9-я часть
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Боже, как хорошо жить в станице, — говорила ты однажды вечером. — Какая это полная, разумная и красивая жизнь. Какое счастливое сочетание военно-патриархального уклада с прочным, здоровым прогрессом. Как люблю я эту, общую всем казакам черту, врожденный аристократизм и, я бы сказала, племенную гордость. Казак — все может. Все смеет. — Вчера, например, был у меня мальчик лет 14. Ему надо было выдернуть зуб. Очень плохой зуб: одни корешки.
— Это будет очень больно, если дергать сейчас же, — говорю я. — Ты не будешь плакать?
Эх, как у него вдруг загорелись глазенки!.. Так и вспыхнул весь.
— Разве я не казак? Дергайте!
Схватился за ручки кресла и хоть бы пошевельнулся. Только по щекам градом покатились слезы.
— Это ничего, что слезы, — утираясь, сказал он. А все же я не закричал.
Разговорилась я как-то с одним стариком и, между прочим, спросила:
— Ну что, дедушка, за какую партию вы будете голосовать в Учредительное Собрание?
Старик с сожалением посмотрел на меня.
— Что я — мужик что ли, чтобы голосовать за партии?.. Казак я. Значит ясно, что и как... У казаков одна партия — Казачество; оно постарше-то партий. И понадежнее...
А уж про казачек я и не говорю. Это положительно древние римлянки. А песни их, это такая красота!.. Я обязательно запишу их все. Некоторые я уже записала...
— А ну?..
Ты села за рояль... И я и до сих пор еще помню, в какой восторг ты привела меня вариациями женской песни:
«Наши мужья, они во походе...
В чужой дальней стороне...»
— Что, разве я не казачка?..
Я только молча целовал твои пальцы.
.... Это тогда ты мне сказала:
— Я сумею воспитать его казаком...
* * *
Погашены свечи у рояля. В комнате полумрак. По ковру плетет узоры месяц. В окна льется сладкий запах ночной мяты. Где-то, в садах под горою, перекликаются сычи. Тявкнут иногда собаки, будто тоже уставшие за долгий летний день. Прогудит, отбивая часы, на православной церкви большой колокол. На его гул отзовутся другие, и опять все дремлет.
А мы, обнявшись, молча сидим еще долго, долго пока и нами не овладеет дремота и прекрасная действительность не смешается с еще более прекрасными грезами.
* * *
А с севера надвигалась гроза. Разгоралось кровавое пламя анархии. Ополчались дьяволы, и гибель грозила не только казачьей свободе, но и самому бытию Казачества.
И над нашим счастьем; над нашим гнездом, в котором уже ожидали птенцов своих, собирались тучи.
Я не был раньше «суеверным» и над всеми народными «приметами» (суеверием?), если и не смеялся, то и не верил им нисколько. Но теперь, вспоминая прошлое, вспоминая все те «незначительные» явления, которые для народа были «приметами» грядущих значительных событий и, действительно, переживя эти события, я верю им так же, как верит народ. Пусть меня назовут «суеверным». Мне это совершенно безразлично... А впрочем, кто назовет? Те, кто меня знает, уже не увидят меня больше, а кто не знает, — что им до того — суеверен я или нет?
Есть у человека одно чувство, которое обычно называют инстинктом. Что это такое — инстинкт? Меня не интересует научное его определение. Но я так много знаю примеров, когда инстинкт предсказывал человеку судьбу его, и так часто предсказания инстинкта совпадали с определенными явлениями — приметами, что суммировав их, нельзя не прийти к вере в них. На войне я был свидетелем многих случаев, когда человек за несколько дней предсказывал свою смерть, хотя обстановка в тот день, когда он предсказывал свою смерть, совершенно как бы исключала всякую возможность опасности. Знал людей, которые с песнями и шутками бросались, казалось бы, на верную смерть. Но не потому, что были «храбры», а потому, что знали, что лично им не грозит никакая опасность. На это у них были свои «приметы».
А инстинкт массы еще вернее, еще безошибочнее, чем инстинкт индивидуума.
Особенно яркие примеры предугадывания событий были опять-таки на войне. После Сарыкамышских боев нас отдельными батальонами разбросали по огромному фронту северной Турции, с заданием наблюдать за всеми более или менее проходимыми дорогами, ведущими к нашей границе.
Приказы высшего командования и сама обстановка на фронте говорили за то, что мы надолго заброшены в горные, занесенные снегом трущобы, но казаки упорно твердили, что мы здесь простоим не долго. И весьма неохотно исполняли приказание командира рыть землянки.
Как-то я спросил своего взводного урядника, почему он со своим взводом не устраивается, а мерзнет в снегу, когда нам стоять здесь, по крайней мере, до весны.
— Никак нет, ваше благородие. — Мы не будем здесь стоять до весны.
— Но почему?
Урядник замялся немного; потом, не глядя на меня, ответил:
— Потому, что нам предстоит теплый край и море.
