6-я часть
Владимир Куртин
Осколок
С первого же момента нашей встречи ты заполнила собою всю мою душу и вне тебя, без тебя, отделенным от тебя для меня не существовало ничего. Ты была во всем и везде, и в тебе было все. Воздух, которым я дышал, была ты. Природа, которая меня окружала, была ты. Весь смысл и оправдание самой жизни моей было в тебе. И Бог, которому молился, была ты. Ты была начало и конец. До тебя я не знал никого; после тебя не было, да и не могло быть никого... А был ли я твоим началом?.. Любила ли ты уже до меня?.. Я не спрашивал тебя об этом. Да и не думал об этом. Слишком много ты дала мне. Принесла с собою такое огромное счастье настоящего, что невозможно было и подумать о твоем прошлом. Ах, я ничего не знаю, ничего!.. Разве те смутные, едва уловимые тени, что иногда, пробегали по твоему лицу, были тени прошлого?..
* * *
Тяжело говорить о том, что было. Тяжело именно потому, что было, прошло и завершилось страшною тайною: тайною твоей
смерти.
А была ли у тебя тайна еще при жизни?.. Кто ныне разрешит мои сомненья?.. Сомненья, которых не было при жизни?..
Если бы я писал что-либо такое, чего бы со мною в действительности не было, я здесь привел бы твой «дневник», который «нашел бы» после твоей смерти; или я заставил бы твоих «друзей» или своих «благожелателей» написать мне «письмо»; или, наконец, столкнулся бы с Вортынским. Но я говорю только то, что было. А судьба не помогла мне ни одним из указанных способов. Я не встретился с Вортынским, не получил никаких писем и не нашел никакого дневника... А вспыхнувшие после твоей смерти разговоры, даже с вмешательством полиции, так и остались разговорами и ничего не открыли.
* * *
Лишь один месяц без тебя я прожил в нашем доме. И чувствовал себя в нем, как в запущенном храме. Я не прикасался к твоим вещам; ничего не изменил в комнатах. Обед по-прежнему готовился на двоих. И на столе стояло два прибора. Рояль был открыт; на нем развернутые ноты — любимая наша песня, песня смерти...
А потом?.. Потом в дом ворвались «большевики» и разрушили храм мой.
* * *
Я все обещаю рассказать о нашей жизни, а говорю лишь о смерти. Обещаю рассказать все, день за днем, а останавливаюсь лишь на том, что было после смерти... Ибо наша жизнь не была жизнью — «день за днем». Это был миг, в котором пролетели миллионы лет жизни...
И все же я не могу не выделить один день. День нашей свадьбы. Мы шли из церкви. Ты спокойно оперлась на мою руку и была какая-то сосредоточенная, серьезная. Ты сказала тогда:
— Сегодняшний день... Он впитал в себя все предыдущие дни, впитает последующие... Этот день — венчальный камень на пирамиде всех дней нашей жизни!..
И потом, выпрямившись, гордо закинув голову, добавила:
— Посмотри, разве я не стала выше?!
А когда мы сидели в парке и слушали музыку, тихо и медленно проговорила:
— Есть какая-то глубокая, глубокая правда во всем том, что читал и говорил священник.
Тогда я не придал особого значения твоим словам, вернее мысли, которую ты хотела выразить этими словами. И лишь после увидел, какое глубокое значение имел для тебя совершенный над нами обряд...
* * *
Я приходил к тебе из госпиталя, видел какою радостью, каким счастьем загорались глаза твои. Как всматривалась ты в мое лицо, будто всасывая в сердце каждую черточку, каждое движение нервов, каждую мысль...
Я должен был рассказывать все, что было за день нового. Ты усаживалась у моих ног. Клала мне на колени голову и, глядя на меня снизу вверх, просила: рассказывай, рассказывай.
Подтягивалась повыше. Обвивала мне шею своими гибкими, как змеи, руками; вздрагивающими губами искала мои губы... И потом только, тихо шептала:
— Мой... совсем мой...
* * *
Иногда мы уходили в лес. Забирались далеко в чащу, куда не доходили докучные звуки города...
Будто зачарованный стоял лес. Ни одного шороха, ни одного движения. Затаив дыхание, неподвижно сидели мы. Точно сами были частью леса. Точно сами были во власти покоривших его чар. Редко-редко упадет какая-нибудь сухая веточка; вздохнет кудрявой вершиною самый высокий дуб и опять все тихо.
Однажды ты сказала:
— Мне кажется, - что я слышу тишину... А разве тишина природы не есть совершеннейшая гармония? И дар восприятия тишины не есть драгоценнейший дар Бога?.. Благословляю тишину, которая открывает и говорит мне много больше, чем бурливая музыка жизни. Только в такие минуты можно молиться... В такие минуты открывается душа человека, и он чувствует себя частицею Бога...
— Из всех песенок наших композиторов больше всего люблю: «Песенку без слов» Чайковского... А из всей музыки — музыку тишины, музыку без звуков... вот, какую сейчас слушаем...
— А почему истинное счастье немножко грустно? — Следуя своему, только одной тебе известному ходу мыслей, вдруг спросила ты. И потом, улыбнувшись, сама же ответила:
— Вероятно потому, что счастье без грусти — не счастье, а «благополучие»...
* * *
Вот сейчас я говорю тебе: «ты была»; «ты была прекрасна»... Как будто в душе моей ты и сейчас не жива и не прекрасна. Для меня ты и сейчас прекрасна и полна жизни, как в тот момент в лесу, когда, поднявшись с мягкой сухой листвы, заломила над головою руки, хрустнула пальцами и крикнула:
— Я счастлива!..
Широкие рукава твоей блузки опустились и обнажились руки; высоко поднялась грудь, обозначив на тонком батисту две пурпурные точки сосков; влагой жгучей страсти покрылись глаза, полуоткрылись вздрагивающие от желанья губы и белей пены морской блестели зубы...
А сейчас я вспомнил один «случай»... Давно это было. В нашем доме жил офицер, сосланный на Кавказ из Петербурга. Он приехал с невестой. Была она хрупкая и нежная, точно цвет мимозы. У нас же в станице они повенчались. А через две недели она умерла... Давно это было. Я не помню подробностей. Помню лишь, что офицера держали связанным на кровати и что у него в комнате день и ночь дежурили его друзья. Говорили, что у него «буйное помешательство» и что он все время пытается разбить себе голову о стену. Потом его увезли куда-то. А через шесть месяцев он вернулся и поселился в маленькой хатенке кладбищенского сторожа. Он почти не отходил от могилы жены, отказывался от еды и заметно сгорал... А однажды приказал сторожу разрыть могилу... Открыл крышку гроба... посмотрел...
— Закройте! — Коротко приказал сторожу. Вылез из могилы и в тот же день уехал.
И с тех пор уже ни разу не приезжал в нашу станицу.
* * *
Почему я вдруг вспомнил про это? Что общего между тем, что было с нами и этой картинкой из жизни, о которой до сих пор я не вспоминал ни разу?..
Ты не была ни слаба, ни хрупка. Наоборот, здоровье и сила сквозила в каждом твоем движеньи, они яркими румянцами цвели на щеках, брызгами звонкого смеха переливались в воздухе... Только иногда твои щеки бледнели, и тогда ты говорила, что у тебя болит сердце. Но уже в следующий момент ты смеялась. И смеясь, И целуя меня, говорила.
— Ах, глупое сердце. Оно не в состоянии вместить всю любовь мою к тебе и потому болит немножко...
А я принимал твои поцелуи и думал, что от любви болит сердце.
— Боже мой, мог ли я думать иначе, чем думала ты? А для меня ты думала то, что говорила... Да и право же я не знал, где кончался «я» и где начиналась «ты». Говорят, что близнецы даже на расстоянии друг от друга чувствуют одинаково боль, причиняемую одному из них. И душевное состояние одного передается другому. Вот так было и со мною. Сросся с тобой, растворился в тебе, и все твои чувства были — мои чувства; твои боли — мои боли... Знаю, что все мои боли находили место в твоем сердце. И скрыть от тебя хотя бы часть их я не мог... Но, давала ли ты из своего сердца все свои боли...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
С первого же момента нашей встречи ты заполнила собою всю мою душу и вне тебя, без тебя, отделенным от тебя для меня не существовало ничего. Ты была во всем и везде, и в тебе было все. Воздух, которым я дышал, была ты. Природа, которая меня окружала, была ты. Весь смысл и оправдание самой жизни моей было в тебе. И Бог, которому молился, была ты. Ты была начало и конец. До тебя я не знал никого; после тебя не было, да и не могло быть никого... А был ли я твоим началом?.. Любила ли ты уже до меня?.. Я не спрашивал тебя об этом. Да и не думал об этом. Слишком много ты дала мне. Принесла с собою такое огромное счастье настоящего, что невозможно было и подумать о твоем прошлом. Ах, я ничего не знаю, ничего!.. Разве те смутные, едва уловимые тени, что иногда, пробегали по твоему лицу, были тени прошлого?..
* * *
Тяжело говорить о том, что было. Тяжело именно потому, что было, прошло и завершилось страшною тайною: тайною твоей
смерти.
А была ли у тебя тайна еще при жизни?.. Кто ныне разрешит мои сомненья?.. Сомненья, которых не было при жизни?..
Если бы я писал что-либо такое, чего бы со мною в действительности не было, я здесь привел бы твой «дневник», который «нашел бы» после твоей смерти; или я заставил бы твоих «друзей» или своих «благожелателей» написать мне «письмо»; или, наконец, столкнулся бы с Вортынским. Но я говорю только то, что было. А судьба не помогла мне ни одним из указанных способов. Я не встретился с Вортынским, не получил никаких писем и не нашел никакого дневника... А вспыхнувшие после твоей смерти разговоры, даже с вмешательством полиции, так и остались разговорами и ничего не открыли.
* * *
Лишь один месяц без тебя я прожил в нашем доме. И чувствовал себя в нем, как в запущенном храме. Я не прикасался к твоим вещам; ничего не изменил в комнатах. Обед по-прежнему готовился на двоих. И на столе стояло два прибора. Рояль был открыт; на нем развернутые ноты — любимая наша песня, песня смерти...
А потом?.. Потом в дом ворвались «большевики» и разрушили храм мой.
* * *
Я все обещаю рассказать о нашей жизни, а говорю лишь о смерти. Обещаю рассказать все, день за днем, а останавливаюсь лишь на том, что было после смерти... Ибо наша жизнь не была жизнью — «день за днем». Это был миг, в котором пролетели миллионы лет жизни...
И все же я не могу не выделить один день. День нашей свадьбы. Мы шли из церкви. Ты спокойно оперлась на мою руку и была какая-то сосредоточенная, серьезная. Ты сказала тогда:
— Сегодняшний день... Он впитал в себя все предыдущие дни, впитает последующие... Этот день — венчальный камень на пирамиде всех дней нашей жизни!..
И потом, выпрямившись, гордо закинув голову, добавила:
— Посмотри, разве я не стала выше?!
А когда мы сидели в парке и слушали музыку, тихо и медленно проговорила:
— Есть какая-то глубокая, глубокая правда во всем том, что читал и говорил священник.
Тогда я не придал особого значения твоим словам, вернее мысли, которую ты хотела выразить этими словами. И лишь после увидел, какое глубокое значение имел для тебя совершенный над нами обряд...
* * *
Я приходил к тебе из госпиталя, видел какою радостью, каким счастьем загорались глаза твои. Как всматривалась ты в мое лицо, будто всасывая в сердце каждую черточку, каждое движение нервов, каждую мысль...
Я должен был рассказывать все, что было за день нового. Ты усаживалась у моих ног. Клала мне на колени голову и, глядя на меня снизу вверх, просила: рассказывай, рассказывай.
Подтягивалась повыше. Обвивала мне шею своими гибкими, как змеи, руками; вздрагивающими губами искала мои губы... И потом только, тихо шептала:
— Мой... совсем мой...
* * *
Иногда мы уходили в лес. Забирались далеко в чащу, куда не доходили докучные звуки города...
Будто зачарованный стоял лес. Ни одного шороха, ни одного движения. Затаив дыхание, неподвижно сидели мы. Точно сами были частью леса. Точно сами были во власти покоривших его чар. Редко-редко упадет какая-нибудь сухая веточка; вздохнет кудрявой вершиною самый высокий дуб и опять все тихо.
Однажды ты сказала:
— Мне кажется, - что я слышу тишину... А разве тишина природы не есть совершеннейшая гармония? И дар восприятия тишины не есть драгоценнейший дар Бога?.. Благословляю тишину, которая открывает и говорит мне много больше, чем бурливая музыка жизни. Только в такие минуты можно молиться... В такие минуты открывается душа человека, и он чувствует себя частицею Бога...
— Из всех песенок наших композиторов больше всего люблю: «Песенку без слов» Чайковского... А из всей музыки — музыку тишины, музыку без звуков... вот, какую сейчас слушаем...
— А почему истинное счастье немножко грустно? — Следуя своему, только одной тебе известному ходу мыслей, вдруг спросила ты. И потом, улыбнувшись, сама же ответила:
— Вероятно потому, что счастье без грусти — не счастье, а «благополучие»...
* * *
Вот сейчас я говорю тебе: «ты была»; «ты была прекрасна»... Как будто в душе моей ты и сейчас не жива и не прекрасна. Для меня ты и сейчас прекрасна и полна жизни, как в тот момент в лесу, когда, поднявшись с мягкой сухой листвы, заломила над головою руки, хрустнула пальцами и крикнула:
— Я счастлива!..
Широкие рукава твоей блузки опустились и обнажились руки; высоко поднялась грудь, обозначив на тонком батисту две пурпурные точки сосков; влагой жгучей страсти покрылись глаза, полуоткрылись вздрагивающие от желанья губы и белей пены морской блестели зубы...
А сейчас я вспомнил один «случай»... Давно это было. В нашем доме жил офицер, сосланный на Кавказ из Петербурга. Он приехал с невестой. Была она хрупкая и нежная, точно цвет мимозы. У нас же в станице они повенчались. А через две недели она умерла... Давно это было. Я не помню подробностей. Помню лишь, что офицера держали связанным на кровати и что у него в комнате день и ночь дежурили его друзья. Говорили, что у него «буйное помешательство» и что он все время пытается разбить себе голову о стену. Потом его увезли куда-то. А через шесть месяцев он вернулся и поселился в маленькой хатенке кладбищенского сторожа. Он почти не отходил от могилы жены, отказывался от еды и заметно сгорал... А однажды приказал сторожу разрыть могилу... Открыл крышку гроба... посмотрел...
— Закройте! — Коротко приказал сторожу. Вылез из могилы и в тот же день уехал.
И с тех пор уже ни разу не приезжал в нашу станицу.
* * *
Почему я вдруг вспомнил про это? Что общего между тем, что было с нами и этой картинкой из жизни, о которой до сих пор я не вспоминал ни разу?..
Ты не была ни слаба, ни хрупка. Наоборот, здоровье и сила сквозила в каждом твоем движеньи, они яркими румянцами цвели на щеках, брызгами звонкого смеха переливались в воздухе... Только иногда твои щеки бледнели, и тогда ты говорила, что у тебя болит сердце. Но уже в следующий момент ты смеялась. И смеясь, И целуя меня, говорила.
— Ах, глупое сердце. Оно не в состоянии вместить всю любовь мою к тебе и потому болит немножко...
А я принимал твои поцелуи и думал, что от любви болит сердце.
— Боже мой, мог ли я думать иначе, чем думала ты? А для меня ты думала то, что говорила... Да и право же я не знал, где кончался «я» и где начиналась «ты». Говорят, что близнецы даже на расстоянии друг от друга чувствуют одинаково боль, причиняемую одному из них. И душевное состояние одного передается другому. Вот так было и со мною. Сросся с тобой, растворился в тебе, и все твои чувства были — мои чувства; твои боли — мои боли... Знаю, что все мои боли находили место в твоем сердце. И скрыть от тебя хотя бы часть их я не мог... Но, давала ли ты из своего сердца все свои боли...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Комментариев нет:
Отправить комментарий