32-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава II
Недели за две до Рождества, во всех домах станицы начались приготовления к этому великому празднику.
Ранним утром в сотнях и тысячах дворов одновременно визжали закалываемые свиньи, нарочито откормленные к празднику Рождества. Не было казака, который не откормил бы к этому зимнему празднику кабанчика пудов на восемь-десять. Связав крепко задние ноги, борова опрокидывали набок, крепко держали, кололи длинным узким ножом или кинжалом под переднюю левую ногу, стараясь попасть в сердце; потом смолили среди двора, соломой обжигая всю щетину; скребли, поливая водой; сами разделывали и сами же приготовляли домашним способом вкусные колбасы.
Мальчики школьного возраста, собираясь где-нибудь по четыре-пять душ, разучивали тропарь и кондак праздника, тесали из акации большие «кийки» от собак — готовились идти «рожествувать». Женщинам хлопот было по горло: шили всей семье обновки, белили стены, вешали на окнах новые занавески, убирали чистыми полотенцами и цветами икона и т. д.
Во всех лавках станицы толпились женщины. закупая конфет, пряников, орехов и прочих лакомств для христославов. Мужчины то и дело, входя и выходя, хлопали дверьми монопольки, запасаясь водкой.
Елки в станицах устраивались редко. Не было у казаков такого обычая.
Елку можно было видеть только у торговцев, зачастую не из казаков; у духовенства и учителей; иногда в школах, в гимназии; у некоторых должностных лиц в станице...
Дня за четыре до Рождества Тарас Охримович колол своего кабана, тот настолько был откормлен, что вставал уже только на передние ноги, а зад даже приподнять не мог. Его с трудом вытолкали на середину двора, потом Никифор и Петр, схватив за ножки, перевернули и сели один на голову, другой на зад. Тарас Охримович вонзил кинжал под левый бок так удачно, что кабан, как-то глухо захрапев, сразу же смолк.
Потом его начали смолить соломой, пока вся щетина не обгорела, и даже кожа стала местами трескаться. Тогда отгребли в сторону жар, смочили тушу со всех сторон водою, накрыли еще раз соломой, а сверху положили рядно и усадили верхом, от головы до хвоста, ожидавших этого «сидения» Федьку и Гришку. Около них сели Гашка и Приська, и даже Петру еще нашлось место. Это называлось «душить кабана». Так сидели минут двадцать.
— Батя! Долго еще будем сидеть? — спросил Федька.
— Сидите, пока в заду не припечет, — засмеялся Тарас Охримович.
— Уже припекло! — пожаловалась Гашка, которой было совсем неудобно сидеть верхом на таком толстом кабане.
— Ну, если припекло, то можно и вставать.
Все встали, откинули солому и, поливая водой спину и бока кабана, начали длинными ножами соскребать его. Оттого что на прикрытом соломой кабане сидели, вся грязь отстала, и теперь при чистке кожа становилась белая с легкой желтизной. Почистив, кабана разрезали на четыре части, внесли в комнату и начали разделывать. Сняли сало, вершка два толщиной, и Тарас Охримович, отрезая четвертные квадратные куски и делая крестообразный надрез сверху на каждом куске, начал засаливать его и складывать в обыкновенный простой мешок.
Женщины делали колбасы и одновременно растапливали весь внутренний жир на смалец. Обжарив колбасы, опускали их в макитру с еще не застывшим смальцем. Смалец застывал вместе с колбасами, и в таком виде они могли сохраняться целый год.
Запах обжариваемых в печи колбас наполнял всю комнату и нестерпимо раздражал аппетит всех, но нельзя было есть ничего, пост...
24 декабря рано утром Никифор внес со двора охапку чисто отобранного зеленого сена и положил на «покути» (столик в святом углу).
Ольга Ивановна усадила всех в ряд на деревянной лавке, взяла макитру с готовой кутьей и поставила на сено. При этом она подражала квохтанью наседки:
— Кво, кво, кво, кутя на покути, узвар пишов на базар, кво, кво. кво.
Федька и маленький Гришка, сидя в общем ряду, издавали звуки, подобные писку маленьких цыплят. Потом мать подошла и подергала каждого за чуб, приговаривая: «Держиться матери, як курчата квочькы».
В зале, на убранных празднично столах и подоконниках, лежали в глиняных блюдах и на металлических подносах зажаренные целиком гуси, пироги с мясом или с творогом и яйцами, обваренные в смальце вергуны и «оришки» и другие разжигавшие аппетит кушанья, но есть их сегодня было запрещено.
Но вот наступил и «свят-вечер» — канун Рождества. Вечером службы в церкви не было. Великое повечерие, заутреня и литургия происходили ночью, после полуночи.
Перед заходом солнца дети, мальчики и девочки, начали носить завязанную в платок «вечерю» — мисочки со сладкой кутьей, смоченной взваром. Целый год дети ждали этого важного и радостного для них момента. Во всех направлениях по улицам станицы двигались такие «вечерники». Кому было далеко, ехали на санях; если близко, пешком. Шли к крестному отцу, к крестной матери, к дедушке и бабушке, к близким родственникам, к соседям. В этот вечер детей везде ждали, встречали их у калитки и, прогоняя собак, вводили в хату...
Возле ворот Кияшко залаяли собаки, и Петр, «поравшийся» со скотом, быстро пошел к калитке и впустил во двор Колю Костенко, брата Даши, с узелком в руках.
Коля вошел и, сняв шапку, сказал:
— Драстуйте! Та с святым вечером!
— Драстуй, драстуй, сыночек! — ответил ласково Тарас Охримович.
— Прислали папаша и мама, нате вам святу вечерю! — и Коля, развязав узелок, вынул мисочку с кутьей и передал Тарасу Кияшко.
— Спасибо, спасибо за вечерю! Сейчас попробуем.
Все подошли и по одной-две ложки попробовали кутьи, потом добавили в мисочку своей, потому что Коле предстояло еще носить «вечерю» и другим родственникам. Ольга Ивановна одарила «вечерника» двумя пригоршнями маковок, орехов и конфет, прибавив еще свежее яблоко и копейку. Коля спрятал все это в карманы; поблагодарил, как умел, и, провожаемый Дашей, вышел из дому. Во дворе Даша сунула ему еще копейку и сказала, что завтра обязательно будет с Петром у них в гостях.
Федька тоже собирался носить «вечерю», но его, к его величайшему огорчению, стали отговаривать: везде, мол, злые собаки; на дворе холодно и т. п. За него заступился Петр. Он даже согласился быть провожатым, чем доставил большую радость брату.
Федька быстро надел кожушок, шапку, рукавицы, взял завязанную в белый платок мисочку с кутьей и вместе с Петром направился сначала до «крещеного батька», Куща.
Федор Кущ встретил и крестника, и Петра очень любезно. Одарив «вечерника» как полагается, он налил для провожатого рюмку водки и попросил на минутку к столу. Петр и Кущ чокнулись и выпили, поздравив друг друга с преддверием праздника.
— Ты чув, что атаман Ейского отдела генерал Кокунько отстранил Кислого Терентия от обязанностей помощника станичного атамана?
— Да я немного слыхал, но за что же его так? — спросил Петр.
— Дело очень скандальное, да только не захотели его раздувать, — сказал кущ. — То заявление с подписями станичников, которое я передал ему для отсылки в Ейский суд, в твою защиту, он порвал и не послал. А знаешь почему? Оказывается с Бощановским он какой-то родственник, а тот дал ему 50 рублей за то, чтобы он не пересылал этого прошения. Понял?
— Вот сволочь же какая! Не думал я, что и Кислый такой! — вспыхнул от гнева Петр. — А как же это узнали?
— Сам Бощановский написал об этом нашему атаману Емельяну Усу. Атаман припер Кислого к стенке, и тот признался, что получил взятку 50 рублей. Но он очень стал просить атамана не разглашать этого и якобы под видом «болезни» отказался быть помощником атамана. Емельян Иванович Ус очень мягкий человек; надо было под суд отдать за это Кислого, но он пожалел его детей, семью; однако атаману отдела доложил. Временно назначили помощником теперь Якименко Карпа, что каменный дом против базара. Такие-то дела, Петрусь. Только ты об этом никому не рассказывай. Это я только тебе поведал сие. Да, а книжки ты читаешь, которые я тебе дал? — спросил вдруг Кущ.
— Читаю. Уже прочитал «Тараса Бульбу» и «Гайдамаков» Шевченко.
— Молодец, правильно ты выбрал первое чтение.
— Ну, прощавайте, Федор Иванович, — сказал Петр, поднимаясь и надевая шапку, — бо вечерник, наверное, еще куда-то хочет идти.
— Прощавай, Петр Тарасович, желаю хорошо встретить и весело провести Святки.
Петр и Федька вышли на улицу. Федька начал просить брата, чтобы понести вечерю еще до Костенка. Петр долго отказывался: ведь завтра он будет там в гостях, а сегодня даже неудобно было ему заходить, но потом, уступая просьбам малого братика, согласился.
— Ага, вот и еще одни добрые «вечерники» пришли! — радостно встретил в дверях Петра и Федьку Трофим Степанович. — Милости просим, проходите в комнату!
К своему удивлению и неудовольствию, Петр увидел сидевшего у его тестя за столом Гноевого Михаила. Он тоже был «провожатым» своего девятилетнего братика Петьки и девятилетней сестренки Дуси, которая оказалась крестницей Трофима Степановича. Он и не знал до этого, что его тесть является кумом городовика. В другом месте Петр ни за что бы не сел рядом с иногородним, но у тестя постеснялся скандалить и молча сел у стола, предупреждая тестя:
— Только по одной чарочке, папаша, а завтра, в праздник, тогда уже будем по-настоящему веселиться.
— По единой, по единой, зятек, — согласился тесть, смеясь, и налил всем по чарке. — Ну, зятек, и ты, Миша, с преддверием праздника! — и все трое, чокнувшись, выпили.
Петр с удивлением посмотрел на Михаила, когда тот одним глотком осушил чарку:
— Я думал, что городовики только анапское да кахетинское вино пьют, а этот и горилку хлещет не хуже нас! — пробормотал он тихо.
— Ну, еще по единой, — и Трофим Степанович налил снова все три чарки.
Опять выпили. Закуска только была неважная, постная, и все сожалели об этом. Пирожки с фасолью, огурчики да помидоры соленые; к ним Василиса Григорьевна прибавила оставшуюся от поста селедку, и это сразу улучшило настроение. Теща Петра гоже присела к «святой вечере». Выпили еще по рюмке. Стало веселее. Разговоры оживились, и уже никому не хотелось вставать из-за стола, хотя все отлично сознавали, что в «свят-вечер» много пить вообще нельзя, но многие в станице напивались, не дождавшись праздника.
Как раз в это время по улице проходил мимо дома какой-то пьяный казак и во все горло орал пародию рождественского тропаря:
Рождество твое двадцять пятого,
Гроші пропив двадцять четвертого...
Трофим Степанович хотел было зазвать и его в комнату, но Василиса Григорьевна запротестовала. Ведь в этот вечер пьянствовать грешно!
Вскоре песни полились у них и без содействия того пьяного казака, потому что графин на столе был уже почти пустой. Петр очень расхвалил хороший тенор Михаила, которым он умело «выводил» в песне «Реве та стогне Дніпр широкий...»
Когда Трофим Степанович отошел от стола и о чем-то шептался с женою, Михаил подсел к Петру и спросил:
— Петя, скажи по совести, за что ты меня так ненавидишь?
Петр замялся и не знал, что ответить, Михаила он не любил только потому, что тот был иногородний, а не казак; других причин не было. Не желая сознаваться в этом, Петр вдруг неожиданно для самого себя обнял Михаила:
— Откуда ты взял, что я тебя ненавижу? Наоборот, люблю!
— Нет, нет! Ты не ерунди, Петрусь, разве я не вижу? Ты и на «проводы», когда дрались на базаре, меня первого навернул, а в начале минувшего лета прогнал от своего токовища в степи, как собаку, и с вечеринки на твоей свадьбе меня выпроводили, и все только потому, что я иногородний. Ведь правда, что это так?
— Пожалуй, правда, — нехотя согласился Петр. — А это потому, что все вы, понаплывшие к нам городовики, не сеете, не молотите, а едите готовый наш казацкий хлеб. Конечно, и среди городовиков есть порядочные люди. Когда я отсиживался в Ейском каземате, то многие мои сотоварищи по несчастью из иногородних относились ко мне очень хорошо, по-дружески обращались со мною, утешали в минуту отчаяния, и обижаться на них я не имею никакого права. По-моему, ты тоже человек не поганый, с тобой я тоже готов помириться, и вот мое слово: от этого часа я твой друг! Хорошо?
— А за это давай клокнем еще по чарочке!
И они выпили.
Игравшие в соседней комнате Федька и Петька с Дусей вдруг подняли громкую перебранку.
— Если не отдашь моего пряника, буду дразнить; думаешь, я не знаю как? — верещал Петька Гноевой.
— Как? Меня никак никогда не дразнят! — возражал Федька.
— Никак? А вот слушай!
Федир-медир кукургуз,
Продав батька за гарбуз,
А матир за швайку,
Купив балабайку.
Балабайка запуська,
Нема хлиба ни куска...
— Брешешь, городовик, это у тебя нет хлеба ни куска! У казаков всегда есть!
— Куркуль, куркуль!
— Ах ты, кацап! так еще будешь дразниться? На тебе! — и Федька залепил мальчику Гноевого прямо в переносицу.
Петька вцепился ему в волосы.
— Эй вы, вояки, что вы тут не поделили? — и Трофим Степанович разнял дравшихся ребят.
— Что там такое? — спросил Петька.
— Та городовик с казаком задрался, — смеясь, ответил тесть.
— Вот видишь, — подмигнул Михаилу Петр, — даже дети не могут мириться с вами. Ну да ладно, мы, кажется, уже не дети...
Видя, что ни Михаил, ни Петр и не думают еще идти домой, Василиса Григорьевна оделась и отвела вечерников по домам.
Когда она вернулась, трое мужчин продолжали сидеть у стола и о чем-то спорили. Заслышав скрип двери, Трофим Степанович вышел в сени. Пользуясь его отсутствием, Михаил взял Петра за плечи и обратился к нему просительным тоном.
— Петя! Тебе, конечно, известно, что я и Приська давно любимся. Она уже выходит из круга молодых девчат, но мне это нипочем; я люблю ее и хочу после Рождества жениться на ней. Прошу тебя, не становись мне поперек дороги, а, если ты в самом деле хочешь быть другом, то лучше помоги мне в этом. Воздействуй на своего батька!
— Ой, ты уж слишком многого захотел, а впрочем... Замуж ей, конечно, давно уже надо выйти, а то совсем останется в старых девах. Вот только батько навряд согласится на твое сватовство. А может, и Приська тебя ненавидит так же, как и я тебя до сего дня?
— Нет, нет, — уверенно сказал Михаил, — она любит меня всей душой, это я насквозь вижу.
— Ну, тогда что ж, согласен. Когда придешь сватать, я буду на твоей стороне. — Он немного помолчал, потом, посмотрев на Михаила, вдруг громко захохотал:
— Городовик зятем будет! Ха-ха-ха! Ну да черт с тобой, ты и в правду парень не плохой. Давай еще споем! — и, не дожидаясь согласия, затянул:
Де згода в симействи,
Там мир и тишина,
Щасливи там люди,
Блаженна сторона.
Их Бог благословляе,
Лобро им посылае
И з ними вик живе...
— Вы, голубчики, кончали бы уже! — сказала вошедшая Василиса Григорьевна. — Уже десять раз в церкви ударили в колокол, скоро рожестувальныкы начнуть ходить, а вы все за рюмкой сидите. Завтра — дело другое, хоть целые сутки можно.
— Да, пожалуй, мамаша, пора, — и Петр, поднявшись, простился и ушел. Следом за ним в другую сторону пошел и Михаил Гноевой.
Заслышав возню у дверей, Даша сразу же проснулась и не очень приветливо встретила еле стоявшего на ногах Петра.
— Ах ты, «ярыжник», нализался против такой святой ночи. Не мог дождать до завтра, хоть бы Бога побоялся, греховодник! — И, впустив в комнату, начала снимать с него верхнюю одежду.
— Да... это же твой папаша, — пробурчал Петр и, больше ничего не говоря, повалился на кровать и сразу уснул...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава II
Недели за две до Рождества, во всех домах станицы начались приготовления к этому великому празднику.
Ранним утром в сотнях и тысячах дворов одновременно визжали закалываемые свиньи, нарочито откормленные к празднику Рождества. Не было казака, который не откормил бы к этому зимнему празднику кабанчика пудов на восемь-десять. Связав крепко задние ноги, борова опрокидывали набок, крепко держали, кололи длинным узким ножом или кинжалом под переднюю левую ногу, стараясь попасть в сердце; потом смолили среди двора, соломой обжигая всю щетину; скребли, поливая водой; сами разделывали и сами же приготовляли домашним способом вкусные колбасы.
Мальчики школьного возраста, собираясь где-нибудь по четыре-пять душ, разучивали тропарь и кондак праздника, тесали из акации большие «кийки» от собак — готовились идти «рожествувать». Женщинам хлопот было по горло: шили всей семье обновки, белили стены, вешали на окнах новые занавески, убирали чистыми полотенцами и цветами икона и т. д.
Во всех лавках станицы толпились женщины. закупая конфет, пряников, орехов и прочих лакомств для христославов. Мужчины то и дело, входя и выходя, хлопали дверьми монопольки, запасаясь водкой.
Елки в станицах устраивались редко. Не было у казаков такого обычая.
Елку можно было видеть только у торговцев, зачастую не из казаков; у духовенства и учителей; иногда в школах, в гимназии; у некоторых должностных лиц в станице...
Дня за четыре до Рождества Тарас Охримович колол своего кабана, тот настолько был откормлен, что вставал уже только на передние ноги, а зад даже приподнять не мог. Его с трудом вытолкали на середину двора, потом Никифор и Петр, схватив за ножки, перевернули и сели один на голову, другой на зад. Тарас Охримович вонзил кинжал под левый бок так удачно, что кабан, как-то глухо захрапев, сразу же смолк.
Потом его начали смолить соломой, пока вся щетина не обгорела, и даже кожа стала местами трескаться. Тогда отгребли в сторону жар, смочили тушу со всех сторон водою, накрыли еще раз соломой, а сверху положили рядно и усадили верхом, от головы до хвоста, ожидавших этого «сидения» Федьку и Гришку. Около них сели Гашка и Приська, и даже Петру еще нашлось место. Это называлось «душить кабана». Так сидели минут двадцать.
— Батя! Долго еще будем сидеть? — спросил Федька.
— Сидите, пока в заду не припечет, — засмеялся Тарас Охримович.
— Уже припекло! — пожаловалась Гашка, которой было совсем неудобно сидеть верхом на таком толстом кабане.
— Ну, если припекло, то можно и вставать.
Все встали, откинули солому и, поливая водой спину и бока кабана, начали длинными ножами соскребать его. Оттого что на прикрытом соломой кабане сидели, вся грязь отстала, и теперь при чистке кожа становилась белая с легкой желтизной. Почистив, кабана разрезали на четыре части, внесли в комнату и начали разделывать. Сняли сало, вершка два толщиной, и Тарас Охримович, отрезая четвертные квадратные куски и делая крестообразный надрез сверху на каждом куске, начал засаливать его и складывать в обыкновенный простой мешок.
Женщины делали колбасы и одновременно растапливали весь внутренний жир на смалец. Обжарив колбасы, опускали их в макитру с еще не застывшим смальцем. Смалец застывал вместе с колбасами, и в таком виде они могли сохраняться целый год.
Запах обжариваемых в печи колбас наполнял всю комнату и нестерпимо раздражал аппетит всех, но нельзя было есть ничего, пост...
24 декабря рано утром Никифор внес со двора охапку чисто отобранного зеленого сена и положил на «покути» (столик в святом углу).
Ольга Ивановна усадила всех в ряд на деревянной лавке, взяла макитру с готовой кутьей и поставила на сено. При этом она подражала квохтанью наседки:
— Кво, кво, кво, кутя на покути, узвар пишов на базар, кво, кво. кво.
Федька и маленький Гришка, сидя в общем ряду, издавали звуки, подобные писку маленьких цыплят. Потом мать подошла и подергала каждого за чуб, приговаривая: «Держиться матери, як курчата квочькы».
В зале, на убранных празднично столах и подоконниках, лежали в глиняных блюдах и на металлических подносах зажаренные целиком гуси, пироги с мясом или с творогом и яйцами, обваренные в смальце вергуны и «оришки» и другие разжигавшие аппетит кушанья, но есть их сегодня было запрещено.
Но вот наступил и «свят-вечер» — канун Рождества. Вечером службы в церкви не было. Великое повечерие, заутреня и литургия происходили ночью, после полуночи.
Перед заходом солнца дети, мальчики и девочки, начали носить завязанную в платок «вечерю» — мисочки со сладкой кутьей, смоченной взваром. Целый год дети ждали этого важного и радостного для них момента. Во всех направлениях по улицам станицы двигались такие «вечерники». Кому было далеко, ехали на санях; если близко, пешком. Шли к крестному отцу, к крестной матери, к дедушке и бабушке, к близким родственникам, к соседям. В этот вечер детей везде ждали, встречали их у калитки и, прогоняя собак, вводили в хату...
Возле ворот Кияшко залаяли собаки, и Петр, «поравшийся» со скотом, быстро пошел к калитке и впустил во двор Колю Костенко, брата Даши, с узелком в руках.
Коля вошел и, сняв шапку, сказал:
— Драстуйте! Та с святым вечером!
— Драстуй, драстуй, сыночек! — ответил ласково Тарас Охримович.
— Прислали папаша и мама, нате вам святу вечерю! — и Коля, развязав узелок, вынул мисочку с кутьей и передал Тарасу Кияшко.
— Спасибо, спасибо за вечерю! Сейчас попробуем.
Все подошли и по одной-две ложки попробовали кутьи, потом добавили в мисочку своей, потому что Коле предстояло еще носить «вечерю» и другим родственникам. Ольга Ивановна одарила «вечерника» двумя пригоршнями маковок, орехов и конфет, прибавив еще свежее яблоко и копейку. Коля спрятал все это в карманы; поблагодарил, как умел, и, провожаемый Дашей, вышел из дому. Во дворе Даша сунула ему еще копейку и сказала, что завтра обязательно будет с Петром у них в гостях.
Федька тоже собирался носить «вечерю», но его, к его величайшему огорчению, стали отговаривать: везде, мол, злые собаки; на дворе холодно и т. п. За него заступился Петр. Он даже согласился быть провожатым, чем доставил большую радость брату.
Федька быстро надел кожушок, шапку, рукавицы, взял завязанную в белый платок мисочку с кутьей и вместе с Петром направился сначала до «крещеного батька», Куща.
Федор Кущ встретил и крестника, и Петра очень любезно. Одарив «вечерника» как полагается, он налил для провожатого рюмку водки и попросил на минутку к столу. Петр и Кущ чокнулись и выпили, поздравив друг друга с преддверием праздника.
— Ты чув, что атаман Ейского отдела генерал Кокунько отстранил Кислого Терентия от обязанностей помощника станичного атамана?
— Да я немного слыхал, но за что же его так? — спросил Петр.
— Дело очень скандальное, да только не захотели его раздувать, — сказал кущ. — То заявление с подписями станичников, которое я передал ему для отсылки в Ейский суд, в твою защиту, он порвал и не послал. А знаешь почему? Оказывается с Бощановским он какой-то родственник, а тот дал ему 50 рублей за то, чтобы он не пересылал этого прошения. Понял?
— Вот сволочь же какая! Не думал я, что и Кислый такой! — вспыхнул от гнева Петр. — А как же это узнали?
— Сам Бощановский написал об этом нашему атаману Емельяну Усу. Атаман припер Кислого к стенке, и тот признался, что получил взятку 50 рублей. Но он очень стал просить атамана не разглашать этого и якобы под видом «болезни» отказался быть помощником атамана. Емельян Иванович Ус очень мягкий человек; надо было под суд отдать за это Кислого, но он пожалел его детей, семью; однако атаману отдела доложил. Временно назначили помощником теперь Якименко Карпа, что каменный дом против базара. Такие-то дела, Петрусь. Только ты об этом никому не рассказывай. Это я только тебе поведал сие. Да, а книжки ты читаешь, которые я тебе дал? — спросил вдруг Кущ.
— Читаю. Уже прочитал «Тараса Бульбу» и «Гайдамаков» Шевченко.
— Молодец, правильно ты выбрал первое чтение.
— Ну, прощавайте, Федор Иванович, — сказал Петр, поднимаясь и надевая шапку, — бо вечерник, наверное, еще куда-то хочет идти.
— Прощавай, Петр Тарасович, желаю хорошо встретить и весело провести Святки.
Петр и Федька вышли на улицу. Федька начал просить брата, чтобы понести вечерю еще до Костенка. Петр долго отказывался: ведь завтра он будет там в гостях, а сегодня даже неудобно было ему заходить, но потом, уступая просьбам малого братика, согласился.
— Ага, вот и еще одни добрые «вечерники» пришли! — радостно встретил в дверях Петра и Федьку Трофим Степанович. — Милости просим, проходите в комнату!
К своему удивлению и неудовольствию, Петр увидел сидевшего у его тестя за столом Гноевого Михаила. Он тоже был «провожатым» своего девятилетнего братика Петьки и девятилетней сестренки Дуси, которая оказалась крестницей Трофима Степановича. Он и не знал до этого, что его тесть является кумом городовика. В другом месте Петр ни за что бы не сел рядом с иногородним, но у тестя постеснялся скандалить и молча сел у стола, предупреждая тестя:
— Только по одной чарочке, папаша, а завтра, в праздник, тогда уже будем по-настоящему веселиться.
— По единой, по единой, зятек, — согласился тесть, смеясь, и налил всем по чарке. — Ну, зятек, и ты, Миша, с преддверием праздника! — и все трое, чокнувшись, выпили.
Петр с удивлением посмотрел на Михаила, когда тот одним глотком осушил чарку:
— Я думал, что городовики только анапское да кахетинское вино пьют, а этот и горилку хлещет не хуже нас! — пробормотал он тихо.
— Ну, еще по единой, — и Трофим Степанович налил снова все три чарки.
Опять выпили. Закуска только была неважная, постная, и все сожалели об этом. Пирожки с фасолью, огурчики да помидоры соленые; к ним Василиса Григорьевна прибавила оставшуюся от поста селедку, и это сразу улучшило настроение. Теща Петра гоже присела к «святой вечере». Выпили еще по рюмке. Стало веселее. Разговоры оживились, и уже никому не хотелось вставать из-за стола, хотя все отлично сознавали, что в «свят-вечер» много пить вообще нельзя, но многие в станице напивались, не дождавшись праздника.
Как раз в это время по улице проходил мимо дома какой-то пьяный казак и во все горло орал пародию рождественского тропаря:
Рождество твое двадцять пятого,
Гроші пропив двадцять четвертого...
Трофим Степанович хотел было зазвать и его в комнату, но Василиса Григорьевна запротестовала. Ведь в этот вечер пьянствовать грешно!
Вскоре песни полились у них и без содействия того пьяного казака, потому что графин на столе был уже почти пустой. Петр очень расхвалил хороший тенор Михаила, которым он умело «выводил» в песне «Реве та стогне Дніпр широкий...»
Когда Трофим Степанович отошел от стола и о чем-то шептался с женою, Михаил подсел к Петру и спросил:
— Петя, скажи по совести, за что ты меня так ненавидишь?
Петр замялся и не знал, что ответить, Михаила он не любил только потому, что тот был иногородний, а не казак; других причин не было. Не желая сознаваться в этом, Петр вдруг неожиданно для самого себя обнял Михаила:
— Откуда ты взял, что я тебя ненавижу? Наоборот, люблю!
— Нет, нет! Ты не ерунди, Петрусь, разве я не вижу? Ты и на «проводы», когда дрались на базаре, меня первого навернул, а в начале минувшего лета прогнал от своего токовища в степи, как собаку, и с вечеринки на твоей свадьбе меня выпроводили, и все только потому, что я иногородний. Ведь правда, что это так?
— Пожалуй, правда, — нехотя согласился Петр. — А это потому, что все вы, понаплывшие к нам городовики, не сеете, не молотите, а едите готовый наш казацкий хлеб. Конечно, и среди городовиков есть порядочные люди. Когда я отсиживался в Ейском каземате, то многие мои сотоварищи по несчастью из иногородних относились ко мне очень хорошо, по-дружески обращались со мною, утешали в минуту отчаяния, и обижаться на них я не имею никакого права. По-моему, ты тоже человек не поганый, с тобой я тоже готов помириться, и вот мое слово: от этого часа я твой друг! Хорошо?
— А за это давай клокнем еще по чарочке!
И они выпили.
Игравшие в соседней комнате Федька и Петька с Дусей вдруг подняли громкую перебранку.
— Если не отдашь моего пряника, буду дразнить; думаешь, я не знаю как? — верещал Петька Гноевой.
— Как? Меня никак никогда не дразнят! — возражал Федька.
— Никак? А вот слушай!
Федир-медир кукургуз,
Продав батька за гарбуз,
А матир за швайку,
Купив балабайку.
Балабайка запуська,
Нема хлиба ни куска...
— Брешешь, городовик, это у тебя нет хлеба ни куска! У казаков всегда есть!
— Куркуль, куркуль!
— Ах ты, кацап! так еще будешь дразниться? На тебе! — и Федька залепил мальчику Гноевого прямо в переносицу.
Петька вцепился ему в волосы.
— Эй вы, вояки, что вы тут не поделили? — и Трофим Степанович разнял дравшихся ребят.
— Что там такое? — спросил Петька.
— Та городовик с казаком задрался, — смеясь, ответил тесть.
— Вот видишь, — подмигнул Михаилу Петр, — даже дети не могут мириться с вами. Ну да ладно, мы, кажется, уже не дети...
Видя, что ни Михаил, ни Петр и не думают еще идти домой, Василиса Григорьевна оделась и отвела вечерников по домам.
Когда она вернулась, трое мужчин продолжали сидеть у стола и о чем-то спорили. Заслышав скрип двери, Трофим Степанович вышел в сени. Пользуясь его отсутствием, Михаил взял Петра за плечи и обратился к нему просительным тоном.
— Петя! Тебе, конечно, известно, что я и Приська давно любимся. Она уже выходит из круга молодых девчат, но мне это нипочем; я люблю ее и хочу после Рождества жениться на ней. Прошу тебя, не становись мне поперек дороги, а, если ты в самом деле хочешь быть другом, то лучше помоги мне в этом. Воздействуй на своего батька!
— Ой, ты уж слишком многого захотел, а впрочем... Замуж ей, конечно, давно уже надо выйти, а то совсем останется в старых девах. Вот только батько навряд согласится на твое сватовство. А может, и Приська тебя ненавидит так же, как и я тебя до сего дня?
— Нет, нет, — уверенно сказал Михаил, — она любит меня всей душой, это я насквозь вижу.
— Ну, тогда что ж, согласен. Когда придешь сватать, я буду на твоей стороне. — Он немного помолчал, потом, посмотрев на Михаила, вдруг громко захохотал:
— Городовик зятем будет! Ха-ха-ха! Ну да черт с тобой, ты и в правду парень не плохой. Давай еще споем! — и, не дожидаясь согласия, затянул:
Де згода в симействи,
Там мир и тишина,
Щасливи там люди,
Блаженна сторона.
Их Бог благословляе,
Лобро им посылае
И з ними вик живе...
— Вы, голубчики, кончали бы уже! — сказала вошедшая Василиса Григорьевна. — Уже десять раз в церкви ударили в колокол, скоро рожестувальныкы начнуть ходить, а вы все за рюмкой сидите. Завтра — дело другое, хоть целые сутки можно.
— Да, пожалуй, мамаша, пора, — и Петр, поднявшись, простился и ушел. Следом за ним в другую сторону пошел и Михаил Гноевой.
Заслышав возню у дверей, Даша сразу же проснулась и не очень приветливо встретила еле стоявшего на ногах Петра.
— Ах ты, «ярыжник», нализался против такой святой ночи. Не мог дождать до завтра, хоть бы Бога побоялся, греховодник! — И, впустив в комнату, начала снимать с него верхнюю одежду.
— Да... это же твой папаша, — пробурчал Петр и, больше ничего не говоря, повалился на кровать и сразу уснул...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий