошел к забору одного двора, позвал стоявшего у дома мальчика и, подавая ему свой котелок, попросил воды. Мальчик взял котелок и ушел в дом. Через несколько минут из дома вышла молодая черноволосая грузинка и вернула казакам наполовину налитый котелок — не водой, а вином. Андрей не посмотрел, сразу же приложился и без отрыва сделал несколько глотков. Потом облизнулся, мигнул грузинке правой бровью, отчего та смущенно убежала в дом, и передал котелок Кузьменко.
— Добра, добра вода здесь! Если такой «водой» тут принято поить нашего брата, то мы частенько будем сюда заглядывать.
— «Тілько й світа що за вікном, за вікном ще більше», — равнодушно заметил Кузьменко, допивая остаток вина. — За таким питьем здесь дело не станет. Эти черноволосые крали продают тут везде прекрасное вино и всего лишь по пять копеек за полный котелок. Так что же думаешь, мы его покупаем? Чорта с два! Мы частенько и так достаем, без денег, да еще какое вино! Жить и умирать не надо!
— Неужели так и дают бесплатно, или вы, может, научились красть вино у крестьян? — спросил Андрей.
— Ну что вы! Красть ведь грешно! Красть, это значит, надо залезать в окно или ломать двери, вязать хозяев и так далее. Нет, нет! Мы этим не занимаемся, а просто, по своей ухватке, всегда достаем.
— Ну, если достанете честно, по-доброму, то ты и меня научи этому делу...
— Ясно, по-честному, никого не трогаем! Вот пойдешь с нами в эту ночь и наверняка выпьешь добрячего вина, сколько хочешь...
Ночью, когда другие уже спали, девять казаков из второй сотни, в том числе и Кузьменко с Андреем, захватив пару лопат и глиняные кружки, тайно выбрались из расположения батальона и скрылись в ночном мраке за город.
Приближаясь к задворкам какой-то деревни, стали идти тихо, на цыпочках. Потом остановились. Кузьменко отошел в сторону, пригнулся к земле и начал принюхиваться.
Иногда он, стоя на коленях, припадал к самой земле, нюхал и опять полз дальше.
Остальные шли сзади. В одном месте, у самой изгороди сзади небольшого домика, Кузьменко остановился дольше, прижался к самой земле, три раза усердно обнюхал почву, затем вскочил, топнул ногой и радостно шепнул:
— Здесь есть! Копайте!
Несколько казаков сейчас же начали рыть землю, передавая поочередно друг другу лопаты. Андрей стоял в стороне и ничего не понимал.
— Точно есть! — загомонили копавшие. — Ну и молодец же, Гриша. Без него никогда бы не нашли такого клада и, наверное, скоро бы в монахов превратились!
Три казака с трудом извлекли на поверхность большой овечий бурдюк.
У крестьян Закавказья существовал обычай, если в семье родится мальчик, закапывать в землю один или несколько бурдюков или больших глиняных сосудов с молодым вином. Открывали же их, когда тот «мальчик» женился, в день его свадьбы. Некоторые виноделы закапывали в землю бурдюки с вином ежегодно, просто для «выдержки». Пролежав в земле несколько лет, вино приобретало крепость, приятный вкус и аромат. Овечьи бурдюки с вином никогда в земле не портились.
У Григория Кузьменко было удивительное обоняние. По рассказам казаков, он почти никогда не ошибался в поисках места, где было зарыто под землей вино. В тайну врожденных способностей его носа никто не вникал, но благодаря этому он пользовался большим уважением во всем батальоне.
Итак, девять казаков раздобыли этой ночью целый бурдюк с прекрасным вином.
Только теперь Андрей понял, как — «по-честному» — доставали казаки «добрячее вино». Но об этом не было времени думать. Прежде всего, решили попробовать вино, а потом уже придумать, как поступить дальше с бурдюком, куда его унести, чтобы никто не заметил.
В ножке бурдюка кинжалом проткнули небольшую дырку, и оттуда сразу ударил красный, казавшийся в темноте почти черным, фонтан вина. Кузьменко по праву выпил первым.
— Ну и добрячее же, черт возьми, и пахнет майским пчелиным медом! — заметил он, передавая кружку другим, ожидавшим с нетерпением своей очереди.
Все выпили по кружке и хотели уйти с бурдюком в более безопасное место, но он был еще тяжел. Тогда решили еще по одной выпить, чтобы легче нести было.
Становилось веселее.
— А зачем нам вообще его куда-то тащить? — сказал низкорослый казак, успевший уже выпить три глиняных кружки. — По дороге еще кто из посторонних наткнется, а тут безопасно! Грузин до утра не выйдет из своей хибарки, а офицеры наши беспробудно спят.
Все как будто только и ждали такого предложения и уселись поудобнее вокруг бурдюка.
Кружка за кружкой наполнялась и выпивалась. Казаки уже не полушепотом разговаривали, а во весь голос. Вино из овечьей ножки уже не било фонтаном, так как его было «выпробовано» и разлито около половины бурдюка. Теперь, когда подставляли кружки, приходилось надавливать на бурдюк.
Наконец, все почувствовали себя свободными от всякого страха, словно дело происходило не на чужих задворках, а у себя в станице — дома.
Один казак высоким тенором начал:
Солнце за гору закатилось,
Потухла ясная заря...
И все дружно подхватили:
И нічь тыхесенько спустилась,
На ці веселие края.
На небі місяць світе ясный,
Кубани вольные сыны,
В горах турецьких коней пасли,
І там балакали вони...
В ночной тишине песня гулким эхом отдавалась по окрестным садам пригорода. Ни один листок на деревьях не шевелился, и, казалось, все внимало песне захмелевших кубанцев. Казаки совсем забыли, что рядом находился дом обокраденного хозяина-грузина, а в двух верстах — казармы их батальона. Они пили и пели о Кавказе, о далекой Кубани...
Казаки даже не заметили, как к ним подошел старичок, грузин небольшого роста, и остановился как вкопанный от ужаса и негодования. Да и как не ужаснуться? Его так долго хранимый в земле бурдюк с вином лежал уже почти совсем пустой возле разрытой ямы.
— Зачем твоя брал моя бурдюк? — заговорил он слегка угрожающим голосом. — Не хоросо, козак, нехоросо! Я пошла говорить ваша офицер.
Но никто его в данный момент не испугался.
— Что? Куда ты, говоришь, пойдешь?! — язвительно спросил один из казаков и, вынимая кинжал, направился к грузину. — Вот я тебе, бурдючное рыло, покажу сейчас дорогу!
