3-я часть
Владимир Куртин
Осколок
О, я хорошо помню, когда и где это началось! Это началось там, в том диком, суровом крае, где впервые я услыхал твой клич призывный...
И я пришел. Взял тебя за руку... И до сих пор я чувствую ответное пожатие руки твоей, когда ты, обдав меня ласкою глаз своих, тихо сказала:
- О, да ... это — я.
А, может быть, ты это только подумала... Но не все ли равно?.. Я слыхал это. Слыхал!..
Жаркий летний полдень. Раскаленные камни дышат зноем. Воздух тяжел и недвижим. Два горных хребта, сдавившие долину Огнота с севера и с юга, повиты горячим маревом и кажутся двумя громадными пепельно-седыми львами, уснувшими среди песков Сахары. Тишина. Грустно торжественная тишина пустыни. На берегу маленькой, извилистой речонки, вернее ручья, Ашаги-Чар-Сул, разбиты палатки. Поодаль — коновязь с привязанными лошадьми. Я с милейшим Михал Михалычем, бригадным интендантом, лежу около ручья под чахлыми кустами лозняка. Сонно журчит ручей. Гулко топочут о сухую землю кони, отбивающиеся от назойливых оводов. Изредка доносится резкий клекот двух орлов, кружащихся над вершиной Чолик-Симана.
Михал Михалыч лежит на животе, подперев левою рукою подбородок, — правой он ловит мух и, бросая их в воду, наблюдает, как одних течение быстро относит вниз, а других, покружив немного, прибивает к берегу. Он видимо нервничает: промахивается все чаще и чаще. Наконец, неистово махнув три, четыре раза и обнаружив между пальцами муху, он не бросил ее в воду, как первых, а яростно раздавил ей голову на ногте большого пальца. Перевернулся на спину. Вскочил. Стал на колени. Поднял руки к верху...
— О, Господи, ну хоть бы кусочек юбки спустился откуда-нибудь на эту проклятую долину!
Ничего он не сказал особенного. А меня точно жаром обдало. Необычайное было не в словах, а в самом тоне его голоса, которым он произнес эти слова.
Михал Михалыч опять улегся и продолжал:
— Вот, почитай, уж целых пять месяцев стоим мы в этой долине. А что видали, что видим? Вон, вытянулись одни горы, вон — другие... И все!.. Раньше я хоть интересовался, а что за ними? А теперь знаю, что и за этими горами такая же узенькая, запыленная долинка и опять гора. И так без конца! Поехал я как-то из Эрзерума в Муш, верхом (это я-то, Господи, — дома, в Сердобске, и подойти-то боялся к лошади, а если бы мне сказали, что я должен верхом до Алексеевки доехать — двенадцать верст всего — да я удавился бы, а не поехал, а тут вот 24 дня на седле проболтался). Ну, так вот — проехал я, почитай тыщу верст, ровно, брат, через этот самый Шайтан-Дач, с горы на гору, с перевала на перевал... Доехал до Кизиль-Таша (самый высокий перевал), посмотрел на юг... и там, насколько хватал глаз, торчат серые, голые вершины, тянутся хребты, вьются узкие, пыльные долины... И вы думаете, я хоть одну живую душу встретил?.. Ни черта!.. Раз, уж над самым Мушем, набрел на одно «живое» селение, — промаячило что-то на крыше сакли и только что заметило меня, скрылось. Так и не разобрал, что оно было: женщина, мужчина или тот же камень... И такая тоска меня взяла, такая тоска — хоть плачь... Ну, так вот и встал Сердобск перед глазами... А жена?
Я слушаю Михал Михалыча и чувствую, как и у меня из глубины души поднимается эта самая тоска, жгучая, неспокойная, а сердце сжалось предчувствием чего-то сладко-мучительного, доселе неизведанного. Точно родилось что-то светлое, для меня предназначенное и потянуло к себе силою непреодолимого желания. Точно чьи-то слова нежные, страстные прилетели в этот миг ко мне и наполнили радостной верою, что и меня ждет кто-то на далеком севере. Точно клич любви пронесся над вершинами и ударился о дремлющее сердце мое, и оно отозвалось на этот призыв, как отзывается струна рояля на звук другой, одинаково с нею настроенной...
Я знаю, что именно в эту минуту мы отдались друг другу. А потому-то после сразу узнали друг друга. И как смешны же были те, что спрашивали нас: Когда же вы познакомились?
Я подошел к тебе, потому что сразу узнал тебя...
* * *
Прошло лето. С мутными потоками разлившегося Шарнана уплыла дождливая осень, и я приехал в Энск. Зима здесь стояла снежная, но с частыми оттепелями. По улицам то завывала, метелица, нагромождая у стен сугробы, то неслись потоки веселой, говорливой воды.
Энцы ходили друг к другу в гости, играли в карты, немного сплетничали, обсуждали последние петербургские события. Только что был убит Распутин, и сведущие в политике люди предсказывали революцию. Как и во всех городах России во время войны, и в Энске, был ресторан — «Чашка Чаю». Каждые четверг и субботу здесь устраивались концерты. Обычно я приходил сюда с наступлением сумерек и уходил в числе последних. Не знаю почему, но именно здесь и ожидал встречи с тобою. С пытливой тревогой присматривался я к девушкам, в каждой из них искал тебя... Но проходили дни, — знакомых становилось больше, а тебя между ними все не было. Грустный возвращался я в свою «комнату для одинокого», становился у печи, прислонившись спиною к нагретому кафелю и молча курил папиросу за папиросой.
Странно. Я был так уверен, что ты здесь, в этом городе, что каждый прошедший день считал уворованным у нашего счастья. Как будто предчувствовал, что дни наши слишком скупо отсчитаны, и потому безумно хотел приблизить нашу встречу. Жил ожиданием встречи и ни о чем другом не думал.
* * *
Помню один вечер. В этот вечер мне было особенно грустно. Не знаю, почему именно у меня было такое настроение, но только грустно мне было до слез. Может быть, это было действие музыки. Наверное. Музыка всегда меня расстраивает. Ухо что ли у меня уж так устроено, что и в самых веселых мелодиях слышу тоны скорби.
Концертное отделение кончалось. Как последний номер за сценою кто-то играл «Сон негра». Играл прекрасно. Я нё знаю, чего было больше в этой игре: буйной, безграничной страсти или тоски. Я слушал с закрытыми глазами и, казалось, видел этого негра, кружащегося в дикой пляске и плачущего слезами раба ... Смех и слезы ... Это близнецы ... Не потому ли самый веселый смех вызывает у смеющегося слезы?
Я подумал тогда: так может играть человек, для которого весь мир — одна огромная слеза, трепещущая в рамке смеха.
Долго я сидел в тот вечер в ресторане и упорно думал о том непознанном, кто играл «Сон негра». Спросить? Но я мог бы узнать это и из афиши. А я и не подумал заглянуть в нее...
Я думал: вот есть человек, который из мертвого инструмента извлек целый океан звуков, придав им свою, только ему одному присущую силу и красочность, и все эти звуки нашлись в моем сердце... И новая мысль прорезала мозг, а, может быть, он играл на струнах моего сердца?.. Меня вдруг охватила тревога. Нервно достал папиросы, но не закурил.
... А может быть у меня с ним одна душа, одно сердце... В сильнейшем возбуждении встал. Прошелся по комнате...
Узнать!.. Узнать, кто это! Схватил программу. Там стояло: М-llе Б. -- «Сон негра».
* * *
В эту ночь я спал плохо. Часто просыпался. Как будто меня все время звал кто-то. Раз или два даже отозвался. Не понимал, что со мною. Но только вкравшаяся с вечера тревога становилась все сильней и сильней... Вспомнил почему-то Михал Михалыча и его рассказ...
Бедное человеческое сердце! Оно так верно предугадывает и несчастье и, большое необыкновенное счастье...
Только мы не слушаем своего сердца и плохо понимаем язык его.
* * *
А потом пришло то, что подняло меня к самому престолу Бога Любви, — показало мне Божественное начало природы человека, ярким светом пылающего метеора осветило целые миры... и бросило к свежей могильной насыпи, скрывшей под собою все...
И у меня остался лишь локон, — маленькая прядь волос, вздрагивавшая над твоим лбом, когда тебя везли на катафалке к Варваринской церкви...
— Так хотел Бог. — Утешал меня раньше твой отец. Плохое утешение. Потому что до сих пор я слышу свой отчаянный крик в церкви:
— Неправда!
И до сих пор повторяю его. Ибо еще открыты раны сердца моего и еще сочится из них больная кровь воспоминаний.
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
О, я хорошо помню, когда и где это началось! Это началось там, в том диком, суровом крае, где впервые я услыхал твой клич призывный...
И я пришел. Взял тебя за руку... И до сих пор я чувствую ответное пожатие руки твоей, когда ты, обдав меня ласкою глаз своих, тихо сказала:
- О, да ... это — я.
А, может быть, ты это только подумала... Но не все ли равно?.. Я слыхал это. Слыхал!..
Жаркий летний полдень. Раскаленные камни дышат зноем. Воздух тяжел и недвижим. Два горных хребта, сдавившие долину Огнота с севера и с юга, повиты горячим маревом и кажутся двумя громадными пепельно-седыми львами, уснувшими среди песков Сахары. Тишина. Грустно торжественная тишина пустыни. На берегу маленькой, извилистой речонки, вернее ручья, Ашаги-Чар-Сул, разбиты палатки. Поодаль — коновязь с привязанными лошадьми. Я с милейшим Михал Михалычем, бригадным интендантом, лежу около ручья под чахлыми кустами лозняка. Сонно журчит ручей. Гулко топочут о сухую землю кони, отбивающиеся от назойливых оводов. Изредка доносится резкий клекот двух орлов, кружащихся над вершиной Чолик-Симана.
Михал Михалыч лежит на животе, подперев левою рукою подбородок, — правой он ловит мух и, бросая их в воду, наблюдает, как одних течение быстро относит вниз, а других, покружив немного, прибивает к берегу. Он видимо нервничает: промахивается все чаще и чаще. Наконец, неистово махнув три, четыре раза и обнаружив между пальцами муху, он не бросил ее в воду, как первых, а яростно раздавил ей голову на ногте большого пальца. Перевернулся на спину. Вскочил. Стал на колени. Поднял руки к верху...
— О, Господи, ну хоть бы кусочек юбки спустился откуда-нибудь на эту проклятую долину!
Ничего он не сказал особенного. А меня точно жаром обдало. Необычайное было не в словах, а в самом тоне его голоса, которым он произнес эти слова.
Михал Михалыч опять улегся и продолжал:
— Вот, почитай, уж целых пять месяцев стоим мы в этой долине. А что видали, что видим? Вон, вытянулись одни горы, вон — другие... И все!.. Раньше я хоть интересовался, а что за ними? А теперь знаю, что и за этими горами такая же узенькая, запыленная долинка и опять гора. И так без конца! Поехал я как-то из Эрзерума в Муш, верхом (это я-то, Господи, — дома, в Сердобске, и подойти-то боялся к лошади, а если бы мне сказали, что я должен верхом до Алексеевки доехать — двенадцать верст всего — да я удавился бы, а не поехал, а тут вот 24 дня на седле проболтался). Ну, так вот — проехал я, почитай тыщу верст, ровно, брат, через этот самый Шайтан-Дач, с горы на гору, с перевала на перевал... Доехал до Кизиль-Таша (самый высокий перевал), посмотрел на юг... и там, насколько хватал глаз, торчат серые, голые вершины, тянутся хребты, вьются узкие, пыльные долины... И вы думаете, я хоть одну живую душу встретил?.. Ни черта!.. Раз, уж над самым Мушем, набрел на одно «живое» селение, — промаячило что-то на крыше сакли и только что заметило меня, скрылось. Так и не разобрал, что оно было: женщина, мужчина или тот же камень... И такая тоска меня взяла, такая тоска — хоть плачь... Ну, так вот и встал Сердобск перед глазами... А жена?
Я слушаю Михал Михалыча и чувствую, как и у меня из глубины души поднимается эта самая тоска, жгучая, неспокойная, а сердце сжалось предчувствием чего-то сладко-мучительного, доселе неизведанного. Точно родилось что-то светлое, для меня предназначенное и потянуло к себе силою непреодолимого желания. Точно чьи-то слова нежные, страстные прилетели в этот миг ко мне и наполнили радостной верою, что и меня ждет кто-то на далеком севере. Точно клич любви пронесся над вершинами и ударился о дремлющее сердце мое, и оно отозвалось на этот призыв, как отзывается струна рояля на звук другой, одинаково с нею настроенной...
Я знаю, что именно в эту минуту мы отдались друг другу. А потому-то после сразу узнали друг друга. И как смешны же были те, что спрашивали нас: Когда же вы познакомились?
Я подошел к тебе, потому что сразу узнал тебя...
* * *
Прошло лето. С мутными потоками разлившегося Шарнана уплыла дождливая осень, и я приехал в Энск. Зима здесь стояла снежная, но с частыми оттепелями. По улицам то завывала, метелица, нагромождая у стен сугробы, то неслись потоки веселой, говорливой воды.
Энцы ходили друг к другу в гости, играли в карты, немного сплетничали, обсуждали последние петербургские события. Только что был убит Распутин, и сведущие в политике люди предсказывали революцию. Как и во всех городах России во время войны, и в Энске, был ресторан — «Чашка Чаю». Каждые четверг и субботу здесь устраивались концерты. Обычно я приходил сюда с наступлением сумерек и уходил в числе последних. Не знаю почему, но именно здесь и ожидал встречи с тобою. С пытливой тревогой присматривался я к девушкам, в каждой из них искал тебя... Но проходили дни, — знакомых становилось больше, а тебя между ними все не было. Грустный возвращался я в свою «комнату для одинокого», становился у печи, прислонившись спиною к нагретому кафелю и молча курил папиросу за папиросой.
Странно. Я был так уверен, что ты здесь, в этом городе, что каждый прошедший день считал уворованным у нашего счастья. Как будто предчувствовал, что дни наши слишком скупо отсчитаны, и потому безумно хотел приблизить нашу встречу. Жил ожиданием встречи и ни о чем другом не думал.
* * *
Помню один вечер. В этот вечер мне было особенно грустно. Не знаю, почему именно у меня было такое настроение, но только грустно мне было до слез. Может быть, это было действие музыки. Наверное. Музыка всегда меня расстраивает. Ухо что ли у меня уж так устроено, что и в самых веселых мелодиях слышу тоны скорби.
Концертное отделение кончалось. Как последний номер за сценою кто-то играл «Сон негра». Играл прекрасно. Я нё знаю, чего было больше в этой игре: буйной, безграничной страсти или тоски. Я слушал с закрытыми глазами и, казалось, видел этого негра, кружащегося в дикой пляске и плачущего слезами раба ... Смех и слезы ... Это близнецы ... Не потому ли самый веселый смех вызывает у смеющегося слезы?
Я подумал тогда: так может играть человек, для которого весь мир — одна огромная слеза, трепещущая в рамке смеха.
Долго я сидел в тот вечер в ресторане и упорно думал о том непознанном, кто играл «Сон негра». Спросить? Но я мог бы узнать это и из афиши. А я и не подумал заглянуть в нее...
Я думал: вот есть человек, который из мертвого инструмента извлек целый океан звуков, придав им свою, только ему одному присущую силу и красочность, и все эти звуки нашлись в моем сердце... И новая мысль прорезала мозг, а, может быть, он играл на струнах моего сердца?.. Меня вдруг охватила тревога. Нервно достал папиросы, но не закурил.
... А может быть у меня с ним одна душа, одно сердце... В сильнейшем возбуждении встал. Прошелся по комнате...
Узнать!.. Узнать, кто это! Схватил программу. Там стояло: М-llе Б. -- «Сон негра».
* * *
В эту ночь я спал плохо. Часто просыпался. Как будто меня все время звал кто-то. Раз или два даже отозвался. Не понимал, что со мною. Но только вкравшаяся с вечера тревога становилась все сильней и сильней... Вспомнил почему-то Михал Михалыча и его рассказ...
Бедное человеческое сердце! Оно так верно предугадывает и несчастье и, большое необыкновенное счастье...
Только мы не слушаем своего сердца и плохо понимаем язык его.
* * *
А потом пришло то, что подняло меня к самому престолу Бога Любви, — показало мне Божественное начало природы человека, ярким светом пылающего метеора осветило целые миры... и бросило к свежей могильной насыпи, скрывшей под собою все...
И у меня остался лишь локон, — маленькая прядь волос, вздрагивавшая над твоим лбом, когда тебя везли на катафалке к Варваринской церкви...
— Так хотел Бог. — Утешал меня раньше твой отец. Плохое утешение. Потому что до сих пор я слышу свой отчаянный крик в церкви:
— Неправда!
И до сих пор повторяю его. Ибо еще открыты раны сердца моего и еще сочится из них больная кровь воспоминаний.
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Комментариев нет:
Отправить комментарий