3-я часть (окончание)
Гейман А.А.
В чем сила женщины?
(Кубанская старина)
— Как это, Луша, вы чудно живете с Климом. Словно брат и сестра, а не муж и жена, — спросила ее как-то жена смотрителя.
— И что ты, Васильевна, в законе живем.
Вот и все. Случается иногда, что заберется Клим к казакам и выпивают, конечно, там. Опять смотрительница зовет Лушу: Сходила бы, позвала мужа, ведь он очередной на «гон».
— Как можно, да он ни за что не пойдет, а только разгневается. Придет и сам вовремя, — а я не смею.
Случается — ямщики в гоне, один Клим дома. Разморенные жарой казаки и смотритель со смотрительшей, да и куры и собаки на станции спят мертвым сном. И вот тогда Клим поет высоким баритоном, где-нибудь в конюшне. Сначала потихоньку, после все громче. Хорошо поет, трогательно. И чего не поет Клим и про что! Тут и Дон тихий, да вольный, и ковыли степей бескрайних, и курганы седые. И Степан, и Ермак тут. Безысходная грусть и тоска низких регистров пения вдруг сменяются неудержимой радостью и буйным окриком молодецким...
И вот тогда наблюдательный глаз мог заметить за кисейной занавеской Лушу, ее слабый силуэт. Опершись локтем о подоконник и подперев щеку на ладонь, затаив дыхание, слушает она пение мужа. Слушает и то плачет, то улыбается и не оторвется, пока Клим не умолкнет. А Клим разом оборвет, если заметит за занавеской тень Луши или почудится ему, что кто-нибудь на станции или на посту не спит. Не любил Клим, чтобы слушали песни его. Эти песни, должно быть, и заполонили сердце девичье Лушино, да чаруют и теперь.
------------------------------------------------
Подошла и поздняя осень. Речка Грязнуха уже покрылась тонким, прозрачным льдом, позволявшим видеть местами действительно грязное, а местами и песчаное, с мелкими камешками дно ее.
Пошла Луша, по обыкновению, на речку, чтобы набрать ведро воды, да самовар песочком почистить. Стала на лед, лед, еще слабый, проломился и Луша, не удержав равновесия, села на дно по пояс в воду. Уперлась руками в крепкие еще края проруби, — обломились и они — ноги ушли дальше под лед, а вода забралась уже и за шею. Все же выбралась. Пока дошла до дому — все на ней лубком обмерзло. Не так-то скоро — без посторонней помощи — удалось снять все обмерзшее да переодеться в сухое, и Луша простудилась. Всего три недели пролежала Луша в горячке и отдала душу свою светлую.
Казалось, совершенно спокойно принял это несчастье Клим. Сам сколотил гроб и отвез покойницу в станицу, где и похоронил.
— Что же, Васильевна, — Бог дал... Бог взял. Упокой Господи ее душеньку, — спокойно сказал Клим, когда, по возвращению из станицы, смотрительница спросила его: «жалко ли ему Лушу».
Потом все пошло по-прежнему. Прошло три месяца. Как-то поехал Клим в гон, а оттуда возвратился с пассажиркой в повозочке.
— Вот, прошу любить да жаловать, — сказал Клим и начальству и ямщикам. — Новая жена моя. — Хотя и пригульная, да ничего.
Как раз в тот же день приехали на станцию и старики — отец и мать покойной Луши. Клим справил поминальный обед, потом собрал и аккуратно уложил все ее вещи в сани родителей Луши. Старики погоревали, сходили попрощаться со смотрителями и долго там разговаривали, потом дружески попрощались и с Климом, сели и уехали. А в пустой горнице хозяйкой водворилась — Агафья, новая жена Клима.
И вот тут только выяснилось, что Клим был беглый донской казак. Пришел сначала на Кубань, нанялся работником к зажиточному казаку ст. Прочноокопской, старообрядцу, и за один месяц, молодецким видом и поведением, а больше должно быть лихими, да трогательными песнями своими околдовал дочку его — Лушу. Просил дать согласие на брак, но крепкий старик-старовер не только не дал согласия, а и пистолетом пригрозил. Тогда любовники бежали.
Велики были, знать, обаяние парня и любовь девицы, если она, в те строгие времена, пренебрегла и веру отцов и традиции, строгость и чистоту нравов старообрядческих, — ушла с православным, невенчанная.
Агафья уже не молодая баба. Голову покрывала грязным белым платком, подвязанным концами под подбородком. Надо лбом, высоким и сдавленным с боков, платок нависал острым козырьком, а из-под него выбивались редкие, никогда нечесаные космы. Серое лицо с большим ртом, с тонкими, бледно-синими губами; и все это безобразие дополняли безбровые, зеленые глаза. Юбка всегда подтыкана с одной стороны за пояс, обнажая ноги в грязных толстых чулках, причем один подвязан грязной тесемкой, а другой спускался до щиколотки; красная расчесанная икра ноги и стоптанные коты на ступнях заканчивали весь этот отвратительный «экземпляр».
Агафья вечно кричала своим скрипучим голосом. Уже через неделю щенок оказался с выбитым глазом. Каждая попытка его взобраться по ступенькам крылечка в комнату оканчивалась для него мучительно: Агафья просто сбрасывала его ногой чуть не на середину двора. Несчастный забирался тогда под крыльцо и горько визжал там, обиженный и голодный. Умный поросенок сбежал к казакам на пост, где его казаки и съели.
Клим перестал спать в конюшне. Забрался он как-то по старой привычке на пост, попить водочки, но узнала Агафья, подошла к единственному в курене, где сидела компания, окну, разыскала глазами Клима и постучала. Клим встретил взгляд Агафьи; конфузясь, но решительно встал, извинился и покорно пошел за Агафьей, которая постучав в окно, тотчас же, пошла на станцию, даже не оглядываясь.
— Как бычок на веревочке! — удивлялись после казаки.
Клим никогда больше не пел своих песен.
Слава Богу, недолго Агафья своим присутствием оскорбляла своеобразный, но опрятный уклад в станционной жизни, но грязный след ее надолго висел в памяти обывателей, а для Клима, как увидим, оказался и трагическим.
Что-то через месяц с небольшим, поехала Агафья с обратной тройкой в ст. Гиагинскую по своим делам, как она говорила, а через день на станцию приехал оттуда еще ямщик и объявил всем, что Агафья велела сказать Климу, чтобы больше не ждал ее, а если когда встретится, то она ему в глаза наплюет; а сама уехала с одним армавирским торговцем — армянином. Все с радостью приняли эту весть, только Клим, ни слова не говоря, повернулся, пошел в конюшню и ничком лег на свою, оставленную было кровать.
Двое суток не выходил Клим из конюшни. К лошадям вставал, но уже не разговаривал с ними ласково и наставительно, как прежде. Немало и пинков ногою под живот получил добродушный «Гаврюшка», а «Юла» не юлила больше.
Очередной гон заставил Клима выйти из конюшни.
Вывел лошадей, запряг, сел на козлы...
— Отворяй!
Ворота настежь...
Но кони... ни с места!
Клим вынул из-под себя кнут и первый раз в жизни вытянул Гаврюшку... Конь вздрогнул, закинул морду за оглоблю так, что мог одним глазом видеть Клима и нервно замер.
Еще удар кнута — Гаврюшка налег на оглоблю задом, треск и Гаврюшка повалился на сломанную им оглоблю. Пристяжки оттянули поводки и постромки в стороны и, опустив головы, растерянно стояли на месте. Лошадей выпрягли, запрягли в другую повозочку. Та же история. В гон пошла другая тройка. Клим увел лошадей в конюшню и залег на кровати. Это было перед вечером, а на утро Клима не стало на станции. Он исчез.
Ехали через несколько дней черкесы из аула Темиргоя, заезжали, по обыкновению на станцию и говорили, что видели как то Клима, проходил он с кнутом через их аул и направился по шляху на железнодорожный полустанок Гулькевичи. С той поры о нем ни слуху, ни духу. Тройка Клима навсегда оказалась сноровленной, и ее расформировали по другим станциям и тройкам.
(окончание)
(журнал «Вольное казачество» № 36 стр. 2-4)
Гейман А.А.
В чем сила женщины?
(Кубанская старина)
— Как это, Луша, вы чудно живете с Климом. Словно брат и сестра, а не муж и жена, — спросила ее как-то жена смотрителя.
— И что ты, Васильевна, в законе живем.
Вот и все. Случается иногда, что заберется Клим к казакам и выпивают, конечно, там. Опять смотрительница зовет Лушу: Сходила бы, позвала мужа, ведь он очередной на «гон».
— Как можно, да он ни за что не пойдет, а только разгневается. Придет и сам вовремя, — а я не смею.
Случается — ямщики в гоне, один Клим дома. Разморенные жарой казаки и смотритель со смотрительшей, да и куры и собаки на станции спят мертвым сном. И вот тогда Клим поет высоким баритоном, где-нибудь в конюшне. Сначала потихоньку, после все громче. Хорошо поет, трогательно. И чего не поет Клим и про что! Тут и Дон тихий, да вольный, и ковыли степей бескрайних, и курганы седые. И Степан, и Ермак тут. Безысходная грусть и тоска низких регистров пения вдруг сменяются неудержимой радостью и буйным окриком молодецким...
И вот тогда наблюдательный глаз мог заметить за кисейной занавеской Лушу, ее слабый силуэт. Опершись локтем о подоконник и подперев щеку на ладонь, затаив дыхание, слушает она пение мужа. Слушает и то плачет, то улыбается и не оторвется, пока Клим не умолкнет. А Клим разом оборвет, если заметит за занавеской тень Луши или почудится ему, что кто-нибудь на станции или на посту не спит. Не любил Клим, чтобы слушали песни его. Эти песни, должно быть, и заполонили сердце девичье Лушино, да чаруют и теперь.
------------------------------------------------
Подошла и поздняя осень. Речка Грязнуха уже покрылась тонким, прозрачным льдом, позволявшим видеть местами действительно грязное, а местами и песчаное, с мелкими камешками дно ее.
Пошла Луша, по обыкновению, на речку, чтобы набрать ведро воды, да самовар песочком почистить. Стала на лед, лед, еще слабый, проломился и Луша, не удержав равновесия, села на дно по пояс в воду. Уперлась руками в крепкие еще края проруби, — обломились и они — ноги ушли дальше под лед, а вода забралась уже и за шею. Все же выбралась. Пока дошла до дому — все на ней лубком обмерзло. Не так-то скоро — без посторонней помощи — удалось снять все обмерзшее да переодеться в сухое, и Луша простудилась. Всего три недели пролежала Луша в горячке и отдала душу свою светлую.
Казалось, совершенно спокойно принял это несчастье Клим. Сам сколотил гроб и отвез покойницу в станицу, где и похоронил.
— Что же, Васильевна, — Бог дал... Бог взял. Упокой Господи ее душеньку, — спокойно сказал Клим, когда, по возвращению из станицы, смотрительница спросила его: «жалко ли ему Лушу».
Потом все пошло по-прежнему. Прошло три месяца. Как-то поехал Клим в гон, а оттуда возвратился с пассажиркой в повозочке.
— Вот, прошу любить да жаловать, — сказал Клим и начальству и ямщикам. — Новая жена моя. — Хотя и пригульная, да ничего.
Как раз в тот же день приехали на станцию и старики — отец и мать покойной Луши. Клим справил поминальный обед, потом собрал и аккуратно уложил все ее вещи в сани родителей Луши. Старики погоревали, сходили попрощаться со смотрителями и долго там разговаривали, потом дружески попрощались и с Климом, сели и уехали. А в пустой горнице хозяйкой водворилась — Агафья, новая жена Клима.
И вот тут только выяснилось, что Клим был беглый донской казак. Пришел сначала на Кубань, нанялся работником к зажиточному казаку ст. Прочноокопской, старообрядцу, и за один месяц, молодецким видом и поведением, а больше должно быть лихими, да трогательными песнями своими околдовал дочку его — Лушу. Просил дать согласие на брак, но крепкий старик-старовер не только не дал согласия, а и пистолетом пригрозил. Тогда любовники бежали.
Велики были, знать, обаяние парня и любовь девицы, если она, в те строгие времена, пренебрегла и веру отцов и традиции, строгость и чистоту нравов старообрядческих, — ушла с православным, невенчанная.
Агафья уже не молодая баба. Голову покрывала грязным белым платком, подвязанным концами под подбородком. Надо лбом, высоким и сдавленным с боков, платок нависал острым козырьком, а из-под него выбивались редкие, никогда нечесаные космы. Серое лицо с большим ртом, с тонкими, бледно-синими губами; и все это безобразие дополняли безбровые, зеленые глаза. Юбка всегда подтыкана с одной стороны за пояс, обнажая ноги в грязных толстых чулках, причем один подвязан грязной тесемкой, а другой спускался до щиколотки; красная расчесанная икра ноги и стоптанные коты на ступнях заканчивали весь этот отвратительный «экземпляр».
Агафья вечно кричала своим скрипучим голосом. Уже через неделю щенок оказался с выбитым глазом. Каждая попытка его взобраться по ступенькам крылечка в комнату оканчивалась для него мучительно: Агафья просто сбрасывала его ногой чуть не на середину двора. Несчастный забирался тогда под крыльцо и горько визжал там, обиженный и голодный. Умный поросенок сбежал к казакам на пост, где его казаки и съели.
Клим перестал спать в конюшне. Забрался он как-то по старой привычке на пост, попить водочки, но узнала Агафья, подошла к единственному в курене, где сидела компания, окну, разыскала глазами Клима и постучала. Клим встретил взгляд Агафьи; конфузясь, но решительно встал, извинился и покорно пошел за Агафьей, которая постучав в окно, тотчас же, пошла на станцию, даже не оглядываясь.
— Как бычок на веревочке! — удивлялись после казаки.
Клим никогда больше не пел своих песен.
Слава Богу, недолго Агафья своим присутствием оскорбляла своеобразный, но опрятный уклад в станционной жизни, но грязный след ее надолго висел в памяти обывателей, а для Клима, как увидим, оказался и трагическим.
Что-то через месяц с небольшим, поехала Агафья с обратной тройкой в ст. Гиагинскую по своим делам, как она говорила, а через день на станцию приехал оттуда еще ямщик и объявил всем, что Агафья велела сказать Климу, чтобы больше не ждал ее, а если когда встретится, то она ему в глаза наплюет; а сама уехала с одним армавирским торговцем — армянином. Все с радостью приняли эту весть, только Клим, ни слова не говоря, повернулся, пошел в конюшню и ничком лег на свою, оставленную было кровать.
Двое суток не выходил Клим из конюшни. К лошадям вставал, но уже не разговаривал с ними ласково и наставительно, как прежде. Немало и пинков ногою под живот получил добродушный «Гаврюшка», а «Юла» не юлила больше.
Очередной гон заставил Клима выйти из конюшни.
Вывел лошадей, запряг, сел на козлы...
— Отворяй!
Ворота настежь...
Но кони... ни с места!
Клим вынул из-под себя кнут и первый раз в жизни вытянул Гаврюшку... Конь вздрогнул, закинул морду за оглоблю так, что мог одним глазом видеть Клима и нервно замер.
Еще удар кнута — Гаврюшка налег на оглоблю задом, треск и Гаврюшка повалился на сломанную им оглоблю. Пристяжки оттянули поводки и постромки в стороны и, опустив головы, растерянно стояли на месте. Лошадей выпрягли, запрягли в другую повозочку. Та же история. В гон пошла другая тройка. Клим увел лошадей в конюшню и залег на кровати. Это было перед вечером, а на утро Клима не стало на станции. Он исчез.
Ехали через несколько дней черкесы из аула Темиргоя, заезжали, по обыкновению на станцию и говорили, что видели как то Клима, проходил он с кнутом через их аул и направился по шляху на железнодорожный полустанок Гулькевичи. С той поры о нем ни слуху, ни духу. Тройка Клима навсегда оказалась сноровленной, и ее расформировали по другим станциям и тройкам.
(окончание)
(журнал «Вольное казачество» № 36 стр. 2-4)
Комментариев нет:
Отправить комментарий