6-я часть
Кокунько П. И.
Наше прошлое
(Очерки)
Часть военная (дисциплина)
Черноморцы, в общем, были достаточно «консервативны», стараясь по мере сил и возможности сохранить свои старые привычки и обычаи, поэтому с недоверием встречали всякие «нововведения», в том числе и требование «чинопочитания».
Замечательно, что к этому требованию недоброжелательно относились не только рядовые казаки, но и старшина, которая, как бы интуитивно и на себе уже чувствовала все проявления «политики» правительства, которую оно так систематически проводило на Дону, разделив казачество на привилегированных и непривилегированных. Как старшина, так и рядовые черноморцы сознавали, что армейское «чинопочитание» — тоже есть горсть земли на могилу, в которую петербургские «верхи» старались похоронить казачество.
Если трудно найти документальные данные для доказательства только что сказанного, то это только потому, что войсковое начальство старалось избегать формального ведения дела о нарушении порядка чинопочитания, не считая эти преступления особенно важными среди казаков, тем более что проступки эти вели к довольно суровому наказанию, так как время было военное. Но рассказы и анекдоты того времени достаточно характеризуют то отношение, которое существовало у массы к нововведениям.
Большой ревностью к соблюдению всех нововведений отличался Войсковой атаман Завадовский, особенно после назначения его в командующие войсками, находящимися на территории Черноморского Войска. Вследствие этого его недолюбливали в Войске не так рядовые казаки, как чиновный люд разных рангов, с которыми ему чаще приходилось иметь соприкосновение.
Завадовский любил почет и уважение и не упускал случая показать величие своей персоны. Пока он был только атаман, в соборе, при торжественных случаях он стоял всегда впереди, против царских врат, непосредственно около амвона. Когда его сделали и командующим войсками с производством в полные генералы, он переменил место: начал становиться посреди собора и требовал, чтобы между ним и амвоном никто не стоял. Наблюдать это должен был, конечно, полицмейстер. Таковым был в то время легендарный есаул Блоха, о котором сохранилось много анекдотов, между которыми есть характерные, как протест против чинопочитания, иногда довольно нескромные. Так, во время одного из богослужений, на котором присутствовали все войсковые чины в полной парадной форме, когда все заняли установленные места и Завадовский стал на свое обычное место, есаул Блоха накупил свечей и пошел вперед ставить их. С особенным усердием, становясь на колени и истово крестясь, он клал поклоны.
К общему смущению, у Блохи распоролись штаны на нескромном месте. Если принять в соображение, какая в то время была установленная форма для черноморцев (короткие мундиры, на манер нижегородских драгунских), то «пейзаж» перед Завадовским представился не особенно привлекательный. Увидев это,
Завадовский начал отплевываться направо и налево и сыпать для него обычные ругательства:
— Тьфу! проклята шельма! Ач, — и обращаясь к близ стоящим чинам прибавил:
— Ач якый! Проженить оту трэкляту Блоху, щоб йи в святним храму нэ було! Нэчисть яка!
Другой раз такой протест со стороны Блохи выразился еще в худшем виде. Завадовский имел привычку иногда после обедни в соборе устраивать свое торжественное шествие со всеми чинами, бывшими в соборе, в войсковой штаб или дежурство, как его называли тогда, который помещался в одном из бараков (бывших куреней) против главного выхода из собора. А в таких случаях полицмейстер обязан был наблюдать, чтобы проход от собора к штабу был свободен от любопытных.
Выполнив все, что полагается в таких случаях, Блоха возле дорожки воткнул в землю несколько камышинок и стал возле них, ожидая прохода атамана. Когда последний достаточно приблизился к нему, Блоха присел на корточки, как будто в силу «естественной необходимости». Завадовский, видя это, замедлил несколько шаги, но, видя, что Блоха не уходит, храбро пошел вперед, как будто не замечая его.
— Ну, тай панства того расплодылось чорт зна скилькы! И в плавнях нэ заховаешься!
Громко, с досадой, крикнул Блоха, когда Завадовский поравнялся с ним.
— Ач, проклята шельма! Опять штукы! Визьмить того проклятого птаха, та одвэды його до мэнэ в кабинэт и заприть там, нэхай дожидаеться, покы я прыйду.
Это, конечно, для обычного в таких случаях «отеческого» внушения, хотя Завадовский не стеснялся давать такие внушения и публично. Рассказывали, между прочим, и такой случай. Завадовский, занимавший квартиру в доме по Красной улице, любил иногда выйти на улицу и посидеть на скамеечке около ворот в тени под акациями, которыми был обсажен дом. Костюмом он не стеснялся, и часто можно было видеть его в жаркое время в одной рубахе. Как-то раз, в жаркий день, после небольшого дождика вышел Завадовский в одной рубахе и уселся на обычном месте. Случилось так, что в это время проезжал верхом мимо молодой офицер, выбранный в гвардию, сын начальника штаба. Увидев сидящего атамана, ему захотелось с «форсом» проехать мимо него. Подтянув поводья, он ударил лошадь нагайкой и подбочился (так тогда отдавали честь). Лошадь сорвалась и задней ногой попала в небольшую лужу, из которой полетели брызги, и несколько их попало в атамана. Завадовский подозвал к себе офицера.
— Ач! Це ты вже и снарядывся зовсим, як трэба, братець (в благодушном настроении или же прикидываясь благодушным, Завадовский всегда обращался со словом «братец», причем ударение ставил не на первый слог, а на последний).
— Добрэ! Гарный хлопэць! А з чийого табуна кинь?
— Бурсакивськый, — отвечал офицер.
— А ну, злизай, та пидвэды блыжче коня до мэнэ, я подывлюсь.
Тот выполнил приказание.
— А ну, повэрны боком, тавром до мэнэ. Так бачу — Бурсакивського. Добрый кинь. О, и шапка нова, гарной курпеи, а ну дай мэни у рукы!
Офицер снял шапку и протянул ее атаману, а тот, беря шапку левой рукой, правой схватил за чуб офицера и, дергая его довольно чувствительно, приговаривал:
— А ты, сучий хлопче, колы йдэш мымо начальныка, то нэ форсы, особлыво писля дощика, а то бач мэнэ обляпав усього грязюкою...
Кончив «операцию», Завадовский прибавил:
— Ну, тэпэр усэ. Йидь з Богом, та кланяйся батькови, скажи йому, що я вже бачив тэбэ и обновыв твий мундир.
Прохожие благодушно улыбались на это «отеческое внушение», как на обычное явление...
Такие же «отеческие внушения» продолжались и потом. Говорят, и у Рашпиля в кабинете всегда висела нагайка и частенько «чины», бывшие с докладом у атамана, выходили оттуда с необычно розовым лицом, почесывая спину и поглаживая волосы на голове. Зато предание суду было редкостью.
По писанию, значит: «Наказуя, наказа мя Господь, смерти же не предаде мя». Простая патриархальная была жизнь! Такие же были и служебные отношения.
Как-то раз небольшой отряд, под начальством войскового старшины Яглича, состоя из двух сотен — пешей и конной — и одной пушки, которой командовал сын Яглича — хорунжий, назначен был сделать «поиск» в плавнях, в которых по донесению пластунов, замечено было накопление горцев, так как время было спада воды. Отряду предстояло переправиться через Кубань по мосту на байдаках. Начальник отряда лично руководил переправой и торопился перебросить через реку часть пехоты и конных казаков. Время было жаркое, а молодому хорунжему, вероятно, надоело ждать и он подъехал верхом к отцу со словами:
— Осмилююсь доложить, господин войсковой старшина, что предпочтение дается артиллерии.
Занятый хлопотами, начальник отряда вспылил.
— Батькови твоему чорт з твоим предпочтением, — крикнул он сыну. — Нэ лизь, дэ тэбэ нэ трэбуеться!
— От така ловыс! — возразил сын, — та дэ ж бы то вам! Одначе, я буду жаловаться по начальству за оскорбление офицера.
— Пишов гэть к чорту, покы морда цила! Жалуйся, — возразил отец.
(Продолжение следует)
Источник:
журнал «Вольное казачество»
1930г.
68-й номер
стр.12-14
Кокунько П. И.
Наше прошлое
(Очерки)
Часть военная (дисциплина)
Черноморцы, в общем, были достаточно «консервативны», стараясь по мере сил и возможности сохранить свои старые привычки и обычаи, поэтому с недоверием встречали всякие «нововведения», в том числе и требование «чинопочитания».
Замечательно, что к этому требованию недоброжелательно относились не только рядовые казаки, но и старшина, которая, как бы интуитивно и на себе уже чувствовала все проявления «политики» правительства, которую оно так систематически проводило на Дону, разделив казачество на привилегированных и непривилегированных. Как старшина, так и рядовые черноморцы сознавали, что армейское «чинопочитание» — тоже есть горсть земли на могилу, в которую петербургские «верхи» старались похоронить казачество.
Если трудно найти документальные данные для доказательства только что сказанного, то это только потому, что войсковое начальство старалось избегать формального ведения дела о нарушении порядка чинопочитания, не считая эти преступления особенно важными среди казаков, тем более что проступки эти вели к довольно суровому наказанию, так как время было военное. Но рассказы и анекдоты того времени достаточно характеризуют то отношение, которое существовало у массы к нововведениям.
Большой ревностью к соблюдению всех нововведений отличался Войсковой атаман Завадовский, особенно после назначения его в командующие войсками, находящимися на территории Черноморского Войска. Вследствие этого его недолюбливали в Войске не так рядовые казаки, как чиновный люд разных рангов, с которыми ему чаще приходилось иметь соприкосновение.
Завадовский любил почет и уважение и не упускал случая показать величие своей персоны. Пока он был только атаман, в соборе, при торжественных случаях он стоял всегда впереди, против царских врат, непосредственно около амвона. Когда его сделали и командующим войсками с производством в полные генералы, он переменил место: начал становиться посреди собора и требовал, чтобы между ним и амвоном никто не стоял. Наблюдать это должен был, конечно, полицмейстер. Таковым был в то время легендарный есаул Блоха, о котором сохранилось много анекдотов, между которыми есть характерные, как протест против чинопочитания, иногда довольно нескромные. Так, во время одного из богослужений, на котором присутствовали все войсковые чины в полной парадной форме, когда все заняли установленные места и Завадовский стал на свое обычное место, есаул Блоха накупил свечей и пошел вперед ставить их. С особенным усердием, становясь на колени и истово крестясь, он клал поклоны.
К общему смущению, у Блохи распоролись штаны на нескромном месте. Если принять в соображение, какая в то время была установленная форма для черноморцев (короткие мундиры, на манер нижегородских драгунских), то «пейзаж» перед Завадовским представился не особенно привлекательный. Увидев это,
Завадовский начал отплевываться направо и налево и сыпать для него обычные ругательства:
— Тьфу! проклята шельма! Ач, — и обращаясь к близ стоящим чинам прибавил:
— Ач якый! Проженить оту трэкляту Блоху, щоб йи в святним храму нэ було! Нэчисть яка!
Другой раз такой протест со стороны Блохи выразился еще в худшем виде. Завадовский имел привычку иногда после обедни в соборе устраивать свое торжественное шествие со всеми чинами, бывшими в соборе, в войсковой штаб или дежурство, как его называли тогда, который помещался в одном из бараков (бывших куреней) против главного выхода из собора. А в таких случаях полицмейстер обязан был наблюдать, чтобы проход от собора к штабу был свободен от любопытных.
Выполнив все, что полагается в таких случаях, Блоха возле дорожки воткнул в землю несколько камышинок и стал возле них, ожидая прохода атамана. Когда последний достаточно приблизился к нему, Блоха присел на корточки, как будто в силу «естественной необходимости». Завадовский, видя это, замедлил несколько шаги, но, видя, что Блоха не уходит, храбро пошел вперед, как будто не замечая его.
— Ну, тай панства того расплодылось чорт зна скилькы! И в плавнях нэ заховаешься!
Громко, с досадой, крикнул Блоха, когда Завадовский поравнялся с ним.
— Ач, проклята шельма! Опять штукы! Визьмить того проклятого птаха, та одвэды його до мэнэ в кабинэт и заприть там, нэхай дожидаеться, покы я прыйду.
Это, конечно, для обычного в таких случаях «отеческого» внушения, хотя Завадовский не стеснялся давать такие внушения и публично. Рассказывали, между прочим, и такой случай. Завадовский, занимавший квартиру в доме по Красной улице, любил иногда выйти на улицу и посидеть на скамеечке около ворот в тени под акациями, которыми был обсажен дом. Костюмом он не стеснялся, и часто можно было видеть его в жаркое время в одной рубахе. Как-то раз, в жаркий день, после небольшого дождика вышел Завадовский в одной рубахе и уселся на обычном месте. Случилось так, что в это время проезжал верхом мимо молодой офицер, выбранный в гвардию, сын начальника штаба. Увидев сидящего атамана, ему захотелось с «форсом» проехать мимо него. Подтянув поводья, он ударил лошадь нагайкой и подбочился (так тогда отдавали честь). Лошадь сорвалась и задней ногой попала в небольшую лужу, из которой полетели брызги, и несколько их попало в атамана. Завадовский подозвал к себе офицера.
— Ач! Це ты вже и снарядывся зовсим, як трэба, братець (в благодушном настроении или же прикидываясь благодушным, Завадовский всегда обращался со словом «братец», причем ударение ставил не на первый слог, а на последний).
— Добрэ! Гарный хлопэць! А з чийого табуна кинь?
— Бурсакивськый, — отвечал офицер.
— А ну, злизай, та пидвэды блыжче коня до мэнэ, я подывлюсь.
Тот выполнил приказание.
— А ну, повэрны боком, тавром до мэнэ. Так бачу — Бурсакивського. Добрый кинь. О, и шапка нова, гарной курпеи, а ну дай мэни у рукы!
Офицер снял шапку и протянул ее атаману, а тот, беря шапку левой рукой, правой схватил за чуб офицера и, дергая его довольно чувствительно, приговаривал:
— А ты, сучий хлопче, колы йдэш мымо начальныка, то нэ форсы, особлыво писля дощика, а то бач мэнэ обляпав усього грязюкою...
Кончив «операцию», Завадовский прибавил:
— Ну, тэпэр усэ. Йидь з Богом, та кланяйся батькови, скажи йому, що я вже бачив тэбэ и обновыв твий мундир.
Прохожие благодушно улыбались на это «отеческое внушение», как на обычное явление...
Такие же «отеческие внушения» продолжались и потом. Говорят, и у Рашпиля в кабинете всегда висела нагайка и частенько «чины», бывшие с докладом у атамана, выходили оттуда с необычно розовым лицом, почесывая спину и поглаживая волосы на голове. Зато предание суду было редкостью.
По писанию, значит: «Наказуя, наказа мя Господь, смерти же не предаде мя». Простая патриархальная была жизнь! Такие же были и служебные отношения.
Как-то раз небольшой отряд, под начальством войскового старшины Яглича, состоя из двух сотен — пешей и конной — и одной пушки, которой командовал сын Яглича — хорунжий, назначен был сделать «поиск» в плавнях, в которых по донесению пластунов, замечено было накопление горцев, так как время было спада воды. Отряду предстояло переправиться через Кубань по мосту на байдаках. Начальник отряда лично руководил переправой и торопился перебросить через реку часть пехоты и конных казаков. Время было жаркое, а молодому хорунжему, вероятно, надоело ждать и он подъехал верхом к отцу со словами:
— Осмилююсь доложить, господин войсковой старшина, что предпочтение дается артиллерии.
Занятый хлопотами, начальник отряда вспылил.
— Батькови твоему чорт з твоим предпочтением, — крикнул он сыну. — Нэ лизь, дэ тэбэ нэ трэбуеться!
— От така ловыс! — возразил сын, — та дэ ж бы то вам! Одначе, я буду жаловаться по начальству за оскорбление офицера.
— Пишов гэть к чорту, покы морда цила! Жалуйся, — возразил отец.
(Продолжение следует)
Источник:
журнал «Вольное казачество»
1930г.
68-й номер
стр.12-14
Комментариев нет:
Отправить комментарий