36-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава VI
Недели две спустя Тарас Охримович и его кум Падалка Софрон шли через базар домой немного расстроенные. Настроение они себе испортили сами. Оба не прочь были выпить, и, когда проходили мимо казенки, купить хоть «сороковку» никто не решался. Тарас Охримович надеялся на Софрона, а тот — на кума Тараса. Уже вечерело.
У большого магазина с подвалом Бородина Аркадия они увидели, как Бородин сам стаскивает с подводы тяжелые мешки, привезенные им с вокзала.
— Аркадий Аркадьевич! — обратился к нему Тарас Охримович. — Чего вы один так надрываетесь, давайте мы вам поможем, нам спешить некуда!
— Да, помощь бы, конечно, не помешала, — отвечал с неохотой Бородин, — да вас как-то неловко просить, а рабочих в этот поздний час нигде не видно.
— Э, чего там неловко! Давайте мы, так сказать, сразу перетащим все эти ящики в подвал. Свои люди, чего там, — сказал Падалка, и оба кума подошли и начали перетаскивать мешки.
После сватовства Гноевого Тарас Охримович некоторое время дулся на Бородина, но потом стал опять относиться к нему с уважением, как и прежде. Втроем они очень быстро и без особых усилий перенесли все ящики в склад, находившийся под магазином.
— Вот спасибо, что помогли, а то бы я с этими проклятущими ящиками часа три мучился, — сказал Бородин после разгрузки подводы. — Но, дорогие казаченьки, даром никто не работает. Ни я, ни вы. Пойдемте-ка теперь ко мне в дом!
Кумовья не упрямились. Бородин вынул из шкафа и поставил на стол полный графин водки, настоянной на корице, гвоздике и другом зелье, и пригласил гостей не церемониться с этой жидкостью. Казаков долго уговаривать не пришлось...
Аркадий Бородин, кроме своей лично торговой деятельности, состоял еще членом правления кредитного товарищества, организованного в станице Старо-Минской несколько лет тому назад. Это товарищество выдавало денежные ссуды жителям станицы, снабжало хлеборобов новейшими сельскохозяйственными орудиями и всячески способствовало укреплению их хозяйств.
Когда все уже добре подвыпили, Бородин вдруг сказал:
— Знаете, друзья, что я сейчас подумал: послезавтра мне надо съездить в Екатеринодар по делам кредитного товарищества, и одновременно я хочу там провернуть и кое-что по своей торговле. Мне там нужны будут свои люди. Может, придется помочь так же, как сегодня вам пришлось... Поедемте все вместе! Дорогу я оплачу, а вы посмотрите столицу Кубанского войска и мне поможете! Идет?!
Ни Падалка, ни Тарас Охримович никогда не были в Екатеринодаре, и им такое предложение сначала показалось просто смешным. Падалка, несмотря на свой почтенный возраст, еще ни разу не ездил поездом по железной дороге. Он прошел только предварительное военное обучение в станице, и месяц был на лагерном сборе в Уманской, а действительной службы не проходил по причине какой-то бывшей у него тогда болезни. Его называли «дымарь», как дразнили всех казаков, не отбывших положенного срока действительной военной службы. Тарас Охримович свой срок в четыре года отслужил полностью, два раза потом ездил поездом в Ейск, но в Екатеринодаре тоже ни разу не был: просто не было никакой надобности в этом.
Падалка даже захохотал, услышав предложение Бородина, но Тарас Охримович, подкручивая усы, призадумался:
— Кум! А почему бы нам не побывать в столице своего родного Кубанского войска? Что, мы хуже других? Или кто нам мешает? Ей-Богу, кум, я согласен. Поедем в Катырынодар!
— Та ты шо, кум, чи ты не сказився? Да я отроду на тому чертовому поезду не ездил! Моя Варька очи мне заплюет, если я скажу ей про такое намерение!
— Софрон Капитонович, та вы напрасно так пугаетесь! — сказал, улыбаясь, Бородин. — Что же вы так и помрете, не повидав своей родной реки Кубани? Я буду с вами, и ничего особенного в этом нет, а вашей жене, Варе, пообещайте привезти какой-нибудь интересный городской гостинец: платок, гребешок, материи на спидныцю.
Падалка начал сдаваться:
— Да мне-то что, работ особых в хозяйстве, так сказать, пока нет; не мешало бы и поразвлечься, только как-то... страшно...
Как бы там ни было, а через день Бородин, Кияшко и Падалка сидели в вагоне пассажирского поезда «Ейск-Сосыка» и смотрели в окна на мелькавшие мимо телеграфные столбы.
Можно было ехать до Екатеринодара через Тимашевку по новой Черноморской дороге, но Бородин собирался в Тихорецкой сделать часа на два остановку и зайти к одному знакомому торговцу по делу. Однако в дороге он передумал. Возможно, потому, что был не один. Таким образом, крюк, который он делал поездкой через Сосыку и Тихорецкую, оказался ненужным.
Поезд шел только до станции Сосыка. Дальше начиналась уже главная линия Владикавказской железной дороги, и ехавшим дальше пассажирам надо было пересаживаться на другой поезд, совершавший маршрут из Ростова до Новороссийска через Тихорецкую и Екатеринодар. Поэтому, как только поезд остановился на станции Сосыка, все трое староминчан вышли из вагона, подошли к платформе, от которой должен был отойти нужный поезд, и стали ждать.
Рядом было здание вокзала, через большие окна которого был виден буфет с топившимися возле него пассажирами. И даже видно было, как армянин — хозяин буфета — цедил в стаканы прямо из бочки темно-красное кахетинское вино.
Так как поезда еще не было, то Падалка не удержался от соблазна и незаметно для Бородина и Кияшко проскользнул в двери к буфету. Темно-красное кахетинское, отпускаемое прямо из бочонка, прельстило его, и он попросил один стакан. Довольно чмокая губами и мысленно похваливая вино, он совсем не заметил, как к станции подошел ожидаемый поезд. Увидев, что народ чего-то засуетился и кинулся на перрон, он допил вино, не спеша расплатился с буфетчиком-армянином, медленно вышел на платформу и направился к тому месту, где оставил своих станичников. К его удивлению, их там не оказалось, а поезд, стукнув тарелками буферов, на его глазах, тронулся. Но ему казалось, что это не тот поезд и пошел он совсем не на Екатеринодар. Однако он все-таки решил спросить проходившего мимо железнодорожника:
— Скажите, пожалуйста, скоро будет поезд до Катырынодара?
— На Екатеринодар? — переспросил железнодорожник. — Да вон этот же поезд, что сейчас тронулся, видишь, вон пошел! Эх ты, зевака!
— Что-о?! Как это он успел? Где же кум?
Он рванулся и со всех ног побежал между путями железнодорожного полотна вслед отходившему поезду, крича во все горло:
— Эй, чуете, остановите! Да что же это такое, да что же я буду делать? Да обожди же ты, сатана огнедышащая!
Сновавшие по перрону люди от души хохотали над отчаявшимся казаком. Но недаром говориться: «Бог не без милости, казак не без счастья», и редко случающееся событие произошло в этот момент как раз на станции Сосыка. Машинист вдруг затормозил поезд на выходной стрелке и, высунувшись в окошко паровоза и крича что-то в сторону вокзала, размахивал какой-то бумажкой.
А к паровозу уже бежал с другой бумажкой дежурный по станции и грубо сам себя ругал. Оказывается, он перепутал в спешке путевки и дал машинисту ту, что приготовил для поезда на Ейск. Машинист, принимая первую путевку, о чем-то заговорился с помощником и, только теперь рассмотрев, резко остановил поезд. А на подножках одного вагона стоял, нервничая, Бородин и кричал бежавшему к поезду Падалке:
— Сюда, сюда, скорей, давайте! Где это вы пропадали так, Софрон Капитонович? Давайте руку, лезьте сюда, вот так...
Пока машинист и дежурный по станции обменивались путевками и пререканиями, Падалка вскочил на подножку, на которой стоял Бородин, вместе с ним прошел на указанное ему место, важно уселся и, обводя всех взглядом, с гордостью заметил:
— Вот видите, люди добрые, что значит казак? Для казака не то что поезд, сам сатана остановится! А то, нечистые души, хотели оставить меня одного в чужой станице, ишь ироды! Теперь пусть катит себе, на здоровье, сколько влезет!
И как бы в подтверждение его слов поезд в тот момент резко дернул, тронулся и пошел, мерно ускоряя постукивание колес на стыках рельсов. Некоторые улыбались хвастовству зазевавшегося на станции казака; другие, не зная причины остановки поезда, и впрямь поверили, что остановка произошла для того, чтобы подобрать отставшего пассажира. Сам Падалка тоже верил этому и сиял от удовольствия.
Но недолго Софрон Падалка сохранял довольный вид. Теперь, чтобы не отстать от поезда, он не только не выходил из вагона на остановках, но даже не вставал с места. Когда отъехали от станции Старолеушковская, Падалка начал чего-то ерзать на месте, с немой мольбой поглядывая на кума и Бородина. Терпению его подходил конец, и, наклонившись к уху Тараса Охримовича, он жалобно спросил:
— Кум! Ну что мне делать? Есть ли тут такое место, чтобы... — И он шепнул ему на ухо что-то, болезненно улыбаясь. — Как выйти отсюда? Ей-Богу, так сказать, хоть караул кричи, уже дальше терпеть не могу!..
Бородин понял, в чем дело, и тихо сказал ему:
— Пройдите, Софрон Капитонович, в конец вагона, там, с правой стороны, увидите неширокую дверь, смело заходите туда.
Падалка сразу же встал и, хватаясь за живот, быстро пошел в указанном направлении. Дверь-то он нашел скоро, но открыть ее никак не мог. Не зная, что же с ней делать, а идти назад к Бородину за помощью уже не было времени, он хотел было воспользоваться тем, что на площадке было пусто, да на ту пору проходил кондуктор и, заподозрив неладное, остановился. Падалко строго закричал на него:
— Эй ты, служака! Зачем смотришь? Что же, по-твоему, я должен в штаны?.. Давай мне галопом место, или я...
— Так вот же дверь, пожалуйста, проходите туда! — засмеялся кондуктор и, едва повернув ручку, совершенно свободно открыл дверь. Падалка галопом вскочил туда и... облегченно вздохнул.
Но выйти из уборной для Падалки оказалось невозможным. Как он не дергал ручку, но проклятущая дверь не открывалась. Он слегка постучал в нее, но никто мимо не проходил и никто не слыхал этого стука, а кричать или сильнее стучать он побоялся. Уже проехали какую-то станцию и полустанок, а он все еще находился в этом неприличном помещении, не имея возможности выбраться.
Поезд остановился на большой станции Тихорецкая. На железнодорожных путях рядами стояли составы товарных и пассажирских поездов, отовсюду раздавались свистки паровозов, слышался говор сновавших по перрону людей. Падалка подумал, что они уже приехали в самый «Катырынодар», и застучал в окно со всей силы. Пассажиры непонимающе смотрели в сторону стука, но за вспотевшим стеклом окна не могли видеть впавшего в полное отчаяние Софрона Падалку и проходили мимо.
Бородин только теперь вспомнил, что Падалка ушел еще при отходе поезда от станции Старолеушковская и до сих пор не возвращался. Встревожась не на шутку, он кинулся его отыскивать. В конце вагона он случайно повернул ручку двери уборной и, к своему удивлению, обнаружил там рассвирепевшего станичника. Падалка как угорелый выскочил оттуда и яростно набросился на Бородина, считая его главным виновником такого неприличного с ним случая. Аркадию Аркадьевичу пришлось доказывать ему свою невиновность, и Падалка, немного успокоившись, вернулся на свое место. Он долго еще имел сердитый вид и сидел, насупившись, как сыч, ни с кем не разговаривая.
Со станции Тихорецкая поезд пошел вправо от главной линии Владикавказской железной дороги, на юго-запад, и к вечеру прибыл в Екатеринодар.
Три староминчанина сейчас же вышли из вагона, прошли в ворота мимо станционного здания и очутились на привокзальной площади.
Суматоха и шум спешащей во всех направлениях толпы пассажиров на вокзале, громкие крики извозчиков, звонки и грохот трамвайных вагонов на площади — все это сразу ошарашило наших староминских казаков. Падалка шел, боязливо озираясь вокруг, и все время держался за руку Бородина, чтобы не потеряться в этой невиданной им никогда сутолоке.
— Аркадий Аркадьевич! — обратился он к Бородину. — Вы же нам с кумом «трайван» обязательно покажите!
— А вон же, с левой стороны, и трамвай стоит, смотрите! — И Бородин указал на сцепку двух трамвайных вагонов, отходивших на главную городскую улицу Красную. — Но мы поедем другим трамваем, который без пересадки отвезет нас прямо в станицу Пашковскую. Там у меня есть добрый приятель, и мы у него остановимся на ночь.
— Вот он какой, трайван! — мотнул головой Падалка с удивлением и еще раз спросил: — Не понимаю, как же так? Ни лошадей в него не запряжено, ни паровоза ни прицеплено: кто же его тащит? Нечистая сила, наверное!
— Никакой нечистой силы нет здесь, — объяснял Бородин, — пойдет он без лошадей и паровоза, а потянет его электричество, да еще как быстро!
— Листричество? Ну, это же и есть нечистая сила. Что же это от Бога, что ли? И вы говорите, в казачью станицу, в эту самую Пашковку пойдет?
— Точно пойдет! Через полчаса мы будем уже в Пашковской, будем сидеть у моего приятеля за столом и вино пить.
— Вот чудасия, кум! Чего только на белом свете не творится! Нам и не снилось даже такое бесподобное тягло увидеть!
Тарас Охримович только промычал что-то на замечание кума.
В это время на площади показался трамвай со светящимся транспарантом «Вокзал-Пашковская», тут же у вокзала повернулся на закруглении и остановился.
Бородин толкнул локтем своих станичников и вошел с ними в вагон. Найдя свободное место, сел сам и усадил обоих спутников, все еще боязливо озиравшихся по сторонам. Через минуту трамвай тронулся и пошел по назначению.
Пройдя небольшой туннель, над которым проходил железнодорожный путь от Екатеринодара до Тимашевской и Ахтарей, трамвай вышел на восточную окраину города, называемую Дубинкой, с широкими улицами и небольшими красивыми домиками. После Дубинки трамвай уже шел в открытой степи, раскинувшейся между городом Екатеринодаром и станицей Пашковской.
Был еще февраль, но поля были уже без снега, стояла такая теплая погода, что кое-где показалась молодая травка, а озимая пшеница зеленела стройными рядками. Зима в этих краях вообще бывает непродолжительной и мягкой, а в этом году дыхание весны почувствовалось слишком рано.
Подъезжая к станице, казаки увидели небольшие отары овец, бродивших по полю и с жадностью щипавших едва вылезавшую из почвы зеленую травку. На севере области, в частности в станице Старо-Минской, в это время лежал еще снег.
Тарас Охримович, видя овец, спокойно пасущихся у самой трамвайной линии, с тревогой зашептал куму:
— Этот их трайван так прет, что, того и гляди, всех овец под собой передавит! И как это казаки терпят такую бездыханную чертяку? Оно-то, конечно, проезжаешь быстро эти восемь-десять верст, но все же, во-первых, это же нечистая чертовская штукенция, а, во-вторых, ущерб скотине может принести, а то и детишек может передавить, покалечить. Нет, на лошадях все же сподручней...
Софрон Падалка кивал в знак согласия и молчал.
Прошло, может быть, полчаса с того момента, как трамвай отошел от вокзала, а три староминчанина уже сидели в уютном домике в центре станицы Пашковской у богатого мужика, лет пятидесяти от роду и приятной наружности — Василия Ивановича Литовченко.
Литовченко считался в станице богатым человеком, все его уважали, и о нем знали не только в Пашковской. У него был большой участок земли, виноградник с собственной выработкой вина, около трех десятин фруктового сада и кожевенный завод. Бородин давно был с ним знаком и часто закупал у него большими партиями кожевенный товар и бочки недорогого, но высококачественного виноградного вина.
Литовченко встретил гостей очень приветливо, предложил им снять башлыки и черкески и чувствовать себя как дома. Потом пригласил всех к столу, на котором, вероятно, постоянно стояли большие графины вина собственной выработки. Через несколько минут, зная казачьи вкусы, хозяин присовокупил к графинам вина еще и две бутылки чистой водки.
Василий Иванович оказался не только гостеприимным хозяином, но и забавным собеседником в компании за чаркой горилки. Когда все изрядно выпили и закусили, начались посторонние, не деловые разговоры. Литовченко спросил староминчан:
— Ну как, господа казаченьки, понравилась вам поездка в свою столицу?
— Нет, приятного было мало, — ответил Падалка, вспомнив, вероятно, свои приключения в вагоне возле Тихорецкой, — а горилка и у вас такая же, как и у нас.
— Горилка это что, ничего! Но какая же это столица, когда в ней царя нет? — заметил Тарас Охримович. — По-моему, «столица» обозначает тот город, в котором царь живет. Да, да! А правда говорили люди, будто бы царь все-таки приезжал в Катырынодар?
— Николай Второй в Екатеринодаре был, с батюшкой своим, Александром Александровичем, в 1886 году. Я их видел, и не только видел, но и на охоту с Александром Александровичем ходил в заповедник, за Кубанью! — с гордостью сказал Василий Иванович, и, желая подшутить над наивными слушателями, добавил: — Вот охота была, да! Как выстрелишь, так и бутылка шампанского к тебе летит! Сколько там было произведено выстрелов, столько и бутылок шампанского выпито...
В это время к ним зашел сын Василия Ивановича, тоже Василий, молодой человек лет двадцати пяти. Он не хотел работать в хозяйстве отца, а ездил помощником машиниста на станции Екатеринодар и, кроме того, пел в церковном хоре Войскового собора в городе. Он часто навещал отца и пришел сказать ему, как венчали сегодня в церкви одну богатую пару. Шутил он или правду говорил, но будто бы, когда чтец громоподобным басом читал Апостола и гаркнул последние слова «жена же да боится своего мужа» таким сильным аккордом, что невеста упала в обморок, и на несколько минут был нарушен торжественный чин бракосочетания...
Выслушав рассказ молодого Литовченка, гости обратились к хозяину с просьбой досказать начатую историю о царской охоте.
— Да охота, что? Это ничего, а вот вы, наверное, еще и не знаете, каким я приятелем был с покойным Александром Александровичем!
Бородин с удивлением посмотрел на Василия Ивановича, но сын шепнул ему что-то на ухо, и оба, улыбнувшись, начали слушать.
— В каком году это было, точно не помню, но, во всяком случае, больше двадцати лет тому назад. В то время как раз была окончена постройка железной дороги между Тихорецкой через наш Екатеринодар до самого Новороссийска, а построена она была точно в 1886 году, вот и считайте, сколько уже прошло лет. Да, так вот, после постройки Император Александр Александрович и приезжал в Екатеринодар по новой железной дороге. Меня, как главнейшего охотника Его Величества, отправили навстречу царскому поезду в Тихорецкую, и оттуда я ехал в одном вагоне с Царем-Миротворцем.
На станции Кореновская наш поезд задержали почему-то. И вот стоим час, два... в чем дело? Потом выяснили, оказалось, что навстречу нашему из соседней станицы вышел балластный поезд, платформы с песком и гравием, ну вот и ждали, пока он не прибудет на Кореновскую, задержав тем самым наш поезд...
— Что вы мелете, Василий Иванович? — не вытерпел такой выдумки, перебил его Бородин. — Я не железнодорожник, но точно знаю, да и все это известно, что, если ожидается проследование царского поезда, то за четыре часа до его прибытия все станционные стрелки не только запираются на ключ, но зашиваются костылями намертво. Никакого движения все эти четыре часа не производится ни по станционным путям, ни по ближайшим трем-четырем перегонам. А вы говорите, что грузовой балластный поезд вышел навстречу царскому...
Сын Литовченко толкнул в бок Бородина и опять шепнул что-то. Тот замолчал, качая головой.
— Перебиваете меня, Аркадий Аркадьевич, а сами в этом деле ничего не понимаете, — стараясь говорить серьезно, продолжал Василий Иванович. — На чем я остановился? Да! Так вот, когда мы узнали, что вынуждены будем ждать прибытия балластного поезда, я и говорю тогда Александру Александровичу: «Ваше Величество! Здесь рядышком есть лесок и речушка, пойдемте поохотимся немножко!» — «Пойдем, пойдем, дорогой Василий Иванович», — радостно согласился Государь наш. И мы с ним сейчас же пошли, все время оглядываясь, боясь, чтобы поезд не ушел без нас.
У него ружьишко было маленькое, легонькое, а мне он вручил специально изготовленное для меня громадное ружьище, одно дуло было аршина три длиною и такое широкое, что мой кулак в него свободно пролезал. Я такое ружьище, прямо-таки, через силу тащил на себе.
Я сел покурить, а Александр Александрович прошел к речушке и спугнул там большую стаю диких уток, не убив, конечно, ни одной, потому что его пукалкой и комара нельзя было убить. Утки, словно туча, полетели в мою сторону, аж темно стало. Я тогда как бабахнул из своего ружьища, да еще и дулом повел вокруг себя, та утки со всех сторон словно град, посыпались на землю. Только это мы начали собирать их в большой рогожный мешок, радуясь, что теперь ужин у нас обеспечен, как вдруг слышим свисток нашего паровоза к отправке поезда. Батюшки мои! Государь с рогожным мешком уток пустился во весь дух к станции, да так быстро, что я со своей пушкой едва поспевал за ним. Видим, а поезд уже набирает ход: едва мы успели уже почти на полном ходу вскочить на тормозную площадку последнего товарного вагона и в таком положении ночью благополучно прибыли в Екатеринодар.
Наохотившись вдоволь в нашем Закубанском заповеднике и погостив с недельку в нашем городе, он любезно распрощался со мною и уехал назад в свою хату.
Через год или два после этой охоты мне самому пришлось поехать в Петербург. Расхаживаю там по улицам, гляжу от нечего делать по сторонам и вижу, из небольшого двухэтажного домика, стоявшего на берегу какой-то речушки, вроде нашей Кубани, только поменьше, из открытого настежь окошка машет мне рукой какой-то человек, зовет к себе. Я из любопытства зашел в узенькую калитку, прошел в низенькую дверь. Такую низкую, что мне пришлось даже пригнуться. Вошел в первую комнату этого дома, и первое, что мне бросилось в глаза, было то громадное ружьище, из которого я в Кореновской уток стрелял с Царем-Миротворцем. Засмотрелся я на свое ружье, а в это время подходит ко мне тот человек, что звал меня из окошка, подает руку и, вижу, от радости даже прослезился и говорит мне: «Что же, — говорит он, всхлипывая, — Василий Иванович, совсем забыл про меня и проведать даже не зайдешь?»
Тут только я рассмотрел, что этот человек ни кто иной, как мой знакомый по охоте на Кубани Император Александр Александрович. Я извинился перед ним и оправдался тем, что, мол, адрес его потерял, а никто больше не знает, и что теперь, мол, очень рад такой неожиданной встрече.
Ну, уселись мы на деревянной лавке, разговариваем о том, о сем. В комнату вбежал в поношенной форме гимназиста юноша.
«Коля!» — обратился к нему Александр Александрович. (Я сразу догадался, что был это никто иной, как Великий Князь и наследник Цесаревич Николай Александрович.) — «Коля! Возьми пятачок и сбегай на угол к армянину лимончик купи! Мы вот, с Василием Ивановичем, по старой дружбе, чайку бы выпили!» — и начал рыться в кармане, шукая пятачок, но карман оказался продырявленным, и он с досадою заметил, что потерял последние пять копеек.
«Пойди у него в долг возьми лимончик!» — сказал он гимназисту.
«Папа! — ответил Наследник Николай, — ведь мы армянину уже десять рублей задолжали, и он теперь в долг ничего не даст, а другие тоже в долг не доверяют!»
«Ну что ж, ничего не поделаешь, — с досадой сказал Александр Александрович, — придется без лимончика чай пить, присаживайтесь, чем богаты, тем и рады. Эх, бедность, бедность! — вздохнул он, наливая кипяток в жестяную самодельную кружку. — Ну, я...»
— Довольно тебе врать! — прервал рассказчика Бородин. — Ты просто кощунствуешь, нельзя на имя покойного Государя сказки сочинять! Все тут в городе, наверное, такие пустомели! Ты лучше, Василий Иванович, положи-ка в тарелку еще моченого винограду. По-моему, это самая лучшая закуска, да и горилки еще поставь на стол, а то мои станичники скоро уснут, убаюканные твоими сказками!
Литовченко засмеялся, встал, наложил в две тарелки фунтов пять моченого, кисло-сладкого винограда, поставил еще бутылку водки и опять сел. Только когда его рассказ прервал Бородин, староминчане поняли, что хозяин просто выдумал подобную сказку.
— От же, бисова душа, вот так городовики всегда нас дурят! — мотнув головой, сказал Тарас Охримович. — А я-то, дуралей, рот разинул, думал и правда. Да и ломаю голову, как же это все говорят, что у царя имеются миллионы золотых рублей и всякого другого добра, а тут вдруг такую небылицу слышу: пятачка на лимончик не было! Ну и надул же нас, забавник! — Он взял большую кисть винограда, ущипнул несколько ягод и спросил Литовченка: — А вы все-таки, наверное, были у государя и черпанули там немало золота, что так здорово разжились на кубанской земле?
— Нет! Не был я там и ни у кого ни одного золотого не взял, — сказал серьезно Василий Иванович. — Я свой клад сам нашел на своей земле.
— Клад нашел?! — почти выкрикнул Падалка Софрон, очнувшись. — Черта с два его найдешь, я пробовал уже, хватит! — и он почему-то с недовольным видом повернулся в сторону и смотрел на портрет какого-то генерала.
— А расскажите, пожалуйста, Софрон Капитонович, как же вы искали клад? Очень интересно! — оживился снова Литовченко.
— Не хочу, не стоит! Да еще против ночи такое нечистое вспоминать. Чур ему!
— Да расскажи им, кум, чего там, нехай послухают, — с улыбкой стал настаивать Тарас Охримович.
— Ничего не случится, Софрон Капитонович, моя хата освячена, — сказал Литовченко, — а после вас я расскажу о нахождении моего клада.
Падалка мотнул два раза головою, как будто отгоняя назойливых мух, молча взял и выпил стопку водки и, почмокав губами, начал:
— Ничего, так сказать, интересного нет. Просто, когда я был еще хлопчиком, то однажды в нашей хате слыхал, как дедусь говорил, что на первом от нашего хутора Сосыка бугру, с левой стороны от дороги по направлению к Старо-Минской, между двух больших закругленных вверху, как печерица, могил находится глубоко в земле большой клад — погреб с золотом. Место это до сих пор называется «черна могила», и ночами и теперь туда страшно ходить. Эти сундуки с золотом были там якобы зарыты турками-янычарами еще тогда, когда вся Кубанщина была под турком. Я, так сказать, добре запомнил сказ своего дедушки, но все время молчал.
Когда я стал уже парубком, то вспомнил про этот рассказ деда и решил во что бы то ни стало достать клад, вырыть сундуки с золотом, запрятанные между двух «черных могил»! Ведь сами знаете, какие у парубка деньги, а там лежит целая гора золота без всякой пользы, почему же не попробовать счастья? Ну и начал я действовать.
Когда я был в трезвом виде, то несколько раз, бывало, едва стемнеет, возьму лопату и смело иду на тот бугор, но как только стану подходить к «черной могиле», то на меня сразу же такой страх нападает, что не дай Бог. И всегда казалось, что будто там кругом кургана сидят черти и поджидают меня. Может, там тогда и не было чертей, но сам вид «черных могил», заросших всегда густым высоким бурьяном, в ночной тишине наводил страх. Могилы эти находились саженях в сорока от дороги, ночью у нас по дороге никто и не ездил, а до первой хаты нашего хутора было не меньше версты полторы, и одному в степи, среди зловеще шелестевшего бурьяна было просто страшно. Да...
Однажды, поздно ночью я пошел туда и только стал подходить к могиле, как вдруг что-то мелькнуло впереди меня, и я увидел, как две пары чертячьих глазищ, как угольки, блестят в темноте не мигая. Наверное, поджидали меня. Я сразу же, с перепугу как закричу: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...» и бросился бежать на дорогу. Так что же вы думаете? Эти два чертенка, эти стражники дьявола, на моих глазах превратились в обыкновенных зайцев, стрелой проскочили мимо меня и скрылись в темноте. Но ясно, что это были не зайцы, а бесы. Через несколько дней после этого, изрядно выпив, даже сверх меры, когда стемнело, я взял приготовленную лопату и опять направился к «черным могилам». И что же?! В ту ночь чертяка даже с хутора меня не выпустил, а втаскал сатанище в большую грязную лужу и так меня вымазал, что я сам стал похож на черта. Так мне дома и сказали.
Раз в майский вечер я твердо решил пойти и достать этот невзятый до сих пор клад золота. Еще днем перед этим вечером я положил в карман огарок свечки, которую мать принесла от церкви в Страстной четверг, приготовил острую железную лопату и стал ждать наступления ночи.
Вечером к моему батьке Капитону Стратоновичу, царство ему небесное, приехали из станицы гости. (Когда мой батько был жив, мы жили на хуторе Западный Сосык и только после его смерти, лет двенадцать тому назад, перешли в построенный в станице дом.)
Да. Ну и когда гости, то, понятно, и горилка в хате. И я так нализался сивухи, что еле на ногах держался, однако не забыл своего дневного намерения и во что бы то ни стало решил идти к «черной могиле».
Выкарабкавшись почти на четвереньках из хаты, и хотя от сивухи все у меня перед глазами вертелось и прыгало, я взял лопату и, не помню как, пошел, но никак не мог попасть в ворота, чтобы выйти на улицу и долго блукал по двору.
Потом, как это случилось, до сих пор не понимаю, я вдруг очутился как раз среди тех двух «черных могил», вероятно, над тем самым местом, где, по рассказу покойного дедуся, должен быть в земле клад. В ту ночь я ничего и никого не боялся.
Я обрадовался и хотел сейчас же приступить к тому делу, за которым пришел, но едва копнул лопатой, как в тот же момент вокруг меня раздался многочисленный дикий хохот. Я оглянулся... и о, батюшки! Со всех сторон чертей видимо-невидимо, и все так страшно глазеют на меня! Ну, думаю, началось, но ничуть не испугался.
Еще раньше я слыхал, что место, где зарыт клад, нечестивое, и чтобы достать это богатство, креститься нельзя, а отгонять бесов надо чем-нибудь другим. Я достал из кармана огарок страстной свечки, воткнул ее в землю и только хотел зажечь, как один высокий черт внезапно подпрыгнул ко мне и задул в моих руках свечку. Я стал второй раз зажигать, он опять, несмотря на то, что был от меня саженя два, дунул своим бесовским дыхалом и второй раз потушил в моих руках спичку. Тут уж я совсем рассердился, подскочил к нему и так саданул его ногою, что он несколько раз перевернулся на земле, и, пока, кряхтя, поднимался, я успел зажечь свечку. В тот же момент я вдруг почувствовал, что медленно проваливаюсь в глубокое подземелье, а все черти, как были с поднятыми вилами против меня, так и остались стоять на поверхности, разинув от удивления рты и не смея шевельнуться. Это потому, что горела неприступная для нечистых страстная свечка, которая по мере того, как я опускался вниз, оставалась висеть неподвижно в воздухе, прямо над моей головой.
Не успел я понять, что со мной происходит, как очутился глубоко под землей, в громадном пустующем зале. Вокруг меня была тьма кромешная. Пробираясь ощупью вдоль стены, я заметил вдали слабый, все время усиливавшийся свет.
Я пошел прямо на этот свет и вскоре впереди себя, в полумраке, различил два больших сундука, возле которых стоял очень похожий на престарелого турка высокий длинноносый с бараньими рогами черт. В одной руке он держал два больших ключа, в другой — светлый серпик луны, от которой исходил свет. Вокруг него с приподнятыми головами, как стража, лежало множество крылатых змей.
Мне стало страшно, и я уже хотел бежать назад, но он, увидев меня, вложил ключи в оба замка сундуков и, улыбнувшись, сказал: «Не бойся, раз сумел пробраться сюда, теперь иди ко мне!»
Змеи сейчас же почтительно расступились, и я смело подошел к нему.
«Вот в этих сундуках, — сказал он, — находится золото нашего султана, которое я охранял пятьсот лет. Теперь оно может перейти к тебе, если сумеешь поднять. Бери, будешь богачом на весь мир!»
Я подполз под один сундук и, напрягая все силы, силился поднять его, но сундук и с места не сдвинулся. А турецкий черт вместо того, чтобы помочь мне, взял, да еще и другой сундук положил на меня и говорит: «Поднимай!» Он этот сундук брал очень легко, а я не то чтобы поднять их, но уже и плечами шевельнуть не могу, и рад бы хоть выкарабкаться из-под его золота, так и это было невозможно. А черт в образе турка стоит возле сундуков и хохочет во все горло.
Я стал задыхаться и в отчаянии тоже закричал изо всей силы, и...
Как вы думаете, что было дальше? Оказалось, что я находился в своем дворе, в базу, лежал, прислонившись к спине спавшей в соломе коровы, а другая рябомордая корова в это время вздумала тоже лечь, и как раз своей спиной вплотную к первой, то есть почти прямо на меня. И они меня без мала не задушили.
Соседский парубок в это время пришел выгонять на пашу наш скот. А было уже утро. Заметив мое положение, он стоял рядом и хохотал во все горло. И, спасибо ему, как раз во время согнал проклятущих тварей, а то бы я задохнулся в навозе, прижатый спинами двух коров.
После этого я, так сказать, навсегда закаялся искать какие бы то ни было клады. Из бесовских рук ничего не получишь.
Падалка замолчал и стал набивать турецким табаком свою трубку.
Все долго смеялись над таким приключением Софрона Капитоновича.
— Значит, вы плохо искали клад и не там, где нужно, — сказал Василий Иванович. — А я совсем не так искал: без особо больших затрат развел хороший сад, виноградник; затем построил небольшой кожевенный завод. Вначале работал очень много, ночей не спал, не пил, не курил и в результате теперь владею настоящим кладом. Все у меня есть! И такие клады может достать каждый проживающий на нашей богатой и прекрасной кубанской земле, без страстной свечки, не знакомясь с бесами...
Падалка ничего на это не ответил и, выпустив изо рта целое облако табачного дыма, сказал:
— Н-да, то, пожалуй, и правда, но... но спать меня уже клонит.
С трудом передвигая ноги, все встали от стола, и через несколько минут уже раздавался в комнате храп староминчан, почивавших мирно на постланных им подушках.
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава VI
Недели две спустя Тарас Охримович и его кум Падалка Софрон шли через базар домой немного расстроенные. Настроение они себе испортили сами. Оба не прочь были выпить, и, когда проходили мимо казенки, купить хоть «сороковку» никто не решался. Тарас Охримович надеялся на Софрона, а тот — на кума Тараса. Уже вечерело.
У большого магазина с подвалом Бородина Аркадия они увидели, как Бородин сам стаскивает с подводы тяжелые мешки, привезенные им с вокзала.
— Аркадий Аркадьевич! — обратился к нему Тарас Охримович. — Чего вы один так надрываетесь, давайте мы вам поможем, нам спешить некуда!
— Да, помощь бы, конечно, не помешала, — отвечал с неохотой Бородин, — да вас как-то неловко просить, а рабочих в этот поздний час нигде не видно.
— Э, чего там неловко! Давайте мы, так сказать, сразу перетащим все эти ящики в подвал. Свои люди, чего там, — сказал Падалка, и оба кума подошли и начали перетаскивать мешки.
После сватовства Гноевого Тарас Охримович некоторое время дулся на Бородина, но потом стал опять относиться к нему с уважением, как и прежде. Втроем они очень быстро и без особых усилий перенесли все ящики в склад, находившийся под магазином.
— Вот спасибо, что помогли, а то бы я с этими проклятущими ящиками часа три мучился, — сказал Бородин после разгрузки подводы. — Но, дорогие казаченьки, даром никто не работает. Ни я, ни вы. Пойдемте-ка теперь ко мне в дом!
Кумовья не упрямились. Бородин вынул из шкафа и поставил на стол полный графин водки, настоянной на корице, гвоздике и другом зелье, и пригласил гостей не церемониться с этой жидкостью. Казаков долго уговаривать не пришлось...
Аркадий Бородин, кроме своей лично торговой деятельности, состоял еще членом правления кредитного товарищества, организованного в станице Старо-Минской несколько лет тому назад. Это товарищество выдавало денежные ссуды жителям станицы, снабжало хлеборобов новейшими сельскохозяйственными орудиями и всячески способствовало укреплению их хозяйств.
Когда все уже добре подвыпили, Бородин вдруг сказал:
— Знаете, друзья, что я сейчас подумал: послезавтра мне надо съездить в Екатеринодар по делам кредитного товарищества, и одновременно я хочу там провернуть и кое-что по своей торговле. Мне там нужны будут свои люди. Может, придется помочь так же, как сегодня вам пришлось... Поедемте все вместе! Дорогу я оплачу, а вы посмотрите столицу Кубанского войска и мне поможете! Идет?!
Ни Падалка, ни Тарас Охримович никогда не были в Екатеринодаре, и им такое предложение сначала показалось просто смешным. Падалка, несмотря на свой почтенный возраст, еще ни разу не ездил поездом по железной дороге. Он прошел только предварительное военное обучение в станице, и месяц был на лагерном сборе в Уманской, а действительной службы не проходил по причине какой-то бывшей у него тогда болезни. Его называли «дымарь», как дразнили всех казаков, не отбывших положенного срока действительной военной службы. Тарас Охримович свой срок в четыре года отслужил полностью, два раза потом ездил поездом в Ейск, но в Екатеринодаре тоже ни разу не был: просто не было никакой надобности в этом.
Падалка даже захохотал, услышав предложение Бородина, но Тарас Охримович, подкручивая усы, призадумался:
— Кум! А почему бы нам не побывать в столице своего родного Кубанского войска? Что, мы хуже других? Или кто нам мешает? Ей-Богу, кум, я согласен. Поедем в Катырынодар!
— Та ты шо, кум, чи ты не сказився? Да я отроду на тому чертовому поезду не ездил! Моя Варька очи мне заплюет, если я скажу ей про такое намерение!
— Софрон Капитонович, та вы напрасно так пугаетесь! — сказал, улыбаясь, Бородин. — Что же вы так и помрете, не повидав своей родной реки Кубани? Я буду с вами, и ничего особенного в этом нет, а вашей жене, Варе, пообещайте привезти какой-нибудь интересный городской гостинец: платок, гребешок, материи на спидныцю.
Падалка начал сдаваться:
— Да мне-то что, работ особых в хозяйстве, так сказать, пока нет; не мешало бы и поразвлечься, только как-то... страшно...
Как бы там ни было, а через день Бородин, Кияшко и Падалка сидели в вагоне пассажирского поезда «Ейск-Сосыка» и смотрели в окна на мелькавшие мимо телеграфные столбы.
Можно было ехать до Екатеринодара через Тимашевку по новой Черноморской дороге, но Бородин собирался в Тихорецкой сделать часа на два остановку и зайти к одному знакомому торговцу по делу. Однако в дороге он передумал. Возможно, потому, что был не один. Таким образом, крюк, который он делал поездкой через Сосыку и Тихорецкую, оказался ненужным.
Поезд шел только до станции Сосыка. Дальше начиналась уже главная линия Владикавказской железной дороги, и ехавшим дальше пассажирам надо было пересаживаться на другой поезд, совершавший маршрут из Ростова до Новороссийска через Тихорецкую и Екатеринодар. Поэтому, как только поезд остановился на станции Сосыка, все трое староминчан вышли из вагона, подошли к платформе, от которой должен был отойти нужный поезд, и стали ждать.
Рядом было здание вокзала, через большие окна которого был виден буфет с топившимися возле него пассажирами. И даже видно было, как армянин — хозяин буфета — цедил в стаканы прямо из бочки темно-красное кахетинское вино.
Так как поезда еще не было, то Падалка не удержался от соблазна и незаметно для Бородина и Кияшко проскользнул в двери к буфету. Темно-красное кахетинское, отпускаемое прямо из бочонка, прельстило его, и он попросил один стакан. Довольно чмокая губами и мысленно похваливая вино, он совсем не заметил, как к станции подошел ожидаемый поезд. Увидев, что народ чего-то засуетился и кинулся на перрон, он допил вино, не спеша расплатился с буфетчиком-армянином, медленно вышел на платформу и направился к тому месту, где оставил своих станичников. К его удивлению, их там не оказалось, а поезд, стукнув тарелками буферов, на его глазах, тронулся. Но ему казалось, что это не тот поезд и пошел он совсем не на Екатеринодар. Однако он все-таки решил спросить проходившего мимо железнодорожника:
— Скажите, пожалуйста, скоро будет поезд до Катырынодара?
— На Екатеринодар? — переспросил железнодорожник. — Да вон этот же поезд, что сейчас тронулся, видишь, вон пошел! Эх ты, зевака!
— Что-о?! Как это он успел? Где же кум?
Он рванулся и со всех ног побежал между путями железнодорожного полотна вслед отходившему поезду, крича во все горло:
— Эй, чуете, остановите! Да что же это такое, да что же я буду делать? Да обожди же ты, сатана огнедышащая!
Сновавшие по перрону люди от души хохотали над отчаявшимся казаком. Но недаром говориться: «Бог не без милости, казак не без счастья», и редко случающееся событие произошло в этот момент как раз на станции Сосыка. Машинист вдруг затормозил поезд на выходной стрелке и, высунувшись в окошко паровоза и крича что-то в сторону вокзала, размахивал какой-то бумажкой.
А к паровозу уже бежал с другой бумажкой дежурный по станции и грубо сам себя ругал. Оказывается, он перепутал в спешке путевки и дал машинисту ту, что приготовил для поезда на Ейск. Машинист, принимая первую путевку, о чем-то заговорился с помощником и, только теперь рассмотрев, резко остановил поезд. А на подножках одного вагона стоял, нервничая, Бородин и кричал бежавшему к поезду Падалке:
— Сюда, сюда, скорей, давайте! Где это вы пропадали так, Софрон Капитонович? Давайте руку, лезьте сюда, вот так...
Пока машинист и дежурный по станции обменивались путевками и пререканиями, Падалка вскочил на подножку, на которой стоял Бородин, вместе с ним прошел на указанное ему место, важно уселся и, обводя всех взглядом, с гордостью заметил:
— Вот видите, люди добрые, что значит казак? Для казака не то что поезд, сам сатана остановится! А то, нечистые души, хотели оставить меня одного в чужой станице, ишь ироды! Теперь пусть катит себе, на здоровье, сколько влезет!
И как бы в подтверждение его слов поезд в тот момент резко дернул, тронулся и пошел, мерно ускоряя постукивание колес на стыках рельсов. Некоторые улыбались хвастовству зазевавшегося на станции казака; другие, не зная причины остановки поезда, и впрямь поверили, что остановка произошла для того, чтобы подобрать отставшего пассажира. Сам Падалка тоже верил этому и сиял от удовольствия.
Но недолго Софрон Падалка сохранял довольный вид. Теперь, чтобы не отстать от поезда, он не только не выходил из вагона на остановках, но даже не вставал с места. Когда отъехали от станции Старолеушковская, Падалка начал чего-то ерзать на месте, с немой мольбой поглядывая на кума и Бородина. Терпению его подходил конец, и, наклонившись к уху Тараса Охримовича, он жалобно спросил:
— Кум! Ну что мне делать? Есть ли тут такое место, чтобы... — И он шепнул ему на ухо что-то, болезненно улыбаясь. — Как выйти отсюда? Ей-Богу, так сказать, хоть караул кричи, уже дальше терпеть не могу!..
Бородин понял, в чем дело, и тихо сказал ему:
— Пройдите, Софрон Капитонович, в конец вагона, там, с правой стороны, увидите неширокую дверь, смело заходите туда.
Падалка сразу же встал и, хватаясь за живот, быстро пошел в указанном направлении. Дверь-то он нашел скоро, но открыть ее никак не мог. Не зная, что же с ней делать, а идти назад к Бородину за помощью уже не было времени, он хотел было воспользоваться тем, что на площадке было пусто, да на ту пору проходил кондуктор и, заподозрив неладное, остановился. Падалко строго закричал на него:
— Эй ты, служака! Зачем смотришь? Что же, по-твоему, я должен в штаны?.. Давай мне галопом место, или я...
— Так вот же дверь, пожалуйста, проходите туда! — засмеялся кондуктор и, едва повернув ручку, совершенно свободно открыл дверь. Падалка галопом вскочил туда и... облегченно вздохнул.
Но выйти из уборной для Падалки оказалось невозможным. Как он не дергал ручку, но проклятущая дверь не открывалась. Он слегка постучал в нее, но никто мимо не проходил и никто не слыхал этого стука, а кричать или сильнее стучать он побоялся. Уже проехали какую-то станцию и полустанок, а он все еще находился в этом неприличном помещении, не имея возможности выбраться.
Поезд остановился на большой станции Тихорецкая. На железнодорожных путях рядами стояли составы товарных и пассажирских поездов, отовсюду раздавались свистки паровозов, слышался говор сновавших по перрону людей. Падалка подумал, что они уже приехали в самый «Катырынодар», и застучал в окно со всей силы. Пассажиры непонимающе смотрели в сторону стука, но за вспотевшим стеклом окна не могли видеть впавшего в полное отчаяние Софрона Падалку и проходили мимо.
Бородин только теперь вспомнил, что Падалка ушел еще при отходе поезда от станции Старолеушковская и до сих пор не возвращался. Встревожась не на шутку, он кинулся его отыскивать. В конце вагона он случайно повернул ручку двери уборной и, к своему удивлению, обнаружил там рассвирепевшего станичника. Падалка как угорелый выскочил оттуда и яростно набросился на Бородина, считая его главным виновником такого неприличного с ним случая. Аркадию Аркадьевичу пришлось доказывать ему свою невиновность, и Падалка, немного успокоившись, вернулся на свое место. Он долго еще имел сердитый вид и сидел, насупившись, как сыч, ни с кем не разговаривая.
Со станции Тихорецкая поезд пошел вправо от главной линии Владикавказской железной дороги, на юго-запад, и к вечеру прибыл в Екатеринодар.
Три староминчанина сейчас же вышли из вагона, прошли в ворота мимо станционного здания и очутились на привокзальной площади.
Суматоха и шум спешащей во всех направлениях толпы пассажиров на вокзале, громкие крики извозчиков, звонки и грохот трамвайных вагонов на площади — все это сразу ошарашило наших староминских казаков. Падалка шел, боязливо озираясь вокруг, и все время держался за руку Бородина, чтобы не потеряться в этой невиданной им никогда сутолоке.
— Аркадий Аркадьевич! — обратился он к Бородину. — Вы же нам с кумом «трайван» обязательно покажите!
— А вон же, с левой стороны, и трамвай стоит, смотрите! — И Бородин указал на сцепку двух трамвайных вагонов, отходивших на главную городскую улицу Красную. — Но мы поедем другим трамваем, который без пересадки отвезет нас прямо в станицу Пашковскую. Там у меня есть добрый приятель, и мы у него остановимся на ночь.
— Вот он какой, трайван! — мотнул головой Падалка с удивлением и еще раз спросил: — Не понимаю, как же так? Ни лошадей в него не запряжено, ни паровоза ни прицеплено: кто же его тащит? Нечистая сила, наверное!
— Никакой нечистой силы нет здесь, — объяснял Бородин, — пойдет он без лошадей и паровоза, а потянет его электричество, да еще как быстро!
— Листричество? Ну, это же и есть нечистая сила. Что же это от Бога, что ли? И вы говорите, в казачью станицу, в эту самую Пашковку пойдет?
— Точно пойдет! Через полчаса мы будем уже в Пашковской, будем сидеть у моего приятеля за столом и вино пить.
— Вот чудасия, кум! Чего только на белом свете не творится! Нам и не снилось даже такое бесподобное тягло увидеть!
Тарас Охримович только промычал что-то на замечание кума.
В это время на площади показался трамвай со светящимся транспарантом «Вокзал-Пашковская», тут же у вокзала повернулся на закруглении и остановился.
Бородин толкнул локтем своих станичников и вошел с ними в вагон. Найдя свободное место, сел сам и усадил обоих спутников, все еще боязливо озиравшихся по сторонам. Через минуту трамвай тронулся и пошел по назначению.
Пройдя небольшой туннель, над которым проходил железнодорожный путь от Екатеринодара до Тимашевской и Ахтарей, трамвай вышел на восточную окраину города, называемую Дубинкой, с широкими улицами и небольшими красивыми домиками. После Дубинки трамвай уже шел в открытой степи, раскинувшейся между городом Екатеринодаром и станицей Пашковской.
Был еще февраль, но поля были уже без снега, стояла такая теплая погода, что кое-где показалась молодая травка, а озимая пшеница зеленела стройными рядками. Зима в этих краях вообще бывает непродолжительной и мягкой, а в этом году дыхание весны почувствовалось слишком рано.
Подъезжая к станице, казаки увидели небольшие отары овец, бродивших по полю и с жадностью щипавших едва вылезавшую из почвы зеленую травку. На севере области, в частности в станице Старо-Минской, в это время лежал еще снег.
Тарас Охримович, видя овец, спокойно пасущихся у самой трамвайной линии, с тревогой зашептал куму:
— Этот их трайван так прет, что, того и гляди, всех овец под собой передавит! И как это казаки терпят такую бездыханную чертяку? Оно-то, конечно, проезжаешь быстро эти восемь-десять верст, но все же, во-первых, это же нечистая чертовская штукенция, а, во-вторых, ущерб скотине может принести, а то и детишек может передавить, покалечить. Нет, на лошадях все же сподручней...
Софрон Падалка кивал в знак согласия и молчал.
Прошло, может быть, полчаса с того момента, как трамвай отошел от вокзала, а три староминчанина уже сидели в уютном домике в центре станицы Пашковской у богатого мужика, лет пятидесяти от роду и приятной наружности — Василия Ивановича Литовченко.
Литовченко считался в станице богатым человеком, все его уважали, и о нем знали не только в Пашковской. У него был большой участок земли, виноградник с собственной выработкой вина, около трех десятин фруктового сада и кожевенный завод. Бородин давно был с ним знаком и часто закупал у него большими партиями кожевенный товар и бочки недорогого, но высококачественного виноградного вина.
Литовченко встретил гостей очень приветливо, предложил им снять башлыки и черкески и чувствовать себя как дома. Потом пригласил всех к столу, на котором, вероятно, постоянно стояли большие графины вина собственной выработки. Через несколько минут, зная казачьи вкусы, хозяин присовокупил к графинам вина еще и две бутылки чистой водки.
Василий Иванович оказался не только гостеприимным хозяином, но и забавным собеседником в компании за чаркой горилки. Когда все изрядно выпили и закусили, начались посторонние, не деловые разговоры. Литовченко спросил староминчан:
— Ну как, господа казаченьки, понравилась вам поездка в свою столицу?
— Нет, приятного было мало, — ответил Падалка, вспомнив, вероятно, свои приключения в вагоне возле Тихорецкой, — а горилка и у вас такая же, как и у нас.
— Горилка это что, ничего! Но какая же это столица, когда в ней царя нет? — заметил Тарас Охримович. — По-моему, «столица» обозначает тот город, в котором царь живет. Да, да! А правда говорили люди, будто бы царь все-таки приезжал в Катырынодар?
— Николай Второй в Екатеринодаре был, с батюшкой своим, Александром Александровичем, в 1886 году. Я их видел, и не только видел, но и на охоту с Александром Александровичем ходил в заповедник, за Кубанью! — с гордостью сказал Василий Иванович, и, желая подшутить над наивными слушателями, добавил: — Вот охота была, да! Как выстрелишь, так и бутылка шампанского к тебе летит! Сколько там было произведено выстрелов, столько и бутылок шампанского выпито...
В это время к ним зашел сын Василия Ивановича, тоже Василий, молодой человек лет двадцати пяти. Он не хотел работать в хозяйстве отца, а ездил помощником машиниста на станции Екатеринодар и, кроме того, пел в церковном хоре Войскового собора в городе. Он часто навещал отца и пришел сказать ему, как венчали сегодня в церкви одну богатую пару. Шутил он или правду говорил, но будто бы, когда чтец громоподобным басом читал Апостола и гаркнул последние слова «жена же да боится своего мужа» таким сильным аккордом, что невеста упала в обморок, и на несколько минут был нарушен торжественный чин бракосочетания...
Выслушав рассказ молодого Литовченка, гости обратились к хозяину с просьбой досказать начатую историю о царской охоте.
— Да охота, что? Это ничего, а вот вы, наверное, еще и не знаете, каким я приятелем был с покойным Александром Александровичем!
Бородин с удивлением посмотрел на Василия Ивановича, но сын шепнул ему что-то на ухо, и оба, улыбнувшись, начали слушать.
— В каком году это было, точно не помню, но, во всяком случае, больше двадцати лет тому назад. В то время как раз была окончена постройка железной дороги между Тихорецкой через наш Екатеринодар до самого Новороссийска, а построена она была точно в 1886 году, вот и считайте, сколько уже прошло лет. Да, так вот, после постройки Император Александр Александрович и приезжал в Екатеринодар по новой железной дороге. Меня, как главнейшего охотника Его Величества, отправили навстречу царскому поезду в Тихорецкую, и оттуда я ехал в одном вагоне с Царем-Миротворцем.
На станции Кореновская наш поезд задержали почему-то. И вот стоим час, два... в чем дело? Потом выяснили, оказалось, что навстречу нашему из соседней станицы вышел балластный поезд, платформы с песком и гравием, ну вот и ждали, пока он не прибудет на Кореновскую, задержав тем самым наш поезд...
— Что вы мелете, Василий Иванович? — не вытерпел такой выдумки, перебил его Бородин. — Я не железнодорожник, но точно знаю, да и все это известно, что, если ожидается проследование царского поезда, то за четыре часа до его прибытия все станционные стрелки не только запираются на ключ, но зашиваются костылями намертво. Никакого движения все эти четыре часа не производится ни по станционным путям, ни по ближайшим трем-четырем перегонам. А вы говорите, что грузовой балластный поезд вышел навстречу царскому...
Сын Литовченко толкнул в бок Бородина и опять шепнул что-то. Тот замолчал, качая головой.
— Перебиваете меня, Аркадий Аркадьевич, а сами в этом деле ничего не понимаете, — стараясь говорить серьезно, продолжал Василий Иванович. — На чем я остановился? Да! Так вот, когда мы узнали, что вынуждены будем ждать прибытия балластного поезда, я и говорю тогда Александру Александровичу: «Ваше Величество! Здесь рядышком есть лесок и речушка, пойдемте поохотимся немножко!» — «Пойдем, пойдем, дорогой Василий Иванович», — радостно согласился Государь наш. И мы с ним сейчас же пошли, все время оглядываясь, боясь, чтобы поезд не ушел без нас.
У него ружьишко было маленькое, легонькое, а мне он вручил специально изготовленное для меня громадное ружьище, одно дуло было аршина три длиною и такое широкое, что мой кулак в него свободно пролезал. Я такое ружьище, прямо-таки, через силу тащил на себе.
Я сел покурить, а Александр Александрович прошел к речушке и спугнул там большую стаю диких уток, не убив, конечно, ни одной, потому что его пукалкой и комара нельзя было убить. Утки, словно туча, полетели в мою сторону, аж темно стало. Я тогда как бабахнул из своего ружьища, да еще и дулом повел вокруг себя, та утки со всех сторон словно град, посыпались на землю. Только это мы начали собирать их в большой рогожный мешок, радуясь, что теперь ужин у нас обеспечен, как вдруг слышим свисток нашего паровоза к отправке поезда. Батюшки мои! Государь с рогожным мешком уток пустился во весь дух к станции, да так быстро, что я со своей пушкой едва поспевал за ним. Видим, а поезд уже набирает ход: едва мы успели уже почти на полном ходу вскочить на тормозную площадку последнего товарного вагона и в таком положении ночью благополучно прибыли в Екатеринодар.
Наохотившись вдоволь в нашем Закубанском заповеднике и погостив с недельку в нашем городе, он любезно распрощался со мною и уехал назад в свою хату.
Через год или два после этой охоты мне самому пришлось поехать в Петербург. Расхаживаю там по улицам, гляжу от нечего делать по сторонам и вижу, из небольшого двухэтажного домика, стоявшего на берегу какой-то речушки, вроде нашей Кубани, только поменьше, из открытого настежь окошка машет мне рукой какой-то человек, зовет к себе. Я из любопытства зашел в узенькую калитку, прошел в низенькую дверь. Такую низкую, что мне пришлось даже пригнуться. Вошел в первую комнату этого дома, и первое, что мне бросилось в глаза, было то громадное ружьище, из которого я в Кореновской уток стрелял с Царем-Миротворцем. Засмотрелся я на свое ружье, а в это время подходит ко мне тот человек, что звал меня из окошка, подает руку и, вижу, от радости даже прослезился и говорит мне: «Что же, — говорит он, всхлипывая, — Василий Иванович, совсем забыл про меня и проведать даже не зайдешь?»
Тут только я рассмотрел, что этот человек ни кто иной, как мой знакомый по охоте на Кубани Император Александр Александрович. Я извинился перед ним и оправдался тем, что, мол, адрес его потерял, а никто больше не знает, и что теперь, мол, очень рад такой неожиданной встрече.
Ну, уселись мы на деревянной лавке, разговариваем о том, о сем. В комнату вбежал в поношенной форме гимназиста юноша.
«Коля!» — обратился к нему Александр Александрович. (Я сразу догадался, что был это никто иной, как Великий Князь и наследник Цесаревич Николай Александрович.) — «Коля! Возьми пятачок и сбегай на угол к армянину лимончик купи! Мы вот, с Василием Ивановичем, по старой дружбе, чайку бы выпили!» — и начал рыться в кармане, шукая пятачок, но карман оказался продырявленным, и он с досадою заметил, что потерял последние пять копеек.
«Пойди у него в долг возьми лимончик!» — сказал он гимназисту.
«Папа! — ответил Наследник Николай, — ведь мы армянину уже десять рублей задолжали, и он теперь в долг ничего не даст, а другие тоже в долг не доверяют!»
«Ну что ж, ничего не поделаешь, — с досадой сказал Александр Александрович, — придется без лимончика чай пить, присаживайтесь, чем богаты, тем и рады. Эх, бедность, бедность! — вздохнул он, наливая кипяток в жестяную самодельную кружку. — Ну, я...»
— Довольно тебе врать! — прервал рассказчика Бородин. — Ты просто кощунствуешь, нельзя на имя покойного Государя сказки сочинять! Все тут в городе, наверное, такие пустомели! Ты лучше, Василий Иванович, положи-ка в тарелку еще моченого винограду. По-моему, это самая лучшая закуска, да и горилки еще поставь на стол, а то мои станичники скоро уснут, убаюканные твоими сказками!
Литовченко засмеялся, встал, наложил в две тарелки фунтов пять моченого, кисло-сладкого винограда, поставил еще бутылку водки и опять сел. Только когда его рассказ прервал Бородин, староминчане поняли, что хозяин просто выдумал подобную сказку.
— От же, бисова душа, вот так городовики всегда нас дурят! — мотнув головой, сказал Тарас Охримович. — А я-то, дуралей, рот разинул, думал и правда. Да и ломаю голову, как же это все говорят, что у царя имеются миллионы золотых рублей и всякого другого добра, а тут вдруг такую небылицу слышу: пятачка на лимончик не было! Ну и надул же нас, забавник! — Он взял большую кисть винограда, ущипнул несколько ягод и спросил Литовченка: — А вы все-таки, наверное, были у государя и черпанули там немало золота, что так здорово разжились на кубанской земле?
— Нет! Не был я там и ни у кого ни одного золотого не взял, — сказал серьезно Василий Иванович. — Я свой клад сам нашел на своей земле.
— Клад нашел?! — почти выкрикнул Падалка Софрон, очнувшись. — Черта с два его найдешь, я пробовал уже, хватит! — и он почему-то с недовольным видом повернулся в сторону и смотрел на портрет какого-то генерала.
— А расскажите, пожалуйста, Софрон Капитонович, как же вы искали клад? Очень интересно! — оживился снова Литовченко.
— Не хочу, не стоит! Да еще против ночи такое нечистое вспоминать. Чур ему!
— Да расскажи им, кум, чего там, нехай послухают, — с улыбкой стал настаивать Тарас Охримович.
— Ничего не случится, Софрон Капитонович, моя хата освячена, — сказал Литовченко, — а после вас я расскажу о нахождении моего клада.
Падалка мотнул два раза головою, как будто отгоняя назойливых мух, молча взял и выпил стопку водки и, почмокав губами, начал:
— Ничего, так сказать, интересного нет. Просто, когда я был еще хлопчиком, то однажды в нашей хате слыхал, как дедусь говорил, что на первом от нашего хутора Сосыка бугру, с левой стороны от дороги по направлению к Старо-Минской, между двух больших закругленных вверху, как печерица, могил находится глубоко в земле большой клад — погреб с золотом. Место это до сих пор называется «черна могила», и ночами и теперь туда страшно ходить. Эти сундуки с золотом были там якобы зарыты турками-янычарами еще тогда, когда вся Кубанщина была под турком. Я, так сказать, добре запомнил сказ своего дедушки, но все время молчал.
Когда я стал уже парубком, то вспомнил про этот рассказ деда и решил во что бы то ни стало достать клад, вырыть сундуки с золотом, запрятанные между двух «черных могил»! Ведь сами знаете, какие у парубка деньги, а там лежит целая гора золота без всякой пользы, почему же не попробовать счастья? Ну и начал я действовать.
Когда я был в трезвом виде, то несколько раз, бывало, едва стемнеет, возьму лопату и смело иду на тот бугор, но как только стану подходить к «черной могиле», то на меня сразу же такой страх нападает, что не дай Бог. И всегда казалось, что будто там кругом кургана сидят черти и поджидают меня. Может, там тогда и не было чертей, но сам вид «черных могил», заросших всегда густым высоким бурьяном, в ночной тишине наводил страх. Могилы эти находились саженях в сорока от дороги, ночью у нас по дороге никто и не ездил, а до первой хаты нашего хутора было не меньше версты полторы, и одному в степи, среди зловеще шелестевшего бурьяна было просто страшно. Да...
Однажды, поздно ночью я пошел туда и только стал подходить к могиле, как вдруг что-то мелькнуло впереди меня, и я увидел, как две пары чертячьих глазищ, как угольки, блестят в темноте не мигая. Наверное, поджидали меня. Я сразу же, с перепугу как закричу: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...» и бросился бежать на дорогу. Так что же вы думаете? Эти два чертенка, эти стражники дьявола, на моих глазах превратились в обыкновенных зайцев, стрелой проскочили мимо меня и скрылись в темноте. Но ясно, что это были не зайцы, а бесы. Через несколько дней после этого, изрядно выпив, даже сверх меры, когда стемнело, я взял приготовленную лопату и опять направился к «черным могилам». И что же?! В ту ночь чертяка даже с хутора меня не выпустил, а втаскал сатанище в большую грязную лужу и так меня вымазал, что я сам стал похож на черта. Так мне дома и сказали.
Раз в майский вечер я твердо решил пойти и достать этот невзятый до сих пор клад золота. Еще днем перед этим вечером я положил в карман огарок свечки, которую мать принесла от церкви в Страстной четверг, приготовил острую железную лопату и стал ждать наступления ночи.
Вечером к моему батьке Капитону Стратоновичу, царство ему небесное, приехали из станицы гости. (Когда мой батько был жив, мы жили на хуторе Западный Сосык и только после его смерти, лет двенадцать тому назад, перешли в построенный в станице дом.)
Да. Ну и когда гости, то, понятно, и горилка в хате. И я так нализался сивухи, что еле на ногах держался, однако не забыл своего дневного намерения и во что бы то ни стало решил идти к «черной могиле».
Выкарабкавшись почти на четвереньках из хаты, и хотя от сивухи все у меня перед глазами вертелось и прыгало, я взял лопату и, не помню как, пошел, но никак не мог попасть в ворота, чтобы выйти на улицу и долго блукал по двору.
Потом, как это случилось, до сих пор не понимаю, я вдруг очутился как раз среди тех двух «черных могил», вероятно, над тем самым местом, где, по рассказу покойного дедуся, должен быть в земле клад. В ту ночь я ничего и никого не боялся.
Я обрадовался и хотел сейчас же приступить к тому делу, за которым пришел, но едва копнул лопатой, как в тот же момент вокруг меня раздался многочисленный дикий хохот. Я оглянулся... и о, батюшки! Со всех сторон чертей видимо-невидимо, и все так страшно глазеют на меня! Ну, думаю, началось, но ничуть не испугался.
Еще раньше я слыхал, что место, где зарыт клад, нечестивое, и чтобы достать это богатство, креститься нельзя, а отгонять бесов надо чем-нибудь другим. Я достал из кармана огарок страстной свечки, воткнул ее в землю и только хотел зажечь, как один высокий черт внезапно подпрыгнул ко мне и задул в моих руках свечку. Я стал второй раз зажигать, он опять, несмотря на то, что был от меня саженя два, дунул своим бесовским дыхалом и второй раз потушил в моих руках спичку. Тут уж я совсем рассердился, подскочил к нему и так саданул его ногою, что он несколько раз перевернулся на земле, и, пока, кряхтя, поднимался, я успел зажечь свечку. В тот же момент я вдруг почувствовал, что медленно проваливаюсь в глубокое подземелье, а все черти, как были с поднятыми вилами против меня, так и остались стоять на поверхности, разинув от удивления рты и не смея шевельнуться. Это потому, что горела неприступная для нечистых страстная свечка, которая по мере того, как я опускался вниз, оставалась висеть неподвижно в воздухе, прямо над моей головой.
Не успел я понять, что со мной происходит, как очутился глубоко под землей, в громадном пустующем зале. Вокруг меня была тьма кромешная. Пробираясь ощупью вдоль стены, я заметил вдали слабый, все время усиливавшийся свет.
Я пошел прямо на этот свет и вскоре впереди себя, в полумраке, различил два больших сундука, возле которых стоял очень похожий на престарелого турка высокий длинноносый с бараньими рогами черт. В одной руке он держал два больших ключа, в другой — светлый серпик луны, от которой исходил свет. Вокруг него с приподнятыми головами, как стража, лежало множество крылатых змей.
Мне стало страшно, и я уже хотел бежать назад, но он, увидев меня, вложил ключи в оба замка сундуков и, улыбнувшись, сказал: «Не бойся, раз сумел пробраться сюда, теперь иди ко мне!»
Змеи сейчас же почтительно расступились, и я смело подошел к нему.
«Вот в этих сундуках, — сказал он, — находится золото нашего султана, которое я охранял пятьсот лет. Теперь оно может перейти к тебе, если сумеешь поднять. Бери, будешь богачом на весь мир!»
Я подполз под один сундук и, напрягая все силы, силился поднять его, но сундук и с места не сдвинулся. А турецкий черт вместо того, чтобы помочь мне, взял, да еще и другой сундук положил на меня и говорит: «Поднимай!» Он этот сундук брал очень легко, а я не то чтобы поднять их, но уже и плечами шевельнуть не могу, и рад бы хоть выкарабкаться из-под его золота, так и это было невозможно. А черт в образе турка стоит возле сундуков и хохочет во все горло.
Я стал задыхаться и в отчаянии тоже закричал изо всей силы, и...
Как вы думаете, что было дальше? Оказалось, что я находился в своем дворе, в базу, лежал, прислонившись к спине спавшей в соломе коровы, а другая рябомордая корова в это время вздумала тоже лечь, и как раз своей спиной вплотную к первой, то есть почти прямо на меня. И они меня без мала не задушили.
Соседский парубок в это время пришел выгонять на пашу наш скот. А было уже утро. Заметив мое положение, он стоял рядом и хохотал во все горло. И, спасибо ему, как раз во время согнал проклятущих тварей, а то бы я задохнулся в навозе, прижатый спинами двух коров.
После этого я, так сказать, навсегда закаялся искать какие бы то ни было клады. Из бесовских рук ничего не получишь.
Падалка замолчал и стал набивать турецким табаком свою трубку.
Все долго смеялись над таким приключением Софрона Капитоновича.
— Значит, вы плохо искали клад и не там, где нужно, — сказал Василий Иванович. — А я совсем не так искал: без особо больших затрат развел хороший сад, виноградник; затем построил небольшой кожевенный завод. Вначале работал очень много, ночей не спал, не пил, не курил и в результате теперь владею настоящим кладом. Все у меня есть! И такие клады может достать каждый проживающий на нашей богатой и прекрасной кубанской земле, без страстной свечки, не знакомясь с бесами...
Падалка ничего на это не ответил и, выпустив изо рта целое облако табачного дыма, сказал:
— Н-да, то, пожалуй, и правда, но... но спать меня уже клонит.
С трудом передвигая ноги, все встали от стола, и через несколько минут уже раздавался в комнате храп староминчан, почивавших мирно на постланных им подушках.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий