1-я часть
Гейман А.А.

Судьбу осы испортили
(Кубанская старина)

— Почему вы до сих пор не женились, Игнат Максимович? — спросили как-то дамы нашего старого есаула, за чайным столом, в дружеской компании.
 — Да как вам сказать... так уж вышло... смешно сказать, а судьбу мою осы испортили.
 — Как?.. Осы?.. Пожалуйста, расскажите, — приставали все.
 — Собственно, и рассказывать нечего, дело обычное... но быть по-вашему, — слушайте, когда хотите.
Игнат Максимович, веселый, красивый мужчина, лет 42-х, когда бывал в духе — хорошо рассказывал. Все затихли и приготовились слушать.
Был я еще молодым, лет 25-ти, и, правда, подумывал о женитьбе. Состоял я на льготе, с приказом жить в станице Ново-Марьинской, на самой границе Кубани и Ставрополья. И теперь эта подгородная станица маленькая и глухая, а тогда — это была скука смертная. Поп да учитель, вот и все общество. Единственное утешение, это озеро, на берегу которого Н.-Марьевка и поселилась. Дичи и рыбы на нем и в его водах было множество, и для охотника развлечение от мертвящей скуки было отличное.
В 18-ти всего верстах напрямки, степью, был г. Ставрополь, веселый и беспечальный в те времена город: общество огромное и радушное. Бывало, настреляешь на озере уток, на тройку и через час-два в Ставрополе. Разошлешь дичь по знакомым, ну, тут тебя кто на обед, кто на ужин. Везде барышни, цветник этакий роскошный, глаза разбегаются.
Дичи, как я сказал, на озере было множество, и охота была легкая, интересная и добычливая. Неизменным спутником моим на этих охотах был всегда некий казак третьей очереди — Еська. Лет тридцати, сухой и длинный, с маленькой сплюснутой головой на длинной шее, с длинным носом и безбородый. Вся станица звала его Еськой, только жена — Остапом Никифоровичем.
Еська всегда спокоен, медлителен в движениях и молчалив. Он никогда не работал, все хозяйство его и дома, и в поле справляла его жена с двумя сыновьями, лет 14 и 16-ти. Василиса, жена его, «водила» мужа чисто, относилась к нему почтительно и была, по-видимому, им вполне довольна. Водки Еська не пил и не курил. Если, случалось, поднесешь ему стаканчик, то сначала он долго отказывается и благодарит, и уж наконец, вероятно боясь вас обидеть, берет стаканчик двумя пальцами в правую руку, сдвигает ноги, вытягивается, и произносит неизменно всегда одну и ту же фразу: Желаю здравия и прочего успеха в делах рук наших, — опрокинет рюмку в рот. Но уж больше пить не станет.
Еська в первоочередных частях не служил, а попал на войсковые рыбные промыслы в лиманах Кубани, но по болезни через полгода был отпущен домой. Все же, пребывание его на этой службе принесло Еське пользу: с грехом пополам он выучился грамоте и мог состряпать дощатую лодку.
Такую лодку он, как только прибыл домой и оправился, и соорудил. Назвал он ее «монитор», по-нынешнему — военный крейсер, который он однажды видел на Черном море.  «Монитор» наш, однако, вмещал всего двух человек. Окрасить лодку оказалось нечем, но на носу лодки красовалась выведенная дегтем надпись: «Олгаъ».
 — Что же ты, Еська, мягкий знак пропустил, а вот твердый так зря на конце прилепил?
Еська сначала помолчит, а потом ответит спокойно, но уверенно:
 — Ерь буква никудышная, потому — всякий знает, что Ольга, так и есть Ольга, а не Олга, а вот Еръ это буква правильная: он слово отрубит. Кончил слово, ну и Еръ поставить сей же час надобно.
После такого погружения в недра российской грамматики и необычно длинной речи, Еська надолго погружался в молчание.
Но, несомненно, и в Еське горела одна страсть, могучая и ненасытная, жадная и неукротимая. Определенно можно утверждать, что за всю свою жизнь не загубил Еська ни одной птичьей души, если не считать воробьиных птенцов, которых на Кубани «выдирать» из гнезд, как известно, дело похвальное.
Еська никогда не стрелял из охотничьего ружья, но стоили сказать: — на охоту! — и Еська преображался.
Широко шагая длинными и тонкими ногами, раздувая, как паруса, полы бешмета, Еська мчался на свой «монитор», вытаскивая его на берег, проворно откачивал воду и заботливо заколачивал вечно текущие борта его.
На охоте Еська неузнаваем. Обычно скромный, почтительный и молчаливый, он на охоте — развязан и болтлив. Всякую утку в камышах Еська увидит раньше меня. Тогда, сделав шаг от кормы, стоя на которой, он шестом гнал лодку и, достав меня и тыкая в плечо рукою, кричит:
 — Ось! Ось! О-се-се-се, — дерзость в обычное время для Еськи недопустимая.
Случится удачным дуплетом срезать пару уток.
 — Ага! Видали! — кричит Еська. — Мы не таковские! Что думаете! Мы вас тут всех заберем! — и быстро гонит лодку к упавшим уткам.
 — А здоровый! — кричит он, вытаскивая из воды утку, хотя бы это был крошечный чирок... утка, как известно, не больше голубя.
Всегда правдивый, Еська часто отклонялся от истины далеко, если спросите его, например: — А много у вас на озере уток? Еська зажмурит оба глаза, отведет лицо, с приподнятым немного вверх носом, вправо, произнося:  — К-ы-ы-к... — и затем, быстро поставив лицо прямо, откроет глаза, — грязи! — восклицает на этом слове.
 — А хорошо стреляет твой сотник? — спросите его обо мне. — Би-и-ис промашки! И опять тот же жест.
Ранней весной, или поздней осенью, над нашим озером появляются дикие гуси. Случается это всегда в самые ненастные ночи, когда дует ледяной ветер, а с неба падает не то снег, не то дождь. Не постучав ранее в окно и минуя вестового, врывается тогда ко мне Еська.
 — Вашброди, гуси! Вставайте, а я на монитор!
 — Что-то нездоровится мне, потому вот и лежу. Пусть уж эти пролетят.
 — Ох, и гусей!.. Кы-ы-к..
 — Грязи! — кончаю я за него.
 — Так точно!
Продолжительное молчание.
 — А жирные... не выдерживает Еська.
 — Да ты их что же, за хвост уже держал?
Еська озадачен и молчит долго. Молчу и я.
Вижу, что уже достаточно извел Еську и кричу:
 — Андрей, на охоту!
Еську как волной смывает, и только уже на улице слышу его крик:
 — Так я на монитор!
Вот каков был мой Еська.
(окончание следует)

(журнал «Вольное казачество» № 24 стр. 1-3)