10-я часть
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Мы никогда не будем разлучаться, никогда!.. Ни на минуту!.. Говорила ты, прижимая меня к груди...
— Разве может сердце еще раз перенести безумье такой встречи?..
* * *
А именно этот-то момент и был роковым началом конца. Эта встреча убила того, о ком мы столько мечтали...
— Это был бы наш первый, — печально говорила ты.
И стала жаловаться на боли.
— Я сама врач и знаю, как опасно то, что со мною было. Мне нужно к хорошему доктору...
— Вот оно, — пронеслось у меня в похолодевшем мозгу. — Вот в чем — тревога...
А ты уже кинулась ко мне, целовала лицо, руки...
— Милый, ну можно ли так пугаться... Все пройдет. Пойду к доктору. Со многими бывает и проходит...
— Только обязательно к доктору, обязательно, — умолял я.
С тех пор меня начали мучить сны. Вернее один сон. Ибо видел я одно и то же и всегда с такой точностью, что начал бояться, как чего-то, что должно случиться и наяву.
Ах, эти сны, что будили меня среди ночи, облитого холодным потом, с застывшим от ужаса сердцем!.. Как жутко — точно предсказывали они то, что должно было произойти вскоре...
Я бросался к тебе. Обнимал тебя так, как никогда еще не обнимал, целовал так, как будто боялся, что после никогда уж не буду целовать тебя.
— Что с тобою, милый?.. Что ты видел?..
Я только крепче обнимал тебя.
— Не помню, но что-то страшное...
Целый день я чувствовал себя разбитым. Страх, тоска грызли сердце...
Перестал ходить на службу. Никакая работа не могла увлечь, заинтересовать меня. Целые дни просиживал дома. Так бы и не отрывался от тебя!.. Со страхом ожидал ночь... Когда твои слезы заставили меня пойти к доктору, тот нашел у меня «нервное расстройство».
Я не рассказывал тебе свои сны, хотя видел, как мучаешься ты оттого, что я скрываю от тебя истинную причину своей «болезни». Теперь могу рассказать.
Я видел: ты, нагая лежишь на кровати, а я сижу около тебя и наблюдаю жизнь твоего тела. Ровно поднимается и опускается грудь. По щекам блуждают румянцы. Уста чуть-чуть полуоткрыты и похожи на свежеразрезанную спелую вишню. Правая рука — в моей руке; левая покоится на груди... У кровати стоят два светильника. Свет от них падает на тебя сбоку, отчего все тело кажется окрашенным в розоватую окраску...
Вижу каждую черточку, каждый изгиб твоего тела и, точно боясь пробудить тебя, шепчу:
— Богиня, спящая богиня...
Но вот заколебалось пламя светильников, будто от пронесшегося ветра, а из каждой поры твоего тела начинает выделяться пар, или дым. Руки свиваются в две спирали пара; в эти спирали втягивается пар поднимающийся от тела, и вся ты, превращалась в облако пара, медленно, почти незаметно, но непрестанно уменьшаясь, исчезаешь. Я хочу обнять тебя, задержать это страшное исчезновение, но не могу пошевельнуть ни одним мускулом. Чувствую за спиною присутствие кого-то, кому нужно, твое исчезновение, но, скованный ужасом, не могу повернуться к нему. Сколько времени это продолжается, не знаю. Но вот на том месте, где была ты, оказывается сверток черного сукна «штука». Сверток этот разворачивается в бесконечно длинную и широкую ленту, которая, поднимаясь одним концом вверх, сгущается в тучу. Светильники гаснут. Наступает мрак, в котором вместо воздуха — сукно. Я задыхаюсь. Из груди вырывается последний, как мне кажется, крик и я просыпаюсь. С пробуждением, ко мне возвращается способность движения, и я тотчас же хватаюсь за тебя, чтобы убедиться, что-то был сон...
Потому-то я так крепко-крепко обнимал тебя, прижимал к груди, целовал тебя и шептал что-то, как безумный.
Так продолжалось около двух недель. Тяжелые предчувствия разъедали мне душу, а ты часто плакала...
И только изредка, обычно, когда мы работали в саду, когда я смотрел, как ты перекапываешь грядки, или копаешь ямки для новых посадок, ничуть не уступая в силе и ловкости ни мне, ни работнику, когда, раскрасневшаяся, с разметавшейся, коротко остриженной косою, протягивала ко мне руки и, смеясь, говорила:
— Посмотри, какие у меня мускулы!.. О, я очень сильная!..
Тогда я стряхивал с себя ночные кошмары.
— Да что же в самом деле случилось?.. Сны?.. Но ведь это просто игра нервов. Займусь работой, и все пройдет... Разве мы не молоды? Не сильны?.. Мы хотим жить и будем жить!
Часто, перед вечерним чаем, мы бегали с тобой «наперегонки» по двору, а «арбитром» нашим были отец и наша несчастная «сиделица» — Маруся... К слову — помнишь ли ее неизменную песню:
«Родом мы от бедных азров,
Полюбив, мы — умираем...».
Иногда, оседлав «Кабардинку» и «Арапа», мы выезжали в поле. Мы-то ехали шагом друг около друга, то сразу бросались широким наметом по простору «восточной толоки». Твоя «Кабардинка» выносилась вперед, и ты, гордая победой, поворачивала ко мне свое сияющее от радости лицо, кричала:
— Догоняй!..
В ушах свистит ветер, пьянящий, возбуждающий... А навстречу нам летит, летит бесконечная, родимая степь, вся залитая кротким розоватым маревом...
А рыбная ловля?.. Сколько прелести было в этих сборах, в дороге к Челбасам между подсолнечниками; остановки на пасеках, или у чабанов... Помнишь, каким чудесным медом угощал нас старый Пахомыч, с каким аппетитом мы ели степовой суп с бараниной у словоохотливого Шамрая?.. А вечера у костра на берегу сонной степной реки?..
Так близка и мила сердцу родимая степь, с ее высокими, курганами, с крутыми, заросшими осокою, балками...
Нет, лучше не вспоминать о широкой родимой степи: невольно напрашиваются сравнения с местными каменными «делянками», на которых хорват, с детства перегнувшись вдвое, и не разгибаясь до самой смерти, выращивает три-четыре куста боба или жалкий сноп пшеницы.
Вспоминая степь, вспоминаю наших веселых друзей — маленького, юркого Андрея и рослого красавца Степана: оба «Георгиевские кавалеры», оба страстные охотники, казаки и душею и телом. И оба, всего лишь два месяца спустя после наших поездок на Челбасы расстреляны большевиками.
* * *
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Мы никогда не будем разлучаться, никогда!.. Ни на минуту!.. Говорила ты, прижимая меня к груди...
— Разве может сердце еще раз перенести безумье такой встречи?..
* * *
А именно этот-то момент и был роковым началом конца. Эта встреча убила того, о ком мы столько мечтали...
— Это был бы наш первый, — печально говорила ты.
И стала жаловаться на боли.
— Я сама врач и знаю, как опасно то, что со мною было. Мне нужно к хорошему доктору...
— Вот оно, — пронеслось у меня в похолодевшем мозгу. — Вот в чем — тревога...
А ты уже кинулась ко мне, целовала лицо, руки...
— Милый, ну можно ли так пугаться... Все пройдет. Пойду к доктору. Со многими бывает и проходит...
— Только обязательно к доктору, обязательно, — умолял я.
С тех пор меня начали мучить сны. Вернее один сон. Ибо видел я одно и то же и всегда с такой точностью, что начал бояться, как чего-то, что должно случиться и наяву.
Ах, эти сны, что будили меня среди ночи, облитого холодным потом, с застывшим от ужаса сердцем!.. Как жутко — точно предсказывали они то, что должно было произойти вскоре...
Я бросался к тебе. Обнимал тебя так, как никогда еще не обнимал, целовал так, как будто боялся, что после никогда уж не буду целовать тебя.
— Что с тобою, милый?.. Что ты видел?..
Я только крепче обнимал тебя.
— Не помню, но что-то страшное...
Целый день я чувствовал себя разбитым. Страх, тоска грызли сердце...
Перестал ходить на службу. Никакая работа не могла увлечь, заинтересовать меня. Целые дни просиживал дома. Так бы и не отрывался от тебя!.. Со страхом ожидал ночь... Когда твои слезы заставили меня пойти к доктору, тот нашел у меня «нервное расстройство».
Я не рассказывал тебе свои сны, хотя видел, как мучаешься ты оттого, что я скрываю от тебя истинную причину своей «болезни». Теперь могу рассказать.
Я видел: ты, нагая лежишь на кровати, а я сижу около тебя и наблюдаю жизнь твоего тела. Ровно поднимается и опускается грудь. По щекам блуждают румянцы. Уста чуть-чуть полуоткрыты и похожи на свежеразрезанную спелую вишню. Правая рука — в моей руке; левая покоится на груди... У кровати стоят два светильника. Свет от них падает на тебя сбоку, отчего все тело кажется окрашенным в розоватую окраску...
Вижу каждую черточку, каждый изгиб твоего тела и, точно боясь пробудить тебя, шепчу:
— Богиня, спящая богиня...
Но вот заколебалось пламя светильников, будто от пронесшегося ветра, а из каждой поры твоего тела начинает выделяться пар, или дым. Руки свиваются в две спирали пара; в эти спирали втягивается пар поднимающийся от тела, и вся ты, превращалась в облако пара, медленно, почти незаметно, но непрестанно уменьшаясь, исчезаешь. Я хочу обнять тебя, задержать это страшное исчезновение, но не могу пошевельнуть ни одним мускулом. Чувствую за спиною присутствие кого-то, кому нужно, твое исчезновение, но, скованный ужасом, не могу повернуться к нему. Сколько времени это продолжается, не знаю. Но вот на том месте, где была ты, оказывается сверток черного сукна «штука». Сверток этот разворачивается в бесконечно длинную и широкую ленту, которая, поднимаясь одним концом вверх, сгущается в тучу. Светильники гаснут. Наступает мрак, в котором вместо воздуха — сукно. Я задыхаюсь. Из груди вырывается последний, как мне кажется, крик и я просыпаюсь. С пробуждением, ко мне возвращается способность движения, и я тотчас же хватаюсь за тебя, чтобы убедиться, что-то был сон...
Потому-то я так крепко-крепко обнимал тебя, прижимал к груди, целовал тебя и шептал что-то, как безумный.
Так продолжалось около двух недель. Тяжелые предчувствия разъедали мне душу, а ты часто плакала...
И только изредка, обычно, когда мы работали в саду, когда я смотрел, как ты перекапываешь грядки, или копаешь ямки для новых посадок, ничуть не уступая в силе и ловкости ни мне, ни работнику, когда, раскрасневшаяся, с разметавшейся, коротко остриженной косою, протягивала ко мне руки и, смеясь, говорила:
— Посмотри, какие у меня мускулы!.. О, я очень сильная!..
Тогда я стряхивал с себя ночные кошмары.
— Да что же в самом деле случилось?.. Сны?.. Но ведь это просто игра нервов. Займусь работой, и все пройдет... Разве мы не молоды? Не сильны?.. Мы хотим жить и будем жить!
Часто, перед вечерним чаем, мы бегали с тобой «наперегонки» по двору, а «арбитром» нашим были отец и наша несчастная «сиделица» — Маруся... К слову — помнишь ли ее неизменную песню:
«Родом мы от бедных азров,
Полюбив, мы — умираем...».
Иногда, оседлав «Кабардинку» и «Арапа», мы выезжали в поле. Мы-то ехали шагом друг около друга, то сразу бросались широким наметом по простору «восточной толоки». Твоя «Кабардинка» выносилась вперед, и ты, гордая победой, поворачивала ко мне свое сияющее от радости лицо, кричала:
— Догоняй!..
В ушах свистит ветер, пьянящий, возбуждающий... А навстречу нам летит, летит бесконечная, родимая степь, вся залитая кротким розоватым маревом...
А рыбная ловля?.. Сколько прелести было в этих сборах, в дороге к Челбасам между подсолнечниками; остановки на пасеках, или у чабанов... Помнишь, каким чудесным медом угощал нас старый Пахомыч, с каким аппетитом мы ели степовой суп с бараниной у словоохотливого Шамрая?.. А вечера у костра на берегу сонной степной реки?..
Так близка и мила сердцу родимая степь, с ее высокими, курганами, с крутыми, заросшими осокою, балками...
Нет, лучше не вспоминать о широкой родимой степи: невольно напрашиваются сравнения с местными каменными «делянками», на которых хорват, с детства перегнувшись вдвое, и не разгибаясь до самой смерти, выращивает три-четыре куста боба или жалкий сноп пшеницы.
Вспоминая степь, вспоминаю наших веселых друзей — маленького, юркого Андрея и рослого красавца Степана: оба «Георгиевские кавалеры», оба страстные охотники, казаки и душею и телом. И оба, всего лишь два месяца спустя после наших поездок на Челбасы расстреляны большевиками.
* * *
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Комментариев нет:
Отправить комментарий