1-я часть
Владимир Куртин

Тою же дорогою

15 лет существования в «борьбе за существование». 15 лет скитания по ветру и — прихоти бросающих кусок не хлеба, а корки от хлеба. 15 лет максимальной траты физических и духовных сил за минимальные средства, не обеспечивающие даже полуголодное существование...
15 лет тому назад по этой же дороге в глухое, горное местечко катился поезд...
15 лет тому назад Степану Лавину было 30. Теперь 45...
Скотские вагоны. Беженская шпанка... Все, как один, один — как и все. Английские шинели, кавказские бурки, российские вши... И тиф... Но, 30 лет!.. Жизнь — безбрежный туманный океан. И острова счастливых неожиданностей... Европа впереди!... Жадный интерес. И вызов: Мы еще повоюем, чорт побери!
Теперь уж 45. Почти старик: плешь во всю голову и миллион морщин. Тоска и скука. Сплыл безбрежный, бурный океан — Европа. Остался маленький горный городишко.
Без треска и эффекта лопнули радужные мечты. Осталось: жить... А что же делать? Нужно же жить!...
Зачем?... Это другой вопрос. Зачем Лавин Степан после 15 лет опять едет по той же дороге, в то же самое местечко?...
Сидит у окна вагона, смотрит на те же горы, на какие смотрел 15 лет тому назад, на те же самые убогие селенья... которые и ныне так-же чужды и враждебны ему, как и 15 лет тому назад.
Слушает цоканье колес на стыках рельс и кажется ему, что никаких 15 лет и не было... И голова болит не от 15 летних лишений, а от вчерашней пароходной качки. И то, что было 15 лет тому назад, — есть сейчас...
После отчаянного болтыхания по сивым волнам Адриатики тиф с кубанцами выгрузился на набережную императора Диоклециана.
Было это в тот день, когда три восточных короля, бредя за неожиданно появившейся звездой, дотащились до окрестности Вифлеема. И поклонились новорожденному Спасителю мира... Шел дождь. Шли под дождевыми зонтиками сплитчане. Останавливались на почтительном расстоянии от места выгрузки кубанцев и, не особенно дружелюбно, а то и совсем не дружелюбно, комментировали неожиданный «долазак врангелевцев». Тем временем мокрые железнодорожники, при помощи солдат, впихнули в товарные вагоны тифозоносную толпу. Задвинули задвижки. Свистнула кукушка. Покатились... Куда?
— Куда?... Разве эти люди, пережившие великороссийскую, станичную, белую, красную, черноморскую, крымскую, лемносскую и другие трагедии, разве они знали, куда гонит их пятиконечная красная звезда? Сбились в темных, скотских вагонах, чешут изведенное вшами и лишаями тело и с закрытыми глазами смотрят фантастические картины, что неутомимо, с калейдоскопической быстротой разрисовывает тиф в их воспаленных, ошалелых, мозгах. Они еще не политические эмигранты. Даже не беженцы. Они просто затравленные, голодом и жестокими экспериментами обесчеловеченные, бывшие... генералы, полковники; вообще офицеры и кандидаты в оные; строевые и нестроевые, богатые и бедные, образованные и необразованные, умные и не умные, — все смешалось в одну бесформенную массу, бесцветную, обезволенную, которая катилась по наклонной, туда, куда вообще скатывается все бывшее в употреблении, отслужившее свое предназначение и ставшее не нужным...
Кому в Европе нужны были побежденные «врангелевцы»? Защитники деспотизма, «герои контрреволюции»?
Они не были нужны ни в Европе, ни в Африке. Ни побежденные, ни как победители... И они катились по линии наименьшего сопротивления — в братскую балканскую землю.
Стерлись все грани, внешние и внутренние различия, условные и сословные отличия. Испарились идеи и вообще всякие «высокие материи» и остался только один животный инстинкт, сноровка голодного брюха. С точки зрения интересов голодного брюха расценивались все ценности. Смотря под этим углом на весь мир, зло критиковали все, на что наталкивались, с кем и с чем входили в какое-либо соприкосновение.
Стучат колеса, посвистывает паровоз - кукушка... Куда везет она потомков вольных степных рыцарей?...
По крышам вагонов барабанит дождь. В вагонах темно и мокро...
— Сократись немного!...
Неуклюжие «танки» дернулись, а их хозяин что-то пробурчал.
— Сократись, на меня льется!
Тот, к кому была обращена эта просьба, плотнее прижался к месту, ни на вершок не подвинувшись в сторону.
Петро (в прошлом войсковой старшина), повернувшись в небольшом кругу, как мокрая иззябшая собака, переменил положение тела так, что теперь голова его была на том месте, где прежде были ноги, и вода лилась уже не на его голову, а на ноги.
— Попросишь консервов, когда приедем, не дам.
Бурка не отзывается.
— Посмотрите кто нибудь: куда едем? — покрывает общую перебранку генеральский бас.
— На кудыкину поляну!...
— Тебе - то не все ли равно, куда «едем»?
— «Едем, едем» — доехали!...
— Не спрашивал, когда на Москву «ехали»?
— Как будто вам тяжело посмотреть...
— А ты сам посмотри!...
— Научился приказывать!...
— Не от себя: он только передавал приказания.
— Ну, и самостийник обозвался!...
Вообще почти весь вагон вдруг будто бы обиделся, что и здесь есть такие, которые приказывают. В действительности же огрызнулись только те, которые сидели, стояли или лежали на «хороших» местах и видели в приказании генеральского баса не приказание, а подвох.
— Встанешь с места, а он и плюхнется. Как тогда его, чорта, выкуришь с места?...
Все же нашелся один есаул, которому терять было нечего. Подтянулся на руках, заглянул в квадратное окошко.
— Чорт его знает!... Как будто к горам приближаемся...
Колеса вдруг заскрежетали. Как будто в рельсы врезались. В окошко повалил дым. Начали кашлять.
— Тунель!... затвори окно!..
Затворить окно оказалось не так то просто.
— Ведь вот, черти! Нужно ж было!...
— Задушит проклятый уголь!
— Не велика беда...
— А хорошо было бы... если бы тунель обвалился...
— На твою голову.
— А твоя то кому нужна?...
— Для мишени.
— А твоя для веревки...
— Ну, конечно, ведь и он — член Рады.
—- Ну, это ты потише: в морду получишь!...
....Так во тьме скотского вагона переговариваются бывшие. Меньшинство. Большинство же только кашляет и бормочет что со совершенно несуразное.
Вылезли из-под земли. Машина покатилась быстрее.
— Так! Так! Так! защелкали колеса. А Михаилу (в прошлом полковник) кажется, что это не колеса стучат о рельсы, а коваль тяжелым молотом бьет его по голове. Он даже видит этого коваля: высокий, прямой, с рыжей окладистой бородой, с лохматой грудью... Чумазый чертенок раздувает мех. С горна брызгают искры... Коваль бьет:
— Так! Так! Так!
Михаил не выдержал. Громко клацнул челюстями. Из утробы в рот выскочили комья противных, горьких консервов.
— Чего рычишь? — Петро ткнул Михаила в бок.
Михаил не отвечает. Петро, чья голова лежит на животе Михаила, чувствует, как его живот судорожно стягивается, потом торопливо потягивается к горлу.
—  Этак, пока доедем, весь через рот выскочит...
Под буркой воняет. Пригревшиеся вши грызут спину и шею. Ноги в «танках» онемели и зудят.
— Так! Так! Так!...
О вагон бьет ветер. Холодно.
Михаил корчится: Ы..и! Ы..и! И..и!

* * *

Поезд выбрался на плато и побежал между голыми, корявыми «главицами» к синьской долине. Справа высокие каменные громады. Слева «главице». Между «главицами» тощие «поля», между полями и на полях тощие их собственники... Скоро и горное местечко, в котором Лавин Степан уже однажды «выгружался». Из которого 15 лет тому назад ушел с тем, чтобы никогда не вернуться и в которое сейчас возвращается.
Сейчас лето. Чахлые дубки скрашивают бесплодный пейзаж. По склонам гор снуют овцы. По шоссе пробегают автомобили, плетутся меланхолические магарцы (ослы). Словом, жизнь течет дальше. А Степан вспоминает, как было. Как было тогда, когда кубанцы скопом докатились до этого местечка...
В хмурый, зимний вечер, когда сырой туман мокрой рогожею накрывал всю синьскую долину, а холодная изморозь в'едалась в души измотавшихся железнодорожников — из вагона вывалились замотанные в бурки и башлыки кубанцы и недвижными рядами горных мумий выстраивались вдоль полотна, оканчивающегося в недалекой дыре депо...
Из тьмы чей то осипший голос командовал:
— Подайсь!... Еще!...
На что ближайшие к дыре - депо, сдержанно, но зло отвечали:
— А куда?.. И так «поддались»! Дальше уж некуда!...
За депо через мутную завесу дождя чернеет бок горы. Дальше — ни железной, ни никакой другой доро ги нет... Докатились...
К левому флангу черных рядов подошел доктор, за ним местные власти.
— Болен? — обращается доктор к первой бурке.
— Никак нет: здоров!
— А ты?
— Здоров.
— Тиф? — спрашивает вдвое перегнувшуюся соседнюю бурку.
— Никак нет: здоров!
Высокий доктор в непромокаемом плаще вздернул плечами.
— Чудно, а мне сообщили, что они все больны тифом.
— Дорогой выздоровели, — сострил тот, что выстраивал.
— Опрашивайте дальше! — Уездный нетерпеливо показал на ряды кубанцев. Доктор пошел вдоль фронта. При его приближении из каждого башлыка вылетало короткое:
— Здоров!...
Женщин не опрашивали.
Все кубанцы оказались «здоровыми», поэтому местный уездный приказал водворить их в бараках за городом. А жандармам приказал в оба смотреть за ними:
— Чтобы ни один «врангелевец» не показывался в городе!
— На ле-во! Левое плечо вперед — шагом марш!...
Подняли с земли мешки, сундуки и сумы. Повернулись. Пошли... Растянулись по топкой долине. Сверху сыплет холодная дождевая пыль. Один по одному втягиваются в длинный барак, будто в пасть чудовища. Грузно валятся на земляной пол. Один за другим. Один за другим.
Спят. Стонут. Храпят. Гнут матерщиной. Дети плачут... Словом: спят.
Вши не спят. Тиф не спит.

* * *

Утром осмотрелись. Началась «диференциация». По пайковому признаку: большинство казаков — в артель. Семейные офицеры — в семьи. Остальные в одиночку «под залог» и за наличные в корчме «мадам Элен». Перегруппировались: офицерский барак с генеральским
углом, казачий барак — для нижних чинов. Тифозный барак для всех чинов. Заняли места и начали жить...
«Здравому» Михаилу уже на второй день власть предоставила тифозный барак, где он вольготно расположился в одном из четырех углов на полу. В остальных углах и вдоль стен расположились другие.
В 2-х верстах от тифозного барака, среди романтической долины, между невысокими холмиками, местные власти предупредительно отвели кубанцам еще одно место: кладбище.
Военные власти назначили коменданта и паек.
Дождь, дождь, дождь. И туман. Туман и дождь.
Дымят семейные мангалы. Пахнет боршем артельная кухня. В корчме «мадам Элен» скварчит солянка. Молодые «безпризорные» офицеры голодными волками рыщут между этими, с ума сводящими запахами. Валюты у них нет. От вещей только клочки воспоминаний. А паек проходит через пищевод, как муравей через водосточную трубу. Они — бывшие «идеалисты» и потому совершенно никудышные «избеглицы»...
Другое дело — «простые» рядовые казаки: не обремененные идеями спасения великой, неделимой — спасли и донесли тяжелые сумы. И потому для «мадам Элен» это «русы 1-го сорта». Разве не правда, что «казаки лучшие русские мужики?».
Корчма «мадам Элен» сыграла большую роль в жизни первой кубанской «колонии». В ней воскресла политика. Не кубанская, а специально русская...
В один вечер один б. генерал угощал не организованных ни в одном котле б. офицеров. Ели и пили. Захотелось петь. Запели — каждый свое. Получилась какофония. Разброд. Встал генерал. Вскинул очки на лоб. Измерил... и приказал замолчать. На столе еше было вино и капуста. Замолчали. В наступившей тишине, под булькающий на плите соус, из горла б. генерала вдруг полились торжественно пьяные звуки гимна...
Вот тут то и началось. В этот момент бывшие вдруг перестали быть бывшими. И воскресла политика. Вплоть до кулаков и поломанных табуреток. Ибо в то время, как генеральский стол, окруженный штаб - офицерами, вытянувшись во фронт, угрожающе выводил: Ца-арствуй...
Строевые и нестроевые казачьи столы сидели, ели и пили. Взбешеный таким непочтительным отношением к своему русскому гимну, казачий генерал категорически приказам встать:
Всем, всем, всем!
Казаки — народ привычный к повиновению: встали и гаркнули:
... «Про твои станицы вольные!».
Эффект получился совсем неожиданный. У генерала появились дезертиры. Начались перебежки. Голосами — «В царствуй на страх» вмешался «отцовский дом». А «ты, наша родина» разлилась вдоль и ширь до «царя храни». Каждый дирижировал: перед носом другого.
Кулаками, а которые помузыкальнее, ножками от табуреток... Влетела «интервенция» мадам Элен и полиция.
Словом, политика ожила. Политические страсти про будились. Лица бывших приобрели бывшее выражение... Лицо генерала приняло новое выражение. И он, осекшись на высоком «Бо», — дунул привычным басом:
«на врага, на басурманина!...»
...Где вы теперь? Какой гимн соберет вас опять и одну казачью семью? Есть ли еще между вами такие, что еще мешают «отцовский дом» с «общей родиной»?
Здесь никто не остался. Й корчмы «мадам Элен» уже нет.
С землей сравнялись могилы на кладбище. В сухой траве валяются кресты без надписей...
Местные жители говорят, что здесь похоронены: «врангелевцы».
Те, что лежат здесь под сухой травой и тернами, те уже не исправят своих ошибок.
—Ну, а вы, разбредшиеся по всему свету, неужели между вами все еще есть «врангелевцы», «миллеровцы?».
Кому еще из вас приятно умереть под чужим именем, на чужой земле и за чужие интересы?

(журнал «Вольное казачество» №207 стр. 13-15)