Савицкий Андрей
В плавнях
(из записок партизана)
Плавни! Кто знает наши Темрюцкие плавни!
Исторические места, вроде одесских катакомб, места, где последовательно скрывались красные, «белые», потом зеленые.
Кто передаст их красоту? Это зеркало вод, неподвижный камыш. И, однако, все-таки сидеть в них — мученье. Время летнее надвигается, а комаров тучи. Одно спасенье — ночь.
Лица у нас обмазаны глиной, в руках винтовки, здесь же в камыше острая небольшая «байдарка». Мой друг учитель К. и я.
У нас патроны, бутыль со спиртягой, конечно, и затрепанная книга Тараса Шевченко. Учитель смотрит на лунное небо и говорит: «У нас с вами выхода нет. Одно осталось — надо биться».
Я знаю это. Но, что скажет человек с воли. Тот, который мне вчера назначил свидание тремя понятными словами.
Он пришел. Мы с учителем навострили уши. Говорил он долго. Картина получилась такая: Таманский отдел занят красными плотно, российская интеллигенция, в лице городских служащих, настроена панически, кое-кто примазывается в ударном порядке. Среди казачества настроение такое, что говорить о восстании рановато. Не изжиты еще воспоминания о восстаниях недавних... Казачество ненавидит пришлую, чужую власть... Но и не надо забывать, что казачьи земли буквально залиты сейчас отборными коммунистическими частями.
— И все-таки наша борьба не будет Донкихотством, — сказал медленно учитель, смотря в глаза. Мы пожали друг другу руки.
Мы стали подсчитывать свои силы, обитателей плавней. Элемент здесь был разный. Были «одиночки», избегавшие встреч, были такие, на лицах которых было написано: «Эх, как-нибудь пересидеть, а потом, может быть, как-нибудь, где-нибудь».
Бойцов мы насчитали до 40 человек — казаков, верных и буквально рвущихся в бой. Но, не надо забывать, что это было только на небольшом нашем участке, зеленое же поле тянулось далеко и возможно, что мы нашли бы там много друзей. Трудновато было наладить связь и иметь подробную, столь необходимую информацию.
Из боевой группы казаков, руководимой урядником Петром, пришел к нам делегат, восемнадцатилетний сын урядника Степа.
— Господын сотнык — обратился он ко мне — батько вчора пиймалы красного шпиона. Просять вас и учитэля прыйты произвэсты дознание.
Я иду с учителем. Розовое небо смеется в зеркалах воды. Покой и мир. Воздух весенний, незабываемый. Узкая тропинка, как змея крутится. Подошли к воде. Никого. Мы свистнули. Из воды вылезает голый казак, во рту у него длинный камыш. «Речной царь». «Нэ глыбоко». Мы идем по воде. Небольшой островок. Огромное дуплистое дерево посредине. Нижние ветки чуть шевелятся. Замаскированная землянка. Спускаемся. Комната. Встает с пола женщина. Жена урядника. «Милости прошу». Садимся, пьем чай (о, роскошь!).
Урядник Петро, широкоплечий, приветливый красавец выходит к нам из другой «комнаты». Степенно пьем чай и даже с маковыми коржиками.
— Шпион-чекист, — говорит урядник, — Трошкы його помьялы, алэ навар з нього хороший. Збыраються большовыкы чистыть плавни. Стэпан!
Но сын уже метнулся в другую комнату и с торжеством втолкнул к нам связанного по рукам молодца в чекистской форме с бойким, мужицким лицом ярославца.
Допрос чекиста дал исчерпывающую картину. Красное командование сосредоточило в Темрюке большие силы пехоты и конницы. Предполагалось пустить в плавни удушливые газы. Во главе этой карательной экспедиции стоял некто Рура. Это был бывший командир отряда красно-зеленых, в эпоху Деникина скрывавшийся в плавнях. Он знал их, он основательно изучил все наши норы и лазейки. Дня наступления на плавни чекист не мог назвать. Это вполне правдоподобно — ведь он мелкая сошка.
Простившись с хозяином и назначив следующую встречу завтра в три часа на сборном пункте, куда соберутся все казаки, я вышел. Мгновенно сложился план. Эти сведения надо проверить. Я иду в красный Темрюк, в наш и не свой. Мой друг учитель чуть нахмурился:
— Да, но, пожалуй, если это необходимо, быть может, я бы пошел.
Это уж слишком. Учителя знали все. Я же молодой офицер, имел сравнительно мало знакомых.
— Но, все же, конечно», — читал мои мысли учитель, — «знаете, кто не нужно, того и встретите.
Иду! Остался позади друг, бегут плавни, тускнеет позади гора, известная под названием весьма странным — Фигура.
Как я приблизился к городу, как очутился в городском саду вечером, об этом я не расскажу, это, пожалуй, заинтересует рьяных слуг красной диктатуры, обслуживающих Кубанское Г.П.У., что не входит в рамки настоящего рассказа.
Я был в военном. И едва я с наслаждением откинулся на скамейку в тенистой и темной (вот то прелесть!) алее, как на главной дорожке показались три фигуры, олицетворяющие власть в старом, казачьем городе.
Это был высокий, плечистый царский унтер-офицер Рура, стройный эстонец Гитис и председатель ЧК, толстая обрюзгшая фигура — Квашнин, раньше служивший филером в московском охранном отделении.
С приходом начальства закипело веселье. Со всех сторон появились коммунистические девы в алых косынках, кавалеры чекисты и щеголевато одетые молодцы в «хаки». Невидимый оркестр грянул неизбежный интернационал. Я не видел ни одного казачьего лица.
— Вы, товарищ, тоже из Тамбова? — спросила вдруг меня одна коммунистическая дева со следами известной болезни на запудренном лице.
Я приветливо улыбнулся. Мои документы были столь же современны, как ясен был недуг этой весьма забракованной феи.
— Нет, я местный.
— А я думала, вы курсант, они такие славные товарищи.
Начался глупенький разговор, во время которого я узнал легко и просто, что в карательную экспедицию входят тамбовские курсанты, среди которых есть жених ее Миша Яновский, за которого она страшно боится, так как завтра ночью сами знаете, что будет (только тише), а эти зеленые казаки, такие звери, стреляют во всех.
В общем, я едва отделался от нее, ведь разговор уже принял иную фазу, она стала зондировать меня, а я, зная, что российские коммунистки умело совмещают функции уличных дев с функциями сыщиц, отправился разыскивать моего тоже «друга» и очутился через час в плавнях.
* * *
Да, это не была война! Охота на людей. Бешенная, беспощадная. Облако удушливого газа ползло по плавням, не причиняя вреда принявшим меры казакам. Через полчаса показались темные цепи людей. Блестели штыки.
Несмотря на наш неожиданный огонь, на то, что они гибли сотнями, цепи все увеличивались и росли, как дьявольская сила — их было две дивизии.
Сила солому ломит. Больно писать, чувствовать это. А как ведь дрались казаки! Утро было серое с золотым. Я лежал у ивы. Глаза то открывались, то закрывались. Липкая холодная рука тронула мою шею.
— Ты будешь жить, поклонись же всем кубанцам,— шептал мне голос учителя, — скажи им за вольность казачью, за вильнэ козацтво.
С трудом я посмотрел на него. Кровь заливала его белую рубашку, он лежал рядом со мной, и тонкое лицо его улыбалось последней мечте. Что-то черное наклонилось над ним. Какая-то вуаль задернула мое лицо. Сколько я пролежал, так и не знаю. Опять пришла ночь... Я пополз к воде, приподнялся на локте, слушая. Какой-то шум пробежал по плавням. Оживали они. Слышались стоны. Крик «Степа» и ответное «батько, мама». Да, есть еще живые.
Шуршит высокий камыш. В отравленном воздухе ползет тихий стон...
С трудом я пополз по плавням. И какая радость золотая залила душу, когда я увидел живого Степу, его отца и двух казаков. Казачество неистребимо. Казачество — живая идея вольности и борьба с кровавыми тиранами.
На окровавленной родной земле, в зарослях камыша, истоптанного тяжелыми солдатскими сапогами, я слышал дыхание векового сердца свободолюбивого казачьего народа...
Этого нигде, никогда забыть нельзя.
25 августа 1929 года
журнал «ВК»
41-42-й номера
стр. 2-3
В плавнях
(из записок партизана)
Плавни! Кто знает наши Темрюцкие плавни!
Исторические места, вроде одесских катакомб, места, где последовательно скрывались красные, «белые», потом зеленые.
Кто передаст их красоту? Это зеркало вод, неподвижный камыш. И, однако, все-таки сидеть в них — мученье. Время летнее надвигается, а комаров тучи. Одно спасенье — ночь.
Лица у нас обмазаны глиной, в руках винтовки, здесь же в камыше острая небольшая «байдарка». Мой друг учитель К. и я.
У нас патроны, бутыль со спиртягой, конечно, и затрепанная книга Тараса Шевченко. Учитель смотрит на лунное небо и говорит: «У нас с вами выхода нет. Одно осталось — надо биться».
Я знаю это. Но, что скажет человек с воли. Тот, который мне вчера назначил свидание тремя понятными словами.
Он пришел. Мы с учителем навострили уши. Говорил он долго. Картина получилась такая: Таманский отдел занят красными плотно, российская интеллигенция, в лице городских служащих, настроена панически, кое-кто примазывается в ударном порядке. Среди казачества настроение такое, что говорить о восстании рановато. Не изжиты еще воспоминания о восстаниях недавних... Казачество ненавидит пришлую, чужую власть... Но и не надо забывать, что казачьи земли буквально залиты сейчас отборными коммунистическими частями.
— И все-таки наша борьба не будет Донкихотством, — сказал медленно учитель, смотря в глаза. Мы пожали друг другу руки.
Мы стали подсчитывать свои силы, обитателей плавней. Элемент здесь был разный. Были «одиночки», избегавшие встреч, были такие, на лицах которых было написано: «Эх, как-нибудь пересидеть, а потом, может быть, как-нибудь, где-нибудь».
Бойцов мы насчитали до 40 человек — казаков, верных и буквально рвущихся в бой. Но, не надо забывать, что это было только на небольшом нашем участке, зеленое же поле тянулось далеко и возможно, что мы нашли бы там много друзей. Трудновато было наладить связь и иметь подробную, столь необходимую информацию.
Из боевой группы казаков, руководимой урядником Петром, пришел к нам делегат, восемнадцатилетний сын урядника Степа.
— Господын сотнык — обратился он ко мне — батько вчора пиймалы красного шпиона. Просять вас и учитэля прыйты произвэсты дознание.
Я иду с учителем. Розовое небо смеется в зеркалах воды. Покой и мир. Воздух весенний, незабываемый. Узкая тропинка, как змея крутится. Подошли к воде. Никого. Мы свистнули. Из воды вылезает голый казак, во рту у него длинный камыш. «Речной царь». «Нэ глыбоко». Мы идем по воде. Небольшой островок. Огромное дуплистое дерево посредине. Нижние ветки чуть шевелятся. Замаскированная землянка. Спускаемся. Комната. Встает с пола женщина. Жена урядника. «Милости прошу». Садимся, пьем чай (о, роскошь!).
Урядник Петро, широкоплечий, приветливый красавец выходит к нам из другой «комнаты». Степенно пьем чай и даже с маковыми коржиками.
— Шпион-чекист, — говорит урядник, — Трошкы його помьялы, алэ навар з нього хороший. Збыраються большовыкы чистыть плавни. Стэпан!
Но сын уже метнулся в другую комнату и с торжеством втолкнул к нам связанного по рукам молодца в чекистской форме с бойким, мужицким лицом ярославца.
Допрос чекиста дал исчерпывающую картину. Красное командование сосредоточило в Темрюке большие силы пехоты и конницы. Предполагалось пустить в плавни удушливые газы. Во главе этой карательной экспедиции стоял некто Рура. Это был бывший командир отряда красно-зеленых, в эпоху Деникина скрывавшийся в плавнях. Он знал их, он основательно изучил все наши норы и лазейки. Дня наступления на плавни чекист не мог назвать. Это вполне правдоподобно — ведь он мелкая сошка.
Простившись с хозяином и назначив следующую встречу завтра в три часа на сборном пункте, куда соберутся все казаки, я вышел. Мгновенно сложился план. Эти сведения надо проверить. Я иду в красный Темрюк, в наш и не свой. Мой друг учитель чуть нахмурился:
— Да, но, пожалуй, если это необходимо, быть может, я бы пошел.
Это уж слишком. Учителя знали все. Я же молодой офицер, имел сравнительно мало знакомых.
— Но, все же, конечно», — читал мои мысли учитель, — «знаете, кто не нужно, того и встретите.
Иду! Остался позади друг, бегут плавни, тускнеет позади гора, известная под названием весьма странным — Фигура.
Как я приблизился к городу, как очутился в городском саду вечером, об этом я не расскажу, это, пожалуй, заинтересует рьяных слуг красной диктатуры, обслуживающих Кубанское Г.П.У., что не входит в рамки настоящего рассказа.
Я был в военном. И едва я с наслаждением откинулся на скамейку в тенистой и темной (вот то прелесть!) алее, как на главной дорожке показались три фигуры, олицетворяющие власть в старом, казачьем городе.
Это был высокий, плечистый царский унтер-офицер Рура, стройный эстонец Гитис и председатель ЧК, толстая обрюзгшая фигура — Квашнин, раньше служивший филером в московском охранном отделении.
С приходом начальства закипело веселье. Со всех сторон появились коммунистические девы в алых косынках, кавалеры чекисты и щеголевато одетые молодцы в «хаки». Невидимый оркестр грянул неизбежный интернационал. Я не видел ни одного казачьего лица.
— Вы, товарищ, тоже из Тамбова? — спросила вдруг меня одна коммунистическая дева со следами известной болезни на запудренном лице.
Я приветливо улыбнулся. Мои документы были столь же современны, как ясен был недуг этой весьма забракованной феи.
— Нет, я местный.
— А я думала, вы курсант, они такие славные товарищи.
Начался глупенький разговор, во время которого я узнал легко и просто, что в карательную экспедицию входят тамбовские курсанты, среди которых есть жених ее Миша Яновский, за которого она страшно боится, так как завтра ночью сами знаете, что будет (только тише), а эти зеленые казаки, такие звери, стреляют во всех.
В общем, я едва отделался от нее, ведь разговор уже принял иную фазу, она стала зондировать меня, а я, зная, что российские коммунистки умело совмещают функции уличных дев с функциями сыщиц, отправился разыскивать моего тоже «друга» и очутился через час в плавнях.
* * *
Да, это не была война! Охота на людей. Бешенная, беспощадная. Облако удушливого газа ползло по плавням, не причиняя вреда принявшим меры казакам. Через полчаса показались темные цепи людей. Блестели штыки.
Несмотря на наш неожиданный огонь, на то, что они гибли сотнями, цепи все увеличивались и росли, как дьявольская сила — их было две дивизии.
Сила солому ломит. Больно писать, чувствовать это. А как ведь дрались казаки! Утро было серое с золотым. Я лежал у ивы. Глаза то открывались, то закрывались. Липкая холодная рука тронула мою шею.
— Ты будешь жить, поклонись же всем кубанцам,— шептал мне голос учителя, — скажи им за вольность казачью, за вильнэ козацтво.
С трудом я посмотрел на него. Кровь заливала его белую рубашку, он лежал рядом со мной, и тонкое лицо его улыбалось последней мечте. Что-то черное наклонилось над ним. Какая-то вуаль задернула мое лицо. Сколько я пролежал, так и не знаю. Опять пришла ночь... Я пополз к воде, приподнялся на локте, слушая. Какой-то шум пробежал по плавням. Оживали они. Слышались стоны. Крик «Степа» и ответное «батько, мама». Да, есть еще живые.
Шуршит высокий камыш. В отравленном воздухе ползет тихий стон...
С трудом я пополз по плавням. И какая радость золотая залила душу, когда я увидел живого Степу, его отца и двух казаков. Казачество неистребимо. Казачество — живая идея вольности и борьба с кровавыми тиранами.
На окровавленной родной земле, в зарослях камыша, истоптанного тяжелыми солдатскими сапогами, я слышал дыхание векового сердца свободолюбивого казачьего народа...
Этого нигде, никогда забыть нельзя.
25 августа 1929 года
журнал «ВК»
41-42-й номера
стр. 2-3
Комментариев нет:
Отправить комментарий