Грузин боязливо попятился к своему подворью, а казак медленно продолжал наступать на него, делая вид, что хочет ударить его кинжалом. Наконец, хозяин не выдержал и со всех ног бросился бежать. Вскочив в дом, он сразу же запер дверь внутренней задвижкой. Обнаглевший казак гнался до самых дверей, а затем нашел веревку и завязал дверь крепко снаружи, чтобы грузин не мог бы больше выйти и мешать попойке. Затем, с видом победителя, пошел назад к своим, затянув по дороге во весь голос:
Пейте, братцы, пока пьется,
Пей — ума не пропивай!
На Кавказе так ведется,
Горе в жизни забывай.
Эх, ты, маменька родная,
Не печалься обо мне,
Не один я, дорогая.
Помир... —
и сразу запнулся, не веря своим глазам. Подъесаул второй сотни и взводный урядник Шпак стояли у бурдюка, а перед ними навытяжку, еле держась на ногах, восемь казаков.
Подъесаул стоял, слегка расставив ноги, заложив руки назад, и строго, но не громко, читал нотацию.
— Кто вам разрешил самовольно выйти ночью из казармы, да еще заняться грабежом? Что это? Нарушение воинского устава и попрание казачьей чести?! Кто давал вам такое право?
Все казаки молчали, словно воды в рот набрали.
— Всех под суд отдам! В кандалы закую! — продолжал подъесаул. — Завтра всем вашим родным напишу о таком мародерстве, сукины дети! Берите лопаты, кидайте бурдюк обратно в яму, зарывайте! Быстро!
Казаки молча бросили бурдюк с остатками вина в ту же яму, быстро закидали землей, заровняли хорошенько и снова стали в ряд перед подъесаулом.
— Шагом марш за мной! Урядник, замыкай колонну! — и подъесаул обходным путем направился к казармам.
Спотыкаясь и попадая в ямы, которых почему-то всегда оказывается много для пьяных на любой дороге, с тихой руганью между собой, девять казаков послушно следовали за своим офицером.
Он провел «команду» в заднюю часть двора казармы «черным» ходом и запер всех в небольшой подвал, существования которого казаки даже не замечали раньше. Очутившись в темном помещении и не думая больше ни о чем, казаки сразу же повалились на пол и через минуту заснули.
Наступило утро. Это чувствовалось по движению во дворе казармы. «Узники» проснулись и сидели на корточках, мало соображая сначала, где и почему они находятся в такой «кромешной» тьме.
— Черт знает что такое! Как в гроб запихнули нас сюда! — послышался из угла голос Кузьменко.
— А, может, нас уже похоронили; может, мы уже мертвые? — заметил длинноногий Кондратенко Евгений, сын учителя двухклассного училища в Старо-Минской.
— Мертвые, мертвые, — сердито передразнил его Андрей, — такую ерунду городишь! У мертвых, наверное, не бывает никакой боли, а у меня голова скоро развалится, как будто сто пудов на лбу висит!
— А ты думаешь, живых не хоронят?
— Как живых? Таких нехристей еще не видел! У тебя, наверное, бурдюк из головы еще не выветрился?
— Кондратенко! — раздался голос того казака, который ночью загнал грузина в дом. — Расскажи что-нибудь интересное, а то, если еще и живы, то, ей-богу, скоро помрем от скуки. Вот проклятый грузин! И надо же ему было закопать бурдюк так близко от наших казарм!
— Голова трещит, и язык с трудом ворочается, — отвечал с неохотой Кондратенко.
— Расскажи, Кондратенко! Ты же со своим батьком часто ездил по городам, небось, навидался всякой всячины! — послышались голоса.
— Забавного ничего не знаю, да и не до этого сейчас.
— Ну не затевать же нам опять песню! Того и гляди еще глубже посадят.
Кондратенко вытянул из-под себя занемевшие ноги.
— Як ото кажут: «Голодні кумі — хліб на умі», так и мне сейчас пришло в голову то сердобольное, чего у нас в казармах нет.
Все затихли.
— Наше сейчас положение в этом подземелье напомнило мне об одном случае дома, там, на Кубани, — начал Кондратенко. — Лет пять назад я и мой батько больше месяца гостили у моего дяди, в Екатеринодаре. Через одну улицу от дяди жил богатый купец Пахомов или Парамонов, забыл фамилию. У него была молодая красивая дочка Наташа. Эту Наташу без памяти полюбил один парубок-садовод по имени Анатолий. Наташа тоже втрескалась в него, но выйти замуж за Анатолия нечего было ей и мечтать, слишком были неравны и по богатству, и по положению. В пылу любви Анатолий часто говорил своей «голубке сизокрылой»:
— Где бы ты не очутилась, выйдешь ли замуж — я буду ходить мимо твоего нового жилья, чтобы хоть украдкой взглянуть на твое дорогое личико. Уедешь в тридевятое царство — я и за морями найду твой след. Провалишься в преисподнюю, в могилу, — я под землей тебя достану. Пусть смеются, но я без тебя жить не могу...
— Из-под земли меня доставать не надо; там я буду лежать уже холодным и никому ненужным мертвым телом. А вот здесь... — и грустно вздыхая, Наташа злилась, что только богатство ее отца мешает ее счастью с этим милым парубком.
Однажды Анатолий уехал из города в станицу Пашковскую, — это по соседству с Екатеринодаром, — на свой виноградник и задержался там на целую неделю. В эти дни в семье Пахомовых случилось страшное событие. Дня через три-четыре после отъезда Анатолия ранним утром Наташу, до этого совершенно здоровую и никогда вообще не болевшую, нашли в постели мертвой. Все в семье были так поражены, что не позаботились даже позвать доктора и выяснить причину внезапной смерти.
На второй день Наташа лежала в дорогом, разукрашенном гробу, увитом множеством цветов, с горевшими у изголовья свечами и выглядела словно живая, даже, казалось, легкий румянец покрывал ее прекрасное личико. Трудно верилось, что она мертвая; но вся окружавшая обстановка говорила за то, что это именно так. У нас в станице умерших хоронят почти всегда в день смерти, редко на второй день, а у панов и всякой там богатой интеллигенции хоронят только на третий день. Так было и с Наташей, она лежала в гробу три дня. На третий день при исступленных воплях матери и плаче всех присутствовавших родственников, Наташу похоронили на старом городском кладбище, рядом с могилой дедушки, на которой стоял большой бронзовый памятник. Я и отец тоже присутствовали на этих похоронах, видели всю эту печальную церемонию, и признаюсь... — сам заплакал.
А что же Анатолий? Он только в день похорон узнал такое страшное известие, поразившее его, как удар грома. Услыхав об этом, он вскочил на первого попавшего под руку чужого коня и вихрем помчался в город. В каких-нибудь двадцать минут он уже был у ворот Пахомовых. До этого он никогда не заходил в дом Наташи, стеснялся, а теперь, едва спрыгнув с коня, сразу же вбежал прямо в зал. Но его Наташи уже там не было. За печальную трапезу поминок усаживались родственники купца, только что вернувшиеся с кладбища.
— Так это правда, ее... нет? — спросил он, дрожа всем телом.
— Правда, бедный Толя, правда! — и брат Наташи, знавший о романе Анатолия с его сестрой, рыдая, обнял его.
Едва не потеряв сознание и еле сдерживая слезы, Анатолий стал расспрашивать, где она похоронена и как найти ее могилу. Брат Наташи кратко рассказал ему. Отказавшись пойти к столу, Анатолий в ту же минуту вышел из дома и как пьяный поплелся на кладбище, а зачем, для чего — он совсем не соображал. По выделившемуся на фоне вечернего полумрака высокому бронзовому памятнику он быстро отыскал могилу Наташи, упал на свеженасыпанный холмик земли и минут десять лежал, дав волю слезам. Затем поднял отяжелевшую, как с похмелья голову, сел на землю...
Блуждая глазами по сторонам, он заметил возле себя забытую могильщиками лопату. Его вдруг осенила безумная мысль: ему захотелось еще хоть раз, в последний раз, взглянуть на любимую девушку.
Озираясь кругом, как вор, Анатолий схватил лопату и начал отрывать могилу. Забыв всякий страх, с удесятеренной силой выбрасывая наверх свеженасыпанную землю, Анатолий спускался все ниже и ниже, пока не дошел до крышки гроба. Волнение спирало грудь. Дрожащими руками заложил он острие лопаты под крышку заколоченного гроба и оторвал ее сразу с обоих концов...
— Ух, как крепко я спала! — приподняв голову и слегка зевнув, промолвила «мертвая». Анатолий дико вскрикнул и без сознания упал рядом.
Наташа, оглянувшись по сторонам, сразу заметила, что находится в глубокой яме, в каком-то длинном ящике, похожем на гроб. Испугавшись, она вскочила, обхватила голову Анатолия, трясла его и в ужасе спрашивала:
— Где это мы? Что это все значит, почему здесь находимся? Толя!
Анатолий лежал без движения. В таком состоянии они пробыли несколько минут. Наконец, Анатолий очнулся и ничего не мог понять. Увидев себя в объятиях дрожавшей девушки, он, с одной стороны, хотел, чтобы «привидение» еще побыло с ним, но, с другой стороны, ему страшно становилось от всего того, что случилось на его глазах. Сон это или явь? Боясь шевельнуться и тяжело дыша, он, как в истерике, закричал:
— Именем Христа заклинаю тебя, отвечай кто ты, призрак или живая Наташа?!
— Бог с тобой, что ты такое говоришь? Что все это значит? Я ничего не понимаю, идем скорее отсюда!
— Но ведь ты же умерла и сегодня тебя здесь похоронили!
— Что, что такое?! Что ты мелешь? Господи, какой ужас! — в страхе зашептала Наташа, перекрестившись, и забилась, как в лихорадке. Он же, видя, что она крестится, немного пришел в себя.
— Милая, голубушка, жизнь моя! Значит, живая? Как же так, живую похоронили? Идем скорее отсюда! — лепетал он, прижимая к себе «воскресшую» девушку.
Они выкарабкались из ямы и, так как девушка была в одеянии покойника, пошли по глухим переулкам и подошли ко двору Пахомова. Анатолий остался у ворот, а Наташа одна вошла во двор и подошла к окну.
В доме уже не видно было никого, и лампы не горели. Лишь в зале слабо мигала лампада, а у окна, к которому подошла Наташа, задумавшись и подперев руками голову, сидел ее брат.
Подняв голову, он вдруг увидел перед окном «призрак» сестры. Он перекрестился, зашептал молитву, но «призрак» не исчезал. Обезумев от страха, он схватил висевшее на стене ружье и с перепугу выстрелил прямо в окно, а сам в тот же миг с криком упал на пол и потерял сознание. Наташа, заметив движение брата, едва успела отскочить от окна и побежала к воротам.
— Что делать, Толик? Мало похоронили живую, они теперь убить меня хотели. Слыхал выстрел?
— Слыхал. Идем к нам домой, будешь у меня до утра, а завтра придем вместе сюда!
В доме зажегся свет, и заметно было движение, поднялась суматоха, но они, не оглядываясь, пошли от ворот. Ночь Наташа провела в доме Анатолия.
Утром, переодевшись в обыкновенную одежду, Наташа вместе с Анатолием снова пошла к своему дому, как раз перед их приходом прибежал сторож кладбища и сообщил родителям, что могила их дочери разрыта, и гроб пусто, и сейчас же все находившиеся в доме собрались идти на кладбище, чтобы самим посмотреть могилу, но... в этот момент в дом вошла сама «покойница» вместе со своим парубком-садоводом.
Все в страхе кинулись в сторону, крестясь и читая молитвы.
— Не бойтесь! Днем призраков не бывает! — сказал Анатолий. — Наташа не умирала. Вы ее живую закопали в могилу, а я вчера отрыл, и она ночевала в моем доме.
Все смотрели то на Анатолия, то на «явившуюся с того света». Мат лежала в обмороке. Остальные осторожно стали приближаться и ощупывать Наташу, все еще не веря своим глазам. Поняв, наконец, в чем дело, они бросились целовать и Наташу, и ее спасителя. Мать тоже очнулась. Все со слезами радости благодарили Анатолия, кляня себя за такую роковую оплошность. Родители Наташи подошли к нему и сказали:
— Что хочешь, то и спроси у нас, ничего не пожалеем за твой рыцарский поступок! Половину всех богатств, денег, хоть сейчас, дарим тебе!
Но он молчал. Потом, повернувшись к Наташе, сказал:
— Помнишь, ты когда-то говорила, что под землей доставать тебя не надо, а я сдержал свое слово, нашел тебя и там.
Она, не стесняясь никого, крепко обняла его. Анатолий поднял голову и говорит:
— Не надо мне вашего богатства, ни денег! Дайте мне ту, которую я нашел под землей! Дайте мне Наташу!
Родители глянули на Наташу, а она, как бы в ответ им, крепко поцеловала Анатолия и тихо сказала:
— Я теперь твоя, — потом повернулась ко всем и добавила: — Жизнь моя принадлежит ему. Я сегодня стою перед вами живая, только благодаря этому, давно любому мне парубку. Так пусть же и владеет он мною навсегда...
Ну, ясно, что ради такого подвига Анатолия, родители ничуть не стали противоречить их обоюдному желанию. В тот же день состоялась помолвка, и в доме был такой пир, какого Екатеринодар не видел со дня своего основания. Вскоре Анатолий и Наташа обвенчались, и стали жить-поживать да приплода поджидать. И, наверное, и сегодня благоденствуют, в то время как мы сидим в еще худшей яме, чем они когда-то сидели на кладбище...
Кондратенко замолчал и стал крутить цыгарку с «легким» турецким табаком.
— Рассказал ты штуку интересную и весьма занимательную, но и без брехни у тебя не обошлось, — заметил Кузьменко. — По-твоему выходит, что она умерла и воскресла? Сказка старой бабушки!
— Ничего я не набрехал, — возразил Кондратенко, — девушка вовсе не умерла, а заснула летаргическим сном. Ее взяли да и похоронили. А когда Анатолий открыл крышку гроба, она пробудилась от свежего воздуха, и ничего необыкновенного в этом нет. Дыхание же у людей, заснувших летаргическим сном, такое слабое, что его трудно заметить, и часто они становятся жертвами халатности близких. Спят люди этим крепким сном не только несколько дней, но и месяцы и даже годы...
Кондратенко говорил серьезно, и видно было, что он, пожалуй, знает больше, чем его друзья. Отец его был учителем, приехавшим в Староминскую лет двадцать тому назад и приписанным потом к станичному обществу. Сам Евгений учился плохо и не кончил Ейской гимназии. Отец его даже хотел, чтобы его направили на действительную службу наравне со всеми, но коня не справил, и он попал в пластуны.
— А чего ты, Гриша, не веришь? — подал голос Андрей. — Помнишь, как у нас в станице Ульяну Пятак принесли в церковь и начали служить панихиду. А священник наш Иван Кувиченский с псаломщиком Федором Евграфовичем Добрыдень поют «Со святыми упокой» и все время шепчутся, да поглядывают на Ульяну. Потом вдруг отец Иван перестал служить, подошел к гробу, приложился ухом к груди покойницы, раскрыл ей рот, подержал надо ртом стекло со своих очков и говорит: «Она не умерла, а спит; несите домой! Она проснется!» Все, конечно, чуть с ума не сошли от такого определения священника, но противоречить, конечно, не посмели, подняли носилки с «труною» и понесли. В ограде, в воротах зацепились впопыхах за что-то и поставили носилки на землю. И... в это время Ульяна встала и вместе с другими пришла домой. Потом она и ее муж попу Ивану десяток гусей отвезли в благодарность, да и псаломщика Федора Евграфовича не забыли...
— А у нас был тоже такой случай, — вмешался в разговор староминчан казак из станицы Крыловской. — Идем мы, несколько парубков, через кладбище ночью, слышим где-то, как будто в отдалении, кто-то кричит. Встали, оглядываемся, никого не видно, а было лунно, хоть иголки собирай. Видим, возле нас свеженасыпанная могила. Кого-то сегодня похоронили. Прислушались, голос идет из-под земли на могиле, тут же рядом с нами, а нам кажется, что очень издалека. Приложились ушами к земле. Точно кто-то в могиле кричит. Ну, мы сразу побежали за лопатами и начали отрывать. Звуков уже не стало слышно, но мы откапываем. Отрыли, открыли крышку... смотрим: покойник — перевернутый боком, и все пальцы искусаны в кровь. Потом все говорили, что он заснул тоже этим, как его, лирмическим...
— Летаргическим, — подсказал Кондратенко.
— Да, да, этим самым сном. Его похоронили, уже в могиле он проснулся, и пока мы откапывали да прислушивались, он задохнулся...
В это время у дверей подвала послышались голоса подъесаула и урядника Шпака. Все притихли, прислушались.
— Сделай так, как я тебе сказал! — приказал подъесаул.
— Слушаюсь, ваше благородие! Все будет шито-крыто.
Через минуту дверь подвала распахнулась, и на пороге, с сурово сдвинутыми бровями, показался Шпак.
Дневной свет, упавший от открытых дверей в темное помещение, осветил заспанных и измазанных в пыли казаков. Все вскочили по-военному и молчали. Молчал и взводный урядник, пристально осматривая каждого.
— Господин урядник! Зачем нас похоронили живыми в этой яме? — нарушил, наконец, молчание Кияшко, находившийся еще под впечатлением рассказа Кондратенко.
— Забыл зачем, сопляк? Не успел прибыть и послужить в батальоне, а успел уже полезть за чужим вином? — сердито крикнул Шпак. — Будете сидеть в этой яме не один месяц, а потом судить будем!
— Господин урядник! Это было в последний раз. Теперь будем по колено брести в винной речке, но не позволим себе пить, да еще ночью! — безусловно соврав, начал один из казаков.
— Дурак! Разве вам кто, когда говорил, что пить нельзя? Надо было обделывать все такие дела поразумнее. Ну, на кой черт, вы там же на месте засели пить, да еще и песни вздумали орать? Теперь вот красней из-за вас, а что пользы мне от этого?
Шпак сам был такой же простой казак-хлебороб, как и провинившиеся, и не прочь бы и сам потянуть из бурдюка прекрасного грузинского вина, но он был взводным урядником, а это звание заставляло его быть более требовательным по службе.
Он помолчал немного, как бы выжидая, что, может, еще кто-нибудь что скажет, но казаки молчали. Окинув всех еще раз взглядом с ног до головы, он тихим внушительным голосом сказал:
— Внимание! Чтобы о вашей вчерашней проделке никому ни слова! А если кто из казаков других взводов спросит, где, мол, были, скажете, что сопровождали в город Поти грузинского князя Ишакоридзе. Понятно? — и Шпак улыбнулся.
Казаки засмеялись:
— Понятно, господин урядник!
— А сейчас немедленно убирайтесь из этого подвала и шагом марш в казарму! Помыться и через час явиться всем на кухню, картошку чистить! Сегодня как раз очередь нашему взводу, — и, повернувшись, Шпак ушел.
Провинившиеся в один миг выскочили из подвала и через минуту скрылись в стенах казармы.
Этим и кончилось дело. Никто под суд казаков не отдал. Так почти всегда сходили с рук подобные проступки, если о них знали только свои офицеры. Но если казаки попадали в руки городского начальства, которое по некоторым причинам недолюбливало казаков, или дело о нарушении воинского устава доходило до сведения старшего командования, тогда им приходилось плохо... Дня через три шестеро казаков из той же девятки поздно ночью принесли откуда-то целый бурдюк вина прямо в тот злосчастный подвал, в котором недавно сидели, и не забыли на этот раз угостить и своего взводного урядника Шпака...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава II
Пей, друзья, покуда пьется,
Горе жизни забывай!
На Кавказе так ведется:
Пей — ума не пропивай!
Главный город древней Колхиды, Кутаис, утопал в море фруктовых садов и виноградников. Многоводная река Рион как бы прорезала сплошную, слегка колеблющуюся от ветра зеленую стену садов Колхидской низменности. Вся окрестность была покрыта разнообразнейшими сортами фруктовых деревьев. Тут прекрасно выращивались яблоки, груши, сливы, персики, мандарины, гранаты, айва, апельсины, лимоны... Ветки гнулись, а иногда и обламывались под тяжестью висевших на ширококронных деревьях плодов. Особенно славился Кутаис виноградным вином, вырабатываемым местными крестьянами. В этот город весной 1906 года и прибыл Андрей Охримович Кияшко, явившись к адъютанту расквартированного здесь 5-го Кубанского пластунского батальона, сотнику Михаилу Леус. К своей радости, он встретил там несколько одностаничников и с первых же дней своей службы подружился с Кузьменко Григорием, которого знал еще как соседа в своей станице. Это был невысокий, смуглый казак, с черными волосами и небольшим вздернутым носом. Кузьменко находился на действительной службе уже второй год, знал все ходы и выходы и пользовался уважением среди казаков батальона. Однажды Кияшко Андрей и Кузьменко Григорий, возвращаясь в казармы после выполнения какого-то служебного задания, проходили мимо пригородной деревни. Хотя солнце клонилось уже к западу, жара стояла невыносимая, и обоих стала мучить жажда. Андрей подошел к забору одного двора, позвал стоявшего у дома мальчика и, подавая ему свой котелок, попросил воды. Мальчик взял котелок и ушел в дом. Через несколько минут из дома вышла молодая черноволосая грузинка и вернула казакам наполовину налитый котелок — не водой, а вином. Андрей не посмотрел, сразу же приложился и без отрыва сделал несколько глотков. Потом облизнулся, мигнул грузинке правой бровью, отчего та смущенно убежала в дом, и передал котелок Кузьменко.
— Добра, добра вода здесь! Если такой «водой» тут принято поить нашего брата, то мы частенько будем сюда заглядывать.
— «Тілько й світа що за вікном, за вікном ще більше», — равнодушно заметил Кузьменко, допивая остаток вина. — За таким питьем здесь дело не станет. Эти черноволосые крали продают тут везде прекрасное вино и всего лишь по пять копеек за полный котелок. Так что же думаешь, мы его покупаем? Чорта с два! Мы частенько и так достаем, без денег, да еще какое вино! Жить и умирать не надо!
— Неужели так и дают бесплатно, или вы, может, научились красть вино у крестьян? — спросил Андрей.
— Ну что вы! Красть ведь грешно! Красть, это значит, надо залезать в окно или ломать двери, вязать хозяев и так далее. Нет, нет! Мы этим не занимаемся, а просто, по своей ухватке, всегда достаем.
— Ну, если достанете честно, по-доброму, то ты и меня научи этому делу...
— Ясно, по-честному, никого не трогаем! Вот пойдешь с нами в эту ночь и наверняка выпьешь добрячего вина, сколько хочешь...
Ночью, когда другие уже спали, девять казаков из второй сотни, в том числе и Кузьменко с Андреем, захватив пару лопат и глиняные кружки, тайно выбрались из расположения батальона и скрылись в ночном мраке за город.
Приближаясь к задворкам какой-то деревни, стали идти тихо, на цыпочках. Потом остановились. Кузьменко отошел в сторону, пригнулся к земле и начал принюхиваться.
Иногда он, стоя на коленях, припадал к самой земле, нюхал и опять полз дальше.
Остальные шли сзади. В одном месте, у самой изгороди сзади небольшого домика, Кузьменко остановился дольше, прижался к самой земле, три раза усердно обнюхал почву, затем вскочил, топнул ногой и радостно шепнул:
— Здесь есть! Копайте!
Несколько казаков сейчас же начали рыть землю, передавая поочередно друг другу лопаты. Андрей стоял в стороне и ничего не понимал.
— Точно есть! — загомонили копавшие. — Ну и молодец же, Гриша. Без него никогда бы не нашли такого клада и, наверное, скоро бы в монахов превратились!
Три казака с трудом извлекли на поверхность большой овечий бурдюк.
У крестьян Закавказья существовал обычай, если в семье родится мальчик, закапывать в землю один или несколько бурдюков или больших глиняных сосудов с молодым вином. Открывали же их, когда тот «мальчик» женился, в день его свадьбы. Некоторые виноделы закапывали в землю бурдюки с вином ежегодно, просто для «выдержки». Пролежав в земле несколько лет, вино приобретало крепость, приятный вкус и аромат. Овечьи бурдюки с вином никогда в земле не портились.
У Григория Кузьменко было удивительное обоняние. По рассказам казаков, он почти никогда не ошибался в поисках места, где было зарыто под землей вино. В тайну врожденных способностей его носа никто не вникал, но благодаря этому он пользовался большим уважением во всем батальоне.
Итак, девять казаков раздобыли этой ночью целый бурдюк с прекрасным вином.
Только теперь Андрей понял, как — «по-честному» — доставали казаки «добрячее вино». Но об этом не было времени думать. Прежде всего, решили попробовать вино, а потом уже придумать, как поступить дальше с бурдюком, куда его унести, чтобы никто не заметил.
В ножке бурдюка кинжалом проткнули небольшую дырку, и оттуда сразу ударил красный, казавшийся в темноте почти черным, фонтан вина. Кузьменко по праву выпил первым.
— Ну и добрячее же, черт возьми, и пахнет майским пчелиным медом! — заметил он, передавая кружку другим, ожидавшим с нетерпением своей очереди.
Все выпили по кружке и хотели уйти с бурдюком в более безопасное место, но он был еще тяжел. Тогда решили еще по одной выпить, чтобы легче нести было.
Становилось веселее.
— А зачем нам вообще его куда-то тащить? — сказал низкорослый казак, успевший уже выпить три глиняных кружки. — По дороге еще кто из посторонних наткнется, а тут безопасно! Грузин до утра не выйдет из своей хибарки, а офицеры наши беспробудно спят.
Все как будто только и ждали такого предложения и уселись поудобнее вокруг бурдюка.
Кружка за кружкой наполнялась и выпивалась. Казаки уже не полушепотом разговаривали, а во весь голос. Вино из овечьей ножки уже не било фонтаном, так как его было «выпробовано» и разлито около половины бурдюка. Теперь, когда подставляли кружки, приходилось надавливать на бурдюк.
Наконец, все почувствовали себя свободными от всякого страха, словно дело происходило не на чужих задворках, а у себя в станице — дома.
Один казак высоким тенором начал:
Солнце за гору закатилось,
Потухла ясная заря...
И все дружно подхватили:
И нічь тыхесенько спустилась,
На ці веселие края.
На небі місяць світе ясный,
Кубани вольные сыны,
В горах турецьких коней пасли,
І там балакали вони...
В ночной тишине песня гулким эхом отдавалась по окрестным садам пригорода. Ни один листок на деревьях не шевелился, и, казалось, все внимало песне захмелевших кубанцев. Казаки совсем забыли, что рядом находился дом обокраденного хозяина-грузина, а в двух верстах — казармы их батальона. Они пили и пели о Кавказе, о далекой Кубани...
Казаки даже не заметили, как к ним подошел старичок, грузин небольшого роста, и остановился как вкопанный от ужаса и негодования. Да и как не ужаснуться? Его так долго хранимый в земле бурдюк с вином лежал уже почти совсем пустой возле разрытой ямы.
— Зачем твоя брал моя бурдюк? — заговорил он слегка угрожающим голосом. — Не хоросо, козак, нехоросо! Я пошла говорить ваша офицер.
Но никто его в данный момент не испугался.
— Что? Куда ты, говоришь, пойдешь?! — язвительно спросил один из казаков и, вынимая кинжал, направился к грузину. — Вот я тебе, бурдючное рыло, покажу сейчас дорогу!
Грузин боязливо попятился к своему подворью, а казак медленно продолжал наступать на него, делая вид, что хочет ударить его кинжалом. Наконец, хозяин не выдержал и со всех ног бросился бежать. Вскочив в дом, он сразу же запер дверь внутренней задвижкой. Обнаглевший казак гнался до самых дверей, а затем нашел веревку и завязал дверь крепко снаружи, чтобы грузин не мог бы больше выйти и мешать попойке. Затем, с видом победителя, пошел назад к своим, затянув по дороге во весь голос:
Пейте, братцы, пока пьется,
Пей — ума не пропивай!
На Кавказе так ведется,
Горе в жизни забывай.
Эх, ты, маменька родная,
Не печалься обо мне,
Не один я, дорогая.
Помир... —
и сразу запнулся, не веря своим глазам. Подъесаул второй сотни и взводный урядник Шпак стояли у бурдюка, а перед ними навытяжку, еле держась на ногах, восемь казаков.
Подъесаул стоял, слегка расставив ноги, заложив руки назад, и строго, но не громко, читал нотацию.
— Кто вам разрешил самовольно выйти ночью из казармы, да еще заняться грабежом? Что это? Нарушение воинского устава и попрание казачьей чести?! Кто давал вам такое право?
Все казаки молчали, словно воды в рот набрали.
— Всех под суд отдам! В кандалы закую! — продолжал подъесаул. — Завтра всем вашим родным напишу о таком мародерстве, сукины дети! Берите лопаты, кидайте бурдюк обратно в яму, зарывайте! Быстро!
Казаки молча бросили бурдюк с остатками вина в ту же яму, быстро закидали землей, заровняли хорошенько и снова стали в ряд перед подъесаулом.
— Шагом марш за мной! Урядник, замыкай колонну! — и подъесаул обходным путем направился к казармам.
Спотыкаясь и попадая в ямы, которых почему-то всегда оказывается много для пьяных на любой дороге, с тихой руганью между собой, девять казаков послушно следовали за своим офицером.
Он провел «команду» в заднюю часть двора казармы «черным» ходом и запер всех в небольшой подвал, существования которого казаки даже не замечали раньше. Очутившись в темном помещении и не думая больше ни о чем, казаки сразу же повалились на пол и через минуту заснули.
Наступило утро. Это чувствовалось по движению во дворе казармы. «Узники» проснулись и сидели на корточках, мало соображая сначала, где и почему они находятся в такой «кромешной» тьме.
— Черт знает что такое! Как в гроб запихнули нас сюда! — послышался из угла голос Кузьменко.
— А, может, нас уже похоронили; может, мы уже мертвые? — заметил длинноногий Кондратенко Евгений, сын учителя двухклассного училища в Старо-Минской.
— Мертвые, мертвые, — сердито передразнил его Андрей, — такую ерунду городишь! У мертвых, наверное, не бывает никакой боли, а у меня голова скоро развалится, как будто сто пудов на лбу висит!
— А ты думаешь, живых не хоронят?
— Как живых? Таких нехристей еще не видел! У тебя, наверное, бурдюк из головы еще не выветрился?
— Кондратенко! — раздался голос того казака, который ночью загнал грузина в дом. — Расскажи что-нибудь интересное, а то, если еще и живы, то, ей-богу, скоро помрем от скуки. Вот проклятый грузин! И надо же ему было закопать бурдюк так близко от наших казарм!
— Голова трещит, и язык с трудом ворочается, — отвечал с неохотой Кондратенко.
— Расскажи, Кондратенко! Ты же со своим батьком часто ездил по городам, небось, навидался всякой всячины! — послышались голоса.
— Забавного ничего не знаю, да и не до этого сейчас.
— Ну не затевать же нам опять песню! Того и гляди еще глубже посадят.
Кондратенко вытянул из-под себя занемевшие ноги.
— Як ото кажут: «Голодні кумі — хліб на умі», так и мне сейчас пришло в голову то сердобольное, чего у нас в казармах нет.
Все затихли.
— Наше сейчас положение в этом подземелье напомнило мне об одном случае дома, там, на Кубани, — начал Кондратенко. — Лет пять назад я и мой батько больше месяца гостили у моего дяди, в Екатеринодаре. Через одну улицу от дяди жил богатый купец Пахомов или Парамонов, забыл фамилию. У него была молодая красивая дочка Наташа. Эту Наташу без памяти полюбил один парубок-садовод по имени Анатолий. Наташа тоже втрескалась в него, но выйти замуж за Анатолия нечего было ей и мечтать, слишком были неравны и по богатству, и по положению. В пылу любви Анатолий часто говорил своей «голубке сизокрылой»:
— Где бы ты не очутилась, выйдешь ли замуж — я буду ходить мимо твоего нового жилья, чтобы хоть украдкой взглянуть на твое дорогое личико. Уедешь в тридевятое царство — я и за морями найду твой след. Провалишься в преисподнюю, в могилу, — я под землей тебя достану. Пусть смеются, но я без тебя жить не могу...
— Из-под земли меня доставать не надо; там я буду лежать уже холодным и никому ненужным мертвым телом. А вот здесь... — и грустно вздыхая, Наташа злилась, что только богатство ее отца мешает ее счастью с этим милым парубком.
Однажды Анатолий уехал из города в станицу Пашковскую, — это по соседству с Екатеринодаром, — на свой виноградник и задержался там на целую неделю. В эти дни в семье Пахомовых случилось страшное событие. Дня через три-четыре после отъезда Анатолия ранним утром Наташу, до этого совершенно здоровую и никогда вообще не болевшую, нашли в постели мертвой. Все в семье были так поражены, что не позаботились даже позвать доктора и выяснить причину внезапной смерти.
На второй день Наташа лежала в дорогом, разукрашенном гробу, увитом множеством цветов, с горевшими у изголовья свечами и выглядела словно живая, даже, казалось, легкий румянец покрывал ее прекрасное личико. Трудно верилось, что она мертвая; но вся окружавшая обстановка говорила за то, что это именно так. У нас в станице умерших хоронят почти всегда в день смерти, редко на второй день, а у панов и всякой там богатой интеллигенции хоронят только на третий день. Так было и с Наташей, она лежала в гробу три дня. На третий день при исступленных воплях матери и плаче всех присутствовавших родственников, Наташу похоронили на старом городском кладбище, рядом с могилой дедушки, на которой стоял большой бронзовый памятник. Я и отец тоже присутствовали на этих похоронах, видели всю эту печальную церемонию, и признаюсь... — сам заплакал.
А что же Анатолий? Он только в день похорон узнал такое страшное известие, поразившее его, как удар грома. Услыхав об этом, он вскочил на первого попавшего под руку чужого коня и вихрем помчался в город. В каких-нибудь двадцать минут он уже был у ворот Пахомовых. До этого он никогда не заходил в дом Наташи, стеснялся, а теперь, едва спрыгнув с коня, сразу же вбежал прямо в зал. Но его Наташи уже там не было. За печальную трапезу поминок усаживались родственники купца, только что вернувшиеся с кладбища.
— Так это правда, ее... нет? — спросил он, дрожа всем телом.
— Правда, бедный Толя, правда! — и брат Наташи, знавший о романе Анатолия с его сестрой, рыдая, обнял его.
Едва не потеряв сознание и еле сдерживая слезы, Анатолий стал расспрашивать, где она похоронена и как найти ее могилу. Брат Наташи кратко рассказал ему. Отказавшись пойти к столу, Анатолий в ту же минуту вышел из дома и как пьяный поплелся на кладбище, а зачем, для чего — он совсем не соображал. По выделившемуся на фоне вечернего полумрака высокому бронзовому памятнику он быстро отыскал могилу Наташи, упал на свеженасыпанный холмик земли и минут десять лежал, дав волю слезам. Затем поднял отяжелевшую, как с похмелья голову, сел на землю...
Блуждая глазами по сторонам, он заметил возле себя забытую могильщиками лопату. Его вдруг осенила безумная мысль: ему захотелось еще хоть раз, в последний раз, взглянуть на любимую девушку.
Озираясь кругом, как вор, Анатолий схватил лопату и начал отрывать могилу. Забыв всякий страх, с удесятеренной силой выбрасывая наверх свеженасыпанную землю, Анатолий спускался все ниже и ниже, пока не дошел до крышки гроба. Волнение спирало грудь. Дрожащими руками заложил он острие лопаты под крышку заколоченного гроба и оторвал ее сразу с обоих концов...
— Ух, как крепко я спала! — приподняв голову и слегка зевнув, промолвила «мертвая». Анатолий дико вскрикнул и без сознания упал рядом.
Наташа, оглянувшись по сторонам, сразу заметила, что находится в глубокой яме, в каком-то длинном ящике, похожем на гроб. Испугавшись, она вскочила, обхватила голову Анатолия, трясла его и в ужасе спрашивала:
— Где это мы? Что это все значит, почему здесь находимся? Толя!
Анатолий лежал без движения. В таком состоянии они пробыли несколько минут. Наконец, Анатолий очнулся и ничего не мог понять. Увидев себя в объятиях дрожавшей девушки, он, с одной стороны, хотел, чтобы «привидение» еще побыло с ним, но, с другой стороны, ему страшно становилось от всего того, что случилось на его глазах. Сон это или явь? Боясь шевельнуться и тяжело дыша, он, как в истерике, закричал:
— Именем Христа заклинаю тебя, отвечай кто ты, призрак или живая Наташа?!
— Бог с тобой, что ты такое говоришь? Что все это значит? Я ничего не понимаю, идем скорее отсюда!
— Но ведь ты же умерла и сегодня тебя здесь похоронили!
— Что, что такое?! Что ты мелешь? Господи, какой ужас! — в страхе зашептала Наташа, перекрестившись, и забилась, как в лихорадке. Он же, видя, что она крестится, немного пришел в себя.
— Милая, голубушка, жизнь моя! Значит, живая? Как же так, живую похоронили? Идем скорее отсюда! — лепетал он, прижимая к себе «воскресшую» девушку.
Они выкарабкались из ямы и, так как девушка была в одеянии покойника, пошли по глухим переулкам и подошли ко двору Пахомова. Анатолий остался у ворот, а Наташа одна вошла во двор и подошла к окну.
В доме уже не видно было никого, и лампы не горели. Лишь в зале слабо мигала лампада, а у окна, к которому подошла Наташа, задумавшись и подперев руками голову, сидел ее брат.
Подняв голову, он вдруг увидел перед окном «призрак» сестры. Он перекрестился, зашептал молитву, но «призрак» не исчезал. Обезумев от страха, он схватил висевшее на стене ружье и с перепугу выстрелил прямо в окно, а сам в тот же миг с криком упал на пол и потерял сознание. Наташа, заметив движение брата, едва успела отскочить от окна и побежала к воротам.
— Что делать, Толик? Мало похоронили живую, они теперь убить меня хотели. Слыхал выстрел?
— Слыхал. Идем к нам домой, будешь у меня до утра, а завтра придем вместе сюда!
В доме зажегся свет, и заметно было движение, поднялась суматоха, но они, не оглядываясь, пошли от ворот. Ночь Наташа провела в доме Анатолия.
Утром, переодевшись в обыкновенную одежду, Наташа вместе с Анатолием снова пошла к своему дому, как раз перед их приходом прибежал сторож кладбища и сообщил родителям, что могила их дочери разрыта, и гроб пусто, и сейчас же все находившиеся в доме собрались идти на кладбище, чтобы самим посмотреть могилу, но... в этот момент в дом вошла сама «покойница» вместе со своим парубком-садоводом.
Все в страхе кинулись в сторону, крестясь и читая молитвы.
— Не бойтесь! Днем призраков не бывает! — сказал Анатолий. — Наташа не умирала. Вы ее живую закопали в могилу, а я вчера отрыл, и она ночевала в моем доме.
Все смотрели то на Анатолия, то на «явившуюся с того света». Мат лежала в обмороке. Остальные осторожно стали приближаться и ощупывать Наташу, все еще не веря своим глазам. Поняв, наконец, в чем дело, они бросились целовать и Наташу, и ее спасителя. Мать тоже очнулась. Все со слезами радости благодарили Анатолия, кляня себя за такую роковую оплошность. Родители Наташи подошли к нему и сказали:
— Что хочешь, то и спроси у нас, ничего не пожалеем за твой рыцарский поступок! Половину всех богатств, денег, хоть сейчас, дарим тебе!
Но он молчал. Потом, повернувшись к Наташе, сказал:
— Помнишь, ты когда-то говорила, что под землей доставать тебя не надо, а я сдержал свое слово, нашел тебя и там.
Она, не стесняясь никого, крепко обняла его. Анатолий поднял голову и говорит:
— Не надо мне вашего богатства, ни денег! Дайте мне ту, которую я нашел под землей! Дайте мне Наташу!
Родители глянули на Наташу, а она, как бы в ответ им, крепко поцеловала Анатолия и тихо сказала:
— Я теперь твоя, — потом повернулась ко всем и добавила: — Жизнь моя принадлежит ему. Я сегодня стою перед вами живая, только благодаря этому, давно любому мне парубку. Так пусть же и владеет он мною навсегда...
Ну, ясно, что ради такого подвига Анатолия, родители ничуть не стали противоречить их обоюдному желанию. В тот же день состоялась помолвка, и в доме был такой пир, какого Екатеринодар не видел со дня своего основания. Вскоре Анатолий и Наташа обвенчались, и стали жить-поживать да приплода поджидать. И, наверное, и сегодня благоденствуют, в то время как мы сидим в еще худшей яме, чем они когда-то сидели на кладбище...
Кондратенко замолчал и стал крутить цыгарку с «легким» турецким табаком.
— Рассказал ты штуку интересную и весьма занимательную, но и без брехни у тебя не обошлось, — заметил Кузьменко. — По-твоему выходит, что она умерла и воскресла? Сказка старой бабушки!
— Ничего я не набрехал, — возразил Кондратенко, — девушка вовсе не умерла, а заснула летаргическим сном. Ее взяли да и похоронили. А когда Анатолий открыл крышку гроба, она пробудилась от свежего воздуха, и ничего необыкновенного в этом нет. Дыхание же у людей, заснувших летаргическим сном, такое слабое, что его трудно заметить, и часто они становятся жертвами халатности близких. Спят люди этим крепким сном не только несколько дней, но и месяцы и даже годы...
Кондратенко говорил серьезно, и видно было, что он, пожалуй, знает больше, чем его друзья. Отец его был учителем, приехавшим в Староминскую лет двадцать тому назад и приписанным потом к станичному обществу. Сам Евгений учился плохо и не кончил Ейской гимназии. Отец его даже хотел, чтобы его направили на действительную службу наравне со всеми, но коня не справил, и он попал в пластуны.
— А чего ты, Гриша, не веришь? — подал голос Андрей. — Помнишь, как у нас в станице Ульяну Пятак принесли в церковь и начали служить панихиду. А священник наш Иван Кувиченский с псаломщиком Федором Евграфовичем Добрыдень поют «Со святыми упокой» и все время шепчутся, да поглядывают на Ульяну. Потом вдруг отец Иван перестал служить, подошел к гробу, приложился ухом к груди покойницы, раскрыл ей рот, подержал надо ртом стекло со своих очков и говорит: «Она не умерла, а спит; несите домой! Она проснется!» Все, конечно, чуть с ума не сошли от такого определения священника, но противоречить, конечно, не посмели, подняли носилки с «труною» и понесли. В ограде, в воротах зацепились впопыхах за что-то и поставили носилки на землю. И... в это время Ульяна встала и вместе с другими пришла домой. Потом она и ее муж попу Ивану десяток гусей отвезли в благодарность, да и псаломщика Федора Евграфовича не забыли...
— А у нас был тоже такой случай, — вмешался в разговор староминчан казак из станицы Крыловской. — Идем мы, несколько парубков, через кладбище ночью, слышим где-то, как будто в отдалении, кто-то кричит. Встали, оглядываемся, никого не видно, а было лунно, хоть иголки собирай. Видим, возле нас свеженасыпанная могила. Кого-то сегодня похоронили. Прислушались, голос идет из-под земли на могиле, тут же рядом с нами, а нам кажется, что очень издалека. Приложились ушами к земле. Точно кто-то в могиле кричит. Ну, мы сразу побежали за лопатами и начали отрывать. Звуков уже не стало слышно, но мы откапываем. Отрыли, открыли крышку... смотрим: покойник — перевернутый боком, и все пальцы искусаны в кровь. Потом все говорили, что он заснул тоже этим, как его, лирмическим...
— Летаргическим, — подсказал Кондратенко.
— Да, да, этим самым сном. Его похоронили, уже в могиле он проснулся, и пока мы откапывали да прислушивались, он задохнулся...
В это время у дверей подвала послышались голоса подъесаула и урядника Шпака. Все притихли, прислушались.
— Сделай так, как я тебе сказал! — приказал подъесаул.
— Слушаюсь, ваше благородие! Все будет шито-крыто.
Через минуту дверь подвала распахнулась, и на пороге, с сурово сдвинутыми бровями, показался Шпак.
Дневной свет, упавший от открытых дверей в темное помещение, осветил заспанных и измазанных в пыли казаков. Все вскочили по-военному и молчали. Молчал и взводный урядник, пристально осматривая каждого.
— Господин урядник! Зачем нас похоронили живыми в этой яме? — нарушил, наконец, молчание Кияшко, находившийся еще под впечатлением рассказа Кондратенко.
— Забыл зачем, сопляк? Не успел прибыть и послужить в батальоне, а успел уже полезть за чужим вином? — сердито крикнул Шпак. — Будете сидеть в этой яме не один месяц, а потом судить будем!
— Господин урядник! Это было в последний раз. Теперь будем по колено брести в винной речке, но не позволим себе пить, да еще ночью! — безусловно соврав, начал один из казаков.
— Дурак! Разве вам кто, когда говорил, что пить нельзя? Надо было обделывать все такие дела поразумнее. Ну, на кой черт, вы там же на месте засели пить, да еще и песни вздумали орать? Теперь вот красней из-за вас, а что пользы мне от этого?
Шпак сам был такой же простой казак-хлебороб, как и провинившиеся, и не прочь бы и сам потянуть из бурдюка прекрасного грузинского вина, но он был взводным урядником, а это звание заставляло его быть более требовательным по службе.
Он помолчал немного, как бы выжидая, что, может, еще кто-нибудь что скажет, но казаки молчали. Окинув всех еще раз взглядом с ног до головы, он тихим внушительным голосом сказал:
— Внимание! Чтобы о вашей вчерашней проделке никому ни слова! А если кто из казаков других взводов спросит, где, мол, были, скажете, что сопровождали в город Поти грузинского князя Ишакоридзе. Понятно? — и Шпак улыбнулся.
Казаки засмеялись:
— Понятно, господин урядник!
— А сейчас немедленно убирайтесь из этого подвала и шагом марш в казарму! Помыться и через час явиться всем на кухню, картошку чистить! Сегодня как раз очередь нашему взводу, — и, повернувшись, Шпак ушел.
Провинившиеся в один миг выскочили из подвала и через минуту скрылись в стенах казармы.
Этим и кончилось дело. Никто под суд казаков не отдал. Так почти всегда сходили с рук подобные проступки, если о них знали только свои офицеры. Но если казаки попадали в руки городского начальства, которое по некоторым причинам недолюбливало казаков, или дело о нарушении воинского устава доходило до сведения старшего командования, тогда им приходилось плохо... Дня через три шестеро казаков из той же девятки поздно ночью принесли откуда-то целый бурдюк вина прямо в тот злосчастный подвал, в котором недавно сидели, и не забыли на этот раз угостить и своего взводного урядника Шпака...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий