Степанов Г.Г.

 

Закат в крови

 

— Мы, конечно, не за восстановление монархии. Вот и Корнилов не заговорщик-реставратор. На попытки монархистов вовлечь его в переворот с целью возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича он категорически заявил, что ни на какие авантюры с Романовыми не пойдет.

— Боюсь, — созналась Алла Синицына, — наша интеллигенция, и в особенности молодежь, сбитая с толку событиями гражданской войны, будет так же, как Маша, ратовать за монарха…

 — Не бойтесь, — сказал Ивлев. — Корнилов считает себя республиканцем и не позволит монархическим элементам всплыть наверх.

 — Я тоже верю в Корнилова, — проговорила Синицына. — Но куда он намерен повести нас из Новодмитриевской?

 — Быч, Рябовол и другие лидеры Кубанского правительства тянут Корнилова в Ейский округ. Утверждают, будто там казачество уже восстало против большевиков. Но Корнилов хочет добыть достаточно боеприпасов и взять Екатеринодар. Вчера Богаевский двумя короткими ударами своей кавалерийской бригады овладел станицами Григорьевской и Смоленской. Однако боеприпасов не захватил.

Ивлев взглянул на часы.

 — Подождите! — Разумовская взяла Ивлева за локоть. — Вы не знаете, что это за канонада была слышна весь вчерашний вечер?

 — В штабе ходят слухи, будто против большевиков восстал чехословацкий корпус, — ушел от вопроса Ивлев. — Но если он и восстал, то оттуда, с Волги и из Сибири, где он находится, канонада не будет слышна…

 — Как только Корнилов приведет нас в Екатеринодар, — воскликнула Синицына, — мы запируем на три дня, три ночи и три часа!..

* * *

— Никто не поверит, что мы здесь сможем пройти, — твердил Долинский. — Красные нас ждут по дороге от Новороссийска или со стороны Пашковской.

 В ауле простояли сутки, однако просушиться после ночного перехода по талой воде так и не смогли. Ровно в полночь опять вышли, рассчитывая к рассвету подойти к станице Елизаветинской, находившейся всего лишь в восемнадцати верстах от Екатеринодара.

 Дорога петляла по кубанской пойме, считавшейся местными жителями в дни весеннего половодья совершенно непроезжей.

Шли вслепую долгих шесть часов.

 Обгоняя под утро обоз, Ивлев на одной из казачьих арб увидел тучную, громоздкую фигуру Родзянко — бывшего председателя Государственной думы. Давно ли этот сановник царской России важно восседал в бархатных креслах с высокими резными спинками с позолотой? Давно ли председательствовал в высшем законодательном органе империи? Давно ли сам царь принимал его с докладами? Давно ли к каждому его слову прислушивались министры и дипломаты европейских государств? Кто бы тогда поверил, что очень скоро этого вельможу будут вот так, среди ночи, где-то далеко за Кубанью, тащить по заболоченной местности, как потертую, изношенную оболочку бывшего государственного мужа? Никто ни за что не поверил бы. А вот везут. Совсем поседевший, с отвислым подбородком, отяжелевший, прежде времени постаревший человек, он безропотно сидит, дрогнет в тряской простой арбе, очень удобной только для перевозки навоза.

И есть он в обозе или нет — это всем безразлично: он ничего не прибавляет Добровольческой армии. Больше того, никого не удивляет, что прежде такой величественный Родзянко теперь мыкается в армейском обозе.

 — Но, но, Гнедая! — тихо проговорил Ивлев.

 Лошадь! Недаром называют ее благороднейшим приобретением человека! Денно и нощно таская хозяина на своей спине, она, кажется, и живет одними и теми же ощущениями — холода, голода, страха, сомнений, усталости, — что и он. Подобно верному и самоотверженному другу, она берет на себя все тяготы похода. Как свято, велико в своей преданности, это четвероногое бессловесное существо!

Разве можно забыть, как под хутором Кухаренко Гнедая мчалась сквозь пулеметный и винтовочный огонь! Да, она воевала и воевала со всей безоглядной храбростью, на какую только способно бесхитростное создание.

 Ивлев слегка наклонился и нежно потрепал Гнедую по загривку.

 Лошадям так же, как людям, надо ставить памятники!

 Ночью конница Эрдели близ Елизаветинской захватила единственный паром, служивший в той местности средством переправы через Кубань.

 Об этом сообщили Корнилову перед рассветом, и свита командующего устремилась вперед.

Солнце едва поднялось, как глазам Ивлева открылась высокая дамба, идущая от парома и ограждающая станицу Елизаветинскую от очень сильной по весне Кубани, широко несущей мутные стремительные воды вдоль крутого, обрывистого правого берега.

 Елизаветинская высилась белыми церквами над зеленеющими лугами поймы. Позолота крестов ослепительно сияла. Казалось, что там, на правом берегу Кубани, в красивой Елизаветинской, уже царит прекрасная южная весна. Оттуда тянуло теплом, тишиной, запахом распускающихся листьев.

Колонна конников шла по узкой, длинной дамбе к высокому взгорью, где раскинулась станица.

 Корнилов со своей свитой въехал на паром, который тянули руками по железному канату, протянутому от берега к берегу.

 Вода журчала и пенилась меж громадными лодками — опорами плота.

 Высадившись на правый берег, Корнилов вынужден был простоять там весь день. На единственном пароме и шести маленьких лодках, добытых у елизаветинских казаков, к вечеру удалось переправить только половину армии. Полк генерала Маркова и весь обоз оставались еще за Кубанью.

Под вечер в сопровождении конвоя Корнилов поехал в станицу, обогнав на дамбе упряжку, тащившую трехдюймовое орудие. В узкой улице стояла большая толпа казаков в парадных черкесках, с кинжалами и шашками.

 Корнилов приосанился, увидев, как пошел ему навстречу высокий, с длинной, окладистой белой бородой казак, держа перед собой на вышитом рушнике свежевыпеченную булку, украшенную сверху резной деревянной солонкой, полной белоснежной соли.

 Впервые за все время похода Корнилова так встречали, и он, принимая хлеб-соль, слез с коня и низко поклонился елизаветинским казакам.

Подошло духовенство в праздничном светлом облачении, со всем причтом, несшим в руках кресты, хоругви, фонари, церковные знамена.

 Чернобровый священник широко окропил водой из серебряной чаши свиту Корнилова.

 Торжественно затрезвонили колокола, и Корнилов направился прямо в церковь, находившуюся в центре станицы.

 Большая церковь, светлая, блещущая иконостасом, была уже полна елизаветинских казаков. Запел хор, Корнилов вышел на паперть и обратился с речью к народу, стоящему в церковном дворе.

— Мой план — взять Екатеринодар и сломить большевизм на Кубани. Моя армия нанесет сокрушающий удар по бандам Сорокина, Автономова и, овладев столицей Кубани, получит полную свободу действия в области. Я сам сын казака и пришел к вам на помощь как казакам, способным понять, что большевизм не благо, а бедствие.

 В этот весенний вечер на высокой паперти елизаветинской церкви, освещенной закатным солнцем, Корнилов казался не таким, как в начале похода на папертях донских церквей.

 Здесь речь его звучала внушительно, и сам он выглядел человеком, не сомневающимся в успехе своих намерений.

— Дорогие елизаветинцы! — подогревал он казаков. — На вашу долю выпала радостная честь быть первыми помощниками мне в деле разгрома екатеринодарской совдепии. Ваши дети и внуки не забудут, что станица Елизаветинская первой на Кубани была освобождена от тех, кто хотел лишить вас, казаков, земли, исконных прав, освященных героизмом предков, с беззаветной храбростью сражавшихся с немирными горцами… Страшная зима с ее ледяным походом позади. Впервые светлая весна — весна возрождения истерзанной, измученной России. Весна, обещающая радость больших побед. Небо над Россией очистится от туч, как оно очистилось над Елизаветинской. Завтра наступит прекрасное праздничное утро — утро после долгой зимней ночи…