Курганский Вадим
Алочка
Никак не могла понять своего старшего брата, студента Петрушу, пятнадцатилетняя Алочка, ученица V класса одной из Екатеринодарских гимназий...
Ну, что кажется — человек молодой, интересный, даже красивый, пожалуй, а уж у-умница! — а никуда — ни на один вечер, ни на одну прогулку, ни в гости, никуда...
И что бы нелюдимым настоящим был, тоже не скажешь — товарищи по университету каждое лето к нему приезжали. Бывало, отойдет весна, кончатся, наконец, опротивевшие учебные дни, приедет Алочка к родителям в станицу, где служил отец — глядь, дня через два и Петрушка катит из Харькова, а с ним уже обязательно два-три товарища. Только товарищи-то тоже какие-то, как и сам Петруха. Запрутся, бывало, в Петрушиной комнате и ну спорить, да кричать. Горячатся, — по всему дому слышно. Мамочка так сначала испугалась даже — «передерутся еще», — говорит, а папа ходит себе, в седой ус посмеивается, — «пускай, мол, — дело молодое, горячее».
Попробовала было раз Алочка тихонечко подслушать под окошком. Слушала, слушала, не поняла ничего и побежала поскорее в сад...
Только и слышно, что «социализм», да «капитализм», да «пролетариат», да «коммуна»... И так до поздней ночи.
Верьте — не верьте, а только проснулась один раз Алочка на рассвете — уже солнышко вставать собиралось, — прислушалась — кричат... Охрипли, бедняжки, как петушки молоденькие, и кричат... Даже смешно стало Алочке — засмеялась она, повернулась на другой бок и сладко опять уснула...
Знала Алочка про то, что где-то идет война и что там, далеко, стреляют и убивают друг друга люди. Видела, как уезжали из станицы казаки, как горько плакали, провожая их, жены и матери. Украдкой — смотрела она из-за занавесок окна на проходящие мимо, с лихими, залихватскими песнями казачьи сотни и трепетно сжималось ее молоденькое сердце — столько страшного слышала она об этих самых казаках еще в раннем детстве, когда она жила еще там — под Рязанью. И когда впервые узнала она, что папа получает новое назначение, и они поедут далеко на юг — в самый центр мрачной Казакии — страшно стало ей, и долго по приезде пугливо забиралась она в комнаты, заслышав удалые звуки песен, завидев затянутые в черкески фигуры.
Но, прошло много времени, — подросла Алочка, присмотрелась к казакам, познакомилась с молодым хорунжим Андреем, и пропал из ее сердца всякий страх и неприязнь, словно никогда и не было их. Захотелось узнать поподробнее, кто такие казаки, что это такое — казачество, о котором так много говорил ей Андрюша, когда гуляли они вдвоем по темным улицам станицы.
«Спрошу Петрушу» — решила она — «он такой умный, наверное, знает». Долго говорил ей Петруша что-то, упоминая и «социальные неравенства», и «сословные привилегии», и «пережиток», много других непонятных слов и закончил злобно, назвав казаков опричниками и палачами трудящихся масс. Не выдержала этого Алочка, вспыхнула, загорелась, — как, ее Андрюша, такой хороший, такой ласковый — опричник, — назвала брата глупым и убежала к себе в комнату, заливаясь горькими слезами. А потом успокоилась, вынула из потайного ящичка маленький медальончик с фотографией и, представив себе Андрюшу с собачьей головой и метлой у седла, звонко расхохоталась.
А дни шли за днями... Исполнилось Алочке 17, а потом и 18 лет, подросла, начала понимать многое, чего не понимала раньше, во многом изменилась, и только по-прежнему неизменно сладко сжималось ее сердце при мысли о молодом, стройном хорунжем Андрюше, который давно уже был там — на далекой, страшной войне. И каждый вечер, перед сном, становясь на колени перед иконой, усердно молилась Алочка о сохранении жизни молодому хорунжему. А потом, уже лежа в кровати, вынимала маленький медальон и со слезами на глазах рассматривала красивое, гордое лицо под лихо сдвинутой на затылок папахой.
По-прежнему приезжали к Петруше товарищи (но сам Петруша уже перестал ездить в университет, неокончив его), по-прежнему горячо спорили они у Петруши в комнате, только отец, вместо веселой усмешки, озабоченно хмурил брови и кусал седой ус... А однажды позвал к себе в кабинет Петрушу и скоро услышала перепуганная Алочка хриплый кричащий голос отца: «Развращенный мальчишка! Изменник!»
И такой же раздраженный голос брата: «Ретроград! Черносотенник!»
И потом, вдруг, словно гром из ясного неба, грянула революция...
Оживленный, веселый бегал Петруша — с красным бантом на студенческой фуражке, с красным цветком в петлице... По улицам станицы проходили манифестанты, больше иногородние (давно уже привыкла Алочка к казачьей терминологии) и пели песни, а потом началось уже что-то такое, чего сначала никак не могла понять Алочка... Услышала, наконец, и об Октябрьской революции, о Советах, о «мире без аннексий и контрибуций...»
Сладко дрогнуло юное сердечко при слове «мир»: кончится война, вернутся в родные станицы казаки, вернется вместе с ними и он — Андрюша.
Но, вместо казаков, потянулись через станицу и мимо нее нескончаемые вереницы эшелонов солдат — распоясанных, разнузданных, в беспорядке... Не раз вспыхивала среди ночи ожесточенная перестрелка по улицам станицы — старые казачьи диды грудью отстаивали свое добро от хищничества «доблестных защитников отечества».
Прошли эшелоны, а казаки все еще оставались на фронте...
Все больше становился хаос вокруг, все больше увеличивался и хаос в молодом мозгу. Наконец, взвился над зданием станичного правления красный флаг, на улицах замелькали распоясанные фигуры в защитных рубахах, с красными лентами через плечо, с гармониками в руках...
По целым дням стал пропадать из дома Петруша, только поздней ночью приходил назад — с револьвером у пояса, с красной звездой на фуражке. Горько плакала, не выходя из спальни, мамочка; хмурился похудевший, осунувшийся отец, а сама Алочка — уже все понявшая, все осознавшая и передумавшая долгими бессонными ночами, запиралась у себя, стараясь не видеть брата, — чтобы не крикнуть ему в лицо все, что накопилось в ее юном, наболевшем сердечке... Медленно тянулось время...
Наконец настал радостный, торжественный день!
Давно уже носились неясные, легендарные слухи о нечеловеческой борьбе в обледеневших степях — и вот — всю ночь трещали за станицей выстрелы, такали пулеметы, всю ночь жарко молилась перед иконой, рядом с матерью, Алочка, а утром загремело по улицам «ура!», и взвилась к небесам залихватская казачья песня. Впервые после долгого затворничества вышла на улицу Алочка, плача от радости, смотрела на тянущиеся ряды усталых, оборванных, но бодрых казаков и вдруг...
Мелькнуло знакомое лицо, стройная фигура и, вскрикнув от радости, повалилась Алочка на руки едва успевшего ее подхватить Андрея...
На всю жизнь остались в памяти Алочки эти недолгие часы, что провела она в заглохшем саду, крепко прижавшись к Андрюше и положив светло-русую головку на широкое казачье плечо... Быстро промелькнули чудные часы и, в последний раз поцеловав любимую в дрожащие от плача губы, поскакал Андрей догонять уходящую сотню.
И снова потянулись грустные, тяжелые дни в маленьком домике — вместе с бегущими толпами «коммунаров» ушел и Петруша. Еще упорнее, еще горше плакала мамочка, еще сумрачнее хмурился отец... Дни проходили, шла упорная борьба Юга с Севером, ушло из станицы все молодое казачье население — все кто только мог владеть винтовкой, потянулись на защиту Родного Края — и все теперь уже поняла Алочка...
Исчезли из ее души последние остатки неприязни к казачеству, сменившись горячей любовью к этому простому, может быть, иногда грубому, по-рыцарски благородному народу... Сама не понимала она порой — где кончается она и начинается казачество — так близка, так кровнородственна стала ей идеология степного рыцарства. Больно отзывались в е душе резкие, срывающиеся у отца слова, о «самостийничестве» кубанцев, об «измене», о «необходимости крутых и решительных мер...»
И зарыдала от ужаса Алочка, когда услыхала, что такие «меры» приняты — чутким сердцем поняла она, что воздвигнутая в сердце Кубани виселица означает провал и гибель борьбы...
Пришлось ей увидеть эту гибель, развал и отступление. Угрюмо, молча, без песен тянулись через станицу казачьи полки — конница, пехота, артиллерия, обозы... Целыми днями стояла Алочка у ворот, напряженно вглядываясь в серые, истомленные лица — не мелькнет ли дорогое лицо, не появится ли знакомая, стройная фигура молодого хорунжего... Но не появился он...
Прошли последние обозы, на рысях пронеслись арьергардные разъезды, и горячо рыдала, уткнувшись в подушки Алочка, когда зазвучали под окнами медные звуки торжествующего «Интернационала». Навеки прощалась Алочка с взлелеянной, сладкой грезой, не чаяло исстрадавшееся сердечко, что придется ему еще раз встретиться с любимым...
Вернулся в родной дом Петруша. Крепко заперлась у себя Алочка и только издали слышала торжествующий, глумливый голос и не братские чувства шевелились в ее душе.
Началась беспощадная расправа торжествующих победителей с придавленным казачеством... Кровавыми слезами плакала Кубань, сотнями вынося трупы лучших сынов своих к Черному морю... Целые ночи напролет рыдала Алочка, ничком на постели, затыкая уши, чтобы не слышать беспрерывного треска выстрелов...
Однажды, среди ночи, послышался Алочке чуть слышный стук в стекло окна... Вскочив с постели, настежь распахнула раму... и замерла на месте, не веря глазам, крепко ухватившись за подоконник, чтобы не упасть... Под окном — страшный, окровавленный стоял он — Андрюша... Едва сдерживая крик радости и страха, перегнулась, протягивая вперед руки, Алочка... Одним скачком вскочил в комнату молодой казак и крепко прижал к себе любимую...
Долго не могли оторваться друг от друга молодые, любящие сердца... В голове Алочки созрел целый план... Оставив Андрея у себя в комнате, крепко заперев дверь и погасив свет, побежала она в комнату брата, только что вернувшегося из ночного «суда» и, бросившись к его ногам, целуя грубые сапоги, открылась во всем, умоляя спасти ее любимого.
Улыбнулся Петруша, поднял сестру с пола и торжественно обещал исполнить все. Вместе с Алочкой отвел он Андрюшу в маленький ледник позади дома, запер на ключ дверь и, ласково похлопав сестру по плечу, ушел к себе...
Всю ночь прометалась в волнении Алочка в горячей постели, только под утро забылась на несколько мгновений, но тотчас же вскочила от грубых голосов и звука револьверных выстрелов где-то близко, над самым ухом... С отчаянным криком бросилась она к окну и замерла, оцепенев от ужаса... Весь широкий двор заполняли разнузданные, грязные красноармейцы, перед настежь распахнутыми дверями ледника мелькнуло бледное, но горделиво-спокойное лицо Андрюши, а рядом с ним — а рядом с ним вызывающе наглое лицо Петра...
С новым воплем отчаяния ринулась Алочка к выходу, вихрем промелькнула мимо на смерть перепуганных отца и матери и окаменела в дверях...
Высоко взвилось над хохочущими голосами гибкое тело, еще раз мелькнуло на момент бесконечно милое, искаженное предсмертной мукой лицо и тяжело рухнуло вниз на острую жадно-сверкающую щетину штыков...
Еще раз и еще, снова и снова... Потоки крови полились по штыкам, по стволам винтовок, по грязным рукам, кровавые брызги полетели во все стороны на лица палачей... В последний раз промелькнула наглая фигура Петр...
Захлебываясь в бурлящих, душащих рыданиях, повалилась Алочка на деревянные ступеньки крыльца.
10 декабря 1928 года
журнал «ВК»
25-й номер
стр. 2-3
Алочка
Никак не могла понять своего старшего брата, студента Петрушу, пятнадцатилетняя Алочка, ученица V класса одной из Екатеринодарских гимназий...
Ну, что кажется — человек молодой, интересный, даже красивый, пожалуй, а уж у-умница! — а никуда — ни на один вечер, ни на одну прогулку, ни в гости, никуда...
И что бы нелюдимым настоящим был, тоже не скажешь — товарищи по университету каждое лето к нему приезжали. Бывало, отойдет весна, кончатся, наконец, опротивевшие учебные дни, приедет Алочка к родителям в станицу, где служил отец — глядь, дня через два и Петрушка катит из Харькова, а с ним уже обязательно два-три товарища. Только товарищи-то тоже какие-то, как и сам Петруха. Запрутся, бывало, в Петрушиной комнате и ну спорить, да кричать. Горячатся, — по всему дому слышно. Мамочка так сначала испугалась даже — «передерутся еще», — говорит, а папа ходит себе, в седой ус посмеивается, — «пускай, мол, — дело молодое, горячее».
Попробовала было раз Алочка тихонечко подслушать под окошком. Слушала, слушала, не поняла ничего и побежала поскорее в сад...
Только и слышно, что «социализм», да «капитализм», да «пролетариат», да «коммуна»... И так до поздней ночи.
Верьте — не верьте, а только проснулась один раз Алочка на рассвете — уже солнышко вставать собиралось, — прислушалась — кричат... Охрипли, бедняжки, как петушки молоденькие, и кричат... Даже смешно стало Алочке — засмеялась она, повернулась на другой бок и сладко опять уснула...
Знала Алочка про то, что где-то идет война и что там, далеко, стреляют и убивают друг друга люди. Видела, как уезжали из станицы казаки, как горько плакали, провожая их, жены и матери. Украдкой — смотрела она из-за занавесок окна на проходящие мимо, с лихими, залихватскими песнями казачьи сотни и трепетно сжималось ее молоденькое сердце — столько страшного слышала она об этих самых казаках еще в раннем детстве, когда она жила еще там — под Рязанью. И когда впервые узнала она, что папа получает новое назначение, и они поедут далеко на юг — в самый центр мрачной Казакии — страшно стало ей, и долго по приезде пугливо забиралась она в комнаты, заслышав удалые звуки песен, завидев затянутые в черкески фигуры.
Но, прошло много времени, — подросла Алочка, присмотрелась к казакам, познакомилась с молодым хорунжим Андреем, и пропал из ее сердца всякий страх и неприязнь, словно никогда и не было их. Захотелось узнать поподробнее, кто такие казаки, что это такое — казачество, о котором так много говорил ей Андрюша, когда гуляли они вдвоем по темным улицам станицы.
«Спрошу Петрушу» — решила она — «он такой умный, наверное, знает». Долго говорил ей Петруша что-то, упоминая и «социальные неравенства», и «сословные привилегии», и «пережиток», много других непонятных слов и закончил злобно, назвав казаков опричниками и палачами трудящихся масс. Не выдержала этого Алочка, вспыхнула, загорелась, — как, ее Андрюша, такой хороший, такой ласковый — опричник, — назвала брата глупым и убежала к себе в комнату, заливаясь горькими слезами. А потом успокоилась, вынула из потайного ящичка маленький медальончик с фотографией и, представив себе Андрюшу с собачьей головой и метлой у седла, звонко расхохоталась.
А дни шли за днями... Исполнилось Алочке 17, а потом и 18 лет, подросла, начала понимать многое, чего не понимала раньше, во многом изменилась, и только по-прежнему неизменно сладко сжималось ее сердце при мысли о молодом, стройном хорунжем Андрюше, который давно уже был там — на далекой, страшной войне. И каждый вечер, перед сном, становясь на колени перед иконой, усердно молилась Алочка о сохранении жизни молодому хорунжему. А потом, уже лежа в кровати, вынимала маленький медальон и со слезами на глазах рассматривала красивое, гордое лицо под лихо сдвинутой на затылок папахой.
По-прежнему приезжали к Петруше товарищи (но сам Петруша уже перестал ездить в университет, неокончив его), по-прежнему горячо спорили они у Петруши в комнате, только отец, вместо веселой усмешки, озабоченно хмурил брови и кусал седой ус... А однажды позвал к себе в кабинет Петрушу и скоро услышала перепуганная Алочка хриплый кричащий голос отца: «Развращенный мальчишка! Изменник!»
И такой же раздраженный голос брата: «Ретроград! Черносотенник!»
И потом, вдруг, словно гром из ясного неба, грянула революция...
Оживленный, веселый бегал Петруша — с красным бантом на студенческой фуражке, с красным цветком в петлице... По улицам станицы проходили манифестанты, больше иногородние (давно уже привыкла Алочка к казачьей терминологии) и пели песни, а потом началось уже что-то такое, чего сначала никак не могла понять Алочка... Услышала, наконец, и об Октябрьской революции, о Советах, о «мире без аннексий и контрибуций...»
Сладко дрогнуло юное сердечко при слове «мир»: кончится война, вернутся в родные станицы казаки, вернется вместе с ними и он — Андрюша.
Но, вместо казаков, потянулись через станицу и мимо нее нескончаемые вереницы эшелонов солдат — распоясанных, разнузданных, в беспорядке... Не раз вспыхивала среди ночи ожесточенная перестрелка по улицам станицы — старые казачьи диды грудью отстаивали свое добро от хищничества «доблестных защитников отечества».
Прошли эшелоны, а казаки все еще оставались на фронте...
Все больше становился хаос вокруг, все больше увеличивался и хаос в молодом мозгу. Наконец, взвился над зданием станичного правления красный флаг, на улицах замелькали распоясанные фигуры в защитных рубахах, с красными лентами через плечо, с гармониками в руках...
По целым дням стал пропадать из дома Петруша, только поздней ночью приходил назад — с револьвером у пояса, с красной звездой на фуражке. Горько плакала, не выходя из спальни, мамочка; хмурился похудевший, осунувшийся отец, а сама Алочка — уже все понявшая, все осознавшая и передумавшая долгими бессонными ночами, запиралась у себя, стараясь не видеть брата, — чтобы не крикнуть ему в лицо все, что накопилось в ее юном, наболевшем сердечке... Медленно тянулось время...
Наконец настал радостный, торжественный день!
Давно уже носились неясные, легендарные слухи о нечеловеческой борьбе в обледеневших степях — и вот — всю ночь трещали за станицей выстрелы, такали пулеметы, всю ночь жарко молилась перед иконой, рядом с матерью, Алочка, а утром загремело по улицам «ура!», и взвилась к небесам залихватская казачья песня. Впервые после долгого затворничества вышла на улицу Алочка, плача от радости, смотрела на тянущиеся ряды усталых, оборванных, но бодрых казаков и вдруг...
Мелькнуло знакомое лицо, стройная фигура и, вскрикнув от радости, повалилась Алочка на руки едва успевшего ее подхватить Андрея...
На всю жизнь остались в памяти Алочки эти недолгие часы, что провела она в заглохшем саду, крепко прижавшись к Андрюше и положив светло-русую головку на широкое казачье плечо... Быстро промелькнули чудные часы и, в последний раз поцеловав любимую в дрожащие от плача губы, поскакал Андрей догонять уходящую сотню.
И снова потянулись грустные, тяжелые дни в маленьком домике — вместе с бегущими толпами «коммунаров» ушел и Петруша. Еще упорнее, еще горше плакала мамочка, еще сумрачнее хмурился отец... Дни проходили, шла упорная борьба Юга с Севером, ушло из станицы все молодое казачье население — все кто только мог владеть винтовкой, потянулись на защиту Родного Края — и все теперь уже поняла Алочка...
Исчезли из ее души последние остатки неприязни к казачеству, сменившись горячей любовью к этому простому, может быть, иногда грубому, по-рыцарски благородному народу... Сама не понимала она порой — где кончается она и начинается казачество — так близка, так кровнородственна стала ей идеология степного рыцарства. Больно отзывались в е душе резкие, срывающиеся у отца слова, о «самостийничестве» кубанцев, об «измене», о «необходимости крутых и решительных мер...»
И зарыдала от ужаса Алочка, когда услыхала, что такие «меры» приняты — чутким сердцем поняла она, что воздвигнутая в сердце Кубани виселица означает провал и гибель борьбы...
Пришлось ей увидеть эту гибель, развал и отступление. Угрюмо, молча, без песен тянулись через станицу казачьи полки — конница, пехота, артиллерия, обозы... Целыми днями стояла Алочка у ворот, напряженно вглядываясь в серые, истомленные лица — не мелькнет ли дорогое лицо, не появится ли знакомая, стройная фигура молодого хорунжего... Но не появился он...
Прошли последние обозы, на рысях пронеслись арьергардные разъезды, и горячо рыдала, уткнувшись в подушки Алочка, когда зазвучали под окнами медные звуки торжествующего «Интернационала». Навеки прощалась Алочка с взлелеянной, сладкой грезой, не чаяло исстрадавшееся сердечко, что придется ему еще раз встретиться с любимым...
Вернулся в родной дом Петруша. Крепко заперлась у себя Алочка и только издали слышала торжествующий, глумливый голос и не братские чувства шевелились в ее душе.
Началась беспощадная расправа торжествующих победителей с придавленным казачеством... Кровавыми слезами плакала Кубань, сотнями вынося трупы лучших сынов своих к Черному морю... Целые ночи напролет рыдала Алочка, ничком на постели, затыкая уши, чтобы не слышать беспрерывного треска выстрелов...
Однажды, среди ночи, послышался Алочке чуть слышный стук в стекло окна... Вскочив с постели, настежь распахнула раму... и замерла на месте, не веря глазам, крепко ухватившись за подоконник, чтобы не упасть... Под окном — страшный, окровавленный стоял он — Андрюша... Едва сдерживая крик радости и страха, перегнулась, протягивая вперед руки, Алочка... Одним скачком вскочил в комнату молодой казак и крепко прижал к себе любимую...
Долго не могли оторваться друг от друга молодые, любящие сердца... В голове Алочки созрел целый план... Оставив Андрея у себя в комнате, крепко заперев дверь и погасив свет, побежала она в комнату брата, только что вернувшегося из ночного «суда» и, бросившись к его ногам, целуя грубые сапоги, открылась во всем, умоляя спасти ее любимого.
Улыбнулся Петруша, поднял сестру с пола и торжественно обещал исполнить все. Вместе с Алочкой отвел он Андрюшу в маленький ледник позади дома, запер на ключ дверь и, ласково похлопав сестру по плечу, ушел к себе...
Всю ночь прометалась в волнении Алочка в горячей постели, только под утро забылась на несколько мгновений, но тотчас же вскочила от грубых голосов и звука револьверных выстрелов где-то близко, над самым ухом... С отчаянным криком бросилась она к окну и замерла, оцепенев от ужаса... Весь широкий двор заполняли разнузданные, грязные красноармейцы, перед настежь распахнутыми дверями ледника мелькнуло бледное, но горделиво-спокойное лицо Андрюши, а рядом с ним — а рядом с ним вызывающе наглое лицо Петра...
С новым воплем отчаяния ринулась Алочка к выходу, вихрем промелькнула мимо на смерть перепуганных отца и матери и окаменела в дверях...
Высоко взвилось над хохочущими голосами гибкое тело, еще раз мелькнуло на момент бесконечно милое, искаженное предсмертной мукой лицо и тяжело рухнуло вниз на острую жадно-сверкающую щетину штыков...
Еще раз и еще, снова и снова... Потоки крови полились по штыкам, по стволам винтовок, по грязным рукам, кровавые брызги полетели во все стороны на лица палачей... В последний раз промелькнула наглая фигура Петр...
Захлебываясь в бурлящих, душащих рыданиях, повалилась Алочка на деревянные ступеньки крыльца.
10 декабря 1928 года
журнал «ВК»
25-й номер
стр. 2-3
Комментариев нет:
Отправить комментарий