Курганский В.П.
Их было двое...
Их было двое около нее — оба молодые и веселые, оба жизнерадостные, полные сил и здоровья... Оба неизменно следовали за ней по пятам, оба наперерыв ловили каждое ее слово, исполняли каждый каприз, и оба одинаково глубоко любили ее... И часто по вечерам, когда оба они сидели по сторонам ее кресла в уютной гостиной и наперерыв старались завладеть ее вниманием, она долго смотрела в глаза то одного, то другого и не знала — кого предпочесть...
Один высокий, неизменно элегантный поручик, остроумный и находчивый в дружеской пикировке всегда больше привлекал ее внимание... В удушливо-веселой атмосфере балов, в кружащем голову вихре вальса, под томный стон рояля, когда хорошенькая головка ее склонялась на плечо поручика, она замирала от сладкого волнения, и ей казалось, что она любит его...
Но когда степной ветер свистел в ушах, на бешеном скаку рвущихся в безграничность кубанских просторов лошадей, когда далеко вокруг разносилась частая дробь копыт по утоптанной степной дороге, когда рядом, прильнув к шее коня, во весь карьер неслась широкоплечая, черкеской туго стянутая фигура другого — она забывала обо всем мире, и казалось, что все существо ее полно одним только чувством любви к зорко следящему за каждым движением ее коня молодому хорунжему...
И снова вечерами она подолгу смотрела в глаза то одного, то другого и точно искала в них ответа на мучительный, непонятный вопрос... Но ответа не было... Ей ли семнадцатилетней девочке, едва окончившей гимназию, было разобраться — кто из двух, одинаково веселых, одинаково красивых, одинаково ей преданных любит ее молоденькое, ко всему миру ласковое сердечко... А она знала, что недалек уже все приближающийся день, когда вопрос этот станет перед ней открыто, вплотную и придется дать на него короткий, ясный ответ... И она со страхом ждала этот день, даже плакала, даже пробовала молиться...
И день этот пришел... Пришел вслед за другим страшным днем, когда гулко прокатился над Европой Сараевский выстрел и угрожающим эхом завторили ему со всех концов земного шара сотни орудийных жерл...
Они оба — молодые и красивые каждый по своему, один — в блестящем, парадном мундире, другой — в черной черкеске, с двумя рядами серебряных газырей на выпуклой груди, вошли в маленькую гостиную и сказали ей все... Говорил поручик — низким, чуть дрожащим от волнения голосом... Она не слушала его, да и зачем?.. Разве ж она не знала наперед, что он скажет ей?.. Разве плавные звуки вальса, да свист степного ветра в ушах не рассказали ей давно уже всего?..
А другой молчал, и только тепло смотрели на хрупкую фигурку его большие, черные глаза... И когда кончил поручик, поставив перед ней с беспощадной ясностью давно пугавший ее вопрос — кого из двух? — она вдруг расплакалась и с плачем убежала из гостиной... А через полчаса к ним, в волнении ожидающим ответа, вышла чопорная мать и пояснила, что ее дочь не может сейчас дать ответа и просит обоих подождать... Оба тяжело вздохнули, попрощались и вышли, и каждый унес в душе твердое намерение ожидать решающего слова хоть до смерти. А вечером дребезжащие вагоны уносили обоих в противоположные концы России — одного на германский фронт, в суетливую обстановку штаба, другого — в занесенные снегом трущобы Армении, в холодные, мокрые землянки...
Она осталась одна. Много — целыми ночами напролет думала она над ответом... Подолгу рассматривала фотографические карточки обоих, неизменно стоявшие на маленьком столике возле кровати, вспоминала каждое движение, каждую черточку то одного, то другого, плакала и подчас считала себя истинно несчастной... Постоянно получала она длинные письма, то с одного то с другого фронта, прочитывала их одинаково внимательно, одинаково замирая от волнения, и писала одинаково длинные, слезинками закапанные ответы...
Так прошел длинный год…
И, неожиданно, в один из удушливо знойных вечеров, в маленькой гостиной появился изящный поручик... Радостно дрогнуло сердце и вдруг сразу на момент больно замерло, когда по привычке обратились глаза в другую сторону, ища другую, так же близкую сердцу фигуру...
Как то смутно, уже не так ясно всплывал перед ней после этой недели отпуска изящного поручика образ хорунжего. Ведь он был далеко... Бог знает где, в скалистых ущельях затерялась его голодная, замерзающая зимой, задыхающаяся от зноя летом, сотня... А другой через полгода приехал снова, потом снова и снова... Не раз пришлось услышать ей слова родителей о «большой разнице» между дворянином и «простым казаком» и... медленно уступало юное сердце... А потом вдруг перестали приходить письма от хорунжего. Сначала горько изумилась она, поплакала (ведь не знала она, что матерью отдан строгий наказ прислуге и все письма с Кавказского фронта беспощадно предаются огню), а потом... снова приехал тот и зазвучали в ушах тягучие звуки вальса... Прошел еще год, исчезла с маленького столика одна из двух фотографий, а еще через год, опираясь на руку высокого, уже не поручика, а ротмистра стояла она перед алтарем и, замирая, слушала торжественный голос священника и пение хора...
И началась упоительная, безоблачно-ясная, чудная сказка... Как во сне жила она, вдвойне оберегаемая заботливыми родителями и любящим мужем от ужасов вдруг разразившейся кровавой бури…
Молодой ротмистр уже не вернулся больше на разлагающийся фронт... И под крылышком горячо любимого мужа обо всем на свете забывала она... Только изредка всплывали откуда-то из глубины неясный, далекий образ — туго стянутая черкеской фигура и темные, немой укоризной полные глаза... Но все это было где то далеко... в прошлом, а тут близко, рядом были другие глаза, полные любви и счастья...
И только в страшную, незабываемую ночь вдруг сразу проснулась она от этого сна... Давно уже перебрались они с мужем в станицу, к знакомым, — безопасней было от надвигающихся с севера красных волн... И вот ночью застучали по широкому станичному шляху копыта лошадей, и на скаку соскочил с седла перед маленьким домиком стройный, с георгиевским крестом на груди сотник... От самого Екатеринодара во весь карьер несся он с десятком верных казаков — спасать свою любимую... Взволнованный, выскочил навстречу ротмистр, утративший добрую долю своей былой щеголеватости... Она спала сладким сном в своей кровати, да и не хотел видеть ее сотник — еще в Екатеринодаре от родителей узнал он обо всем... Придушенным голосом, стараясь не смотреть на растерянную фигуру счастливого соперника, предупредил он его о надвигающейся опасности... За станицей уже раздавались редкие выстрелы...
Уже передовые цепи большевиков входили в станицу, когда вдруг, словно бешенная ринулась навстречу им невесть откуда взявшаяся горсточка казаков... Впереди их рвался в самую пасть смерти молодой сотник, защищая жизнь и счастье своей любимой... Не победы искал он в неравном бою, окруженный сотнями обозленных врагов, а смерти, — не нужна ему теперь была жизнь. Да не сулил рок казаку найти смерть в бою, — трижды раненый, обессиленный, упал он с коня и был живым взят торжествующими красными... А через полчаса грубые руки победителей втолкнули окровавленного казака в темный амбар, временно обращенный в тюрьму... Почти полна уже была она — были тут и женщины, и старики, и беззащитные дети, и мужчины, которых то и дело вызывали на допрос... В полумраке неясно копошились ужасом, как судорогой сведенные тела... Только изредка падал луч света в открывающуюся дверь, и красногвардейцы вталкивали внутрь новые жертвы, или вдруг называли фамилии уже допрошенных... И тогда леденящий ужас сковывал всех... А через несколько минут где то близко раздавался ружейный залп и снова наступала тишина.
И когда раскрылась дверь и, возвращаясь с допроса, вошла в подвал высокая фигура в офицерском кителе с сорванными погонами, — молодой сотник вскрикнул от ужаса... А навстречу вошедшему с воплем метнулась хрупкая женская фигурка и прильнула к нему...
Все поплыло перед глазами сотника... Узнал он, узнал и эту стройную фигурку и измененный отчаянием дорогой голос... Не судьба, видно, ему было спасти свою любимую...
А она рыдала, билась в истерике, на руках бледного как полотно мужа, задыхалась в рыданиях и, наконец, затихла, спрятав золотистую головку на плече офицера... Слабый свет луны, пробиваясь сквозь узенькое окошечко под потолком, освещал их прижавшихся к стене прямо против сотника. Он смотрел на дрожащее тело, слышал ее судорожные всхлипывания и ни злобы, ни ревности не чувствовал он — только мучительная боль, да бессильное бешенство против красных победителей сжимали его сердце... Томительно долго тянулись минуты... За стеной раздавались пьяные возгласы празднующих победу красногвардейцев.
Вдруг дощатая дверь растворилась настежь, полумрак снова прорезала светлая полоса, и пьяный голос выкрикнул несколько фамилий... В амбаре пронесся отчаянный женский вопль — среди хрипло выговоренных слов разобрал с ужасом молодой сотник и фамилию ее мужа...
Несколько дрожащих фигур медленно вышло из сарая... Бледный как бумага ротмистр напрасно старался разомкнуть тонкие, кольцом обвившие его шею руки, отодвинуть бьющееся в конвульсиях тело...
Решительным, резким движением поднялся с места молодой сотник... Спокойно подошел к офицеру, сорвал с плеч его шинель и, набросив на себя, так же спокойно пошел к выходу... Вокруг сразу воцарилась мертвая тишина... Широко раскрытыми глазами всматривалась притихшая, молодая женщина в пробирающуюся к выходу фигуру... Резкий голос солдата сердито повторил фамилию ротмистра и спокойно ответил сотник — здесь... А когда пал луч света на его окровавленное лицо, в тишине вдруг снова пронесся истерический женский вопль...
Дверь с треском захлопнулась... Женщина рыдала на руках растерянного ротмистра... За стенами амбара вдруг прозвучал короткий, отрывистый залп...
На рассвете казачья сотня с боя ворвалась в станицу. Из подожженного на прощанье красными амбара с трудом удалось освободить заключенных... Среди них был высокий мужчина в форме ротмистра и поседевшая, страданиями состаренная женщина...
А через несколько недель ворота одной женской обители в Кавказских горах раскрылись, чтобы пропустить еще одну сестру, познавшую горечь и страдания земной жизни...
журнал «Вольное казачество»
1930г.
59-й номер
стр. 2-3
Их было двое...
Их было двое около нее — оба молодые и веселые, оба жизнерадостные, полные сил и здоровья... Оба неизменно следовали за ней по пятам, оба наперерыв ловили каждое ее слово, исполняли каждый каприз, и оба одинаково глубоко любили ее... И часто по вечерам, когда оба они сидели по сторонам ее кресла в уютной гостиной и наперерыв старались завладеть ее вниманием, она долго смотрела в глаза то одного, то другого и не знала — кого предпочесть...
Один высокий, неизменно элегантный поручик, остроумный и находчивый в дружеской пикировке всегда больше привлекал ее внимание... В удушливо-веселой атмосфере балов, в кружащем голову вихре вальса, под томный стон рояля, когда хорошенькая головка ее склонялась на плечо поручика, она замирала от сладкого волнения, и ей казалось, что она любит его...
Но когда степной ветер свистел в ушах, на бешеном скаку рвущихся в безграничность кубанских просторов лошадей, когда далеко вокруг разносилась частая дробь копыт по утоптанной степной дороге, когда рядом, прильнув к шее коня, во весь карьер неслась широкоплечая, черкеской туго стянутая фигура другого — она забывала обо всем мире, и казалось, что все существо ее полно одним только чувством любви к зорко следящему за каждым движением ее коня молодому хорунжему...
И снова вечерами она подолгу смотрела в глаза то одного, то другого и точно искала в них ответа на мучительный, непонятный вопрос... Но ответа не было... Ей ли семнадцатилетней девочке, едва окончившей гимназию, было разобраться — кто из двух, одинаково веселых, одинаково красивых, одинаково ей преданных любит ее молоденькое, ко всему миру ласковое сердечко... А она знала, что недалек уже все приближающийся день, когда вопрос этот станет перед ней открыто, вплотную и придется дать на него короткий, ясный ответ... И она со страхом ждала этот день, даже плакала, даже пробовала молиться...
И день этот пришел... Пришел вслед за другим страшным днем, когда гулко прокатился над Европой Сараевский выстрел и угрожающим эхом завторили ему со всех концов земного шара сотни орудийных жерл...
Они оба — молодые и красивые каждый по своему, один — в блестящем, парадном мундире, другой — в черной черкеске, с двумя рядами серебряных газырей на выпуклой груди, вошли в маленькую гостиную и сказали ей все... Говорил поручик — низким, чуть дрожащим от волнения голосом... Она не слушала его, да и зачем?.. Разве ж она не знала наперед, что он скажет ей?.. Разве плавные звуки вальса, да свист степного ветра в ушах не рассказали ей давно уже всего?..
А другой молчал, и только тепло смотрели на хрупкую фигурку его большие, черные глаза... И когда кончил поручик, поставив перед ней с беспощадной ясностью давно пугавший ее вопрос — кого из двух? — она вдруг расплакалась и с плачем убежала из гостиной... А через полчаса к ним, в волнении ожидающим ответа, вышла чопорная мать и пояснила, что ее дочь не может сейчас дать ответа и просит обоих подождать... Оба тяжело вздохнули, попрощались и вышли, и каждый унес в душе твердое намерение ожидать решающего слова хоть до смерти. А вечером дребезжащие вагоны уносили обоих в противоположные концы России — одного на германский фронт, в суетливую обстановку штаба, другого — в занесенные снегом трущобы Армении, в холодные, мокрые землянки...
Она осталась одна. Много — целыми ночами напролет думала она над ответом... Подолгу рассматривала фотографические карточки обоих, неизменно стоявшие на маленьком столике возле кровати, вспоминала каждое движение, каждую черточку то одного, то другого, плакала и подчас считала себя истинно несчастной... Постоянно получала она длинные письма, то с одного то с другого фронта, прочитывала их одинаково внимательно, одинаково замирая от волнения, и писала одинаково длинные, слезинками закапанные ответы...
Так прошел длинный год…
И, неожиданно, в один из удушливо знойных вечеров, в маленькой гостиной появился изящный поручик... Радостно дрогнуло сердце и вдруг сразу на момент больно замерло, когда по привычке обратились глаза в другую сторону, ища другую, так же близкую сердцу фигуру...
Как то смутно, уже не так ясно всплывал перед ней после этой недели отпуска изящного поручика образ хорунжего. Ведь он был далеко... Бог знает где, в скалистых ущельях затерялась его голодная, замерзающая зимой, задыхающаяся от зноя летом, сотня... А другой через полгода приехал снова, потом снова и снова... Не раз пришлось услышать ей слова родителей о «большой разнице» между дворянином и «простым казаком» и... медленно уступало юное сердце... А потом вдруг перестали приходить письма от хорунжего. Сначала горько изумилась она, поплакала (ведь не знала она, что матерью отдан строгий наказ прислуге и все письма с Кавказского фронта беспощадно предаются огню), а потом... снова приехал тот и зазвучали в ушах тягучие звуки вальса... Прошел еще год, исчезла с маленького столика одна из двух фотографий, а еще через год, опираясь на руку высокого, уже не поручика, а ротмистра стояла она перед алтарем и, замирая, слушала торжественный голос священника и пение хора...
И началась упоительная, безоблачно-ясная, чудная сказка... Как во сне жила она, вдвойне оберегаемая заботливыми родителями и любящим мужем от ужасов вдруг разразившейся кровавой бури…
Молодой ротмистр уже не вернулся больше на разлагающийся фронт... И под крылышком горячо любимого мужа обо всем на свете забывала она... Только изредка всплывали откуда-то из глубины неясный, далекий образ — туго стянутая черкеской фигура и темные, немой укоризной полные глаза... Но все это было где то далеко... в прошлом, а тут близко, рядом были другие глаза, полные любви и счастья...
И только в страшную, незабываемую ночь вдруг сразу проснулась она от этого сна... Давно уже перебрались они с мужем в станицу, к знакомым, — безопасней было от надвигающихся с севера красных волн... И вот ночью застучали по широкому станичному шляху копыта лошадей, и на скаку соскочил с седла перед маленьким домиком стройный, с георгиевским крестом на груди сотник... От самого Екатеринодара во весь карьер несся он с десятком верных казаков — спасать свою любимую... Взволнованный, выскочил навстречу ротмистр, утративший добрую долю своей былой щеголеватости... Она спала сладким сном в своей кровати, да и не хотел видеть ее сотник — еще в Екатеринодаре от родителей узнал он обо всем... Придушенным голосом, стараясь не смотреть на растерянную фигуру счастливого соперника, предупредил он его о надвигающейся опасности... За станицей уже раздавались редкие выстрелы...
Уже передовые цепи большевиков входили в станицу, когда вдруг, словно бешенная ринулась навстречу им невесть откуда взявшаяся горсточка казаков... Впереди их рвался в самую пасть смерти молодой сотник, защищая жизнь и счастье своей любимой... Не победы искал он в неравном бою, окруженный сотнями обозленных врагов, а смерти, — не нужна ему теперь была жизнь. Да не сулил рок казаку найти смерть в бою, — трижды раненый, обессиленный, упал он с коня и был живым взят торжествующими красными... А через полчаса грубые руки победителей втолкнули окровавленного казака в темный амбар, временно обращенный в тюрьму... Почти полна уже была она — были тут и женщины, и старики, и беззащитные дети, и мужчины, которых то и дело вызывали на допрос... В полумраке неясно копошились ужасом, как судорогой сведенные тела... Только изредка падал луч света в открывающуюся дверь, и красногвардейцы вталкивали внутрь новые жертвы, или вдруг называли фамилии уже допрошенных... И тогда леденящий ужас сковывал всех... А через несколько минут где то близко раздавался ружейный залп и снова наступала тишина.
И когда раскрылась дверь и, возвращаясь с допроса, вошла в подвал высокая фигура в офицерском кителе с сорванными погонами, — молодой сотник вскрикнул от ужаса... А навстречу вошедшему с воплем метнулась хрупкая женская фигурка и прильнула к нему...
Все поплыло перед глазами сотника... Узнал он, узнал и эту стройную фигурку и измененный отчаянием дорогой голос... Не судьба, видно, ему было спасти свою любимую...
А она рыдала, билась в истерике, на руках бледного как полотно мужа, задыхалась в рыданиях и, наконец, затихла, спрятав золотистую головку на плече офицера... Слабый свет луны, пробиваясь сквозь узенькое окошечко под потолком, освещал их прижавшихся к стене прямо против сотника. Он смотрел на дрожащее тело, слышал ее судорожные всхлипывания и ни злобы, ни ревности не чувствовал он — только мучительная боль, да бессильное бешенство против красных победителей сжимали его сердце... Томительно долго тянулись минуты... За стеной раздавались пьяные возгласы празднующих победу красногвардейцев.
Вдруг дощатая дверь растворилась настежь, полумрак снова прорезала светлая полоса, и пьяный голос выкрикнул несколько фамилий... В амбаре пронесся отчаянный женский вопль — среди хрипло выговоренных слов разобрал с ужасом молодой сотник и фамилию ее мужа...
Несколько дрожащих фигур медленно вышло из сарая... Бледный как бумага ротмистр напрасно старался разомкнуть тонкие, кольцом обвившие его шею руки, отодвинуть бьющееся в конвульсиях тело...
Решительным, резким движением поднялся с места молодой сотник... Спокойно подошел к офицеру, сорвал с плеч его шинель и, набросив на себя, так же спокойно пошел к выходу... Вокруг сразу воцарилась мертвая тишина... Широко раскрытыми глазами всматривалась притихшая, молодая женщина в пробирающуюся к выходу фигуру... Резкий голос солдата сердито повторил фамилию ротмистра и спокойно ответил сотник — здесь... А когда пал луч света на его окровавленное лицо, в тишине вдруг снова пронесся истерический женский вопль...
Дверь с треском захлопнулась... Женщина рыдала на руках растерянного ротмистра... За стенами амбара вдруг прозвучал короткий, отрывистый залп...
На рассвете казачья сотня с боя ворвалась в станицу. Из подожженного на прощанье красными амбара с трудом удалось освободить заключенных... Среди них был высокий мужчина в форме ротмистра и поседевшая, страданиями состаренная женщина...
А через несколько недель ворота одной женской обители в Кавказских горах раскрылись, чтобы пропустить еще одну сестру, познавшую горечь и страдания земной жизни...
журнал «Вольное казачество»
1930г.
59-й номер
стр. 2-3
Комментариев нет:
Отправить комментарий