Владимир Куртин
Ночь перед Рождеством

На небе нет полного месяца. Земля не покрыта пушистым снегом и не скрипит под ногами мороз, как это обязательно должно быть в ночь перед Рождеством.
На улице не спотыкаются пьяные «Голова» и «Дьячек», Пацюк не глотает вареники, а хуторской чорт не несет казака в Питер за черевичками для Оксаны и не обжигает свои пальцы о месяц. Нет ни колядныкив, ни хрыстославщикив, ни ковбасы, ни сала, ни пышных паляныц... Но хотя этих атрибутов рождественских рассказов и нет, сам субъект налицо: ночь перед Рождеством дотащилась и до города, в котором между 60-ю тысячами хорват, сербов, итальянцев, евреев и др. пробивается жизненной дорогой и казак станицы Старонижеирклиевской Иван Бутенко.
С моря из-за острова, выпираются облака и мчатся куда-то на северо-запад, цепляясь за крутой бок горы Козины. Время от времени облака брызжут по городу холодной изморозью, от которой около фонарей свивается сияние, как около головы Святых Угодников...
По улицам горланят автомобильные сирены и газетчики. Из ресторанов и кафе, заглушая и сирены и газетчиков, прут разноязычные атмосферические помехи («паразиты») радиоаппаратов...
На базарной площади киснут под дождем сотни раз облапанные и общипанные елки и их продавцы.
Католическая ночь перед Рождеством уже 13 дней и ночей тому укатила назад и елки, что сейчас киснут на базарной площади, исполнили свое предназначение у католиков. Сейчас с них «сняты краски и смыты румяна» и потому они дешевле девственниц с Босанских гор, что красовались на этой площади 13 дней и ночей тому назад.

* * *

Случилось как-то так, что Иван Бутенко отбился от станичников и поэтому не попал ни в рабочие дивизии на шоссейных дорогах Южного Балкана, ни на фабрики Ситроена, ни в Перу...
В 21 году, по разгрузке Синя от тифозных избеглиц, он проскользнул между партиями, зацепился за Далматинский Край, да так и остался: шил селякам опанки, починял ведра и ослиные седла, перекапывал виноградники. Кочуя от одного «газды» до другого, набрел на болгарина в окрестностях большого приморского города и вот уже 7 лет занимается огородничеством.
Не оставил жену в Старонижеирклиевской и не женился в Далмации. Почему? Может быть потому, что женитьба не обязательна, а может быть потому... потому, что пути Господни неисповедимы.
В бараке на болгарском огороде, вблизи моря, имел комнатку. В комнатке плиту, стол и кровать, а под кроватью сундучок. Что было в сундучке — неизвестно, но, судя потому, что о нем говорили, как о чрезвычайно бережливом и скромном человеке, можно было предполагать, что в сундучке, кроме белья, хранилась и «зарада».
Иван Бутенко купил вина, закусок, даже «слаткиш». Выбрал елку, «ангельчика» и Иисусика в яслях и, несмотря на дождь, в мирном праздничном настроении пошел домой. Праздничное настроение не оставляло его и тогда, когда он сошел с лоснящегося асфальта
шоссе и зачмокал по жидкой грязи между виноградниками и огородами, удобряемыми ночным золотом из города. Темно, но у Ивана есть электрический фонарь, да и дорогу он знает на память. Но, через «археологические раскопки» ночью без фонаря никак нельзя: или в яму свалишься, или лоб разобьешь о камень.
Дорога не особенная, но почти вдвое ближе, чем кругом по шоссе. А Иван спешит: нужно еще печь растопить, ужин приготовить, елку украсить...
Да и дождь сильней пустился. Или это только так кажется в открытом поле?
Ветер совсем не по рождественскому бьет дождем в лицо. Невдалеке шумит взбудораженное «югом» море.
— Все же хорошо, что у меня есть свой куток, — думает Иван. — Вот приду, зажгу лампу, затоплю печь...
Неприятно Ивану идти через раскопки: всюду какие-то чудные каменные гробы, склепы, колонны, стены... В прошлом году камни на одного рабочего свалились... Как он стонал под камнями: живым оказался закопан! А когда откопали, лицо его было синее и страшное...
Мертвого рабочего отнесли, но Ивану казалось, что жалостливые стоны его так и остались под камнями.
Вот и сейчас стоит только хорошенько прислушаться и уже слышишь из-под камней жалостливое, жалостливое:
— А-а!.. А-а!..
Ветер вывернул ему из-под мышки елку. Остановился Иван поправить и съежился от страха:
— А-а!.. А-а!.. — Ясно слышно из-под одной стены. Но совсем не так, как плакал тот рабочий.
Показалось? Поправил елку...
— А-а!.. А-а!.. опять, будто ребенок, плачет.
Спустил Иван елку на землю.
— Кто здесь?
Ветер. Слышен шум моря, гул города... Жутко Ивану...
Все же фонарем за стенкой посветил... А под стенкой женщина сидит на корточках, шалью покрытая...
— Что делаешь здесь?
Женщина не отвечает.
— Сумасшедшая, — подумал Иван.
У женщины заплакал ребенок. Иван совсем испугался.
— Так что же ты делаешь здесь?
— Проходи, — зло процедила сквозь зубы женщина, — проходи, это не твое дело...
— Нет, не сумасшедшая, — подумал Иван. Подошел ближе. В ярком снопе света увидел женщину с ребенком на коленях. Женщина вскинула шаль, смотрит на Ивана снизу, а в глазах такая ненависть, что Ивану стало не по себе.
— Сумасшедшая! Что делаешь здесь?..
— Проходи! Камнем бы тебя, гад. Все вы одинаковы, все гады!..
Шаль скользнула с головы. Женщина как волчица, оскалив зубы, смотрит в глаза Ивану...
— Подожди, жено, потише...
— Ты русский? — сразу смягчила голос женщина.
— Русский, не русский... казак я.
— Казак? Такой, какие приезжали сюда в город на конях?
— Ну да. А что ты здесь делаешь с ребенком?
Женщина заплакала.
— Ничего, не спрашивай... уходи... Иди своим путем.
Иван подсел около нее на корточках.
— Покажи ребенка, — и сам открыл с него шаль и тканый сельский фартук.
— Сколько ему?
— Две недели...
— Мальчик? Девочка?
— Мальчик, — с оттенком гордости ответила мать.
Иван потихоньку ткнул в щечку ребенка своим толстым, рабочим пальцем, а от этого прикосновения какое-то теплое и нежное чувство разлилось по всему его телу... захотелось заплакать...
— Д-а!..
Посмотрел на женщину, на елку, на пакет с закусками... Зачесался затылок.
— А не могла бы ты это Рождество православное... наше...
Женщина вскинула глазами, смотрит выжидательно...
— И недалеко это... А тут дождь... простудиться может...
Женщина нагнулась над ребенком. Иван чувствовал, что она плачет.
— Ну, ну... чего уж... Грех бы был... Дите жить хочет. Пойдем, а то фонарь скоро погаснет...
Женщина послушно поднялась.
— За мной иди... Я дорогу показывать буду.
Идет Иван, женщина за ним. И чувствует Иван, что что-то связало его с этой женщиной. Что-то теплое, хорошее...
...Правду говорит... Много из нашего брата охочих... А им — руки и на себя и на дите. А в чем оно виновато?
Спешит Иван в свою хату. И шаг у него какой-то бодрый, радостный... И дождя не чувствует...
— Это и моя куча...
Долго возился, пока отомкнул замок на дверях. Женщина дрожала от холода. Иван злился на самого себя.
— Извините, пожалуйста. Комната не Бог весть какая...
Женщина осмотрелась. Скинула шаль. Ребенка на кровать положила. Иван разжигает печь, украдкой на женщину посматривает. Красивая, молодая...
— Заснул? — кивнул он на ребенка.
— Да, — застыдясь, ответила женщина. — Дайте, я Вам помогу!
— Ничего, ничего... я сам справлюсь. А как Вас зовут?
— Милка. Дайте я Вам помогу. Я работать привычная...
— А Вас?
Подсела к печи, раздувает огонь.
«Красивая», — думает Иван и отвечает:
— А меня Иван... Бутенко Иван...
— Иван? — переспросила Милка.
— Иван.
Милка убрала стол, привела в порядок комнату.
— Можно? — показывает на покупки.
— Прошу, прошу, — засуетился Иван, подавая кульки и свертки.
«Красив и добр», — думает Милка. — Господине Иване, не говорите мне Вы.
Иван быстро подошел к ней, крепко стиснул ей руку, как это делают барышники на базаре.
— И меня зови Иван... Просто Иван.
Посмотрели друг другу в глаза. Милка чуть-чуть улыбнулась. Иван почесал затылок.
— Елку нужно убрать! Хочешь, Милка?
— Хочу...
За полчаса маленькая елка, как молодая невеста перед венцом, счастливая, нарядная, стыдливо мигала тоненькими свечечками и искрилась, усыпанная «снегом», а под ней в пещере из зеленой бумаги лежал маленький Иисус.
На плите приветливо и вкусно шкварчало. В стену хлестнул дождем ветер.
Иван, сидевший на кровати около ребенка, вдруг что-то надумал. Решительно подошел к елке, снял две свечи.
— Милка, стань тут, около меня.
Милка стала.
— Возьми свечу!
Стали рядом. Иван смотрит на маленького Иисусика под елкой. Запел:
— Рождество Твое, Христе Боже наш...
Поет Иван тропарь Рождеству божественного Младенца, вдохновенно смотрит то на Иисусика, то на белого с праздничными крыльями ангельчика. А Милка низко опустила голову. Свечка ее потрескивает и мигает от слез, что падают на ее робкое пламя.
Не выдержала Милка, пала на колени перед кроватью, нагнулась над ребенком и зарыдала...
Иван докончил тропарь, поклонился до земли перед родившимся Спасителем мира, перекрестился, подошел к Милке.
— Не крещен?
— Н... нет!
— Хочешь быть моей женой?
Милка вскочила. На один момент радостно-испуганно заглянула в глаза Ивану, потом опустила руки на его плечи, обняла...
— Пусть Бог тебе заплатит!
Крепко поцеловал Иван свою невесту в полные слез губы...
— Подожди, идем к хозяину! — И выскочил из комнаты.
Газда Митар со своими сыновьями ужинал около зажженной елки.
— О, Иван, нужно что?
— Пожалуйте ко мне, газда... посаженным отцом будете!

* * *

В этот вечер перед Рождеством Христовым, в лето тринадцатое эмигрантского бытия, едва ли кто в большом приморском городе был счастливее Ивана и Милки, решившей было покончить не только со своей молодой жизнью, но и с жизнью ребенка, родившегося 13 дней тому назад...


25 января 1938 года
(журнал «Вольное казачество»
№237 стр. 2-3)