— Какой там «теплый край»? Кто это говорит?..
— Все говорят, — уклончиво ответил урядник.
Так и случилось: неожиданно для командиров частей, а может быть и для самого командующего Кавказской армией, нас сняли с позиций и перебросили в Батум.
В Батуме начались спешные работы по подготовке десанта в Константинополь. А казаки только посмеиваются.
— Не бывать этому десанту. Галиция нашу кровь ждет.
В Севастополь, накануне нашей посадки на пароходы, приехал царь и, после смотра, обращаясь к казакам, сказал:
— Желаю вам благополучно переплыть море. А там, когда высадитесь, я за вас не боюсь.
— Ну, что? — говорю я после своим казакам. — Верите теперь, что десант будет?.. Сам царь сказал!
— Никак нет! У Галицию нам предстоит дорога...
На другой день после отъезда царя нас посадили в вагоны и — на Сан...
А «приметы»?.. На основании каких «примет» сказал мне однажды отец:
— Владимир, так люди не живут долго... Или ты, или Анжелика... Кто-нибудь из вас скоро умрет.
Что он знал? Какие «приметы» видел?..
И отчего так больно, с такой недоброй тревогою сжималось иногда сердце...
* * *
Нависла над Кубанью тревога и, хотя ничего еще определенного не было, что оправдывало бы тревогу — сумрачными, озабоченными ходили казаки. И уже не чувствовалось того покоя, того радостного, здорового веселья, что отличают жизнь станицы от крикливо-нервной жизни города.
* * *
Мы не должны, не смеем разлучаться, ласкаясь и обнимая меня, сказала ты однажды... А на другой день я был вызван в Е. и пробыл там 10 дней.
То была наша первая разлука за 4 месяца... А еще через месяц?..
Ах, зачем забегать вперед?.. Разве уж так скоро начнутся те страшные дни, вспоминая которые я и теперь не могу не спрашивать:
— Зачем все это было?.. Зачем?..
И разве уж так скоро конец мой?..
Право же в те 10 дней разлуки не произошло ничего особенного. Ты мне каждый день писала обширные письма; я каждый день отвечал на них. А приехал неожиданно для тебя. И когда увидал тебя, занятую какой-то работой в кабинете, когда ты, повернувшись, вспыхнула светом счастья, а глаза вдруг налились радостными слезами, я, как и при первой встрече, пал к твоим ногам и только шептал:
— Анжелочка... Анжелочка...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Боже, как хорошо жить в станице, — говорила ты однажды вечером. — Какая это полная, разумная и красивая жизнь. Какое счастливое сочетание военно-патриархального уклада с прочным, здоровым прогрессом. Как люблю я эту, общую всем казакам черту, врожденный аристократизм и, я бы сказала, племенную гордость. Казак — все может. Все смеет. — Вчера, например, был у меня мальчик лет 14. Ему надо было выдернуть зуб. Очень плохой зуб: одни корешки.
— Это будет очень больно, если дергать сейчас же, — говорю я. — Ты не будешь плакать?
Эх, как у него вдруг загорелись глазенки!.. Так и вспыхнул весь.
— Разве я не казак? Дергайте!
Схватился за ручки кресла и хоть бы пошевельнулся. Только по щекам градом покатились слезы.
— Это ничего, что слезы, — утираясь, сказал он. А все же я не закричал.
Разговорилась я как-то с одним стариком и, между прочим, спросила:
— Ну что, дедушка, за какую партию вы будете голосовать в Учредительное Собрание?
Старик с сожалением посмотрел на меня.
— Что я — мужик что ли, чтобы голосовать за партии?.. Казак я. Значит ясно, что и как... У казаков одна партия — Казачество; оно постарше-то партий. И понадежнее...
А уж про казачек я и не говорю. Это положительно древние римлянки. А песни их, это такая красота!.. Я обязательно запишу их все. Некоторые я уже записала...
— А ну?..
Ты села за рояль... И я и до сих пор еще помню, в какой восторг ты привела меня вариациями женской песни:
«Наши мужья, они во походе...
В чужой дальней стороне...»
— Что, разве я не казачка?..
Я только молча целовал твои пальцы.
.... Это тогда ты мне сказала:
— Я сумею воспитать его казаком...
* * *
Погашены свечи у рояля. В комнате полумрак. По ковру плетет узоры месяц. В окна льется сладкий запах ночной мяты. Где-то, в садах под горою, перекликаются сычи. Тявкнут иногда собаки, будто тоже уставшие за долгий летний день. Прогудит, отбивая часы, на православной церкви большой колокол. На его гул отзовутся другие, и опять все дремлет.
А мы, обнявшись, молча сидим еще долго, долго пока и нами не овладеет дремота и прекрасная действительность не смешается с еще более прекрасными грезами.
* * *
А с севера надвигалась гроза. Разгоралось кровавое пламя анархии. Ополчались дьяволы, и гибель грозила не только казачьей свободе, но и самому бытию Казачества.
И над нашим счастьем; над нашим гнездом, в котором уже ожидали птенцов своих, собирались тучи.
Я не был раньше «суеверным» и над всеми народными «приметами» (суеверием?), если и не смеялся, то и не верил им нисколько. Но теперь, вспоминая прошлое, вспоминая все те «незначительные» явления, которые для народа были «приметами» грядущих значительных событий и, действительно, переживя эти события, я верю им так же, как верит народ. Пусть меня назовут «суеверным». Мне это совершенно безразлично... А впрочем, кто назовет? Те, кто меня знает, уже не увидят меня больше, а кто не знает, — что им до того — суеверен я или нет?
Есть у человека одно чувство, которое обычно называют инстинктом. Что это такое — инстинкт? Меня не интересует научное его определение. Но я так много знаю примеров, когда инстинкт предсказывал человеку судьбу его, и так часто предсказания инстинкта совпадали с определенными явлениями — приметами, что суммировав их, нельзя не прийти к вере в них. На войне я был свидетелем многих случаев, когда человек за несколько дней предсказывал свою смерть, хотя обстановка в тот день, когда он предсказывал свою смерть, совершенно как бы исключала всякую возможность опасности. Знал людей, которые с песнями и шутками бросались, казалось бы, на верную смерть. Но не потому, что были «храбры», а потому, что знали, что лично им не грозит никакая опасность. На это у них были свои «приметы».
А инстинкт массы еще вернее, еще безошибочнее, чем инстинкт индивидуума.
Особенно яркие примеры предугадывания событий были опять-таки на войне. После Сарыкамышских боев нас отдельными батальонами разбросали по огромному фронту северной Турции, с заданием наблюдать за всеми более или менее проходимыми дорогами, ведущими к нашей границе.
Приказы высшего командования и сама обстановка на фронте говорили за то, что мы надолго заброшены в горные, занесенные снегом трущобы, но казаки упорно твердили, что мы здесь простоим не долго. И весьма неохотно исполняли приказание командира рыть землянки.
Как-то я спросил своего взводного урядника, почему он со своим взводом не устраивается, а мерзнет в снегу, когда нам стоять здесь, по крайней мере, до весны.
— Никак нет, ваше благородие. — Мы не будем здесь стоять до весны.
— Но почему?
Урядник замялся немного; потом, не глядя на меня, ответил:
— Потому, что нам предстоит теплый край и море.
— Какой там «теплый край»? Кто это говорит?..
— Все говорят, — уклончиво ответил урядник.
Так и случилось: неожиданно для командиров частей, а может быть и для самого командующего Кавказской армией, нас сняли с позиций и перебросили в Батум.
В Батуме начались спешные работы по подготовке десанта в Константинополь. А казаки только посмеиваются.
— Не бывать этому десанту. Галиция нашу кровь ждет.
В Севастополь, накануне нашей посадки на пароходы, приехал царь и, после смотра, обращаясь к казакам, сказал:
— Желаю вам благополучно переплыть море. А там, когда высадитесь, я за вас не боюсь.
— Ну, что? — говорю я после своим казакам. — Верите теперь, что десант будет?.. Сам царь сказал!
— Никак нет! У Галицию нам предстоит дорога...
На другой день после отъезда царя нас посадили в вагоны и — на Сан...
А «приметы»?.. На основании каких «примет» сказал мне однажды отец:
— Владимир, так люди не живут долго... Или ты, или Анжелика... Кто-нибудь из вас скоро умрет.
Что он знал? Какие «приметы» видел?..
И отчего так больно, с такой недоброй тревогою сжималось иногда сердце...
* * *
Нависла над Кубанью тревога и, хотя ничего еще определенного не было, что оправдывало бы тревогу — сумрачными, озабоченными ходили казаки. И уже не чувствовалось того покоя, того радостного, здорового веселья, что отличают жизнь станицы от крикливо-нервной жизни города.
* * *
Мы не должны, не смеем разлучаться, ласкаясь и обнимая меня, сказала ты однажды... А на другой день я был вызван в Е. и пробыл там 10 дней.
То была наша первая разлука за 4 месяца... А еще через месяц?..
Ах, зачем забегать вперед?.. Разве уж так скоро начнутся те страшные дни, вспоминая которые я и теперь не могу не спрашивать:
— Зачем все это было?.. Зачем?..
И разве уж так скоро конец мой?..
Право же в те 10 дней разлуки не произошло ничего особенного. Ты мне каждый день писала обширные письма; я каждый день отвечал на них. А приехал неожиданно для тебя. И когда увидал тебя, занятую какой-то работой в кабинете, когда ты, повернувшись, вспыхнула светом счастья, а глаза вдруг налились радостными слезами, я, как и при первой встрече, пал к твоим ногам и только шептал:
— Анжелочка... Анжелочка...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Комментариев нет:
Отправить комментарий