Гребенской казак Хвацкий ст. Червлёная ТКВ

 

Alex Melnichenko

 Я понимаю и ценю хорошее вино, древнее кавказское оружие, дорожу своей волей и люблю дерзких, бешеных, диких и непокорных женщин.

Вино — это единственный напиток невоспетый Ремарком, но если бы он — дитя северной Германии, родился и вырос ближе к Рейну или Дунаю, у нас было бы больше великолепных книг со счастливым концом...  Вино пьянит, манит и обещает... ты играешь и крутишь бокалом, вдыхаешь аромат и потихоньку впитываешь в себя яркое солнышко, труд твоих ближних и самое главное — время. Масерация, ферментация, выдержка, всё занимает время. И оно наполняет бокал. Время пойманное и заключенное в хрупкие стенки бокала.

Оружие Кавказа… Его очень трудно описать. Это смертельное, изысканное и изящное произведение искусства.  Роскошное, укутанное в серебро и золотую всечку, украшенное чернью, или строгое аскетическое и готовое к бою. Звенящий, поющий, как колокол, булат. Простые и вместе с тем элегантные линии, грация, традиция и постоянное напоминание о смерти и борьбу за жизнь.

Воля, родненькая, наша воля-волюшка, казачья. Это впитывается с молоком матери. Этому учат отцы и деды, это то, что отличает казака от мужика. Это сила, порождающая государства и повергающая их в прах. Не абстрактная свобода. Не путайте. Свобода — это когда нечего терять. Воля — это свобода выбора.

И барышни... Прелестные, воздушные тургеньевские барышни с томными глазами. Личики и комплексы, прикрытые макияжем. Желание, задавленное ханжеством и постоянный поиск очередного барина, эдакого рыцаря, облаченного в сверкающие доспехи из ролексов, лексусов и кондо с евроремонтом. Нет... Не моё. Я люблю женщин, которые оставляют кровавые борозды на моей спине и в моем сердце. Женщин, которые не прячут стыдливо на теле синяки, которые я оставил им взамен. Женщина, которая сможет пересечь со мной страну на мотоцикле и будет делить со мной ветер, счастье и дорогу. Та которая будет одинаково неотразимой в коже и джинсе и в бальном платье.  Женщина, которая будет стоять за моей спиной и подавать патроны, когда весь мир полыхает в огне и идёт в тартарары.

Опьяняющая и манящая, как хорошее вино. Грациозная, гибкая, стройная, изящная и опасная, как кавказское оружие.

Дорожащая своей волей и ценящая мою волю. Воля або смерть...

 Прогулка по Маркотху в конце ноября 2020 года

После затяжного гриппа захотелось продышаться кислородом, проветриться, рванул на Маркотхский хребет. В конце ноября полторы недели провалялся с тяжелой формой гриппа. Давление, температура, тошнота. Всю ночь глаза в черный потолок. Лечился сном, чесноком, лимоном, медом, имбирем. Выжил. Был оставлен еще потоптать эту грешную землю, покоптить это синее небо. Зачем? Хоть бы намек какой об этих смыслах.

Небольшое горное озеро в глубоком ущелье по пути на Неберджай. Вокруг будет сад облепихи, инжира, мушмулы, унаби, айвы и груш и джусая. Если у зайцев и косуль не разыграется аппетит. Думаю, еще черемши насадить. Ее нет в Новороссийском районе. 

 

1-я часть

Щербина Ф.А.

Пережитое, передуманное и осуществленное

Том 4

Краснодар, 2014

Стр. 359-360

Факты казачьей идеологии и творчества

Памяти мучеников и страдальцев казачества

 

Из семидесяти девяти лет моей жизни я помню казачество с ше­сти лет. В этом возрасте как казак я ездил с казачатами-сверстниками верхом на камышинке, знал только детские казачьи игры и переживал казачье горе, когда время от времени, но довольно-таки часто, в род­ной станице Новодеревянковской раздавались плач и причитания от вестей о поранении, болезни и смерти от черкесской пули или шашки тех казаков, которые несли службу на кордонах Кубани и в походах в черкесские горы и трущобы. В этом же возрасте я несколько раз встре­чал у своего деда в станице Новощербиновской великана, вероятно, до трёх аршин роста, одноногого запорожца, не ходившего, а передвигав­шегося большими прыжками при помощи полуторавершковой в диа­метре и трёхаршинной в длину дубовой палки. Запорожец брил голову и носил толстую чуприну, завивая её за ухо. Шутя, он говорил моему деду:

– Чом ты, отче, нэ заставышь своего хлопця носыть таку чупрыну, як у мэнэ?

В одно время он привёз к деду «свою скрыньку» (сундучок) и, показывая мне лежавшие в ней человеческие кости, говорил:

– Оце, бач, козаче, я прывиз, шоб батюшка положив их в труну (гроб), як будэ мэнэ ховаты; я сам соби их отризував.

Впоследствии дед мне рассказывал, что Кобидский (такова была фамилия запорожца) был ранен в ногу где-то под Килией, не то при взятии приступом Бендер – точно не помню, и когда на ноге показы­вался «антонов огонь», то он два раза собственноручно пилил кости ноги.

Я начинаю своё сообщение этой частностью, чтобы констатиро­вать факт моей близости с детства к казачьей жизни и собственных пе­реживаний на долгом пути знакомства с нею. Таких частностей очень много, и для передачи их потребовалось бы составление целых книг, но я передам только очень немногие, наиболее характерные факты, без обобщений. Пусть каждый читающий эти строки сделает соответству­ющие выводы.

В 1896 году неожиданно для себя я попал в положение, сразу по­ставившее меня в близкие отношения к некоторым казачьим войскам. В Воронеже, в котором я заведовал земским статистическим бюро, меня вызвали телеграммой в министерство земледелия и предложи­ли организовать «Экспедицию по исследованию степных областей» и быть её заведующим. Когда я шёл к министру земледелия А.С. Ер­молову на совещание, на котором, кроме него самого, были князья Хил­ков, Стишинский и другие высшие представители министерств, мои приятели, служившие в министерстве земледелия (Е.А. Смирнов и А.А. Кауфман, впоследствии профессор статистики), сообщили мне, что какие бы условия я ни поставил для организации экспедиции, они будут приняты, так как такую фразу произнёс кто-то из высших чи­нов министерства. Для нас это была загадка, но я воспользовался ею и поставил «крутые», по выражению Стишинского, условия, которые и были утверждены.

Оказалось, что заведующим экспедицией я был уже назначен государем Николаем II, и потому мои предложения как назначенно­го уже заведующим самим царём и были легко приняты, хотя в ус­ловия вошёл-таки один колючий пункт – недопущение ни лично для меня, ни для служащих производства в чины и награждения орденами. Но самое назначение меня, явного социалиста, бывшего в тюрьмах и ссылках пропагандиста зловредных идей и ярого народника в лите­ратуре, казалось странной и пикантной неожиданностью. Впоследст­вии мне объяснили, что генерал Данилович, не то кто-то другой из воспитателей наследника Николая, предложил ему написать реферат о Кубанском казачьем войске по моей «Истории Кубанского казачьего войска» (издание 1888 года), которая будто бы очень понравилась на­следнику. Взойдя на престол и желая помочь киргизам, жаловавшимся ему во время возвращения через Сибирь из Японии на отбирание у них земель, Николай II поручил не то А.С. Ермолову, не то А.Н. Куломзину организовать экспедицию по исследованию степных областей для оп­ределения норм обеспечения землями как русских переселенцев, так и самих киргизов, и указал на статистика Щербину как на желательного заведующего.

Таким образом, я очутился как бы в фокусе кардинального в на­уке и в живой практике аграрного вопроса, на котором соприкасалось киргизское население с сибирскими, оренбургскими и уральскими казаками. Моё положение, с одной стороны, было очень высоким, а с другой – чрезвычайно выгодным. Я был заведующим экспедицией, как объяснили мне чиновники, с «высочайшего повеления», так как поста­новления по делам экспедиции проходили через Особый комитет при Сибирской железной дороге за подписью Николая II как председателя комитета, а высочайшее повеление было законом. Этому завидовали военные губернаторы, считались со мной и даже давали обеды. Но это особое положение учёного-исследователя оказалось необычайным и выгодным. Я даже и не мечтал о нём, имея доступ и у киргизов, и у ка­заков, и сверху от высшей администрации, и снизу от народной массы, и мог делать всё, что было желательно, в рамках, разумеется, научных и практических задач для экспедиции, рекогносцировавшей до сорока миллионов десятин земли и давшей возможность для переселений на эти земли сотен тысяч душ, обеспечив вместе с тем киргизов. Ни поли­ция, ни жандармы не смели мешаться в дело моих исследований, чего в то время нигде, особенно в земских губерниях, не водилось.

Собственно, сибирское казачество, с которым наиболее тесно со­прикасались исследования экспедиции, всюду производило впечатле­ние цельной организации в смысле положения: я казак, и ты казак, а кто не казак, тот чужой. Чужим был и киргиз, хотя в быте сибирских казаков замечались черты, сходственные с чертами в быте киргизского населения, но скользившие, так сказать, по поверхности, касаясь ча­стью одежды, а частью – пищи. В глухих местах, в близком соприко­сновении с киргизами, казака по одежде иногда нельзя было отличить от них; казаки охотно ели конину, особенно жеребят, пили кумыс и прочее. На это влияли одинаковые естественные условия края, спо­собствовавшие широкому развитию скотоводства в его примитивных пастбищных формах, чем и объяснялось преобладание в пище жи­вотных веществ и сходство некоторых видов одежды благодаря езде верхом и условиям степной жизни. Но наряду с этим соответствием этнографических черт казачья идеология в области отправления обя­занностей, характер казачьих порядков и управлений, землепользова­ние, отстаивание своих интересов на принципах казачьего права, идея общности казачьих войск и тому подобное были так же далеки от иде­ологии киргизов, как небо от земли. Я приведу лишь один очень харак­терный случай этой разницы.

Раз, проезжая возле «колков» (пролесков), я встретил киргиза, назойливо приглашавшего меня заехать к нему в юрту. Я категориче­ски отказался от этого предложения. Киргиз, принявший меня, видно, за торговца, поднял увесистую плеть со словами: «А это?» – выражая готовность силой заставить меня последовать за ним. Я быстро достал открытый лист министра внутренних дел с большой сургучной печа­тью и развернул его. Киргиз с ужасом крикнул: «Ай!», стегнул по ло­шади и во всю прыть ускакал от меня в «колки». Мне сказали, что кир­гизы страшно боятся чиновничьих документов с сургучной печатью.

А вот как отнёсся к той же печати сибирский казак.

На первой почтовой станции от г. Петропавловска по направле­нию к Кокчетаву содержателем почтовых лошадей был сибирский ка­зак – старик, серьёзный и решительный с виду. Он строго придержи­вался правила выпускать в суточный разъезд только то число лошадей, какое значилось по контракту. На этом основании, как рассказывали мне, он не дал лошадей «даже самому Николаю Ивановичу», добро­душному старику, военному губернатору Акмолинской области, так как суточная норма была уже раз выпущена, хотя и имел достаточно лошадей. То же произошло и со мной. Я попытался было убедить ста­рика. Он молчал и, казалось, не обращал на мои увещевания никакого внимания, но услышав слова, что я «имею право» на отпуск лошадей и что свободных лошадей у него «много», буркнул:

– Много лошадей! Это моё дело. Да ты-то грамотный?

– Грамотный, – отвечаю.

– Так прочитай! Вон у меня на стене кондиций-то; там написано.

Тогда я, желая обескуражить старика, вынимаю открытый лист министра внутренних дел и, указывая на напечатанные большими чёр­ными литерами слова, внушительно произношу:

– Смотри – «по Высочайшему повелению».

– Так что ж? – невозмутимо озадачивает меня старик.

– Как что? Напечатано, что я езжу по Высочайшему повелению.

Старик отступил шаг назад, вытянулся в струнку и, тыча себя в грудь, торжественно заявил:

– Я сам по Высочайшему повелению! Тоже служил по Высо­чайшему повелению в службе и имею даже нашивку за беспорочную службу.

Я опешил перед этим доводом и не знал, как выйти из затрудни­тельного положения.

– Значит, ты никому не даёшь лошадей сверх суточного числа?

– Как никому? – повторяет моё слово старик. – Есть такие, что и даю.

– Кому же? – интересуюсь я.

– Сам себе! – насмешливо отвечает старик.

– Вот тебе и на! – шучу я.

– Ну, и другим, – дополняет старик, – если они казаки, только это уж не по Высочайшему повелению.

– Так я тоже казак, – заявляю я.

– Ой ли? – восклицает старик, оглядывая меня.

Я сообщил ему, какого я войска, какие у нас порядки насчёт казённых и общественных лошадей.

Старик вдруг засуетился и крикнул:

– Ванька! Веди вороных!

– Это, – поясняет он, – свои, такие, каких я не даю по Высочайше­му повелению. Орлы! Вот увидишь!

Ванька запряг вороных. Мы со стариком расстались друзьями. Когда я сел в тарантас, он, прощаясь, говорил:

– Кланяйтесь там своим кубанцам. Поведомь, на каких лошадях разъезжают сибирские казаки. Гляди, гляди! – кричал он мне вдогон­ку. – Как правый пристяжной забирает!

Прибавлю, что старый сибирский казак не захотел взять с кубан­ского казака прогонов, коротко заметив:

– Это ведь лошади по-казацки, а не по Высочайшему повелению.

http://gipanis.ru/?level=1464&type=page

 Черное море сегодня. Конец ноября 2020 года.

 

Семенцов М.В.

Использование средств и продуктов животного происхождения в народной медицине кубанских казаков XIX – XX веков

 

Свинья. Свиной жир употребляли при простуде, воспалении легких, туберкулезе. От кашля пили горячий смалец с молоком. При ревматизме тело растирали смальцем. При огнике (вогныке) лицо смазывали салом, которое затем выбрасывали через голову за порог. Применяли также свиное сало, смешанное с сажей от котелка, в котором варили пищу в поле. Если человек терял слух, то ему в ухо закапывали свиной жир, смешанный с луковым соком. Растертым в свином сале порохом лечили раны. От лихорадки "жидовки" (приступы исключительно ночью) мазали лицо освященным салом. Плиснявки лечили свиной слюной. При поносе употребляли пережженный на золу свиной желудок. Болезнь, которая называется васа (чешется между пальцами ног и пухнет) лечили ванночками из свиной мочи. Свиной помёт поджаривали на сковородке вместе с льняным маслом и тепловатым прикладывали к опухшим местам при скарлатине. Свиной желчью мазали нарывы, раны, её пили с мёдом "от желудка". Огнестрельные раны закладывали растопленным свежим свиным салом или мозгами.

Медведь. Медведь, как животное огромное и сильное, как считалось, мог чудесным образом повлиять на здоровье человека. "Для здоровья младенца" следовало покатать его верхом на медведе. При радикулите медведь должен был "потопать" по спине больного. Медвежий жир пили при воспалении легких и туберкулезе, а желчь применяли при болезнях желудка и ревматизме.

Кошка. Кошка, как считалось, относится к "нечистым" животным, с ней связано немало суеверий, примет, запретов. Так, ребёнку запрещалось спать с кошкой ("кошка мурлыканьем память заберёт"). В облике "мохнатой кошки" с закрученными вниз рогами представляли лихорадку. По народным представлениям кошка связана с домовым. Считалось, что кошка "убивает змею", поэтому змеиный укус обводили лапой одномастной кошки. При насморке поджигали хвост черной кошки (живой) и давали нюхать больному. Кошачьи экскременты применялись при лечении рака, экзем. Пережженной кошачьей шерстью лечили царапины, причиненные кошкой. Кошачьи мозги использовались в любовной магии (при их помощи делали "присухи").

Гадюка. "Змеи, черепахи и другие земноводные считаются в высшей степени вредными существами. За одну убитую змею Бог прощает 10 грехов" – отмечал Ф.Ф. Арканников. За змею, убитую на Сдвиженье (Воздвиженье Животворящего Креста Господня) прощается 40 грехов. Считалось, что змея могла заползти в рот к человеку (как правило, во время сна). В таких случаях перед лицом пострадавшего следовало положить зеркало и несколько ягод земляники. Считалось, что змея, увидев ягоды, выползет. Змея могла быть причиной лихорадки. "Сидели мы за скирдами, в холодочку, а потом она солома падает и падает. Гадюка упала за рубашку, а потом как выскочет с подола, да в сарай. Я тода заболела. У меня температура сразу, жар. Палит меня малярия" (Семенцова А.П., 1912 г.р., ст. Новодонецкая Краснодарского края). Одно из наказаний за нарушение запрета на работу в православные праздники также связано со змеями. Говорили, что, если кормящая ребёнка женщина работает в праздники, к её груди присосутся змеи. В случае засухи полагалось убить змею (лягушку) и повесить её на куст. Кожа гадюки ("выползок"), найденная осенью, высушивалась, толклась в порошок и употреблялась при лечении ран, лихорадки (пили с водой). Этот же порошок применяли и во вредоносных целях – у человека, выпившего порошок, "в серёдке заведутся гадюки". Если долго "трепала" лихорадка, то на груди, "вместо крестика", носили кожу змеи ("гадючью рубашку"). Считалось, что голова гадюки, повешенная на шею хоть на один день, излечивает какую угодно лихорадку.

 

Художник Астемир Черткоев

 

 

Макаренко П.Л.

 

Трагедия Казачества

 

(Очерк на тему: Казачество и Россия)

 

ЧАСТЬ V

 

(Апрель-ноябрь 1920 г.)

 

Глава XIV

 

(цитата)

 

 

Генерал Улагай хорошо понимал, что малочисленный вспомогательный десант генерала Черепова — всего около 1—1,5 тыс. штыков и сабель, высадившийся между Анапой и Новороссийском, не будет в силах сковать всю таманскую группу красных.

Связи с повстанцами Баталпашинского, Лабинского и Майкопского отделов генерал Улагай не имел и ему не были известны ни силы возникшей там «Армии Возрождения России», ни планы ее руководителей.

При условии направления к Екатеринодару большей части своих наличных сил, генерал Улагай мог бы сравнительно долго продержаться в столице Кубани, но, вне сомнения, скоро мог бы потерять связь со своей Приморско-Ахтарской базой и, таким образом, лишиться возможности питать свою армию патронами и снарядами, С другой стороны, едва ли могли быть у генерала Улагая серьезные надежды на то, чтобы он смог одновременно и удерживать в своих руках Екатеринодар, и пробить для своей армии выход к Черному морю через Новороссийск или через Туапсе. Подобная операция, при недостаточности сил, скоро могла бы превратиться в уже проделанный мартовско-апрельский отход к берегам Черного моря.

Оставалась еще одна возможность: занять Екатеринодар и после того, как окажется явно невозможным удержаться там, с десантными войсками отойти через р. Кубань на соединение с армией ген. Фостикова. Такое решение о плане дальнейших действий значительно увеличивало бы силы восставших Закубанья, но, без одновременного положительного разрешения вопроса о питании армии вооружением, боевыми припасами, санитарным имуществом и лекарствами вся эта армия обрекалась, в конце концов, на гибель.

Все изложенное выше говорит о том, что и после занятия Тимашевской общее военное и политическое положение сравнительно малочисленной группы десантных войск генерала Улагая продолжало оставаться весьма сложным.

Имеющиеся у нас данные говорят о том, что генерал Улагай после блестящих успехов, достигнутых его войсками 4 и 5 августа, решил на короткое время приостановить дальнейшее наступление, чтобы пополнить свои силы мобилизованными казаками освобожденных станиц Таманского и Кавказского отделов: Приморско-Ахтарской, Ольгинской, Степной, Новоджерелиевской, Роговской, Брюховецкой, Тимашевской, Поповичевской, Старовеличковской, Староджерелиевской, Новониколаевской, Гривенской и Кирпильской — и потом двинуться дальше.

Один из основных недостатков десантной операции — малочисленность десантных войск, по необходимости, пришлось исправлять неизбежной мобилизацией и, вследствие того, временной приостановкой наступления.

Рядом с этим возникает важный вопрос — имел ли возможность генерал Улагай перед 6 августа серьезно заняться делом мобилизации. Во время высадки десанта, продолжавшейся, как отмечено, целых три дня, войска Улагая занимали только одну станицу Приморско- Ахтарскую. 4-го августа бои происходили в районе станиц Брыньковской и Ольгинской, а к вечеру того дня была занята ст. Степная. 5-го августа, в 3 часа утра, большевики снова заняли ст. Брыньковскую. Только в ночь под 5-е августа были заняты станицы Новоджерелиевская и Роговская.

Таким образом, перед 6-м августа ст. Приморско-Ахтарская была в руках десанта 5 дней, ст. Ольгинская полтора дня, Новоджерелиевская и Роговская — только по одному дню. Остальные станицы обширного района были заняты в течение 5-го августа, так что пред 6-м августа командование десанта не имело просто фактической возможности к проведению мобилизации.

В то же время число добровольно присоединившихся было не так велико: по определению Врангеля, всего до двух тысяч человек («Белое Дело», т. VI, стр. 148).

Поэтому остановка в районе, занятом 4-5 августа, диктовалась самой обстановкой борьбы. Большевистские военные историки по этому поводу высказывают такую оценку: ...«Однако, вместо того, чтобы продолжать энергичное наступление, генерал Улагай по не совсем понятным причинам, но, повидимому, увлекшись мобилизацией местного населения, фактически на несколько дней приостановил свое наступление, дав возможность использовать эту передышку красным (IX-й армии т. Левандовского) для сосредоточения новых сил. Основное условие всякой десантной операции — решительное расширение плацдарма — в действиях генерала Улагая таким образом отсутствовало. Весьма возможно, что эта нерешительность Улагая вызывалась и соображениями оперативного порядка. Уже начиная с 3 (16) августа в районе станицы Брыньковской, единственной удобной переправы через полосу болот, «Бейсугское гирло», прикрывающее отряд Улагая с севера, завязываются упорные бои конницы Бабиева с красными, все усиливавшими нажим в этом направлении» (Гражд. война 1918-1921, т. П1-Й, стр. 498).

Ради полноты и объективности освещения вопроса, отметим и нижеследующее мнение: ...«Пассивность противника в течении 6 (19) и 7 (20) августа в такой операции, как  рассматриваемая, представляет собой очень интересный и принципиальный вопрос. Белое командование не предполагало освобождать Кубань только своими силами. Оно рассчитывало на широкую помощь местного населения. Получив с выходом на линию Брыньковская-Брюховецкая-Поповичевская-Староджерелиевская-Петровская значительный плацдарм, генерал Улагай объявил мобилизацию с целью пополнить части и доформировать 4-ю Кубанскую дивизию.

«Разбитые красные части, подтягиваемые издалека резервы обрекали красный фронт на временную пассивность и благоприятствовали этим мероприятиям белых».

«Следует также иметь в виду, что Врангелевская ставка не дооценивала вообще сил красного Кавказского фронта, считая его ослабленным переброской на Польский фронт и неспособным выставить сильные резервы для противодействия группе Улагая».

«Успешная мобилизация могла дать не менее 20-25 тысяч бойцов (красный историк здесь значительно преувеличивает возможности мобилизации, если иметь в виду только занятый к тому времени войсками генерала Улагая район (прим. Редакции), что учетверило бы численность десанта и изменило бы надолго соотношение сил в пользу белых, делая неопасным подход красных резервов».

«После влития мобилизованных предполагалось перейти к дальнейшему развитию операции. Но то, что верно в одних условиях, то пагубно в других. Остановка для приращения сил была бы несомненно целесообразной, если бы она ожидалась из Крыма, а не за счет присоединения к войскам восставшего населения».

«Кубанское казачество за годы борьбы с советской властью в союзе с Деникиным достаточно хорошо узнало силу Красной армии и боялось вовлечения в войну и новых тягот, налагаемых ею; склонить его к новому восстанию даже при сочувственном отношении к Врангелю можно было лишь после решительных и эффектных успехов. Но для этого нужно было, по крайней мере, овладеть Краснодаром и соединиться с повстанцами горных районов».

Поэтому, имея перед собой открытый Краснодар и отказавшись от немедленного похода на него, Улагай во всех отношениях совершал крупную ошибку. Добровольно выпуская инициативу из своих рук и переходя к обороне, он тем самым не выполнял основного условия операции, рассчитанной на восстание: «отчаянно-смелое и бесповоротно-решительное наступление» с полной дезорганизацией противника.

«Подарив два дня красному командованию, он тем самым давал возможность сосредоточить красные резервы и обрушиться на него превосходными силами, оправдывая в то же время положение: «оборона — смерть вооруженного восстания» (Голубев, Вранг. дес. на Кубани, 64-65).

Словом, склонить население к новому восстанию можно было только «после решительных и эффектных успехов» (что по сути верно), но добиться эффектных успехов можно было только после усиления десанта мобилизованными...

* * *

Стр. 11-12

август 1938 года

журнал «ВК»

247-й номер

 

Первенцев А.А.

 

Над Кубанью

 

 Со Ставропольщины дул сильный ветер, свистя в железных тернах, сгибая жердинки янтарных кизилов и орешников. Гнал осенний прикаспийский ветер рваные тучи, набрякшие студеной влагой. Густые дожди размывали дороги, вздували балочные ручьи, сбегающие в сердитую Кубань. Мчались шары перекати-поля, пролетая над завядшими кулигами донника и горицвета. Горько пахла степь, низкие тучи, клубясь и завихряясь, не могли полностью впитать эту горечь, и казаки всей грудью вдыхали пряные родные запахи.

Отмякли кобурные ремни и петли боевых вьюков, косматились конские гривы, отсырело оголовье, пенные полосы мыла появились у налобников и по скуловым грядам вдоль щечных ремней. Кони, навострив уши, поднимали головы. По блеску их глаз было видно, что узнавали они знакомое, близкое. Всадники подавали голос, похлопывали по взмокревшей шерсти, по теплой неутомимой лопатке, двигающейся в такт шагу. Кони сдержанно ржали, позванивая трензельным и мундштучным железом.

 В рядах не в лад пели, еле-еле шевеля губами, и песня, точно нарочито, была одна и та же; мотив этой казачьей песни, обычно бурный, тоскливо удлинялся. Так загоревавший гармонист, бездумно перебирая лады плясовой, медленно растягивает мехи гармошки.

 

Скакал казак через долины,           

Через кавказские поля.           

Скакал он, всадник одинокий,          

 Блестит колечко на руке…

 

—   бубнил Буревой, перебирая в руке сырой охвосток повода.

 

Кольцо казачка подарила,           

Когда казак шел во поход.           

Она дарила, говорила,           

Что через год буду твоя.  

 

— Брось, Буревой, выть, — сказал Писаренко, — зря кольца дарили казачки…

Буревой, не ответив, замолк и внимательно уставился на заляпанные грязью носок сапога и стремя.

 Всю ночь форсированным маршем шла с Армавира Жилейская бригада и к утру подходила к станице по Камалинскому размытому тракту. Никто в станице не знал о приближении казачьих полков, возвращающихся с германского фронта.

 Станица еще спала, над ней клубились облака, шумели осокори и высокоствольные акации.

 От Бирючьей балки бригада повернула к Золотой Грушке. Полки спешились, и казаки, держа лошадей в поводу, прошли мимо кургана. Каждый, приостановившись, снимал шапку, наталкивал в нее щебневатой земли и, миновав Аларик, с обрыва вытряхивал шапку в реку, несущую кипучие воды. Накрывшись, казаки снова перестраивались и двигались к станице верхней дорогой. Позади сотен осталась мятая колея глубокого следа, точно проклеймившая землю возле кургана дуговым кабардинским тавром. У подошвы Золотой Грушки зачернела яма, вычерпанная казаками, а по осыпным краям повисли обнаженные корешки, шевелящие по ветру белыми усиками

Три года тому назад отправлялись на фронт казаки прикубанских станиц. Шли в шестерочных звеньях, и каждый полк растягивался на версту. Теперь командиры развели строй «пожиже», в звеньях по три с глухими рядами, и все же полковые колонны были короче. Многих недосчитаются в кварталах и сотнях, и не одна мать или жена обольет стремя звеньевого горючими слезами, исцарапает сапоги, требуя ответа за убитого, за жизнь, оставленную в далеких и чужих землях.

 Мрачные ехали казаки, втягиваясь в просторную форштадтскую улицу. Первый раз в истории Войска прибывали полки как бы тайком, без звона колокольного, без торжественной встречи на границе юртовых жилейских наделов. Впервые отняли землю у Золотой Грушки казаки и отдали ее Кубани.

Неудачна была война, много выбито казаков, и, хотя везли в сундуках добытые в боях неприятельские знамена, хотя привел кое-кто голенастых баварских коней, но не было славы.

* * *

Ю-чуб ролик об усадьбе Щербины Ф.А. на хуторе Джанхот от Евгения Дронова.

 

 

Степанов Г.Г.

 

Закат в крови

 

— Бронепоезд идет! — предупредил зоркий хан Хаджиев.

 Действительно, со стороны станции тихо-тихо, почти не производя шума, двигался без огней грозный, темный бронепоезд.

 Ивлев замер у столба шлагбаума как прикованный.

 При слабом, почти трепетном мерцании высоких предрассветных звезд с каждым мгновением все более отчетливо вырисовывались грозные очертания тысячетонной махины, одетой в непробиваемые плиты. Казалось, это двигался сам бог войны, чтобы в один миг сокрушить и превратить в щепы повозки обоза, сторожку, куда укрылись Деникин и Романовский, истребить жидкие цепочки людей, залегших вдоль полотна, смести с лица земли маленького Маркова в нелепой для апреля папахе, длинноногого полковника Миончинского, самолично расположившегося у трехдюймовой пушки…

— Миончинский, — чуть не беззвучно прошептал Марков, — первый выстрел по броневику дадите с расстояния пистолетного выстрела!

 И, тут же сорвавшись с места, выхватил из рук своего адъютанта Родичева три гранаты и побежал по шпалам прямо на бронепоезд.

 — Стой, стой! Туды твою, растуды! — кричал он истошно не своим голосом. — Рыдванки перевернешь!..

 Машинист паровоза, услышав виртуозную матерщину, затормозил и высунулся в полуоткрытую дверь. Ивлев, бежавший вслед за мелькающей в темноте белой генеральской папахой, в это мгновение увидел лицо машиниста в красноватых отблесках паровозной топки и гранаты, одна за другой полетевшие в полуосвещенную будку паровоза. Он едва успел кубарем скатиться с насыпи под откос, как Марков метнул и третью, но уже под колеса паровоза.

Над головой с потрясающим грохотом раскололось небо. В ослепительных вспышках разрывов озарились белесым светом лица офицеров, лежащих в цепи под откосом, сверкнули штыки. Орудия бронепоезда разом дали дружный залп. И тогда от ярких разрывов шрапнели озарилась вся степь и стал виден весь обоз, тянущийся к переезду, и даже лица обозных.

 Пушки бронепоезда стреляли картечью, и так как Ивлев лежал рядом с Марковым и стрелками офицерской роты внизу, под насыпью, всего в нескольких шагах от колес бронированных вагонов, то их огненный смерч не задевал. И однако, чуя влажный аромат апрельской земли, Ивлеву нестерпимо хотелось зарыться в нее, и как можно глубже!

Наконец в ответ на красную картечь Миончинский выпустил снаряд. Броня первого вагона оказалась пробитой, и красноармейцы-артиллеристы были поражены. Раздались крики. Последовали новые выстрелы Миончинского. Запылал классный вагон в составе бронепоезда. Один за другим начали выскакивать красные бойцы. Убийственно зататакал пулемет. При яркой вспышке орудийного выстрела на миг отчетливо обозначились стальные нити рельсов до самой дали, белые кресты кладбища, фигуры офицеров, стреляющих из винтовок по красноармейцам, мечущимся у железнодорожной насыпи и вагонов.

— Вперед, друзья! — закричал Марков.

 Цепь офицеров поднялась и с криками «ура» ринулась к бронепоезду. Красноармейцы, сгруппировавшись, отбивались штыками и прикладами. Несколько бойцов, прорвав офицерскую цепь, побежали к станции. В классном вагоне, объятом пламенем, начали пачками рваться винтовочные патроны.

 Еще не вся команда бронепоезда была перебита, еще отдельные группы красноармейцев дрались на путях и под откосом, а уже к разгромленному бронепоезду генерал Эльснер гнал подводы из обоза. Все, кто мог, кто не был непосредственно занят боем — возчики, штабные офицеры, штатские члены Кубанского правительства, женщины, — принялись разгружать вагоны, вытаскивать оттуда ящики с патронами и снарядами, мешки с сахаром, белые булки и ржаной хлеб.

Первые лучи взошедшего солнца осветили некогда грозный, могучий, а теперь неподвижный бронепоезд, беспомощно дымившийся на путях. Всего лишь двадцать шагов он не дошел до переезда, и, не поддайся машинист обману, никто из корниловцев во главе с Марковым не ушел бы от огневого смерча. И здесь, в станице Медведовской, на полях зеленеющих озимых, навсегда закрылась бы последняя страница «ледяного похода». Но произошло чудо! Бронепоезд разбит, и через переезд несутся вскачь подводы с журналистами братьями Сувориными, Родзянко, князем Львовым, скачут за ханом Хаджиевым текинцы, бегут гимназисты и кадеты, везут на санитарных линейках раненых, рысит на истощавших конях полк черкесов с зеленым флагом…

 

                                                             художник А.И.Шелоумов

 

Макаренко П.Л.

 

Трагедия Казачества

 

(Очерк на тему: Казачество и Россия)

 

ЧАСТЬ V

 

(Апрель-ноябрь 1920 г.)

 

Глава XIV

 

(цитата)

 

К утру 6(19) августа десантные войска занимали обширный район, ограниченный с севера Бейсугским лиманом, плавнями и течением самой р. Бейсуг; на востоке освобожденная от большевиков территория простиралась почти к станицам Новокорсунской, Дядьковской и Медведовской, и на юге — выходила за станицы Старовеличковскую и Староджерелиевскую.

Северная часть освобожденного района — от Ясенской косы до ст. Брюховецкой — была растянута приблизительно верст на 70, восточная — верст на 60 и южная — по линии Старовеличковская-Староджерелиевская-берег моря — около 80 верст, а в общем свыше двухсот верст. Если взять только часть этой дуги по линии Брыньковская-Брюховецкая-Тимашевская-Старовеличковская-Староджерелиевская, открытой для ударов противника, то и то получится дуга длинною около 120-130 верст.

Генерал Улагай, имея в своем распоряжении всего около пяти тысяч бойцов в трех дивизиях, естественно, не мог и думать о возможности создания сплошного фронта, не мог и мечтать о том, чтобы быть одинаково сильным на всех возможных направлениях контрударов красных войск. Штаб генерала Улагая тогда уже имел сведения о существовании сильной группы красных войск у входов на Таманский полуостров, о сосредоточении численно сильной 2-й Донской стрелковой дивизии в районе Тихорецкой и о 9-й стрелковой дивизии — в центральной части Ейского отдела (штаб дивизии в Уманской).

Дорога со стороны Тимашевской на Екатеринодар действительно была открыта для войск Улагая, но продвижение к столице Кубани означало одновременное с этим удаление от Приморско-Ахтарской базы, питавшей войска Улагая огнестрельными припасами, на новых 60 верст (Екатеринодар-Приморско-Ахтарская свыше 130 верст), при чем эта длинная линия сообщения с базой была открыта для ударов советских войск, как с севера и северо-востока — со стороны красных войск, сосредоточенных в районах Уманской и Тихорецкой, так и с юго-запада — со стороны красных, сосредоточенных в районе Крымской, Новороссийска, Анапы, Темрюка (глава XIII).

Что возможность красного удара с северо-востока была совершенно реальной, об этом свидетельствовало появление полков Приуральской бригады 4-5 августа на линии Брыньковская-Брюховецкая, вытеснение частями этой бригады казачьего заслона из ст. Брыньковской и кровавый бой храброй 1-й Кубанской конной дивизии генерала Бабиева, имевший место 5-го августа к югу от Бейсугских лиманов, т. е. вблизи железной дороги на Приморско-Ахтарскую. Правда, этот бой закончился блестящей победой казачьего оружия, но и казачья дивизия понесла потери и оказалась достаточно измотанной двухдневными боями и чрезмерно большими переходами.

В то же время решительно никаких резервов у генерала Улагая не было, как совершенно не было и надежды на подвоз так необходимых подкреплений из Крыма. Если бы ген. Улагай тогда хотел в одно и то же время держать в своих руках Екатеринодар и Приморско-Ахтарскую, он должен бы был поднять свой левый фланг по крайней мере на р. Челбассы — на линию станиц Привольной-Каневской, так как оставление противника на линии реки Бейсуг и ее лиманов, т. е. всего в 20-ти верстах от железной дороги Приморско-Ахтарская — Екатеринодар, оставляло постоянную непосредственную угрозу перерыва сообщения с базой десантной армии. (Но для того, чтобы расширить плацдарм, занимаемый десантом, еще на 30 верст на север, у генерала Улагая не было достаточных сил. Самая необходимость такого расширения ради обеспечения с севера возможности движения на Екатеринодар диктовала неизбежность усиления десантных сил путем мобилизации.

Удачное решение вопроса о дальнейшей судьбе десантной операции могло принести только всеобщее восстание Кубанских казаков, влитие массовых пополнений в ряды прибывших из Крыма казачьих дивизий и организация новых казачьих частей, как это было в июне-июле-августе 1918 г. при освободительном походе с Дона на Кубань (см. часть 1-я очерков «Трагедия Казачества»). Но тогда сразу десять возрастов Кубанских казаков мобилизовало Кубанское Правительство Л. Быча, тогда члены Рады и Правительства сами выступали на станичных сборах и сходах с разъяснениями смысла и задач вооруженной борьбы и своими призывами воодушевляли население, вливали в него веру в конечную победу...

Совсем не то было в 1920 г....

В военном отношении, как тактик и стратег, генерал Улагай не равнялся, конечно, Деникину, а «заведующий гражданской частью» у генерала Улагая ген. Филимонов далеко был позади председателя Кубанского Правительства Быча. Большое значение при развитии боевых операций в 1920 г. имело и то обстоятельство, что в тылу десантных войск было море, тогда как в 1918 г. В тылу казачьих частей, наступавших с Дона на Кубань, был Дон, ведший весьма успешную борьбу за свою казачью землю. К тому же лето 1918 г. было только началом попыток организации русской красной армии, тогда как в 1920 г. Советская Россия уже имела относительно правильно организованную армию с налаженной системой ее управления, имела полки и дивизии, прошедшие горнилом гражданской войны...

И все же, хотя общее военно-стратегическое и политическое положение для антибольшевистских сил на Северном Кавказе летом 1918 г. было более благоприятно в сравнении с летом 1920 г., на преодоление пути только от Тихорецкой до Екатеринодара (127 верст) в 1920 году потребовался целый месяц.

Соотношение десантных и большевистских сил на Кубани даже после захвата Улагаем ст. Тимашевской безусловно было не в пользу десанта, и, во всяком случае, диктовало ген. Улагаю большую осторожность и в дальнейших его действиях.

При таких условиях быстрый марш на Екатеринодар мог достигнуть непосредственной цели — захвата столицы Кубани, но без значительного численного увеличения группы войск ген. Улагая этот поход скоро мог превратиться в простой рейд, так как трудно было иметь уверенность в том, чтобы сравнительно малыми силами, выделенными для занятия Екатеринодара, удалось надолго и надежно удержать столицу Кубани при условии неизбежного сильного нажима красных войск, прежде всего, со стороны Тихорецкой-Уманской (2-я Донская дивизия — 6,000 штыков, 100 сабель, 16 орудий;

25-я и 27-я стрелковые бригады 9-й дивизии — 3500 штыков, 400 сабель, 16 орудий, а всего: 8.600 штыков, 500 сабель, 32 орудия), и со стороны Новороссийска-Крымской-Темрюка, где большевики в начале августа имели группу Войск в 10.000 штыков, 650 сабель, 276 пулеметов, 55 орудий (глава ХIII).

Если генерал Улагай 5-го августа, быть может, еще не имел совершенно точных данных о численном составе резервов противника на Кубани, то, во всяком случаем, как сказано, уже имел сведения о существовании вышепоименованных большевистских дивизий.

Уместно будет здесь отметить следующее важное обстоятельство: один из офицеров штаба Врангеля, описывая в своем дневнике поездку Врангеля в Феодосию 28 июля для напутствия десантных войск перед самой их отправкой на пароходах на Кубань, записал там следующее... «В 4 часа дня выехал в Феодосию главнокомандующий напутствовать десант на Кубань... На десант возлагаются колоссальные надежды... В случае успеха в наших руках должна оказаться вся Кубань и Терек, а возможно и часть Дона. Не все, однако, уверены в успехе. Сегодня N, состоящий при разведывательном отделении, остановил меня на лестнице и взволнованным топотом бросил на ходу: ...«Тянули, тянули с десантом и дождались: у нас в отделении получены сведения, что большевики успели уже стянуть на Кубань чорт знает сколько сил — на Тамань и к Ейску... Сведения эти вошли в сегодняшнюю секретную разведывательную сводку. Не знаю, успели ли передать ее Главкому до его отъезда» (Журнал «Архив русской революции», т. V-й, Крымская эпопея, стр. 37).

По этому поводу тот же офицер пишет следующее: «Мы просили бы читателя обратить внимание на одно лишь фатальное обстоятельство, отмеченное в записи первого же дня: в тот день и даже буквально в тот час, когда генерал Врангель выезжал в Феодосию, чтобы напутствовать посаженные уже на суда, предназначенные к десанту войска, — в этот час в разведывательном отделении штаба были получены сведения о том, что большевики уже вполне приготовлены ко встрече десанта.

В этот день впервые было произнесено жуткое слово: «Опоздали»...

Нам не известно, знал ли эти новые данные красных на Кубани генерал Улагай перед отплытием десанта из Феодосии в Приморско-Ахтарскую.

* * *

Стр. 10-11

август 1938 года

журнал «ВК»

247-й номер

 

Степанов Г.Г.

 

Закат в крови

 

Все это утро шли ожесточенные атаки, но корниловцы не улучшили свои позиции.

 Генерал Эрдели под натиском красных сил сдал Пашковскую и вернулся к Садам. Бронепоезда красных взяли его конницу под обстрел.

Встретив Машу Разумовскую в домике на ферме, Ивлев сказал ей:

 — Алла Синицына убита. Лежит у моей бабушки. Адрес: улица Кожевенная, дом Ивлевой Прасковьи Григорьевны…

 Разумовская, как бы не поняв смысла того, что услышала, глядела на Ивлева дико округлившимися глазами. Потом коротко вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.

 Ивлеву показалось, что и он на месте ее так же точно вскрикнул бы…

 — Алла… Аллочка, как же я-то без тебя теперь буду? Я… я отныне не сестра милосердия! — Разумовская в бешенстве сорвала с головы и бросила на землю белый платочек с’ алым крестиком. — Сейчас же пойду в пулеметную команду, буду мстить им, мстить без всякой пощады…

Разумовская вновь закрыла лицо руками, и слезы просочились меж пальцев.

 А через несколько минут Маша и Однойко на санитарной линейке поехали за убитой, чтобы похоронить ее здесь, на берегу Кубани.

Наконец поднялся Корнилов.

 — Я назначаю решительный штурм Екатеринодара на утро. Другого выхода нет! Мы не смеем отказаться от основной цели нашего похода. Я скорее застрелюсь, нежели отступлюсь от задачи взять город. Итак, штурм назначаю на утро. Я сам поведу войска…

 Все генералы и войсковой атаман Филимонов молча вышли из комнаты.

 Марков, подойдя к своим ординарцам, дожидавшимся у крыльца домика, негромко сказал:

 — Вот что, друзья: наденьте чистое белье, у кого оно есть. Решено штурмовать Екатеринодар. Город мы не возьмем, а если и возьмем, то погибнем.

Деникин после совещания остался вдвоем с Корниловым и, глухо покашливая, спросил:

 — Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонно настаиваете на штурме?

 — Нет другого выхода, Антон Иванович, — не поднимая глаз, ответил Корнилов. — Если не возьмем Екатеринодар, то мне ничего не останется, как пустить себе пулю в лоб!..

 — Ваше высокопревосходительство, — встревожился Деникин, — ежели генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армии — она погибнет.

 — Вы, как мой помощник, выведете! — бросил Корнилов, взглянув Деникину в лицо.

В комнату вошел генерал Казанович. Корнилов обратился к нему:

 — Я решил штурм вести всеми силами. Один лишь ваш полк будет в резерве. В решительную минуту я сам двину его в дело. Мы все можем погибнуть, но отступление без снарядов и патронов закончится тем же.

 Казанович молча выслушал командующего и вышел из комнаты. На крылечке дома он, худой, нервный, порывистый, столкнувшись с Романовским, горячо сказал:

 — А я еще позавчера ночью был в Екатеринодаре. По Батарейной улице вышел на Кузнечную. Там перехватил подводы со снарядами и патронами. Одна подвода оказалась со свежевыпеченными, еще теплыми булками. Ей мы больше всего обрадовались. Ведь с утра во рту не было ни крошки.

— Чего же вы не продвигались дальше, к центру города? — Романовский с раздражением поглядел на бледное, усталое, с мешками под глазами лицо Казановича, на его узкую светлую бородку, подстриженную клинышком.

 — Я прорвался в город всего-навсего с двумя сотнями людей. — Казанович нервно поправил бинт, поддерживающий раненую руку. — Нас должен был поддержать полковник Неженцев, и мы дожидались его до полуночи. А он дальше своего холма не пошел. Когда же ночью я послал разведку, то оказалось — там, где по моим расчетам должны были находиться офицеры Корниловского полка, стоял довольно значительный отряд красных. Оставаться в городе, переполненном красноармейцами, чтобы нас утром перехлопали, как куропаток, было нельзя. Поэтому в полночь я приказал офицерам снять погоны и просочиться сквозь позиции красных. В пути, встречая большевиков, мы называли себя первым кавказским отрядом, прибывшим бить кадетов.

— Недурно придумано! — наконец ухмыльнулся Романовский. — И вам верили?

 — Разумеется! Мы — русские, и они — русские. Нам беспрепятственно дали выйти на передний рубеж обороны. И лишь тут, когда мы пошли дальше, красноармейцы закричали: «Куда? Куда вы? Там кадеты!» Наконец сообразили, кто мы, и открыли пальбу. Но было уже поздно. Наш отряд ушел от них уже шагов на триста. Вот только подводы с нашими трофеями они отсекли…