30-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XX
Круглые сутки шла попойка в доме Трофима Костенко. Никто не собирался уходить, поручив в своем хозяйстве присмотр за скотом детям или соседям. Вино и водка лились рекой. Одни уже находились в «третьей стадии» опьянения, ползая на четвереньках. Других хмель окончательно свалил с ног, и они засыпали где попало, в доме и во дворе.
Софрон Падалка спал под столом. Проснувшись, стукнулся головой о крышку и, вставая, опрокинул стол вместе с посудой. Не обратив на это внимания, шатаясь и не видя перед собой ничего, он хотел выйти во двор, но вместо двери наткнулся на большой сундук. Открыв крышку сундука и предполагая, что это дверь дома, бил кулаками о стенки его и кричал:
— Да где же та проклятущая дверь? Почему она закрытая?
Потом влез туда с ногами и, не найдя двери, так и заснул на дне сундука.
Две бабы с распущенными волосами, выбежали с графином к воротам и, приплясывая, орали во все горло:
И пить будем, и гулять будем,
А смерть прийде, помирать будем...
Увидев шедшего по улице парубка, они подбежали к нему и, тыча графином в рот, заставляли пить прямо из горлышка. Парубок отказался. Тогда они схватили его за руки и стали лить ему водку на голову, пока тот, ругаясь, не убежал прочь.
В одной из комнат, возле печи, у небольшого столика, при тусклом свете жестяной лампы, сидели трое мужчин и одна женщина и повторяли раз за разом одну и ту же песню:
Иванович, наливай,
Гаврилович, випивай!
На многая лита,
На многая лита,
Многая лито,
Та посием жито,
Та сожнем у снопи,
Та складем у копи,
Та вдаримо гоп,
Та вдаримо гоп!
Горілочку хлоп, хлоп, хлоп!
Рюмка у всех была одна, и за последним словом «хлоп» державший ее опрокидывал в рот и одним залпом выпивал. Потом рюмка наливалась другому, и опять тот же самый припев, с изменением лишь отчества на того, кому она подана. И так, переходя по кругу из рук в руки, рюмка не знала отдыха. Сидевшие здесь три казака и баба до того «нахлопались», что двое, свалившись, там же, возле печи, и заснули. Один из них был муж сидевшей в этой компании женщины, которая держалась крепко, хотя «хлопала» чарки не реже других. Ее кум еще сидел около стола, боясь подняться со скамейки, потому что ноги отказывались ему повиноваться.
Разгулявшаяся кума, подмигнув ему, встала, и, пританцовывая вокруг, пристально глядела на него, и, улыбаясь, напевала:
Ой ти, кумчику-чику, ти, голубчику-чику
Ти до мене иди, та никому не кажи...
Осоловелый «кумчик» сидел, молча лупал глазами, не понимая, что от него хочет кума? Потом ему стало казаться, что танцует возле него не кума, а печь, столы, стулья, стены, а лампа пошла даже вприсядку. Потолок запрыгал и в глазах кумы, но она не сдавалась: пританцовывая, подошла к своему «кумчику» и, обняв, хотела поцеловать, но тот свалился со скамейки на пол; кума упала на него, и так вскоре заснули и они.
Послесвадебное веселье продолжалось две недели. Разгулявшиеся казаки, не связанные в это время года спешными сельскохозяйственными работами, по несколько дней не являлись к себе домой, ходили гурьбой от «батька» до «батька», от Кияшко Тараса до Костенко Трофима, а иногда просто один к другому...
Потом пришла неделя перед «заговенами» на «Пылыпивку» — Рождественский пост. И опять на несколько дней собирались группами у родственников или знакомых «заговлять», пили, ели и веселились...
Нигде земледелец так обильно и весело не проводил свой осенне-зимний досуг, как в казачьих станицах Кубани...
* * *
На третий день после свадьбы Кущ Федор не захотел больше «водить козу» с пьяной гурьбой казаков и после их ухода из дома Кияшко остался посидеть-поговорить с кумом Тарасом Охримовичем.
