Журнал «Разведчик»

№ 493

28 марта 1900 года

стр. 299-300

Петро Пластун

Как пластуны встречают Пасху

(Из жизни пластунов на кордоне)

Темная ночь, спустившись на землю, окутала мраком и небо и горы. И дно ущелья с ревущим потоком и перекинутым через него мостом, и безобразные, изрытые непогодой и ветрами скалы, и откосы гор, лишенные всякой растительности, и вершины их, поросшие лесом, и небо — все слилось в одну сплошную безраздельную черную массу, без форм, без очертаний, без конца, без края; все черно, все темно, лишь в поднебесной выси иногда из-за разорванных туч блеснет, мигнет звездочка, да тут ниже, на высоте то 6000, то 1200, то 200 футов виднеются освещенные четырехугольники окон; домов не видать! Уже поздно, время близится к полуночи.

На дне ущелья у моста, что перекинулся через речку Долисхана, приютился небольшой двухэтажный домишка с крышей из драни, с наложенными на нее огромными булыжниками, чтоб ветер не сорвал. Низ дома каменный, тут склад провианта и кухня, верх деревянный, тут балкон и комната с нарами для помещения 16 постовых казаков. По стенам на вбитых гвоздях развешены сумочки, одежда, пояса с кинжалами, ружья в пирамиде; в жестяном тазу на полу в воде мокнут цуги и кожа. Висящая на стене чадящая лампочка скудно льет свет, освещая эту убогую обстановку, эти крохотные, разнокалиберные окошечки с бумагой в раме вместо стекол, разбросанные без всякой симметрии и порядка по двум стенкам.

Комната пуста, если не считать тысяч клопов, ютящихся по всем щелкам и трещинам закопченных от времени ее стен и потолка, если оставить без внимания тысячи блох, что кишат на полу, если сделать вид, что не видишь нет-нет да и промелькнувшую как тень фалангу, то можно сказать, что она пуста, что ее обитатели все на балконе, все они перед ящиком-столом, застеленным полотенцами, с расставленными на нем пасхой, сыром, крашенками, салом и тому подобными яствами; тут же поставлена икона с зажженными перед ней тоненькими восковыми свечами. Тихое, непоколебимое ни малейшим дуновением ветерка пламя их освещает смуглые, бронзовые, веселые лица казаков-пластунов, их грубые пальцы, творящие крестное знамение, их истовые поклоны, что кладут они перед иконою. Торжественно звучит напев «Христос воскресе» в этой душной, жаркой, совершенно летней атмосфере, в этой гробовой тиши, среди окружающей дичи и мрака.

— Ким дыр? (Кто?), — послышался вдруг с моста громкий оклик часового.

Молитва на полуслове оборвалась, головы повернулись к мосту, все превратились в слух, во внимание, в готовность в один миг похватать ружья, патроны.

Но все тихо вокруг, тревога напрасная — то скатился столкнутый ночной птицей камень с горы.

Снова послышались звуки молитвы, снова эта горсть казаков спокойно кладет за поклоном поклон.

Все немо, все безжизненно вокруг и лишь часовой-пластун, да бегущие где-то высоко тучки видят и слышат, что здесь происходит да еще Долисханка, клокоча, ревя и пенясь, бежит стремглав мимо, спеша рассказать, что слышала, поделиться тем, что видела с быстрым Чорохом.

* * *

Бурчит Чорох, бьется о камни, о скалы, плещет волной, кипит и бешено мчится среди гор-великанов к морскому простору. Высоко над ним, на высоте 1200 футов, среди садов по склону горы, расположилась штаб-квартира N пластунского батальона. Всюду в окнах огни, огоньки, печи всюду дымятся, глухо слышно возню, а на улицах тихо, темно, и вот среди этой тиши, среди этой ночной темноты, среди диких угрюмых горных громад, что кольцом окружили местечко, послышалось:

«Бом-м-м!» Резко, торжественно зазвучал этот звук в неурочное время. Подхватило его эхо ближайшей горы.

«Бом-м-м!» Отдалось где-то дальше вдали по ущелью. «Бом-м-м!» Едва доносилось издали.

Звук покатился, перекидываясь от скалы до скалы и замер где-то в ночной тишине, где-то в угрюмых стремнинах.

Остановился, прислушиваясь к незнакомому звуку, бурый медведь, что степенно было пробирался куда-то. Остановился он, приподнялся на задние лапы, повел своим носом, подозрительно нюхая воздух…

Приподняло головы стадо диких козлов, что приютилось на ночлег на полянке под громадною красно-бурою скалой: пытливо тревожно насторожило уши, ловя испугавший их звук.

Прислушался к звуку и пробудившийся в сакле осман (турок): «урусов зовет их мулла Богу молиться», — решает он, переворачиваясь на другой бок и укрываясь ватным одеялом.

Встрепенулось, зашевелилось все в штаб-квартире: захлопали двери в домах и казармах, замелькали по дорогам фонари идущих, глухо шурша ногами, обутыми в цуги, прошла сотня, назначенная на парад. Все шло, все стремилось туда, где на небольшой площадке под откосом горы приютилась небольшая пластунская церковь, помещенная в одном здании с лазаретом. Вход и сени одни, общие, налево дверь в лазарет, прямо в цейхгауз, направо в церковь. В церкви еще полумрак, тихо мерцают лампады и редкие свечи; с клироса слышно тихое чтение любителя казака; из алтаря доносится разговор священника с псаломщиком вполголоса. Церковь начинает наполняться богомольцами, тут и офицерство в парадной форме и офицерские жены в светлых платьях и казаки в мундирах и в повседневных черкесках…

Становится все теснее, все жарче, все светлей; наконец, все огнем залилось, всюду свечи, лампады; воздух жарко удушлив, окна одно за другим распахнуты настежь, но тихая теплая ночь, насыщенная ароматом цветов миндаля и фиалок, мало освежает его. Стройно поет хор казаков, вьется клубами дым от кадила, блестят светлые ризы священника, внятно слышится возглас его «Христос Воскресе», гулко несется в ответ «Воистину Воскресе!»

Торжественно, радостно совершается великая служба, чинно величественно проходит она в этой горной трущобе, в этом дальнем краю, среди чуждой природы, среди иноверных… кончается она когда восток уже светлеет, когда очертания горных громад выплывают из мрака, когда тучки снесло, пронесло все ветерком по ущелью…

* * *

Тихой струей и то временами бежит бежит-пробегает над штаб-квартирой батальона ветерок, разнося с собой цветов аромат и ночную прохладу; гудит, завывает он, несясь по ущелью в подоблачной, где 6000 футов, выси; бешено клубясь, мчатся за ним черно-серые тучи; глухо шумит, ревет девственный лес. Из туч, что окутали и горный хребет, и столбы пограничные, и луга альпийские, и, что ниже их, леса дремучие, сеет, моросит не то дождичек, не то ледяная крупа. Иногда порывом ветра тучи разрывает и тогда ненадолго на фоне черного небосклона ярким, холодным светом заблещут звезды, вырисовывается еще более черный зубчатый абрис горы; но через минуту-другую тучи слились и все погружается в мрак.

Кутаясь в бурку и башлык, стоит пластун-часовой под деревянным зонтом, что поставлен на площадке перед входом в постовую землянку. На небольшой седловинке между вершинами двух гор приютилась она, с других двух сторон седловинки обрывистые, глубочайшие щели (ущелья). Стоит казак и чутко вслушивается, зорко всюду всматривается. Ответом ему лишь бури вой, лишь непроглядная темень ночная. Все темно, все черно, лишь светится тускло окошко землянки; так в клубах парно-тяжкого воздуха желтым пятном горит, коптит жестяная лампочка.

Что за дело, что за свет ее пропадает в туманном воздухе тут же около нее и не в силах пробиться куда-либо дальше, что за дело до парного воздуха, насыщенного испарением более чем 20 тел, целый месяц не мывшихся в бане, что за дело, что повешенные для просушки возле печки намокшие бурки и цуги распространяют какой-то особенно кислый запах, что за дело до всего этого?

Рад казак, что в землянке сухо, тепло, что можно здесь и обсушиться и обогреться, и манит она тускло освещенным окошечком казака-часового, привлекает к себе его думы и мысли, и рисуется ему в этой землянке чисто выскобленный, сколоченный из грубых досок стол, приставленный к почерневшей от времени стенке; на столе постелена откуда-то добытая скатерть с поставленной на ней освященной еще заранее пасхой, принесенной два дня тому назад из штаб-квартиры; тут же крашенки, сало и прочие яства пасхальные; на стенке над столом висит икона, а перед ней зажжена лампада, горят свечи и все казаки стоят, молятся, пропоют «Христос Воскресе», пропоют «Спаси Господи», пропоют «Отче Наш» и другие молитвы, что знают, долго они будут петь и молиться, а потом, перехристосовавшись, начнут разговляться, не обойдется дело и без горилочки, припасли и винца ради праздника!

И таково-то хорошо да весело там в земляночке, что ждет пластун-часовой не дождется, когда его сменят…

Но, чу! Что это? Как будто оттуда, с кордонной линии не то и вправду, а может так только почудилось, — донеслись как бы выстрелы. Встрепенулся, насторожился он, крепче сжал винтовку, слушает, вслушивается — ничего не слыхать, лишь ветер крутит, свистит и гудит, рвет и бурку, и треплет башлык; сеет дождь ледяной, сечет руки, лицо.

— Бодай тоби, — ворчит часовой.

Лес словно бури прибой шумит и ревет, содрогаются под напором ветра лесные гиганты, а подчас, не выдержав вихря с треском и шумом, вскидывая вырванными корнями кучи земли и снежные комья, валятся в кучи.

Жутко непривычному человеку среди темноты, среди бури хаоса в этих местах! Но чем сильней буря, чем темней ночь, тем зорче стерегут пластуны нашу границу; так и теперь: в яме из-под глыбы земли вывороченной корнями столетней ели-гиганта, сваленной когда-то бурей, в относительной тишине и тепле залег секрет пластунов, их только трое.

Давно уже лежат они здесь, скорчившись от тесноты и от холода, томительно медленно тянется время, хочется спать, хочется в теплышко, чтобы отогреться, расправить окоченевшие и онемевшие члены, невольная дрожь все чаще и чаще пробегает по телу, все сильней и сильней коченеет оно, все неудержимей клонит ко сну, вдруг что-то блеснуло там впереди; вот снова, вот опять. И холод и сон все позабыто.

Вот ближе еще мелькнул блеск фонаря.

— Эй, бана бак (Эй, постой), — крикнул Гаркуша, но дальше разговор пришлось вести на другом языке: шагах в 30 вспыхнул зловеще красный огонек, брызнул пламенем осветив на мгновение фигуру османа. Глухо грохнул выстрел, жалобно провизжала, выделяясь из свиста ветра, над казаками пуля.

— Це дило! Це с праздником нас проздравляют! — бурчит Зозуля. — Так ось же тоби, — и ответный выстрел берданки грохочет.

— Значит воистину! — вполголоса говорит Кравченко, стреляя в свою очередь.

Да… да… да… жалобно свистят пули контрабандистов; шш… шш… шш… шипят они, впиваясь в землю, цык… цык… цык… обсекают они ветки деревьев.

А буря грохочет, лес глухо ревет, мрак, после секундной вспышки огня, после выстрела, кажется еще гуще, еще непроницаемей!

Огонь у осман постепенно стихает, все реже стреляют они, наконец, перестали.

— Целы, хлопцы? Не зацепили никого? — говорит Зозуля.

— Никого, — отвечают.

— Ну, значит, и с праздником проздравить можно — Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе!, — говорят Гаркуша и Кравченко, и казаки целуются.

Небо проясняется, зажигаются мириады то ярких, то тусклых звезд; на смену дождя появляется мороз; близится утро; наконец, восток засветлел. Вылезли казаки из своей ямы-засады. Две-три валяющиеся фески, кое-где следы крови показывали, что ночной бой не обошелся даром контрабандистам.

Подобрав фески, идут пластуны на пост разговляться, сушиться, греться и отсыпаться. Они угрюмы, обозлены, что неприятель ушел, они усталы, измучены, промочены, лица их посинели, а пальцы покраснели и едва слушаются от холода.

Мороз 10 градусов.

Вот как пластуны встречают Пасху!