9-я часть
Литовченко Е. З.
Горы закубанские
1926 год

А в окациях за вокзалом ишов торг. Продавалы дивчата... яблука салдатам. Тут-же на морози. Тэмная нич усэ покрывала. Чуты було, як
надирваным, простуженым на дощи голосом спивала одна из дивчат:

Мамочка родная,
Сэрдца разбитая
Ноить, тоскуить,
Грустить...

Солодко заснуть у кожуси на крыши товарного вагону, як ще й дощиком з крупою посыпае, поизд идэ пьятнадцять вэрстов у годыну, стоить по тры годыны на станциях, а ты нэ злазь — «потому будэ занято место на крыши». А поза дорогою горы. Дэсь цокотыть, здаеться, кулэмэт, дэсь стогнэ, зидхае гармата, мабудь, из крэйсэра щось ультыматывнэ.
Прокынэшся — станция. И знов, як прокляття, з питьми вырынае —

Бедная, бедная,
Хто тибя бросил
В холодныи волны рики...

Спав чы нэ спав?
И тут такэ-ж самэ. Кошмар? Чы и нэ йихалы зовсим? Спытать-бы сусиду та солодко спыть. Крупычка посыпае, дощик пэрэстав, билие вже крыша.
Нога заклякла. Зализо пид боком якэсь чуднэ, тэплэ.
Эх, и часы-ж то булы! На буфэрах, на крыши вагону. Улюблэни, славни подорожи...
«Кадэты» одступалы.
Нич як навыснэ кажаном чорным, нэ выдно, хоч в око стрэль. А грязюка, грязюка кубанська! Колодкы в колис попирналы. Вэрблюды ниг з
кваши нэ выволочуть. Оце ляже якый и крычыть, та так-же крычыть, от тоби баба нэначэ, аж моторошно слухать. Ну, нижности николы слухать, нэ прыказано стоять. И идуть. Хто, куды, ничого нэ выдно. А люд тысячамы йдэ. И це всэ ночамы, бо вдэнь нэ можна: збоку зэлэни, звэрху аэроплан, а ззаду «будьонци». Дэсь пролунае и пропадэ у питьми бэзпомичный голос: «Сотник Орехо-оо!..»
Дэ там сотнык. Носа нэ выдно.
Максым трохы прыжився у одного хазяина. Чоловичок славный (швэць). И от Максым звидци выдывляеться. Сьогодни на нич стануть одни, завтра други. Якось сталы гимназысты, рэалисты (багатийськи, чыновныцьки сынкы). Сыдять, миркують, як будуть життя кончать, щоб «косоглазым» у рукы нэ датысь. Одын одкладае обирэжно на груды патрон «на сибя».
— На шашку напоролся и баста, вернее, — повчае поручык, а сам розгортае поясок: — это проклятое английское сукно ужасно любит вши, дня два не посмотрел, глядь — милли-о-н...
— Гаспада, сиводни мы покупали хлеб на базаре. Камедия! Даю бабке «колокол», а она, гадина, как заарьот: «Що це вы, мэнэ кэрэнськи давайтэ, што це вы грабыты нас!» «А, так вы, — говорю, — китайцев ждьоти, сволочи, они вам придут «ридной Кубани защитить». Разлажили тут ейо, а баба толстая, жирная.
— Гы-гы-гы-ы-ыы.
— Га-га-га-ааа... мна-м... Ну-с?
— Да при всьом чесном народе двадцять пять плетей и всыпали, надо-же их учить, сволочей; хлеб взяли и «колокол» палажили в корзину...
На другу нич, так як уже други пивни проспивалы, застугонило на пиддашках багато чобит.
— Што за чорт, — пишов швэць одчынять.
Увийшлы. Тыхэнько прыказують прыготувать постиль для вэлыкого князя, и щоб усэ було «как след». А ще пэрэгодом увэлы попид рукы
його и йи, казалы пошепкы «ваше сиятельство» и клалы их на лижко.
У обох — гарячка
З нымы прыбуло ще дви пидводы з чымсь таемным, про що ни одын вартовый и за кэрэнку нэ хотив сказать, а царськых, як на грих, нэ
було...
Ну, Максым надывывся, трэба назад.
А як сыдив Максым уже в штаби и всэ розповилы розвидчикы (нэгайно було послано хлопцив «сиятельство» пэрэйнять и навырынкы дослать), як заговорылы командыры, побачыв Максым, що и тут едыной думкы до краю нэмае. Так само як и в людэй...
Отаман умив зигрить людэй словом. Купчылыся до його, як до квочкы, а дальнозору в отамана нэ було. Чуе вин це, чуе и комисар, що такы нэоднаково думають воны про прыйдэшне. Ох, нэоднаково...
Нихто так нэ вмие злагодыть гирськой пластунськой службы, як отаман, а «шифрувать» доводыться... поводыть русым вусом, аж зашариються його добри, пшенычни щокы, думае, а ни...
А комисар як ижак голкамы колэ. Колючый. А правда його. Гостриша його правда. Та й хто и зна...
Довго вэдэться нарада. Та от колючый устав и тыхо, так тыхо, начэ сам тилькы и слухав, сказав:
— Товарыши, з докладив розвидкы ясно, що № армия (Чэрвона) мае нэзабаром пэрэйты Кубань, значыть, або назустрич йи, на згоду, за владу рад, або я выходжу з штабу армии, и за всэ, що дали станэться, одвит дасть товарыш отаман...
Вчулысь слова, як далэкый, далэкый грим, колы ясно, що хоч зараз тыхо, отже буря нэмынуча.
— Нну-у, колы-ж так, то й так. За советы, тилькы-ж дывысь... и козачых дэпутатив, бо колы ни, мои люды брэхуном мэнэ назвуть!
А я, сто чортив, що хочэш, тилькы нэ в брэхуны пэрэд людьмы.
Люд наш трудящий, отже имья свое любыть, и хай воно з ным, хай и воно свое мисце мае. Да...
Отаман знае вийськову лыше дыктатуру. Партий вин нэ знав, знав колысь начальство. Його нэма. Значыть сыла — армия...
— Ну, так завтра рано рушайтэ. Од штабу поидуть: товарыш Горб, товарыш Максым та дэсять молодцив визьмэтэ з собою. А я з людьмы
останусь.
Копыленко пыльнуе. Отаман пишов по людях. Лащиться чы ни? По щирости йдэ, чы скоряеться. Що в його на думци. Горб поманыв Копыленка (давно повэлася миж нымы розмова така, бэзсловэсна, стины слухають, а тут-же и стин нэма), глянув на його, а той спокийно на його, и кинэць, розмова скинчылась. Горб заспокоивсь. Дисталы чэрвоного и зэлэного, стяг сталы споруджать. Завтра йты на зустрич, будэ потрибэн. Стяг чэрвоный, а нызом стьожка зэлэна. Доси про стяг нэ було и розмовы: дорогы таки, що и очэй нэ дуже то розплющай, як чухрають лисом, а тут трэба.
Увийшов отаман.
— Так-так. Це вы, хлопци, правыльно, звэрху краснэ, нызом зэлэнэ... и козачых дэпутатив. Так и е...

***

Бэрэзнэвэ сонце на полудэнь стало спадать. Ни выбухив. Ни гомону. Вулыця на дэсять хвылын мэртва. Дэсь аж там за заворотом потягнувся останний обоз. Прошкутыльгав вэрблюд якогось ставропильського багатия, гоныть вэрблюда той, трывожно назад поглядае, проколывав вэрблюд.
Злива бижать двое робитныкив из дэпа, на картузах стьожкы зэлэни, вынтовкы «на перевис». И от бижить хтось очумилый конэм, звысае
якась то хвантына з коня, вин йи пидбырае, гоныть коня, хвантына ще дужчэ заплуталась помиж ногы конэви, кинь нэ бижить, почуваеться — сылы останни.
Зэлэни стриляють, крычать щось тому очумилому, той пидбырае тэ щось нэвидомэ, бье, бье коня, кинь удае, що галопом лэтыть, пидстрыбуе и всэ начэ на мисци. Пробиглы и ци. Люды по хатах. Вулыця мэртва. Стомлэный лыст пэрэд грозою так до зэмли прыпадае.
И от, начэ выхор у спэку, котыть дорогою курява оддалэкы. Ясние клубок той. Кони. Люды. Ось и воны. Розвидка. Ще нэ выдно лыця, нэ
чутно ще голосу, а выдно вже лютисть бойову. Нэ идуть, лэтять. И нэ лэтять, а падають якось всиею вагою — тилом, зубамы, конэм, головою, плыгають якось напэрэд, плыгають оскалэни зубы, зброя. А зброя: в одного лыш шабля и бильш ничого. Бэз шапкы, коротки шотландськи штаны, ботынкы, на плэчах буржуйська шуба, пола лива розидрана и до пояса у грязи.
— Сто-о-ой!!! (сэмыповэрхова лайка), — обоз доганяють.
Очи, зубы блыщать, лыце забрызкано гряззю, потом з пылюкою вкрылось.
Ничого нэма, шабля, лютисть и очи впэрэд.
Подалыся.
А тисною вулычкою збоку уже дэсь узявся (лэтыть, з цепу зирвався!) в чэрвоний чэркэсци, на билим кони, в сывий шапци, очи нэ выдно яки, огнэви, лыце рябэ, всэ палае, в ливий повид, в правий ноган, бильш ничого. Прыпыняе:
— Донцов нету? — прохрыпив.
— Ни, нэмае...
Подавсь дали, аж закурив.
А хвылын чэрэз пьять вин уже гнав цилый обоз полонэный.
...И от покотылысь тачанкы.
Коло погоныча гармонист, гармонь аж розрываеться.
На тачанци — пьять-шисть «хахалей», в задку «пулемьот». Чубы розвиваються, котять из спивом, из свыстом. Кони тилькы встыгають пэрэбырать ногамы.
До бою повна готовнисть.
Тачанкы... Про вас ище буди складатысь писэнь нэзчыслэнно.
А дали йдэ сылою-хмарою армия вся.
И стало выдно з того боку, дэ горы, кавалэрыстив.
Идуть алюром лэгэнькым, в сидлах начэ повлыпалы (хто-ж так умие йихать в сидли, як кубанци!). Стяг розвиявся чэрвоный з зэлэною стьожкою знызу.
Короткый обмин гасламы.
Всэ ясно.
Сэрдэчно витае штаб № армии зэлэных, дякуе аа допомогу тылову.
Нарада проходыть нэбавом, от: зэлэни ввиходять одныни, як частка осибна в № армию, бэруть соби и завдання: город узять з бэрэга Чорного.
Диловытою рыстю йдуть кони пид зэлэнымы. Дорога им горамы будэ.
Вэдэ сам отаман. Поруч — Горб, оддалик Копыленко...
Росла у дэникинцив паника.
Кыдалы всэ бэзпорадно.
Пробувалы пнутыся в горы — заслона: кожен каминь смэртю дывыться...
Одразу зустрич з розвидкою. А долыною сунэ хмара донцив. Тысячи.
Зэлэни нэ падають, нэ плыгають всиею вагою: их сыла у тим, що зъявляються нэсподивано и з того боку, видкиль нихто их нэ ждэ.
И почався бий.
Хытрый и складный це спосиб вийны. Зэлэных мало и завдання в тому, щоб як найширше розсыпатысь, звидусиль вогонь даты и пэрэризать дорогу.
Нэ хапаючысь, знов диловыто розсыпалась кавалэрия.
Дорогу одризано. Дугою зайшлы. Далэко одын од одного.
Пострилы пэрэгукуються. Сходяться. Здавлюють дугу помалу. Стриляють мало, начэ нэохочэ, отже николы нэ дарма. Сами в захысти.
И зростае там бэзпораднисть.
Люду сыла, ладу ниякого. Командыры дэсь подивалысь.
А ци посуваються, давлять. Зридка стриляють.
Напруження у зэлэных нэймовирнэ. Кожен стоить начэ на кэрми, колы хвыли бурують, а ты будь спокийный: схвылювався — пропав...
Здавлюеться дуга.
Всэ йдэ вирно.
Напруженисть и нэбэзпэка ростэ. Люды зблыжаються.
Вже чуты, як там крычать поранэни.
Тило гарячэ. Очи жагучи. И люды сунуть на людэй, и од того ще бильше лютисть зростае...
Отаман гасло подав. Затрискотив кулэмэт, звидкы ти його и нэ сподивалысь, з дорогы, куды поволи одвалювалиы, одступалы. Затрискотив другый, трэтий.
Останне напруження.
Вси тысячи здаються в полон.

Уже лантушкы розцвилы, як вэрталося вийсько з-пид Новоросийського. Нэдиля була (хоч, як правду казать, и в будэнь нихто нэ робыв, якось було нэ до того).
Дэнь погожий на полудэнь став испадать, як почало выдаватысь: далэко долыною йшла помалу-малу кавалэрия. Кони всэ добри. Люды вэсэли. На очах, на конях, на зброи так и вылыскуе сонце. Витром потягло и так начэ всмихнулысь из його слова: «мыр хыжинам — война дворцам!»
От воно як. Нэ чорный з кисткамы, и нэ з вовчым хвостом, як у шкурынцив, а чэрвоный, як кров, и слова-ж на йому, — и радисно, и страшно, и тэпло од ных...
Дывылась на ных вся станыця. Бильше всих нэпокоивсь швэць. Вин миг-бы розказаты товарышам багатэнько дэчого про дэякых козакив, та такэ розказать, що... Да.
Отже «мыр хыжинам» дывным крылом прымырэння вгортае стомлэни души, що вже почыналы шкарубнуть од горя и злости...
— Ну, одначэ, этого вже, мабуть, и довольно. Сволочив баб нада повбывать, щоб нэ доносылы, так это никада йому кинця-краю нэ будэ
этому делу. Що там, премерно, он и сказав на миня, я там на их... Это только стрэбление народу будэть, больш ничого. Нэ доносыть и канец.
Это тоби нэ симнадцятый год, тэпэр можеш жись чоловека языком погубыть, идольська душа, понимаеш!..
Знов читае.
— Да... Э, стой, та ты глянь, тут наших зильоных половына. Чы ба. Это, значыть, воны город бралы. Маладцьом, рибьята, маладцьом. Он ихний хлак, гля. Красный, зильона смужка. Так-так. Значыть за одно пашла, в одну партию. Да. Это тоби нэ то що, это спасение народу йдьоть... Ну, одначэ, на мытинг пора, воны дольжни на площади стать...
Нэоднакови люды чыталы слова, и нэоднаково бьеться их сэрце: в одных воно выскочыть хочэ, у другых упало, вмырае.
А як поривнялыся кавалэрысты з компаниею вчытэлив, що вэрталысь из лису, гулялы, — вчытэлька красуня (двадцять пьять лит, а вже посывила голова, — брата розстрилялы, а яка-ж хороша!) понэсла букэт конвалий, вэлыкый тягучэ-пахучый букэт якомусь чубатому в чэрвоний чэркэсци, на вороним кони.
— Ни, вы гляньтэ, — палко казала вэрнувшись ыншим, — вы гляньтэ на його лыце: рябэ, а якэ на дыво хороше, ни, риднэ, дорогэ...
Довго, довго говорыв молодый учытэль. Отже якось бильше про свои думкы, як вкладалыся подии у звыкли схэмы, здэбильшого эстэтычни.
- Ни, це пэрша в свитіи армия, — палко розмахував рукамы и з очыма, повнымы слиз, зачудування: — вы подумайтэ: як розглянуть кожного з ных, то це-ж Архип Осипов, що там — Нэчай наш, що «нэ вспив на коныка впасты, як став ляшкив, як став панкив, мов снопыкы, класты». Дэ тут гэроив шукать? Ни, вы тилькы подумайтэ, тут кожный — Роланд!..
А лавы йдуть, хвылюють спокийными кавалэрийськымы хвылямы.
Що моглы сказать про сэбэ сами ци в лавах?
Хиба: — ну, якэ там гэройство, що в чорта в зубах побував, так и гэрой? Колы-ж места больш нэ було, окроме, що в чорта в зубах. По
нэволи полизэш... Ну, насиления бидного, канешно, старалысь нэ обижать.
Ну, а що там, премерно, гэрой — пустяк розговору...

(продолжение следует)