Они сидели возле еще неубранного стола, когда Петра зашел к ним с двумя небольшими, но тяжелыми узелками и сказал:
— Вот, батя, это то, что нам с Дашей надарили на свадьбе. В этом узелке деньги, надаренные у Костенко, а в этом — у нас. — И Петр высыпал на стол две большие кучи серебряных и медных монет.
Тарас Охримович с удовлетворением посмотрел на деньги, потом быстро глянул на Куща, задумался и, немного помолчав, спросил:
— Считал?
— Считал. В Дашином узелке было 16 рублей 64 копейки, а в моем 28 рублей 40 копеек.
— Так вот что, сынок, — сказал Тарас Охримович, — когда я женился, то батько у меня все деньги, подаренные на свадьбе, забрал до одной копейки, и помню, как я тогда недоволен был этим. Поэтому я так не делал и с Никифором, и с тобой тоже не буду делать. Дашины деньги забери обратно все, а из своей кучки дай мне половину, и добре будет. Ты теперь уже не парубок, а разве удобно будет женатому казаку просить у батька копейки то на свечку, то на стакан квасу? Верно, куманек? — спросил он Куща.
— Верно, кум! Женатый хоть и молодой, должен всегда иметь при себе кошелек и не пустой. Мало ли на что могут понадобиться деньги, а на девчат он теперь тратить не будет.
Получив одобрение кума, Тарас Охримович отсчитал от большой кучки 14 рублей 20 копеек, спрятал в карман, а остальное предложил Петру забрать себе и уходить.
Петр был доволен, не стал отнекиваться, забрал все Дашины и половину своих денег и ушел. Он решил, что причиной такой щедрости батька было присутствие Куща, которого все уважали, и, поступи Тарас Охримович иначе, Кущ тут бы его так отчитал, что он и деньгам был бы не рад.
Потом Петр с Дашей зашли в комнату дедушки. Кроме Охрима Пантелеевича, там сидел еще дед Горобец, стары его сослуживец, и старики редко какой день не сходились вместе. Поздоровавшись, Петр положил перед своим дедушкой восемь рублей.
— Это вам, дедушка, на ведро водки.
— За что так даришь, басурман?
— А помните, дедушка, когда еще весной в «Дарную неделю» вы мне поясняли мое сновиденье, я тогда обещал вам, что если все кончится так, как вы предсказали, то из подаренных на свадьбе денег дам вам на ведро водки?
— Ич, басурман, не забыл. Молодец, что у тебя слово с делом не расходится, а почему же ты не отдал денег батьку?
— Батя взял только половину моих денег, а другую половину и все надаренные родственниками Даши вернули мне.
— Тарас не в меня, — подмигнул он Горобцу, — ну, тогда, басурман, и я так сделаю: возьму половину того, что ты даешь, и хватит. Зачем мне на целое ведро? Хватит мне и четыре рубля. Спасибо, спасибо и за это, мои голубочки, да постарайтесь, чтобы мне довелось через год потешиться вашим сыночком... — И, спохватившись, что сказал лишне при Даше, он замолчал.
Даша, слегка покраснев, взглянула на Петра, улыбнулась и сейчас же вышла.
Для Охрима Пантелеевича дома в шкафу всегда стоял графин настоянной на корице, гвоздике и разных корешках горилки, и ему нечего было покупать это зелье. Но иногда ему хотелось посидеть в «духане» с оставшимися в живых сослуживцами, покалякать о былых делах и славе Войска Черноморского, и он с благодарностью принял четыре рубля от внука. Сейчас он и Горобец тоже сидели возле такой крепкой настойки и, когда Даша вышла, предложили Петру выпить одну, а потом и другую чарку.
Петр почему-то мало стеснялся говорить со своим дедушкой о всяких интимных вещах, о которых никогда бы не заговорил с отцом. Они иногда говорили между собой, как ровесники, и, осмелев после двух рюмок еще больше, Петр спросил:
— Дедушка, что за комедию строил с нами дядя Иван в первую ночь после венца? Николая загнал на крышу с револьвером, нам надели белые рубашки на ночь, а потом проверили, и вообще всякие там причуды вытворяли. Неужели так и раньше было?
— Ич, басурман, захотел еще знать, как раньше было? Это еще ничего, что сейчас делают, да и то многие и этого не хотят. Раньше не то было. — Откашлявшись, Охрим Пантелеевич продолжал: — В старину еще и не так было. Помню... когда я повенчался, так в первую ночь меня и твою покойную бабушку заперли в спальне... вместе с дружком, который стоял возле нас, пока мы... Да, да, точно. Потом он тут же предложил снять свои белые рубашки, которые он сам давал нам перед тем.
— Неужели вы были согласны, чтобы дружко стоял возле вас в это время и смотрел?.. Не понимаю, что за бесстыдство! — возмутился Петр.
— Что же делать, раз такой обычай был? Надо было подчиняться и делать то, что говорят старшие: а если бы стал противиться, могли подумать о невесте Бог знает что...
— И еще и не поэтому, — улыбнувшись, отозвался Горобец и что-то стал шептать Петру на ухо.
— Да неужели же парубок, женившись, не знал, что и как надо...
Все громко захохотали.
— Ну, вы уж совсем разошлись, продолжайте сами, я пойду на двор, — сказал Охрим Пантелеевич и вышел.
— Скажите, дедусь, — обратился Петр к Горобцу, когда они остались вдвоем, — были раньше случаи, чтобы девушка прогулялась с парубком до венца?
— Нет! Вернее, почти нет! — ответил Горобец, не задумываясь. — Помню, в моей молодости в нашей станице был один единственный случай, всем известный тогда, что девушка до венца с кем-то прогулялась.
— Ну и что же потом делали дружко и родственники молодого?
— С невестой особенного ничего не сделали. Заперли ее дома и никуда не выпускали, а когда на рассвете ее родственники принесли «сніданья» для молодой, то им на столе поставили не меду, а кислого квашеного молока и черного хлеба. А графин водки перевязали не красной, а рогожной лентой, и поставили возле него рюмку с выбитым дном. Когда потом все гулявшие направились в дом ее родителей, и без молодых, то ее родичам дали в руки не красные флажки, а привязали к палкам отрепья из старой рогожи и так заставили нести всю дорогу. Когда подходили к дому ее отца, то стали петь:
Скакав горобец по дрючку,
Матери твои страм за дочку...
Но и этого мало. Родичи жениха надели на ее отца и мать конские хомуты, привязали сзади по целой рогоже и в таком виде провели по нескольким улицам станицы. Так было. Потому что не было в старину большего позора в станице, чем того, когда родители выдадут замуж дочь, прогулявшейся до замужества. И все девки отлично понимали это. Теперь не то стало. Теперь понаплывшие на Кубань со всех сторон иногородние своим поведением стали и наших девок-казачек развращать. Раньше этого не было...
Горобец замолчал и задумался, но Петр так заинтересовался его рассказом, что спросил еще:
— Что же муж тогда сделал с этой прогулявшейся девкой, попавшей ему в жены?
— Муж? А ничего. Сначала поколотил ее добре, а потом забыл, привык к ней, и они жили неплохо. Притом он был не из красивых парубков и уже в летах, так что на хорошую девку и рассчитывать не мог. Она же, наоборот, была красивой и в доме оказалась очень хозяйственной женщиной.
— Все же я с этими старыми порядками не согласен, — заявил Петр. — Ну, а если какая девушка много лет гуляет с парубком, и у них случился грех... до венчания, и они потом поженятся... Как тогда?
Горобец, немного подумав, с неуверенностью ответил:
— В таких случаях я точно и не знаю, как поступают. Кажется, молодой предупреждал об этом дружка и некоторых родственников, присягал перед иконой, что никто другой, а он лично в этом виновен. Тогда ее родственникам, приносившим завтрак для молодой, не давали никаких флажков, ни красных, ни рогожных, и не позорили ее родителей, но объясняли им все. Но это тоже считалось поведением, недостойным хорошей и порядочной девушки...
— В это время возвратился Охрим Пантелеевич:
— Ну что, басурман, много наслушался от старого Горобца? — обратился он к Петру.
Петр молча кивнул головой и засмеялся.
— Понимаю, — улыбнулся Охрим Пантелеевич, — а вот и я вспомнил еще одно дело, про которое тебе, наверное, этот старикайло не рассказывал.
— У, молодой обозвался! — обиделся Горобец. — Не вместе ли с тобой Карс у турок брали?
— Да, то верно, но я не про Карс, мне Майкоп вспомнился, — сказал, присаживаясь на свою кровать, Охрим Пантелеевич. — Когда я был на действительной службе, то одно время наш полк стоял в Майкопе, за Кубанью. В одном черкесском ауле вблизи Майкопа произошел тогда такой случай... Одна черкешенка вышла замуж за джигита-черкеса и... о, ужас, оказалась обесчещенной. Несомненно, это наши казаки с ней так «пошутили», больше никто. Так что же вы думаете? Ее джигит тут же на брачной постели пронзил кинжалом и в бешенстве исколол ее тело еще в нескольких местах. Затем, вскочив на коня, помчался в саклю ее родителей и порубил обоих, и отца, и мать, за то, что отдали ему такую дочь. Все черкесы не только не осуждали его, но открыто одобряли, потому что такой у них закон гор. Однако наши русские власти были против таких кровавых жестокостей и хотели арестовать джигита, но он успел убежать в горы к абрекам, которые немало вреда делали нашим... Вот еще как было у других народов...
— Ну, я пойду, — сказал, поднимаясь со стула, Горобец, — прощавайте! Заходи, Охрим, вечерком!
— Прощай, зайду.
Горобец ушел. Охрим Пантелеевич начал возиться с какой-то рыболовной снастью, и Петр вышел из его спальни.
После завтрака Петра и Даша вышли во двор управиться со скотиной. Петр рассказал ей все, что слышал сегодня от двух стариков, и они долго смеялись и дивились жестоким старым порядкам...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XX
Круглые сутки шла попойка в доме Трофима Костенко. Никто не собирался уходить, поручив в своем хозяйстве присмотр за скотом детям или соседям. Вино и водка лились рекой. Одни уже находились в «третьей стадии» опьянения, ползая на четвереньках. Других хмель окончательно свалил с ног, и они засыпали где попало, в доме и во дворе.
Софрон Падалка спал под столом. Проснувшись, стукнулся головой о крышку и, вставая, опрокинул стол вместе с посудой. Не обратив на это внимания, шатаясь и не видя перед собой ничего, он хотел выйти во двор, но вместо двери наткнулся на большой сундук. Открыв крышку сундука и предполагая, что это дверь дома, бил кулаками о стенки его и кричал:
— Да где же та проклятущая дверь? Почему она закрытая?
Потом влез туда с ногами и, не найдя двери, так и заснул на дне сундука.
Две бабы с распущенными волосами, выбежали с графином к воротам и, приплясывая, орали во все горло:
И пить будем, и гулять будем,
А смерть прийде, помирать будем...
Увидев шедшего по улице парубка, они подбежали к нему и, тыча графином в рот, заставляли пить прямо из горлышка. Парубок отказался. Тогда они схватили его за руки и стали лить ему водку на голову, пока тот, ругаясь, не убежал прочь.
В одной из комнат, возле печи, у небольшого столика, при тусклом свете жестяной лампы, сидели трое мужчин и одна женщина и повторяли раз за разом одну и ту же песню:
Иванович, наливай,
Гаврилович, випивай!
На многая лита,
На многая лита,
Многая лито,
Та посием жито,
Та сожнем у снопи,
Та складем у копи,
Та вдаримо гоп,
Та вдаримо гоп!
Горілочку хлоп, хлоп, хлоп!
Рюмка у всех была одна, и за последним словом «хлоп» державший ее опрокидывал в рот и одним залпом выпивал. Потом рюмка наливалась другому, и опять тот же самый припев, с изменением лишь отчества на того, кому она подана. И так, переходя по кругу из рук в руки, рюмка не знала отдыха. Сидевшие здесь три казака и баба до того «нахлопались», что двое, свалившись, там же, возле печи, и заснули. Один из них был муж сидевшей в этой компании женщины, которая держалась крепко, хотя «хлопала» чарки не реже других. Ее кум еще сидел около стола, боясь подняться со скамейки, потому что ноги отказывались ему повиноваться.
Разгулявшаяся кума, подмигнув ему, встала, и, пританцовывая вокруг, пристально глядела на него, и, улыбаясь, напевала:
Ой ти, кумчику-чику, ти, голубчику-чику
Ти до мене иди, та никому не кажи...
Осоловелый «кумчик» сидел, молча лупал глазами, не понимая, что от него хочет кума? Потом ему стало казаться, что танцует возле него не кума, а печь, столы, стулья, стены, а лампа пошла даже вприсядку. Потолок запрыгал и в глазах кумы, но она не сдавалась: пританцовывая, подошла к своему «кумчику» и, обняв, хотела поцеловать, но тот свалился со скамейки на пол; кума упала на него, и так вскоре заснули и они.
Послесвадебное веселье продолжалось две недели. Разгулявшиеся казаки, не связанные в это время года спешными сельскохозяйственными работами, по несколько дней не являлись к себе домой, ходили гурьбой от «батька» до «батька», от Кияшко Тараса до Костенко Трофима, а иногда просто один к другому...
Потом пришла неделя перед «заговенами» на «Пылыпивку» — Рождественский пост. И опять на несколько дней собирались группами у родственников или знакомых «заговлять», пили, ели и веселились...
Нигде земледелец так обильно и весело не проводил свой осенне-зимний досуг, как в казачьих станицах Кубани...
* * *
На третий день после свадьбы Кущ Федор не захотел больше «водить козу» с пьяной гурьбой казаков и после их ухода из дома Кияшко остался посидеть-поговорить с кумом Тарасом Охримовичем.
Они сидели возле еще неубранного стола, когда Петра зашел к ним с двумя небольшими, но тяжелыми узелками и сказал:
— Вот, батя, это то, что нам с Дашей надарили на свадьбе. В этом узелке деньги, надаренные у Костенко, а в этом — у нас. — И Петр высыпал на стол две большие кучи серебряных и медных монет.
Тарас Охримович с удовлетворением посмотрел на деньги, потом быстро глянул на Куща, задумался и, немного помолчав, спросил:
— Считал?
— Считал. В Дашином узелке было 16 рублей 64 копейки, а в моем 28 рублей 40 копеек.
— Так вот что, сынок, — сказал Тарас Охримович, — когда я женился, то батько у меня все деньги, подаренные на свадьбе, забрал до одной копейки, и помню, как я тогда недоволен был этим. Поэтому я так не делал и с Никифором, и с тобой тоже не буду делать. Дашины деньги забери обратно все, а из своей кучки дай мне половину, и добре будет. Ты теперь уже не парубок, а разве удобно будет женатому казаку просить у батька копейки то на свечку, то на стакан квасу? Верно, куманек? — спросил он Куща.
— Верно, кум! Женатый хоть и молодой, должен всегда иметь при себе кошелек и не пустой. Мало ли на что могут понадобиться деньги, а на девчат он теперь тратить не будет.
Получив одобрение кума, Тарас Охримович отсчитал от большой кучки 14 рублей 20 копеек, спрятал в карман, а остальное предложил Петру забрать себе и уходить.
Петр был доволен, не стал отнекиваться, забрал все Дашины и половину своих денег и ушел. Он решил, что причиной такой щедрости батька было присутствие Куща, которого все уважали, и, поступи Тарас Охримович иначе, Кущ тут бы его так отчитал, что он и деньгам был бы не рад.
Потом Петр с Дашей зашли в комнату дедушки. Кроме Охрима Пантелеевича, там сидел еще дед Горобец, стары его сослуживец, и старики редко какой день не сходились вместе. Поздоровавшись, Петр положил перед своим дедушкой восемь рублей.
— Это вам, дедушка, на ведро водки.
— За что так даришь, басурман?
— А помните, дедушка, когда еще весной в «Дарную неделю» вы мне поясняли мое сновиденье, я тогда обещал вам, что если все кончится так, как вы предсказали, то из подаренных на свадьбе денег дам вам на ведро водки?
— Ич, басурман, не забыл. Молодец, что у тебя слово с делом не расходится, а почему же ты не отдал денег батьку?
— Батя взял только половину моих денег, а другую половину и все надаренные родственниками Даши вернули мне.
— Тарас не в меня, — подмигнул он Горобцу, — ну, тогда, басурман, и я так сделаю: возьму половину того, что ты даешь, и хватит. Зачем мне на целое ведро? Хватит мне и четыре рубля. Спасибо, спасибо и за это, мои голубочки, да постарайтесь, чтобы мне довелось через год потешиться вашим сыночком... — И, спохватившись, что сказал лишне при Даше, он замолчал.
Даша, слегка покраснев, взглянула на Петра, улыбнулась и сейчас же вышла.
Для Охрима Пантелеевича дома в шкафу всегда стоял графин настоянной на корице, гвоздике и разных корешках горилки, и ему нечего было покупать это зелье. Но иногда ему хотелось посидеть в «духане» с оставшимися в живых сослуживцами, покалякать о былых делах и славе Войска Черноморского, и он с благодарностью принял четыре рубля от внука. Сейчас он и Горобец тоже сидели возле такой крепкой настойки и, когда Даша вышла, предложили Петру выпить одну, а потом и другую чарку.
Петр почему-то мало стеснялся говорить со своим дедушкой о всяких интимных вещах, о которых никогда бы не заговорил с отцом. Они иногда говорили между собой, как ровесники, и, осмелев после двух рюмок еще больше, Петр спросил:
— Дедушка, что за комедию строил с нами дядя Иван в первую ночь после венца? Николая загнал на крышу с револьвером, нам надели белые рубашки на ночь, а потом проверили, и вообще всякие там причуды вытворяли. Неужели так и раньше было?
— Ич, басурман, захотел еще знать, как раньше было? Это еще ничего, что сейчас делают, да и то многие и этого не хотят. Раньше не то было. — Откашлявшись, Охрим Пантелеевич продолжал: — В старину еще и не так было. Помню... когда я повенчался, так в первую ночь меня и твою покойную бабушку заперли в спальне... вместе с дружком, который стоял возле нас, пока мы... Да, да, точно. Потом он тут же предложил снять свои белые рубашки, которые он сам давал нам перед тем.
— Неужели вы были согласны, чтобы дружко стоял возле вас в это время и смотрел?.. Не понимаю, что за бесстыдство! — возмутился Петр.
— Что же делать, раз такой обычай был? Надо было подчиняться и делать то, что говорят старшие: а если бы стал противиться, могли подумать о невесте Бог знает что...
— И еще и не поэтому, — улыбнувшись, отозвался Горобец и что-то стал шептать Петру на ухо.
— Да неужели же парубок, женившись, не знал, что и как надо...
Все громко захохотали.
— Ну, вы уж совсем разошлись, продолжайте сами, я пойду на двор, — сказал Охрим Пантелеевич и вышел.
— Скажите, дедусь, — обратился Петр к Горобцу, когда они остались вдвоем, — были раньше случаи, чтобы девушка прогулялась с парубком до венца?
— Нет! Вернее, почти нет! — ответил Горобец, не задумываясь. — Помню, в моей молодости в нашей станице был один единственный случай, всем известный тогда, что девушка до венца с кем-то прогулялась.
— Ну и что же потом делали дружко и родственники молодого?
— С невестой особенного ничего не сделали. Заперли ее дома и никуда не выпускали, а когда на рассвете ее родственники принесли «сніданья» для молодой, то им на столе поставили не меду, а кислого квашеного молока и черного хлеба. А графин водки перевязали не красной, а рогожной лентой, и поставили возле него рюмку с выбитым дном. Когда потом все гулявшие направились в дом ее родителей, и без молодых, то ее родичам дали в руки не красные флажки, а привязали к палкам отрепья из старой рогожи и так заставили нести всю дорогу. Когда подходили к дому ее отца, то стали петь:
Скакав горобец по дрючку,
Матери твои страм за дочку...
Но и этого мало. Родичи жениха надели на ее отца и мать конские хомуты, привязали сзади по целой рогоже и в таком виде провели по нескольким улицам станицы. Так было. Потому что не было в старину большего позора в станице, чем того, когда родители выдадут замуж дочь, прогулявшейся до замужества. И все девки отлично понимали это. Теперь не то стало. Теперь понаплывшие на Кубань со всех сторон иногородние своим поведением стали и наших девок-казачек развращать. Раньше этого не было...
Горобец замолчал и задумался, но Петр так заинтересовался его рассказом, что спросил еще:
— Что же муж тогда сделал с этой прогулявшейся девкой, попавшей ему в жены?
— Муж? А ничего. Сначала поколотил ее добре, а потом забыл, привык к ней, и они жили неплохо. Притом он был не из красивых парубков и уже в летах, так что на хорошую девку и рассчитывать не мог. Она же, наоборот, была красивой и в доме оказалась очень хозяйственной женщиной.
— Все же я с этими старыми порядками не согласен, — заявил Петр. — Ну, а если какая девушка много лет гуляет с парубком, и у них случился грех... до венчания, и они потом поженятся... Как тогда?
Горобец, немного подумав, с неуверенностью ответил:
— В таких случаях я точно и не знаю, как поступают. Кажется, молодой предупреждал об этом дружка и некоторых родственников, присягал перед иконой, что никто другой, а он лично в этом виновен. Тогда ее родственникам, приносившим завтрак для молодой, не давали никаких флажков, ни красных, ни рогожных, и не позорили ее родителей, но объясняли им все. Но это тоже считалось поведением, недостойным хорошей и порядочной девушки...
— В это время возвратился Охрим Пантелеевич:
— Ну что, басурман, много наслушался от старого Горобца? — обратился он к Петру.
Петр молча кивнул головой и засмеялся.
— Понимаю, — улыбнулся Охрим Пантелеевич, — а вот и я вспомнил еще одно дело, про которое тебе, наверное, этот старикайло не рассказывал.
— У, молодой обозвался! — обиделся Горобец. — Не вместе ли с тобой Карс у турок брали?
— Да, то верно, но я не про Карс, мне Майкоп вспомнился, — сказал, присаживаясь на свою кровать, Охрим Пантелеевич. — Когда я был на действительной службе, то одно время наш полк стоял в Майкопе, за Кубанью. В одном черкесском ауле вблизи Майкопа произошел тогда такой случай... Одна черкешенка вышла замуж за джигита-черкеса и... о, ужас, оказалась обесчещенной. Несомненно, это наши казаки с ней так «пошутили», больше никто. Так что же вы думаете? Ее джигит тут же на брачной постели пронзил кинжалом и в бешенстве исколол ее тело еще в нескольких местах. Затем, вскочив на коня, помчался в саклю ее родителей и порубил обоих, и отца, и мать, за то, что отдали ему такую дочь. Все черкесы не только не осуждали его, но открыто одобряли, потому что такой у них закон гор. Однако наши русские власти были против таких кровавых жестокостей и хотели арестовать джигита, но он успел убежать в горы к абрекам, которые немало вреда делали нашим... Вот еще как было у других народов...
— Ну, я пойду, — сказал, поднимаясь со стула, Горобец, — прощавайте! Заходи, Охрим, вечерком!
— Прощай, зайду.
Горобец ушел. Охрим Пантелеевич начал возиться с какой-то рыболовной снастью, и Петр вышел из его спальни.
После завтрака Петра и Даша вышли во двор управиться со скотиной. Петр рассказал ей все, что слышал сегодня от двух стариков, и они долго смеялись и дивились жестоким старым порядкам...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий