1-я часть

Щербина Ф.А.

Пережитое, передуманное и осуществленное

Том 4

Краснодар, 2014

Стр. 359-360

Факты казачьей идеологии и творчества

Памяти мучеников и страдальцев казачества

 

Из семидесяти девяти лет моей жизни я помню казачество с ше­сти лет. В этом возрасте как казак я ездил с казачатами-сверстниками верхом на камышинке, знал только детские казачьи игры и переживал казачье горе, когда время от времени, но довольно-таки часто, в род­ной станице Новодеревянковской раздавались плач и причитания от вестей о поранении, болезни и смерти от черкесской пули или шашки тех казаков, которые несли службу на кордонах Кубани и в походах в черкесские горы и трущобы. В этом же возрасте я несколько раз встре­чал у своего деда в станице Новощербиновской великана, вероятно, до трёх аршин роста, одноногого запорожца, не ходившего, а передвигав­шегося большими прыжками при помощи полуторавершковой в диа­метре и трёхаршинной в длину дубовой палки. Запорожец брил голову и носил толстую чуприну, завивая её за ухо. Шутя, он говорил моему деду:

– Чом ты, отче, нэ заставышь своего хлопця носыть таку чупрыну, як у мэнэ?

В одно время он привёз к деду «свою скрыньку» (сундучок) и, показывая мне лежавшие в ней человеческие кости, говорил:

– Оце, бач, козаче, я прывиз, шоб батюшка положив их в труну (гроб), як будэ мэнэ ховаты; я сам соби их отризував.

Впоследствии дед мне рассказывал, что Кобидский (такова была фамилия запорожца) был ранен в ногу где-то под Килией, не то при взятии приступом Бендер – точно не помню, и когда на ноге показы­вался «антонов огонь», то он два раза собственноручно пилил кости ноги.

Я начинаю своё сообщение этой частностью, чтобы констатиро­вать факт моей близости с детства к казачьей жизни и собственных пе­реживаний на долгом пути знакомства с нею. Таких частностей очень много, и для передачи их потребовалось бы составление целых книг, но я передам только очень немногие, наиболее характерные факты, без обобщений. Пусть каждый читающий эти строки сделает соответству­ющие выводы.

В 1896 году неожиданно для себя я попал в положение, сразу по­ставившее меня в близкие отношения к некоторым казачьим войскам. В Воронеже, в котором я заведовал земским статистическим бюро, меня вызвали телеграммой в министерство земледелия и предложи­ли организовать «Экспедицию по исследованию степных областей» и быть её заведующим. Когда я шёл к министру земледелия А.С. Ер­молову на совещание, на котором, кроме него самого, были князья Хил­ков, Стишинский и другие высшие представители министерств, мои приятели, служившие в министерстве земледелия (Е.А. Смирнов и А.А. Кауфман, впоследствии профессор статистики), сообщили мне, что какие бы условия я ни поставил для организации экспедиции, они будут приняты, так как такую фразу произнёс кто-то из высших чи­нов министерства. Для нас это была загадка, но я воспользовался ею и поставил «крутые», по выражению Стишинского, условия, которые и были утверждены.

Оказалось, что заведующим экспедицией я был уже назначен государем Николаем II, и потому мои предложения как назначенно­го уже заведующим самим царём и были легко приняты, хотя в ус­ловия вошёл-таки один колючий пункт – недопущение ни лично для меня, ни для служащих производства в чины и награждения орденами. Но самое назначение меня, явного социалиста, бывшего в тюрьмах и ссылках пропагандиста зловредных идей и ярого народника в лите­ратуре, казалось странной и пикантной неожиданностью. Впоследст­вии мне объяснили, что генерал Данилович, не то кто-то другой из воспитателей наследника Николая, предложил ему написать реферат о Кубанском казачьем войске по моей «Истории Кубанского казачьего войска» (издание 1888 года), которая будто бы очень понравилась на­следнику. Взойдя на престол и желая помочь киргизам, жаловавшимся ему во время возвращения через Сибирь из Японии на отбирание у них земель, Николай II поручил не то А.С. Ермолову, не то А.Н. Куломзину организовать экспедицию по исследованию степных областей для оп­ределения норм обеспечения землями как русских переселенцев, так и самих киргизов, и указал на статистика Щербину как на желательного заведующего.

Таким образом, я очутился как бы в фокусе кардинального в на­уке и в живой практике аграрного вопроса, на котором соприкасалось киргизское население с сибирскими, оренбургскими и уральскими казаками. Моё положение, с одной стороны, было очень высоким, а с другой – чрезвычайно выгодным. Я был заведующим экспедицией, как объяснили мне чиновники, с «высочайшего повеления», так как поста­новления по делам экспедиции проходили через Особый комитет при Сибирской железной дороге за подписью Николая II как председателя комитета, а высочайшее повеление было законом. Этому завидовали военные губернаторы, считались со мной и даже давали обеды. Но это особое положение учёного-исследователя оказалось необычайным и выгодным. Я даже и не мечтал о нём, имея доступ и у киргизов, и у ка­заков, и сверху от высшей администрации, и снизу от народной массы, и мог делать всё, что было желательно, в рамках, разумеется, научных и практических задач для экспедиции, рекогносцировавшей до сорока миллионов десятин земли и давшей возможность для переселений на эти земли сотен тысяч душ, обеспечив вместе с тем киргизов. Ни поли­ция, ни жандармы не смели мешаться в дело моих исследований, чего в то время нигде, особенно в земских губерниях, не водилось.

Собственно, сибирское казачество, с которым наиболее тесно со­прикасались исследования экспедиции, всюду производило впечатле­ние цельной организации в смысле положения: я казак, и ты казак, а кто не казак, тот чужой. Чужим был и киргиз, хотя в быте сибирских казаков замечались черты, сходственные с чертами в быте киргизского населения, но скользившие, так сказать, по поверхности, касаясь ча­стью одежды, а частью – пищи. В глухих местах, в близком соприко­сновении с киргизами, казака по одежде иногда нельзя было отличить от них; казаки охотно ели конину, особенно жеребят, пили кумыс и прочее. На это влияли одинаковые естественные условия края, спо­собствовавшие широкому развитию скотоводства в его примитивных пастбищных формах, чем и объяснялось преобладание в пище жи­вотных веществ и сходство некоторых видов одежды благодаря езде верхом и условиям степной жизни. Но наряду с этим соответствием этнографических черт казачья идеология в области отправления обя­занностей, характер казачьих порядков и управлений, землепользова­ние, отстаивание своих интересов на принципах казачьего права, идея общности казачьих войск и тому подобное были так же далеки от иде­ологии киргизов, как небо от земли. Я приведу лишь один очень харак­терный случай этой разницы.

Раз, проезжая возле «колков» (пролесков), я встретил киргиза, назойливо приглашавшего меня заехать к нему в юрту. Я категориче­ски отказался от этого предложения. Киргиз, принявший меня, видно, за торговца, поднял увесистую плеть со словами: «А это?» – выражая готовность силой заставить меня последовать за ним. Я быстро достал открытый лист министра внутренних дел с большой сургучной печа­тью и развернул его. Киргиз с ужасом крикнул: «Ай!», стегнул по ло­шади и во всю прыть ускакал от меня в «колки». Мне сказали, что кир­гизы страшно боятся чиновничьих документов с сургучной печатью.

А вот как отнёсся к той же печати сибирский казак.

На первой почтовой станции от г. Петропавловска по направле­нию к Кокчетаву содержателем почтовых лошадей был сибирский ка­зак – старик, серьёзный и решительный с виду. Он строго придержи­вался правила выпускать в суточный разъезд только то число лошадей, какое значилось по контракту. На этом основании, как рассказывали мне, он не дал лошадей «даже самому Николаю Ивановичу», добро­душному старику, военному губернатору Акмолинской области, так как суточная норма была уже раз выпущена, хотя и имел достаточно лошадей. То же произошло и со мной. Я попытался было убедить ста­рика. Он молчал и, казалось, не обращал на мои увещевания никакого внимания, но услышав слова, что я «имею право» на отпуск лошадей и что свободных лошадей у него «много», буркнул:

– Много лошадей! Это моё дело. Да ты-то грамотный?

– Грамотный, – отвечаю.

– Так прочитай! Вон у меня на стене кондиций-то; там написано.

Тогда я, желая обескуражить старика, вынимаю открытый лист министра внутренних дел и, указывая на напечатанные большими чёр­ными литерами слова, внушительно произношу:

– Смотри – «по Высочайшему повелению».

– Так что ж? – невозмутимо озадачивает меня старик.

– Как что? Напечатано, что я езжу по Высочайшему повелению.

Старик отступил шаг назад, вытянулся в струнку и, тыча себя в грудь, торжественно заявил:

– Я сам по Высочайшему повелению! Тоже служил по Высо­чайшему повелению в службе и имею даже нашивку за беспорочную службу.

Я опешил перед этим доводом и не знал, как выйти из затрудни­тельного положения.

– Значит, ты никому не даёшь лошадей сверх суточного числа?

– Как никому? – повторяет моё слово старик. – Есть такие, что и даю.

– Кому же? – интересуюсь я.

– Сам себе! – насмешливо отвечает старик.

– Вот тебе и на! – шучу я.

– Ну, и другим, – дополняет старик, – если они казаки, только это уж не по Высочайшему повелению.

– Так я тоже казак, – заявляю я.

– Ой ли? – восклицает старик, оглядывая меня.

Я сообщил ему, какого я войска, какие у нас порядки насчёт казённых и общественных лошадей.

Старик вдруг засуетился и крикнул:

– Ванька! Веди вороных!

– Это, – поясняет он, – свои, такие, каких я не даю по Высочайше­му повелению. Орлы! Вот увидишь!

Ванька запряг вороных. Мы со стариком расстались друзьями. Когда я сел в тарантас, он, прощаясь, говорил:

– Кланяйтесь там своим кубанцам. Поведомь, на каких лошадях разъезжают сибирские казаки. Гляди, гляди! – кричал он мне вдогон­ку. – Как правый пристяжной забирает!

Прибавлю, что старый сибирский казак не захотел взять с кубан­ского казака прогонов, коротко заметив:

– Это ведь лошади по-казацки, а не по Высочайшему повелению.

http://gipanis.ru/?level=1464&type=page