37-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава VII
На другой день утром староминчанам пришлось основательно поработать на узкоколейке, проходившей от Екатеринодара до Пашковской. Бородин, договорив у начальника станции двухосный вагон до Старо-Минской, поднял тюки кожи, купленной им на заводе Литовченко.
Хотя рабочих для погрузки можно было найти сколько угодно, Бородин предпочел использовать для этого своих людей. На заводе грузил кожу на подводу с одним хозяйским рабочим сам Бородин. Падалка сопровождал ее до станции, а Тарас Охримович находился возле вагона и смотрел, как грузчики клали товар в него. Такой метод устранял всякую возможность пропажи. Бородин говорил, что прошлым летом он все доверил рабочим, а когда стали разгружать вагон в Старо-Минской, нескольких тюков подошвенной и хромовой кожи не хватило.
Погрузка была закончена до обеда. После работы, сытно пообедав, староминчане решили посмотреть столицу Кубанского войска.
Бородин охотно согласился сопровождать казаков, и они втроем снова покатили среди полей трамваем в Екатеринодар. Проехав Дубинку, на улице Красной сошли с трамвая и направились на сенной базар.
Покупки для домашних они решили делать на следующий день, а сейчас просто хотели побродить по городу посмотреть на всех и на все.
Первое, что им бросилось в глаза, были длинные ряды возов, запряженных волами и лошадьми, на которых стояло по несколько бочек продаваемого на розлив вина. У каждого продавца имелись стаканы и приспособления для наливания вина в посуду покупателя.
Между возами сновали не только действительные покупатели, но и любители попробовать вино чуть ли не от каждой бочки, и, таким образом, к вечеру напивавшиеся бесплатно. Один старый казак в поношенной черкеске уже от третьего воза отошел, выпив везде по стакану вина, и шел дальше к четвертому.
— Это он пробует, — сказал Тарас Охримович.
— А давай, кум, и мы попробуем катырынодарского вина! — предложил Падалка.
— Да я-то что ж, можно, а вот Аркадий Аркадьевич, наверное, не захочет с нами пробовать.
— Ничего, ничего, вы пробуйте сами, а я тем временем схожу по делам нашего кредитного товарищества и через часик вернусь.
Оставшись вдвоем, Кияшко и Падалка отошли к первому попавшемуся возу и потребовали вина «для пробы». Хозяин налил им по целому стакану и любезно подал. Выпив вино и спросив цену, оба мотнули головами и с минуту постояли, якобы раздумывая: покупать или не покупать, потом пошли следующему возу. Через полчаса оба были уже навеселе.
Какой-то престарелый казак, с длинными запорожскими усами, в серой дачковой черкеске и высокой бараньей шапке с полинялыми галунами, подошел к староминчанам:
— Бачу, что вы, хлопцы черноморцы и, мабудь, первый раз приехали в наш Екатеринодар?
— То правда, чоловиче добрый, что первый раз. И не только в Катырынодаре, но и вино «пробуем» впервые по вашему способу, — ответил Тарас Охримович. пристально приглядываясь к казаку. — А вы-то, кто же такой будете, не из черноморцев разве? Пойдемте вместе еще вино пробовать!
— Нет, спасибо, я уже пробовал, — ответил тот, — а что черноморец, то правда. Я из Ирклиевской; то есть не из станицы, а из куреня. Живу в городе все время, называюсь Письменный Ярема Степанович. А вы?
— Мы оба из Старо-Минской, из станицы, не из куреня, — ответил Тарас Охримович, — в куренях у нас небогатые казаки летом от дождя прячутся в степи.
— А как прозываетесь?
— Я Кияшко Тарас, а то Падалка Софрон, мой станичник.
— О, у нас в Войсковом штабе теперь служит Кияшко. Умная голова! Может, родственник?
— Не знаю, какой там Кияшко. Куда нам до войсковых штабов! Наше дело хлеб сеять та хвосты коням крутить.
— То так, но наши прадеды знали и еще кое-что. Вот и я...
И Письменный рассказал им много интересного. Он оказался из рода славного запорожского старшины. Его прапрадед Семен Письменный был атаманом Ирклиевского куреня в Запорожской Сечи перед самым ее разрушением в 1775 году. После основания черноморцами Екатеринодара, то есть с 1794 года, его прадед, дед и отец жили в этом городе. Несмотря на простой внешний вид, он оказался образованным казаком и знал много того, чего совсем не знали оба староминчанина. Он жил в своем домике на берегу Кубани с сыном, который занимался садоводством, а другой сын служил в армии.
В это время к ним подошел и вернувшийся Бородин.
— Э, да у вас уже и знакомства завелись! И, кажется, вы уже добре напробовались вина? — пошутил он.
— Это добрый черноморец, — отвечал Тарас Охримович, — он много кое-чего знает про наше казачество, а вот выпить с нами не хочет.
— Выпить я успею когда угодно, — сказал Ярема Степанович, — пойдемте лучше я вам покажу памятник Екатерине Великой!
— Да у нас время ограничено, хотя это, кажется, недалеко отсюда? — спросил Бородин.
— Не больше чем двести сажен отсюда, почти рядом!
— Пошли, что там, — серьезно сказал Тарас Охримович, и все направились следом за Письменным.
Когда они вошли в Екатерининский сквер, в центре которого находился большой красивый памятник, Ярема Письменный с почтением остановился, выправился, прошел ровным строевым шагом к ограде памятника и сел потом на деревянную лавку.
Памятник этот был поставлен в 1896 году в ознаменование двухсотлетия Кубанского войска. Высокая бронзовая статуя Екатерины Второй была обращена лицом на север. С левой стороны, ниже императрицы, стояли фигуры кошевых атаманов Черноморского войска: Сидора Белого, Захария Чепиги и Антона Головатого. Направо, лицом к ним, — светлейший князь Потемкин-Таврический. Сзади, на том же пьедестале, было изображение слепого кобзаря с бандурою в руках, а возле него — подросток-поводырь.
Трое староминчан уселись на лавке рядом с Письменным и долго смотрели на памятник.
— А чего эти запорожцы вроде как бы зажурены стоят? — спросил Тарас Охримович, показывая рукой на фигуры кошевых атаманов.
— Это изгнанные из Запорожской Сечи атаманы, не зная куда податься, пришли у ног царицы, изгнавшей их, просить защиты и правды. Долго эти бедолаги горе мыкали, но потом все же нашли свою правду, — ответил грустным тоном Письменный.
— Правду, говорите, нашли? А где же она, эта правда? Понаплывшие со всех концов Рассеи-матушки иногородние скоро не только командовать нами будут, но и в бороны запрягать нас станут! Ведь земля эта наша! Для ее завоевания много было пролито казачьей крови, а теперь городовики лучше нас живут на нашей земле! Вот и правда... — И Тарас Охримович почему-то сердито глянул на Бородина.
— Совершенно верно! — сказал Ярема Письменный. — Когда наши предки строили Екатеринодар, то тогда на всей земле кубанской не было ни одного иногороднего. Тогда им просто запрещалось въезжать в наш обетованный край, а тем более приобретать нашу землю. Да они не очень и настаивали, потому что тогда еще шла упорная борьба с горцами. Тогда только одни сыны славных запорожцев, черноморские казаки, были полными хозяевами богатой кубанской равнины. Но недолго так было. Покорение Кавказа было закончено, и с казаками опять стали не очень считаться. Еще при жизни моего батька, в 1868 году, последовал высочайший указ, разрешающий иногородним поселяться не только в городах нашего края, в том числе и в Екатеринодаре, но и по всей области. И иногородние со всех концов Российского государства, как саранча, хлынули в наш край, завоеванный кровью наших дедов и прадедов и особой грамотой Екатерины Второй подаренный черноморцам в собственность на веки вечные. А получилось так, что мы своим «собственным» краем уже не распоряжаемся. Кого вы теперь здесь только не встретите! И полтавские галушники, и тамбовские лапотники, и московские корзинщики, которые, кроме кваску и житнего хлеба, ничего больше не видали, и армяне, и кого только нет! Они наводнили не только наши города, но и чистокровные прежде казачьи станицы, коверкая наш родной язык, развращая народ, соблазняя наших девчат и разрушая узаконенный веками наш казачий быт. Наши города первыми почувствовали такой чужеродный наплыв, и казаки, жившие в Екатеринодаре до этого петербургского указа, в большинстве вынуждены были выехать в разраставшиеся станицы области. Но мой отец остался, и я тоже. И в наших привольных черноморских станицах истинные потомки Запорожской Сечи и теперь свято хранят традиции своих предков и казачью честь. Пока это будет, наши привольные степи кубанские будут процветать и люди благоденствовать. Нарушим священные традиции наших предков, поколеблем так долго хранимую казачью честь — и от наших вольностей останутся одни воспоминания...
Письменный умолк и задумался. Оба староминчанина внимательно слушали старого черноморца и полностью разделяли его взгляды. Бородин от слов Письменного почувствовал себя немножко неловко, но своего смущения не показывал. Ведь он тоже был в числе «наплывших на Кубань» иногородних и всего только лет двадцать тому назад как поселился в Старо-Минской и теперь благодаря своим торговым занятиям разжился так, как ни один казак-хлебороб в станице. Кияшко, уже немного примирившийся с тем, что его родная дочь вышла замуж за иногороднего, опять стал сожалеть, что это случилось в его роду, и немало обвинял за случившееся как раз Бородина...
Они долго сидели еще у памятника и говорили о былой славе черноморских казаков и теперешней жизни в Кубанской области.
Вечерело. Медленно подкрадывалась ночь, как бы боясь застигнуть врасплох сидевших в сквере потомков запорожцев.
— Завтра утром приходите опять сюда, я поведу вас посмотреть наши дедовские святыни! — предложил, поднимаясь со скамейки, Письменный. — Я покажу вам войсковые регалии Запорожского войска, Войска Верных Казаков, Черноморского и Кубанского! Добре?
— Добре, обязательно придем! — ответил, не раздумывая много. Тарас Охримович, который теперь почему-то мало обращал внимания на Бородина, а всецело подпал под влияние усача Письменного.
— У меня еще дел много завтра, не смогу пойти с вами, — заметил Бородин.
— Ну и делайте свои дела, а нам что до этого? — не совсем вежливо ответил Тарас Охримович. — Мы посмотрим наши святыни, которые никогда не видели и, может, больше и не увидим, а потом Ярема Степанович посадит нас на «трайван», и мы после обеда будем в Пашковке.
Вокруг памятника зажглись электрические фонари, отчего он сделался еще красивее.
Все встали со скамейки, несколько минут любовались памятником, обошли его кругом. Тарас Охримович шагнул ближе, снял шапку и поклонился; но кому — царице или трем атаманам, — трудно было понять, так как его поклон пришелся между фигурами черноморских кошевых и статуей императрицы...
Выйдя из Екатерининского сквера и простившись с Яремой Письменным на трамвайной остановке, староминчане поехали по улице Красной до Дмитровской, сделали пересадку в другой трамвай, направлявшийся прямо в станицу Пашковскую, и через полчаса уже сидели за столом у гостеприимного Василия Ивановича Литовченко, пили вино и горилку и рассказывали обо всем, что видели и слышали за день в Екатеринодаре...
* * *
На следующий день после завтрака Кияшко, Падалка и Бородин опять поехали к памятнику Екатерины II, где их уже поджидал Ярема Письменный и весьма обрадовался их появлению.
Бородин, как предупредил накануне, ушел по своим делам, а трое черноморцев направились к зданию Войскового штаба, в котором хранились Кубанские войсковые регалии.
Помещение было не слишком велико, но вполне достаточно для размещения всех войсковых святынь — Запорожского, Верных Казаков, Задунайского, Азовского, Черноморского и Кубанского казачьих войск (фактически же одного и того же Войска, существовавшего в разное время и в разных местах под разными наименованиями).
Вот большое белое знамя с черными орлами и надписью: «За веру и верность», данное Войску Верных Казаков в 1788 году за героическое участие бывших запорожцев в упорных боях с турками под Очаковым. Тяжелое горе выпало там на долю казаков: они потеряли в этих боях под Очаковым и своего кошевого атамана Сидора Белого, который был смертельно ранен и на второй день скончался. Но за этот подвиг Войско было названо Черноморским.
Георгиевское голубое знамя с надписью: «ЗА ХРАБРОСТЬ, ПРИМЕРНУЮ СЛУЖБУ В ВОЙНУ ПРОТИВ ФРАНЦУЗОВ, АНГЛИЧАН И ТУРОК в 1853-1855 ГОДАХ» — пожаловано было Черноморскому войску в 1856 году. Георгиевское белое знамя с надписью: «ЗА ОТЛИЧИЕ В ТУРЕЦКУЮ ВОЙНУ 1877-1878 ГОДОВ»...
Объяснения давал Письменный, который был здесь, конечно, не в первый раз, и его все в Штабе хорошо знали. Тарас Охримович вспомнил, что в Турецкую войну 1877-1878 годов воевал его родной отец, покойный Охрим Пантелеевич, и сказал об этом Письменному.
— Да, наши отцы принимали деятельное участие в этой войне, — подтвердил Письменный.
Затем подошли к малым куренным знаменам и значкам, бывшим еще в Запорожской Сечи, и Письменный с гордостью показал на светло-зеленый значок с изображением Св. Георгия Победоносца, на котором была надпись: «СЕЙ РАПИР СДЕЛАН КУРЕНЕМ ИРКЛИЕВСЬКИМ ЗА АТАМАНА СЕМЕНА ПИСЬМЕННОГО В 1770 ГОДУ».
— Это реликвия моего прапрадеда, — сказал Ярема.
Письменный набожно перекрестился и поцеловал значок своего куреня.
Рядом был голубой с узорами и тоже с изображением Св. Георгия Победоносца, с крестом, полумесяцем, звездой и надписью: «СДЕЛАН РАПИР СЕЙ ЗА АТАМАНА ПРОКОПА КАБАНЫДЯ, КУРЕНЯ ЕРКЛИЕВСКОГО В 1770 ГОДУ».
— Вот теперь эти бывшие курени называются станицами Ирклиевской, Брюховецкой, — сказал Письменный. — А вот и вашей станицы Старо-Минской! — И он указал на значок из зеленой шелковой материи, на котором стояло: «СЕЙ РАПИР СДЕЛАН АТАМАНОМ МИНСКОГО КУРЕНЯ АНТОНОМ ВЕЛИКИМ В 17...», а дальше было вырвано, по пояснению Письменного, возможно и турецкой картечью.
Тарас Охримович стоял и молча смотрел на этот старый значок и вспомнил многое, о чем часто дома читал вслух его сын Петр в тех книгах, которые подарил ему Кущ.
Письменный выпрямился, сдвинул сурово брови, протянул руку к значкам и, повысив голос, начал речь:
— Видите эти простые матерчатые значки и малые знамена тридцати восьми куреней, бывших в Запорожской Сечи?! Простые, немые и молчаливые, но знаете ли вы, сколько боевой славы, доблести и геройства видели они за свою многовековую историю? Сколько легендарных рыцарей с острова Хортица держало их в руках и сражалось под этими простыми реликвиями? Запорожцы с этими знаменами гуляли и по Босфору, нагоняя страх на могущественных турецких султанов; от них трепетали крымские татарские ханы; от них бежали ясновельможные польские паны; падали, как под серпом колосья, ляхи-униаты! С этими знаменами, малыми куренными и большими войсковыми, Галайда носился на байдарках по Черному морю, у стен Константинополя. Гамалий выручал попавших в турецкую неволю запорожцев: погиб Наливайко, но не посрамил чести казачьей; Тарас Трясило бился с ляхами дни и ночи, пока не побил их; кошевой Сирко вызволял своих братьев из крымско-татарской неволи; Дорошенко и Сагайдачный «попид горою» вели «свое вийсько».
Около Письменного собралось человек десять и, точно окаменев, слушали его слова, а он, не обращая внимания, продолжал:
— Великие тайны хранят в себе эти свидетели былых подвигов! Не с этими ли значками, перначами и клейнодами гайдамаки гуляли по всей Украине, освобождая ее от ляхов-униатов, не с ними ли Тарас Бульба справлял «поминки» по Остапу, не во имя ли их он сгорел живьем на костре, но не посрамил чести казачьей, не нарушил веры православной?..
Письменный умолк и опустил голову.
Тарас Охримович подошел, перекрестился и три раза поцеловал край зеленого значка Минского куреня, еще раз пристально посмотрел на него и сурово глянул на Падалку. Тот тоже поспешно перекрестился и поцеловал значок.
Дальше было еще много знамен, подаренных русскими царями в различное время, и на всех стояло: «ЗА ВЕРУ И ХРАБРОСТЬ». Тут же стояло большое серебряное, вызолоченное блюдо с надписью: «ДАР ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙСКУ ЧЕРНОМОРСКОМУ 1792 ГОДА ИЮЛЯ 13-ГО В ЦАРСКОМ СЕЛЕ ЧЕРЕЗ ВОЙСКОВОГО СУДЬЮ АНТОНА ГОЛОВАТОГО».
— Это царица Катерина подарила черноморцам тогда, как дала и грамоту, в которой она жаловала наших прадедов землею кубанской, — сказал Письменный.
Тут же лежали и подлинники грамот Екатерины Второй и Павла Первого, являвшиеся основными документами на право казаков пользоваться землей и всеми угодьями Кубанского края. В особых витринах помещались мундиры императора Александра Второго и великого князя Михаила Николаевича. Были десятки полковых знамен, куренные печати, войсковые малые и большие печати, литавры, около тридцати грамот и рескриптов Павла I, Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II...
Часа три осматривали староминцы эти реликвии Кубанского войска и не жалели, что вчера случайно завели знакомство с Яремой Письменным. Все трое медленно, как бы с сожалением, покинули здание, в котором хранились такие сокровища истории их предков.
— Да, было у нас на земле Черноморское войско! Вначале не разрешали даже жениться казакам на неказачках, а казачкам невольно было выходить замуж за иногородних. А теперь что! — И Письменный безнадежно развел руками.
— Да, проклятущие городовики испортили наши семьи, — со злостью сказал Тарас Охримович.
— Тише, вон, кажется, ваш городовик стоит, — сказал Письменный, показывая рукой на поджидавшего их на улице Бородина.
— Та то наш, безвредный.
— Ваш-то ваш, но, хлопцы-черноморци, смотрите, не кладите им пальца в рот, а то откусят. Хороши они до поры до времени. — И Письменный даже пальцем погрозил.
Бородин стоял и ожидал их, боясь, чтобы они без него не заблудились, но в здание штаба не защел. Для двух староминчан было еще лучше, что он пришел, а то как-никак они очень плохо ориентировались в городе, и все им казалось, что идут они не в ту сторону.
Ярема Письменный по-братски простился с двумя нашими черноморцами и долго еще стоял и смотрел им вслед, то делая прощальный взмах рукой, то вроде как грозя им чего-то, пока они не скрылись за углом соседней улицы.
Все трое пошли теперь по магазинам и накупили разных городских подарков и товаров, нужных и ненужных, чтобы было чем похвастаться в Старо-Минской.
Потом Тарас Охримович захотел еще посмотреть на реку Кубань. Они подошли к невысокому крутому обрыву и долго искали спуска к берегу. Наконец, это им удалось. Все подошли к слегка мутноватой воде.
— Так вот она, наша река Кубань, — восторженно сказал Тарас Охримович и зачерпнул ладонью глоток мутной воды, потом умылся, утерся полою черкески, приговаривая:: — Пусть не говорят теперь, что я никогда не пил воды с Кубани!
То же самое сделал и Падалка. Бородин только улыбнулся. По реке шел небольшой пароход. Подождав, пока он пройдет мимо, староминчане вскарабкались по тропинке наверх, вышли на Красную улицу и поехали в Пашковскую.
Как ни интересно и не приятно было пребывание в Екатеринодаре, но Тарас Охримович, несмотря на уговоры Литовченка «остаться еще на денек», категорически заявил, что пора ехать домой.
— У вас, не спорю, добре жить, но у нас все же лучше, — сказал он.
— Да, вы, конечно, правы, — согласился Литовченко, — каждому свой куток милей и уютней кажется. Недаром есть пословица: «как ни хорошо в гостях, а дома лучше!»
У Бородина Аркадия тоже все дела, ради которых он приезжал в Екатеринодар, были закончены, и он не возражал против возвращения.
На следующий день, рано утром, они простились с гостеприимным Василием Ивановичем, сели на трамвай и поехали на Черноморский вокзал.
Через полчаса после прибытия на вокзал староминчане простились с Екатеринодаром, и поезд повез их через густые сады и покрытую терновником равнину в сторону Тимашевки. Он шел на Ахтари, поэтому в Тимашевской они сделали пересадку на другой поезд, шедший до Кущевки через Старо-Минскую, и к ночи прибыли уже в родную станицу. Обратный путь прошел для них без особых приключений, и вечером Тарас Охримович и Софрон Падалка сидели уже в кругу своих семейств, одаривая всех разными обновками и гостинцами и рассказывая о виденных ими чудесах и диковинках в городе Екатеринодаре...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава VII
На другой день утром староминчанам пришлось основательно поработать на узкоколейке, проходившей от Екатеринодара до Пашковской. Бородин, договорив у начальника станции двухосный вагон до Старо-Минской, поднял тюки кожи, купленной им на заводе Литовченко.
Хотя рабочих для погрузки можно было найти сколько угодно, Бородин предпочел использовать для этого своих людей. На заводе грузил кожу на подводу с одним хозяйским рабочим сам Бородин. Падалка сопровождал ее до станции, а Тарас Охримович находился возле вагона и смотрел, как грузчики клали товар в него. Такой метод устранял всякую возможность пропажи. Бородин говорил, что прошлым летом он все доверил рабочим, а когда стали разгружать вагон в Старо-Минской, нескольких тюков подошвенной и хромовой кожи не хватило.
Погрузка была закончена до обеда. После работы, сытно пообедав, староминчане решили посмотреть столицу Кубанского войска.
Бородин охотно согласился сопровождать казаков, и они втроем снова покатили среди полей трамваем в Екатеринодар. Проехав Дубинку, на улице Красной сошли с трамвая и направились на сенной базар.
Покупки для домашних они решили делать на следующий день, а сейчас просто хотели побродить по городу посмотреть на всех и на все.
Первое, что им бросилось в глаза, были длинные ряды возов, запряженных волами и лошадьми, на которых стояло по несколько бочек продаваемого на розлив вина. У каждого продавца имелись стаканы и приспособления для наливания вина в посуду покупателя.
Между возами сновали не только действительные покупатели, но и любители попробовать вино чуть ли не от каждой бочки, и, таким образом, к вечеру напивавшиеся бесплатно. Один старый казак в поношенной черкеске уже от третьего воза отошел, выпив везде по стакану вина, и шел дальше к четвертому.
— Это он пробует, — сказал Тарас Охримович.
— А давай, кум, и мы попробуем катырынодарского вина! — предложил Падалка.
— Да я-то что ж, можно, а вот Аркадий Аркадьевич, наверное, не захочет с нами пробовать.
— Ничего, ничего, вы пробуйте сами, а я тем временем схожу по делам нашего кредитного товарищества и через часик вернусь.
Оставшись вдвоем, Кияшко и Падалка отошли к первому попавшемуся возу и потребовали вина «для пробы». Хозяин налил им по целому стакану и любезно подал. Выпив вино и спросив цену, оба мотнули головами и с минуту постояли, якобы раздумывая: покупать или не покупать, потом пошли следующему возу. Через полчаса оба были уже навеселе.
Какой-то престарелый казак, с длинными запорожскими усами, в серой дачковой черкеске и высокой бараньей шапке с полинялыми галунами, подошел к староминчанам:
— Бачу, что вы, хлопцы черноморцы и, мабудь, первый раз приехали в наш Екатеринодар?
— То правда, чоловиче добрый, что первый раз. И не только в Катырынодаре, но и вино «пробуем» впервые по вашему способу, — ответил Тарас Охримович. пристально приглядываясь к казаку. — А вы-то, кто же такой будете, не из черноморцев разве? Пойдемте вместе еще вино пробовать!
— Нет, спасибо, я уже пробовал, — ответил тот, — а что черноморец, то правда. Я из Ирклиевской; то есть не из станицы, а из куреня. Живу в городе все время, называюсь Письменный Ярема Степанович. А вы?
— Мы оба из Старо-Минской, из станицы, не из куреня, — ответил Тарас Охримович, — в куренях у нас небогатые казаки летом от дождя прячутся в степи.
— А как прозываетесь?
— Я Кияшко Тарас, а то Падалка Софрон, мой станичник.
— О, у нас в Войсковом штабе теперь служит Кияшко. Умная голова! Может, родственник?
— Не знаю, какой там Кияшко. Куда нам до войсковых штабов! Наше дело хлеб сеять та хвосты коням крутить.
— То так, но наши прадеды знали и еще кое-что. Вот и я...
И Письменный рассказал им много интересного. Он оказался из рода славного запорожского старшины. Его прапрадед Семен Письменный был атаманом Ирклиевского куреня в Запорожской Сечи перед самым ее разрушением в 1775 году. После основания черноморцами Екатеринодара, то есть с 1794 года, его прадед, дед и отец жили в этом городе. Несмотря на простой внешний вид, он оказался образованным казаком и знал много того, чего совсем не знали оба староминчанина. Он жил в своем домике на берегу Кубани с сыном, который занимался садоводством, а другой сын служил в армии.
В это время к ним подошел и вернувшийся Бородин.
— Э, да у вас уже и знакомства завелись! И, кажется, вы уже добре напробовались вина? — пошутил он.
— Это добрый черноморец, — отвечал Тарас Охримович, — он много кое-чего знает про наше казачество, а вот выпить с нами не хочет.
— Выпить я успею когда угодно, — сказал Ярема Степанович, — пойдемте лучше я вам покажу памятник Екатерине Великой!
— Да у нас время ограничено, хотя это, кажется, недалеко отсюда? — спросил Бородин.
— Не больше чем двести сажен отсюда, почти рядом!
— Пошли, что там, — серьезно сказал Тарас Охримович, и все направились следом за Письменным.
Когда они вошли в Екатерининский сквер, в центре которого находился большой красивый памятник, Ярема Письменный с почтением остановился, выправился, прошел ровным строевым шагом к ограде памятника и сел потом на деревянную лавку.
Памятник этот был поставлен в 1896 году в ознаменование двухсотлетия Кубанского войска. Высокая бронзовая статуя Екатерины Второй была обращена лицом на север. С левой стороны, ниже императрицы, стояли фигуры кошевых атаманов Черноморского войска: Сидора Белого, Захария Чепиги и Антона Головатого. Направо, лицом к ним, — светлейший князь Потемкин-Таврический. Сзади, на том же пьедестале, было изображение слепого кобзаря с бандурою в руках, а возле него — подросток-поводырь.
Трое староминчан уселись на лавке рядом с Письменным и долго смотрели на памятник.
— А чего эти запорожцы вроде как бы зажурены стоят? — спросил Тарас Охримович, показывая рукой на фигуры кошевых атаманов.
— Это изгнанные из Запорожской Сечи атаманы, не зная куда податься, пришли у ног царицы, изгнавшей их, просить защиты и правды. Долго эти бедолаги горе мыкали, но потом все же нашли свою правду, — ответил грустным тоном Письменный.
— Правду, говорите, нашли? А где же она, эта правда? Понаплывшие со всех концов Рассеи-матушки иногородние скоро не только командовать нами будут, но и в бороны запрягать нас станут! Ведь земля эта наша! Для ее завоевания много было пролито казачьей крови, а теперь городовики лучше нас живут на нашей земле! Вот и правда... — И Тарас Охримович почему-то сердито глянул на Бородина.
— Совершенно верно! — сказал Ярема Письменный. — Когда наши предки строили Екатеринодар, то тогда на всей земле кубанской не было ни одного иногороднего. Тогда им просто запрещалось въезжать в наш обетованный край, а тем более приобретать нашу землю. Да они не очень и настаивали, потому что тогда еще шла упорная борьба с горцами. Тогда только одни сыны славных запорожцев, черноморские казаки, были полными хозяевами богатой кубанской равнины. Но недолго так было. Покорение Кавказа было закончено, и с казаками опять стали не очень считаться. Еще при жизни моего батька, в 1868 году, последовал высочайший указ, разрешающий иногородним поселяться не только в городах нашего края, в том числе и в Екатеринодаре, но и по всей области. И иногородние со всех концов Российского государства, как саранча, хлынули в наш край, завоеванный кровью наших дедов и прадедов и особой грамотой Екатерины Второй подаренный черноморцам в собственность на веки вечные. А получилось так, что мы своим «собственным» краем уже не распоряжаемся. Кого вы теперь здесь только не встретите! И полтавские галушники, и тамбовские лапотники, и московские корзинщики, которые, кроме кваску и житнего хлеба, ничего больше не видали, и армяне, и кого только нет! Они наводнили не только наши города, но и чистокровные прежде казачьи станицы, коверкая наш родной язык, развращая народ, соблазняя наших девчат и разрушая узаконенный веками наш казачий быт. Наши города первыми почувствовали такой чужеродный наплыв, и казаки, жившие в Екатеринодаре до этого петербургского указа, в большинстве вынуждены были выехать в разраставшиеся станицы области. Но мой отец остался, и я тоже. И в наших привольных черноморских станицах истинные потомки Запорожской Сечи и теперь свято хранят традиции своих предков и казачью честь. Пока это будет, наши привольные степи кубанские будут процветать и люди благоденствовать. Нарушим священные традиции наших предков, поколеблем так долго хранимую казачью честь — и от наших вольностей останутся одни воспоминания...
Письменный умолк и задумался. Оба староминчанина внимательно слушали старого черноморца и полностью разделяли его взгляды. Бородин от слов Письменного почувствовал себя немножко неловко, но своего смущения не показывал. Ведь он тоже был в числе «наплывших на Кубань» иногородних и всего только лет двадцать тому назад как поселился в Старо-Минской и теперь благодаря своим торговым занятиям разжился так, как ни один казак-хлебороб в станице. Кияшко, уже немного примирившийся с тем, что его родная дочь вышла замуж за иногороднего, опять стал сожалеть, что это случилось в его роду, и немало обвинял за случившееся как раз Бородина...
Они долго сидели еще у памятника и говорили о былой славе черноморских казаков и теперешней жизни в Кубанской области.
Вечерело. Медленно подкрадывалась ночь, как бы боясь застигнуть врасплох сидевших в сквере потомков запорожцев.
— Завтра утром приходите опять сюда, я поведу вас посмотреть наши дедовские святыни! — предложил, поднимаясь со скамейки, Письменный. — Я покажу вам войсковые регалии Запорожского войска, Войска Верных Казаков, Черноморского и Кубанского! Добре?
— Добре, обязательно придем! — ответил, не раздумывая много. Тарас Охримович, который теперь почему-то мало обращал внимания на Бородина, а всецело подпал под влияние усача Письменного.
— У меня еще дел много завтра, не смогу пойти с вами, — заметил Бородин.
— Ну и делайте свои дела, а нам что до этого? — не совсем вежливо ответил Тарас Охримович. — Мы посмотрим наши святыни, которые никогда не видели и, может, больше и не увидим, а потом Ярема Степанович посадит нас на «трайван», и мы после обеда будем в Пашковке.
Вокруг памятника зажглись электрические фонари, отчего он сделался еще красивее.
Все встали со скамейки, несколько минут любовались памятником, обошли его кругом. Тарас Охримович шагнул ближе, снял шапку и поклонился; но кому — царице или трем атаманам, — трудно было понять, так как его поклон пришелся между фигурами черноморских кошевых и статуей императрицы...
Выйдя из Екатерининского сквера и простившись с Яремой Письменным на трамвайной остановке, староминчане поехали по улице Красной до Дмитровской, сделали пересадку в другой трамвай, направлявшийся прямо в станицу Пашковскую, и через полчаса уже сидели за столом у гостеприимного Василия Ивановича Литовченко, пили вино и горилку и рассказывали обо всем, что видели и слышали за день в Екатеринодаре...
* * *
На следующий день после завтрака Кияшко, Падалка и Бородин опять поехали к памятнику Екатерины II, где их уже поджидал Ярема Письменный и весьма обрадовался их появлению.
Бородин, как предупредил накануне, ушел по своим делам, а трое черноморцев направились к зданию Войскового штаба, в котором хранились Кубанские войсковые регалии.
Помещение было не слишком велико, но вполне достаточно для размещения всех войсковых святынь — Запорожского, Верных Казаков, Задунайского, Азовского, Черноморского и Кубанского казачьих войск (фактически же одного и того же Войска, существовавшего в разное время и в разных местах под разными наименованиями).
Вот большое белое знамя с черными орлами и надписью: «За веру и верность», данное Войску Верных Казаков в 1788 году за героическое участие бывших запорожцев в упорных боях с турками под Очаковым. Тяжелое горе выпало там на долю казаков: они потеряли в этих боях под Очаковым и своего кошевого атамана Сидора Белого, который был смертельно ранен и на второй день скончался. Но за этот подвиг Войско было названо Черноморским.
Георгиевское голубое знамя с надписью: «ЗА ХРАБРОСТЬ, ПРИМЕРНУЮ СЛУЖБУ В ВОЙНУ ПРОТИВ ФРАНЦУЗОВ, АНГЛИЧАН И ТУРОК в 1853-1855 ГОДАХ» — пожаловано было Черноморскому войску в 1856 году. Георгиевское белое знамя с надписью: «ЗА ОТЛИЧИЕ В ТУРЕЦКУЮ ВОЙНУ 1877-1878 ГОДОВ»...
Объяснения давал Письменный, который был здесь, конечно, не в первый раз, и его все в Штабе хорошо знали. Тарас Охримович вспомнил, что в Турецкую войну 1877-1878 годов воевал его родной отец, покойный Охрим Пантелеевич, и сказал об этом Письменному.
— Да, наши отцы принимали деятельное участие в этой войне, — подтвердил Письменный.
Затем подошли к малым куренным знаменам и значкам, бывшим еще в Запорожской Сечи, и Письменный с гордостью показал на светло-зеленый значок с изображением Св. Георгия Победоносца, на котором была надпись: «СЕЙ РАПИР СДЕЛАН КУРЕНЕМ ИРКЛИЕВСЬКИМ ЗА АТАМАНА СЕМЕНА ПИСЬМЕННОГО В 1770 ГОДУ».
— Это реликвия моего прапрадеда, — сказал Ярема.
Письменный набожно перекрестился и поцеловал значок своего куреня.
Рядом был голубой с узорами и тоже с изображением Св. Георгия Победоносца, с крестом, полумесяцем, звездой и надписью: «СДЕЛАН РАПИР СЕЙ ЗА АТАМАНА ПРОКОПА КАБАНЫДЯ, КУРЕНЯ ЕРКЛИЕВСКОГО В 1770 ГОДУ».
— Вот теперь эти бывшие курени называются станицами Ирклиевской, Брюховецкой, — сказал Письменный. — А вот и вашей станицы Старо-Минской! — И он указал на значок из зеленой шелковой материи, на котором стояло: «СЕЙ РАПИР СДЕЛАН АТАМАНОМ МИНСКОГО КУРЕНЯ АНТОНОМ ВЕЛИКИМ В 17...», а дальше было вырвано, по пояснению Письменного, возможно и турецкой картечью.
Тарас Охримович стоял и молча смотрел на этот старый значок и вспомнил многое, о чем часто дома читал вслух его сын Петр в тех книгах, которые подарил ему Кущ.
Письменный выпрямился, сдвинул сурово брови, протянул руку к значкам и, повысив голос, начал речь:
— Видите эти простые матерчатые значки и малые знамена тридцати восьми куреней, бывших в Запорожской Сечи?! Простые, немые и молчаливые, но знаете ли вы, сколько боевой славы, доблести и геройства видели они за свою многовековую историю? Сколько легендарных рыцарей с острова Хортица держало их в руках и сражалось под этими простыми реликвиями? Запорожцы с этими знаменами гуляли и по Босфору, нагоняя страх на могущественных турецких султанов; от них трепетали крымские татарские ханы; от них бежали ясновельможные польские паны; падали, как под серпом колосья, ляхи-униаты! С этими знаменами, малыми куренными и большими войсковыми, Галайда носился на байдарках по Черному морю, у стен Константинополя. Гамалий выручал попавших в турецкую неволю запорожцев: погиб Наливайко, но не посрамил чести казачьей; Тарас Трясило бился с ляхами дни и ночи, пока не побил их; кошевой Сирко вызволял своих братьев из крымско-татарской неволи; Дорошенко и Сагайдачный «попид горою» вели «свое вийсько».
Около Письменного собралось человек десять и, точно окаменев, слушали его слова, а он, не обращая внимания, продолжал:
— Великие тайны хранят в себе эти свидетели былых подвигов! Не с этими ли значками, перначами и клейнодами гайдамаки гуляли по всей Украине, освобождая ее от ляхов-униатов, не с ними ли Тарас Бульба справлял «поминки» по Остапу, не во имя ли их он сгорел живьем на костре, но не посрамил чести казачьей, не нарушил веры православной?..
Письменный умолк и опустил голову.
Тарас Охримович подошел, перекрестился и три раза поцеловал край зеленого значка Минского куреня, еще раз пристально посмотрел на него и сурово глянул на Падалку. Тот тоже поспешно перекрестился и поцеловал значок.
Дальше было еще много знамен, подаренных русскими царями в различное время, и на всех стояло: «ЗА ВЕРУ И ХРАБРОСТЬ». Тут же стояло большое серебряное, вызолоченное блюдо с надписью: «ДАР ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙСКУ ЧЕРНОМОРСКОМУ 1792 ГОДА ИЮЛЯ 13-ГО В ЦАРСКОМ СЕЛЕ ЧЕРЕЗ ВОЙСКОВОГО СУДЬЮ АНТОНА ГОЛОВАТОГО».
— Это царица Катерина подарила черноморцам тогда, как дала и грамоту, в которой она жаловала наших прадедов землею кубанской, — сказал Письменный.
Тут же лежали и подлинники грамот Екатерины Второй и Павла Первого, являвшиеся основными документами на право казаков пользоваться землей и всеми угодьями Кубанского края. В особых витринах помещались мундиры императора Александра Второго и великого князя Михаила Николаевича. Были десятки полковых знамен, куренные печати, войсковые малые и большие печати, литавры, около тридцати грамот и рескриптов Павла I, Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II...
Часа три осматривали староминцы эти реликвии Кубанского войска и не жалели, что вчера случайно завели знакомство с Яремой Письменным. Все трое медленно, как бы с сожалением, покинули здание, в котором хранились такие сокровища истории их предков.
— Да, было у нас на земле Черноморское войско! Вначале не разрешали даже жениться казакам на неказачках, а казачкам невольно было выходить замуж за иногородних. А теперь что! — И Письменный безнадежно развел руками.
— Да, проклятущие городовики испортили наши семьи, — со злостью сказал Тарас Охримович.
— Тише, вон, кажется, ваш городовик стоит, — сказал Письменный, показывая рукой на поджидавшего их на улице Бородина.
— Та то наш, безвредный.
— Ваш-то ваш, но, хлопцы-черноморци, смотрите, не кладите им пальца в рот, а то откусят. Хороши они до поры до времени. — И Письменный даже пальцем погрозил.
Бородин стоял и ожидал их, боясь, чтобы они без него не заблудились, но в здание штаба не защел. Для двух староминчан было еще лучше, что он пришел, а то как-никак они очень плохо ориентировались в городе, и все им казалось, что идут они не в ту сторону.
Ярема Письменный по-братски простился с двумя нашими черноморцами и долго еще стоял и смотрел им вслед, то делая прощальный взмах рукой, то вроде как грозя им чего-то, пока они не скрылись за углом соседней улицы.
Все трое пошли теперь по магазинам и накупили разных городских подарков и товаров, нужных и ненужных, чтобы было чем похвастаться в Старо-Минской.
Потом Тарас Охримович захотел еще посмотреть на реку Кубань. Они подошли к невысокому крутому обрыву и долго искали спуска к берегу. Наконец, это им удалось. Все подошли к слегка мутноватой воде.
— Так вот она, наша река Кубань, — восторженно сказал Тарас Охримович и зачерпнул ладонью глоток мутной воды, потом умылся, утерся полою черкески, приговаривая:: — Пусть не говорят теперь, что я никогда не пил воды с Кубани!
То же самое сделал и Падалка. Бородин только улыбнулся. По реке шел небольшой пароход. Подождав, пока он пройдет мимо, староминчане вскарабкались по тропинке наверх, вышли на Красную улицу и поехали в Пашковскую.
Как ни интересно и не приятно было пребывание в Екатеринодаре, но Тарас Охримович, несмотря на уговоры Литовченка «остаться еще на денек», категорически заявил, что пора ехать домой.
— У вас, не спорю, добре жить, но у нас все же лучше, — сказал он.
— Да, вы, конечно, правы, — согласился Литовченко, — каждому свой куток милей и уютней кажется. Недаром есть пословица: «как ни хорошо в гостях, а дома лучше!»
У Бородина Аркадия тоже все дела, ради которых он приезжал в Екатеринодар, были закончены, и он не возражал против возвращения.
На следующий день, рано утром, они простились с гостеприимным Василием Ивановичем, сели на трамвай и поехали на Черноморский вокзал.
Через полчаса после прибытия на вокзал староминчане простились с Екатеринодаром, и поезд повез их через густые сады и покрытую терновником равнину в сторону Тимашевки. Он шел на Ахтари, поэтому в Тимашевской они сделали пересадку на другой поезд, шедший до Кущевки через Старо-Минскую, и к ночи прибыли уже в родную станицу. Обратный путь прошел для них без особых приключений, и вечером Тарас Охримович и Софрон Падалка сидели уже в кругу своих семейств, одаривая всех разными обновками и гостинцами и рассказывая о виденных ими чудесах и диковинках в городе Екатеринодаре...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий