31-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава I
С 14 ноября начался шестинедельный Рождественский пост — «Пылыпивка». Прекратились послесвадебные казачьи гулянья с хмельными бессонными ночами. В эти дни, по укладу церкви, запрещалось есть не только мясо, но и все молочные продукты и яйца. Только больным и маленьким детям иногда можно было употреблять в пищу молоко и яйца, да и то не всегда.
В начале поста Тарас Охримович купил в магазине Смыслова трехпудовый бочонок астраханских сельдей, и этого было достаточно на всю Филипповку. Свежей рыбы, как речной, так и красной морской, тоже можно было достать на базаре сколько угодно и по баснословно дешевой цене.
Река Сосыка покрылась тонким слоем льда, и Охрим Пантелеевич, соорудив «крутилку», занялся ловлей рыбы, хотя в ее результатах и теперь никто не нуждался и рыбальством в доме даже не интересовались. Дед просто любил порыбалить, считая это лучшим развлечением в зимнее время.
«Крутилка» состояла из длинного деревянного шеста, на один конец которого набивались толстые длинные гвозди или острые короткие прутья, а на другой прикреплялась крепкая деревянная ручка. Такой шест опускался в речную прорубь до самого дна, и рыболов, держась обеими оуками за деревянную ручку, начинал вертеть его в одну сторону — медленно, но без остановки. На опущенный в воду конец шеста с набитыми гвоздями и прутьями наматывалась густая и мягкая речная трава-«кушир». Когда кушира наматывалось уже так много, что чувствовалось в руках, деревянный шест быстро вынимали на лед, и вместе с куширем попадалась запутавшаяся в нем небольшая рыбешка: караси, лины, красноперки, вьюны, раки и прочее. Иногда до десятка, а иногда и ничего.
Тонкий прозрачный лед, слегка покрытый падавшим снежком, трещал под тяжестью ходившим по нему людей, но смельчаки не обращали на это внимания.
В первых числах октября Охрим Пантелеевич пошел по такому льду со своей «крутилкой» и стал на самой середине речки делать топором «ополонку» (прорубь). Только он хотел опустить в прорубь крутилку, как лед треснул, и старик провалился по самую шею в воду. Находившиеся невдалеке два казака, кинув концы веревки, с трудом вытащили его на более прочную часть льда и помогли выбраться на берег. Пока Охрим Пантелеевич доковылял домой, промокшая одежда на нем смерзлась. Не простудиться от такого купанья в ледяной воде было нельзя. На второй день он уже не мог встать с постели. Началась горячка. Станичный фельдшер определил воспаление легких, давал какие-то пилюли, от который больной гневно отмахивался. Он уже три дня ничего не ел, только пил воду.
— Вот видишь, Тарас, — говорил с трудом Охрим Пантелеевич своему сыну, почти не отлучавшемуся от его постели, — вот оно как получается. Батько мой, Пантелей, 98 лет прожил... и четыре мои дяди умерли почти в том же возрасте, а я... я, наверное, уже... отжил. Ты бы попа домой привез... причаститься надо!
Ежегодно он говел на Николаевских святках. Три дня праздников — Варвары, Саввы и Николая Чудотворца (4, 5 и 6 декабря) — он проводил в церкви утром и вечером, а вот теперь, в эти дни, он не мог даже подняться с кровати.
Вечером, в праздник Саввы Освященного, в дом привезли священника. Охрим Пантелеевич исповедался и приобщился.
Все в доме притихли, разговаривали шепотом, даже посуды не мыли, чтобы не беспокоить больного.
После обеда, в день Николы Зимнего, Охрим Пантелеевич пожелал, чтобы вся семья собралась у его постели. Собрались не только жившие в его доме сын с невесткой, внуки и правнуки, но и Иван Кияшко с женою, которые зашли из церкви проведать батька.
Больной обвел всех туманным взглядом, потом, полузакрыв глаза, тихо сказал:
— Сыны мои, дочки и внучата! Мабудь, нагостевалась уже моя душа на грешной земле и хочет расстаться с телом... Что ж, на все Божья воля, пусть будет и так...
Он прижал к себе стоявшего впереди всех плакавшего Федьку и в то же время пристально смотрел на Петра.
— Петька! — сказал он, оживившись, — шашку мою турецкую береги, чтобы не заржавела, и храни ее как символ казачьей славы, немеркнувшей славы сынов привольных степей кубанских... Чтобы никто не разрушил нашу Кубань так, как когда-то разрушили нашу Запорожскую Сечь. А все оттого, что шаблюки ржавые были, и... потеряли Сечь. Так и теперь...
Его дыхание то совсем прерывалось, то опять сильно вздымалась грудь. Глаза снова мутно на всех и, казалось, затухали, как последняя искра в потухавшем костре.
— Мабудь... умираю... Тарасе, Ивне... поховайте меня рядом с покойной бабусей, моей Настей, с вашей мамой... и... и... я хочу поцеловать всех...
Никто не проронил ни слова. Молча все по очереди подошли и поцеловали его в синеющие губы. Женщины тихо всхлипывали.
Охрим Пантелеевич перевел пристальный взгляд на потолок, и вдруг странная улыбка скользнула по его лицу.
— Андруша, ты тут?.. К тебе?.. иду... иду... сейчас.
И, закрыв глаза, Охрим Пантелеевич стал «засыпать».
Он не стонал, не мучился в агонии, как это бывает со многими умирающими, а угасал, словно догоравшая перед киотом свеча.
Трудно верилось, что он умер, но это было именно так...
Федька, видя, что все крестятся, и слыша слово «помер», разрыдался на всю комнату, уткнувшись головой в подушку, лежавшую на другой кровати. Сколько раз «дидусь» делал ему из бузины сопилки, на которых он весело потом наигрывал, а теперь вот его нет...
— Дедушка умер? Зачем? — всхипывал Федька. — Разве можно таким добрым дедушкам умирать?
Но эти детские жалобы никто не слушал, потому что все были огорчены не меньше Федьки. Все осуждали страть покойного к рыбной ловле, из-за которой он провалился сквозь тонкий лед и так напрасно кончилась его жизнь. Ведь семьдесят пять лет, которые прожил Охрим Пантелеевич, были слишком коротким сроком. Многие станичники жили гораздо дольше, иногда до ста и более лет.
На второй день при большом стечении всех родственников и знакомых состоялись похороны старого казака.
Одетый в кубанскую казачью форму, со сложенными крестом на груди руками, лежал в деревянном гробу герой Турецкой компании 1877-1878 гг. В головах усопшего горели толстые восковые свечи.
Пришел его сослуживец Горобец, опираясь на толстую и длинную бамбуковую палку, которую он привез из Турции, и долго смотрел в восковое лицо своего друга. Потом отвернулся, отошел к порогу, склонился на свою палку и сам про себя сказал:
— Нэма! Нэма уже черноморских казаков... умирают. И мне, наверно, скоро надо собираться в дальнюю дорогу: туда, откуда никто не приходит. Что будет после нас с нашими детьми, с нашим казачеством, с нашей матерью Кубанью?
Он долго стоял так без движения, потом несколько слезинок, одна за другой, упало на его палку. Он опять вернулся к гробу, перекрестился, поцеловал в губы покойного, промолвив: «Прощай, Охрим!» Молча вышел во двор, сел на камень под водосточной трубой и, склонив голову, сидел и сидел не шевелясь...
Несмотря на большое число приходивших людей, в доме Кияшко в этот день было тихо. Ходили все на цыпочках, говорили полушепотом, как бы боясь разбудить уснувшего навеки старого хозяина дома. Один только старый, без одной руки, сосед Ермолай Береза, читавший все время по складам Псалтырь перед горевшей лампадой, нарушал эту печально-торжественную тишину.
Принесли из церкви хоругви и большой крест с Распятием и поставили у окон наружной стены дома.
Хоронили Охрима Пантелеевича, «с выносом», то есть от самого дома к церкви и от церкви на кладбище гроб сопровождал священник. Он прибыл в дом Кияшко после полудня с диаконом и псаломщиком. Запахло ладаном, и раздались слова печальных погребальных песнопений.
Оба сына, Тарас и Иван, и два внука, Никифор и Петр, подняли гроб и положили на принесенные из церкви специальные носилки. Потом вчетвером подняли носилки с гробом на плечи и вынесли во двор. Старый хозяин последний раз перешел порог собственного дома.
За гробом шли не только все домашние и родственники, но и большая часть малознакомых станичников, пожелавших отдать последний долг прощания уходящему в другой мир.
Священнослужители останавливались на каждом перекрестке улицы, кадили вокруг гроба, читали Евангелие и потом медленно двигались дальше.
«Житейское море, возддвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек...» — воспевались ирмосы погребального канона, и Охрим Пантелеевич действительно оставил навсегда «море житейских забот» и уплыл к «вечному тихому пристанищу».
Декабрьское сумрачное небо с низко нависшими темно-серыми тучами еще более усиливало печаль людей, шедших в погребальной процессии. Снежные звездочки, как редкие белые мотыльки, медленно падали и плавно опускались на открытое охладевшее лицо Охрима Пантелеевича.
Вот и церковь. Редкий протяжный похоронный звон колоколов встретил покойника.
Когда пели «Со святыми упокой...» и «Надгробное рыдание творяще песнь...», многие плакали. Но вот дьячок запел: «Приидите последнее целование дадим...»
Тарас Охримович подошел первым и, перекрестившись, поцеловал отца не в венчик, лежавший на лбу, а прямо в холодные губы. Как ни крепок он был, но все же слезы блеснули на ресницах его уже стареющих глаз. После него стали подходить все домашние и родственники, а затем и все присутствовавшие в церкви...
Пропели троекратно «Вечная память» и стали закрывать крышкой гроб. Петр не выдержал и зарыдал как ребенок. Да и не только он. Многие женщины громко всхлипывали, а мужчины втихомолку утирали кулаком слезы. Все те же Тарас Охримович с братом Иваном впереди и Петри и Никифор сзади медленно подняли на свои плечи носилки с гробом и тихо, под звуки редкого погребального звона колоколов, вышли из церкви. От ограды по улице Красной все направились к старому, самому большому в станице кладбищу, находившемуся возле базара.
Все, кто ехал или шел по дороге, по котрой несли покойника, немедленно останавливались и, сняв головные уборы, набожно крестились, не сходя с места. Никто не смел переходить или переезжать дорогу, впереди гроба с «святосцями» (хоругвями). Все останавливались и ждали, пока похоронная процессия не пройдет мимо. Смотреть на проносимого по улице покойника через окно тоже считалось грешно. Все выходили к воротам и крестились, повторяя: «Царство Небесное пошли ему, Господи...» Рядом с заросшей кустарником могилой Анастасии Кияшко, жены Охрима Пантелеевича, умершей на десять лет раньше его, была приготовлена новая.
На длинных двух полотенцах гроб медленно опустили на дно продолговатой ямы. Каждый сначала кинул рукой по кому земли, потом стали засыпать лопатами.
Падающие комья замерзшей земли, глухо ударяясь о крышку гроба, печальным эхом отзывались в душе близких и знакомых, стоявших тесным кольцом вокруг.
Вскоре на фоне редко падающего снега зачернела свеженасыпанная могила с новым больши деревянным крестом, на котором Петр аккуратно вывел короткую надпись:
«Здесь покоится прах
казака станицы Староминской
КИЯШКО ЕФРЕМА ПАНТЕЛЕЕВИЧА С 14 ноября начался шестинедельный Рождественский пост — «Пылыпивка». Прекратились послесвадебные казачьи гулянья с хмельными бессонными ночами. В эти дни, по укладу церкви, запрещалось есть не только мясо, но и все молочные продукты и яйца. Только больным и маленьким детям иногда можно было употреблять в пищу молоко и яйца, да и то не всегда.
В начале поста Тарас Охримович купил в магазине Смыслова трехпудовый бочонок астраханских сельдей, и этого было достаточно на всю Филипповку. Свежей рыбы, как речной, так и красной морской, тоже можно было достать на базаре сколько угодно и по баснословно дешевой цене.
Река Сосыка покрылась тонким слоем льда, и Охрим Пантелеевич, соорудив «крутилку», занялся ловлей рыбы, хотя в ее результатах и теперь никто не нуждался и рыбальством в доме даже не интересовались. Дед просто любил порыбалить, считая это лучшим развлечением в зимнее время.
«Крутилка» состояла из длинного деревянного шеста, на один конец которого набивались толстые длинные гвозди или острые короткие прутья, а на другой прикреплялась крепкая деревянная ручка. Такой шест опускался в речную прорубь до самого дна, и рыболов, держась обеими руками за деревянную ручку, начинал вертеть его в одну сторону — медленно, но без остановки. На опущенный в воду конец шеста с набитыми гвоздями и прутьями наматывалась густая и мягкая речная трава-«кушир». Когда кушира наматывалось уже так много, что чувствовалось в руках, деревянный шест быстро вынимали на лед, и вместе с куширем попадалась запутавшаяся в нем небольшая рыбешка: караси, лины, красноперки, вьюны, раки и прочее. Иногда до десятка, а иногда и ничего.
Тонкий прозрачный лед, слегка покрытый падавшим снежком, трещал под тяжестью ходившим по нему людей, но смельчаки не обращали на это внимания.
В первых числах октября Охрим Пантелеевич пошел по такому льду со своей «крутилкой» и стал на самой середине речки делать топором «ополонку» (прорубь). Только он хотел опустить в прорубь крутилку, как лед треснул, и старик провалился по самую шею в воду. Находившиеся невдалеке два казака, кинув концы веревки, с трудом вытащили его на более прочную часть льда и помогли выбраться на берег. Пока Охрим Пантелеевич доковылял домой, промокшая одежда на нем смерзлась. Не простудиться от такого купанья в ледяной воде было нельзя. На второй день он уже не мог встать с постели. Началась горячка. Станичный фельдшер определил воспаление легких, давал какие-то пилюли, от который больной гневно отмахивался. Он уже три дня ничего не ел, только пил воду.
— Вот видишь, Тарас, — говорил с трудом Охрим Пантелеевич своему сыну, почти не отлучавшемуся от его постели, — вот оно как получается. Батько мой, Пантелей, 98 лет прожил... и четыре мои дяди умерли почти в том же возрасте, а я... я, наверное, уже... отжил. Ты бы попа домой привез... причаститься надо!
Ежегодно он говел на Николаевских святках. Три дня праздников — Варвары, Саввы и Николая Чудотворца (4, 5 и 6 декабря) — он проводил в церкви утром и вечером, а вот теперь, в эти дни, он не мог даже подняться с кровати.
Вечером, в праздник Саввы Освященного, в дом привезли священника. Охрим Пантелеевич исповедался и приобщился.
Все в доме притихли, разговаривали шепотом, даже посуды не мыли, чтобы не беспокоить больного.
После обеда, в день Николы Зимнего, Охрим Пантелеевич пожелал, чтобы вся семья собралась у его постели. Собрались не только жившие в его доме сын с невесткой, внуки и правнуки, но и Иван Кияшко с женою, которые зашли из церкви проведать батька.
Больной обвел всех туманным взглядом, потом, полузакрыв глаза, тихо сказал:
— Сыны мои, дочки и внучата! Мабудь, нагостевалась уже моя душа на грешной земле и хочет расстаться с телом... Что ж, на все Божья воля, пусть будет и так...
Он прижал к себе стоявшего впереди всех плакавшего Федьку и в то же время пристально смотрел на Петра.
— Петька! — сказал он, оживившись, — шашку мою турецкую береги, чтобы не заржавела, и храни ее как символ казачьей славы, немеркнувшей славы сынов привольных степей кубанских... Чтобы никто не разрушил нашу Кубань так, как когда-то разрушили нашу Запорожскую Сечь. А все оттого, что шаблюки ржавые были, и... потеряли Сечь. Так и теперь...
Его дыхание то совсем прерывалось, то опять сильно вздымалась грудь. Глаза снова мутно на всех и, казалось, затухали, как последняя искра в потухавшем костре.
— Мабудь... умираю... Тарасе, Ивне... поховайте меня рядом с покойной бабусей, моей Настей, с вашей мамой... и... и... я хочу поцеловать всех...
Никто не проронил ни слова. Молча все по очереди подошли и поцеловали его в синеющие губы. Женщины тихо всхлипывали.
Охрим Пантелеевич перевел пристальный взгляд на потолок, и вдруг странная улыбка скользнула по его лицу.
— Андруша, ты тут?.. К тебе?.. иду... иду... сейчас.
И, закрыв глаза, Охрим Пантелеевич стал «засыпать».
Он не стонал, не мучился в агонии, как это бывает со многими умирающими, а угасал, словно догоравшая перед киотом свеча.
Трудно верилось, что он умер, но это было именно так...
Федька, видя, что все крестятся, и, слыша слово «помер», разрыдался на всю комнату, уткнувшись головой в подушку, лежавшую на другой кровати. Сколько раз «дидусь» делал ему из бузины сопилки, на которых он весело потом наигрывал, а теперь вот его нет...
— Дедушка умер? Зачем? — всхлипывал Федька. — Разве можно таким добрым дедушкам умирать?
Но эти детские жалобы никто не слушал, потому что все были огорчены не меньше Федьки. Все осуждали страсть покойного к рыбной ловле, из-за которой он провалился сквозь тонкий лед, и так напрасно кончилась его жизнь. Ведь семьдесят пять лет, которые прожил Охрим Пантелеевич, были слишком коротким сроком. Многие станичники жили гораздо дольше, иногда до ста и более лет.
На второй день при большом стечении всех родственников и знакомых состоялись похороны старого казака.
Одетый в кубанскую казачью форму, со сложенными крестом на груди руками, лежал в деревянном гробу герой Турецкой компании 1877-1878 гг. В головах усопшего горели толстые восковые свечи.
Пришел его сослуживец Горобец, опираясь на толстую и длинную бамбуковую палку, которую он привез из Турции, и долго смотрел в восковое лицо своего друга. Потом отвернулся, отошел к порогу, склонился на свою палку и сам про себя сказал:
— Нэма! Нэма уже черноморских казаков... умирают. И мне, наверно, скоро надо собираться в дальнюю дорогу: туда, откуда никто не приходит. Что будет после нас с нашими детьми, с нашим казачеством, с нашей матерью Кубанью?
Он долго стоял так без движения, потом несколько слезинок, одна за другой, упало на его палку. Он опять вернулся к гробу, перекрестился, поцеловал в губы покойного, промолвив: «Прощай, Охрим!» Молча вышел во двор, сел на камень под водосточной трубой и, склонив голову, сидел и сидел не шевелясь...
Несмотря на большое число приходивших людей, в доме Кияшко в этот день было тихо. Ходили все на цыпочках, говорили полушепотом, как бы боясь разбудить уснувшего навеки старого хозяина дома. Один только старый, без одной руки, сосед Ермолай Береза, читавший все время по складам Псалтырь перед горевшей лампадой, нарушал эту печально-торжественную тишину.
Принесли из церкви хоругви и большой крест с Распятием и поставили у окон наружной стены дома.
Хоронили Охрима Пантелеевича, «с выносом», то есть от самого дома к церкви и от церкви на кладбище гроб сопровождал священник. Он прибыл в дом Кияшко после полудня с диаконом и псаломщиком. Запахло ладаном, и раздались слова печальных погребальных песнопений.
Оба сына, Тарас и Иван, и два внука, Никифор и Петр, подняли гроб и положили на принесенные из церкви специальные носилки. Потом вчетвером подняли носилки с гробом на плечи и вынесли во двор. Старый хозяин последний раз перешел порог собственного дома.
За гробом шли не только все домашние и родственники, но и большая часть малознакомых станичников, пожелавших отдать последний долг прощания уходящему в другой мир.
Священнослужители останавливались на каждом перекрестке улицы, кадили вокруг гроба, читали Евангелие и потом медленно двигались дальше.
«Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек...» — воспевались ирмосы погребального канона, и Охрим Пантелеевич действительно оставил навсегда «море житейских забот» и уплыл к «вечному тихому пристанищу».
Декабрьское сумрачное небо с низко нависшими темно-серыми тучами еще более усиливало печаль людей, шедших в погребальной процессии. Снежные звездочки, как редкие белые мотыльки, медленно падали и плавно опускались на открытое охладевшее лицо Охрима Пантелеевича.
Вот и церковь. Редкий протяжный похоронный звон колоколов встретил покойника.
Когда пели «Со святыми упокой...» и «Надгробное рыдание творяще песнь...», многие плакали. Но вот дьячок запел: «Приидите последнее целование дадим...»
Тарас Охримович подошел первым и, перекрестившись, поцеловал отца не в венчик, лежавший на лбу, а прямо в холодные губы. Как ни крепок он был, но все же слезы блеснули на ресницах его уже стареющих глаз. После него стали подходить все домашние и родственники, а затем и все присутствовавшие в церкви...
Пропели троекратно «Вечная память» и стали закрывать крышкой гроб. Петр не выдержал и зарыдал как ребенок. Да и не только он. Многие женщины громко всхлипывали, а мужчины втихомолку утирали кулаком слезы. Все те же Тарас Охримович с братом Иваном впереди и Петри и Никифор сзади медленно подняли на свои плечи носилки с гробом и тихо, под звуки редкого погребального звона колоколов, вышли из церкви. От ограды по улице Красной все направились к старому, самому большому в станице кладбищу, находившемуся возле базара.
Все, кто ехал или шел по дороге, по которой несли покойника, немедленно останавливались и, сняв головные уборы, набожно крестились, не сходя с места. Никто не смел переходить или переезжать дорогу, впереди гроба с «святосцями» (хоругвями). Все останавливались и ждали, пока похоронная процессия не пройдет мимо. Смотреть на проносимого по улице покойника через окно тоже считалось грешно. Все выходили к воротам и крестились, повторяя: «Царство Небесное пошли ему, Господи...» Рядом с заросшей кустарником могилой Анастасии Кияшко, жены Охрима Пантелеевича, умершей на десять лет раньше его, была приготовлена новая.
На длинных двух полотенцах гроб медленно опустили на дно продолговатой ямы. Каждый сначала кинул рукой по кому земли, потом стали засыпать лопатами.
Падающие комья замерзшей земли, глухо ударяясь о крышку гроба, печальным эхом отзывались в душе близких и знакомых, стоявших тесным кольцом вокруг.
Вскоре на фоне редко падающего снега зачернела свеженасыпанная могила с новым большим деревянным крестом, на котором Петр аккуратно вывел короткую надпись:
«Здесь покоится прах
казака станицы Староминской
КИЯШКО ЕФРЕМА ПАНТЕЛЕЕВИЧА
Родился 25 апреля 1838 г.
Умер 6 декабря 1913 года».
После похорон Тарас Охримович пригласил всех родственников и соседей к себе на поминальную вечерю. Почти половина присутствовавших на похоронах последовала за хозяином, чтобы помянуть усопшего по обычаям предков. Остальные, поклонившись до земли могиле Охрима Пантелеевича, разошлись по домам, ссылаясь на позднее время и собственные житейские заботы.
Кладбище опустело, и только высокий новый крест далеко виднелся среди окружавших его старых могил.
Несколько недель еще молчание и печаль царили в доме Тараса Кияшко, но затем понемногу все стали успокаиваться, печаль стала помалу выветриваться у всех, и жизнь в осиротевшем без Охрима Пантелеевича доме становилась прежней. Но долго еще не было того дня, того обеда, чтобы кто-нибудь, крестясь, не вспоминал старого черноморца...
Родился 25 апреля 1838 г.
Умер 6 декабря 1913 года».
После похорон Тарас Охримович пригласил всех родственников и соседей к себе на поминальную вечерю. Почти половина присутствовавших на похоронах последовала за хозяином, чтобы помянуть усопшего по обычаям предков. Остальные, поклонившись до земли могиле Охрима Пантелеевича, разошлись по домам, ссылаясь на позднее время и собственные житейские заботы.
Кладбище опустело, и только высокий новый крест далеко виднелся среди окружавших его старых могил.
Несколько недель еще молчание и печаль царили в доме Тараса Кияшко, но затем понемногу все стали успокаиваться, печаль стала помалу выветриваться у всех и жизнь в осиротевшем без Охрима Пантелеевича доме становилась предней. Но долго еще не было того дня, того обеда, чтобы кто-нибудь, крестясь, не вспоминал старого черноморца...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава I
С 14 ноября начался шестинедельный Рождественский пост — «Пылыпивка». Прекратились послесвадебные казачьи гулянья с хмельными бессонными ночами. В эти дни, по укладу церкви, запрещалось есть не только мясо, но и все молочные продукты и яйца. Только больным и маленьким детям иногда можно было употреблять в пищу молоко и яйца, да и то не всегда.
В начале поста Тарас Охримович купил в магазине Смыслова трехпудовый бочонок астраханских сельдей, и этого было достаточно на всю Филипповку. Свежей рыбы, как речной, так и красной морской, тоже можно было достать на базаре сколько угодно и по баснословно дешевой цене.
Река Сосыка покрылась тонким слоем льда, и Охрим Пантелеевич, соорудив «крутилку», занялся ловлей рыбы, хотя в ее результатах и теперь никто не нуждался и рыбальством в доме даже не интересовались. Дед просто любил порыбалить, считая это лучшим развлечением в зимнее время.
«Крутилка» состояла из длинного деревянного шеста, на один конец которого набивались толстые длинные гвозди или острые короткие прутья, а на другой прикреплялась крепкая деревянная ручка. Такой шест опускался в речную прорубь до самого дна, и рыболов, держась обеими оуками за деревянную ручку, начинал вертеть его в одну сторону — медленно, но без остановки. На опущенный в воду конец шеста с набитыми гвоздями и прутьями наматывалась густая и мягкая речная трава-«кушир». Когда кушира наматывалось уже так много, что чувствовалось в руках, деревянный шест быстро вынимали на лед, и вместе с куширем попадалась запутавшаяся в нем небольшая рыбешка: караси, лины, красноперки, вьюны, раки и прочее. Иногда до десятка, а иногда и ничего.
Тонкий прозрачный лед, слегка покрытый падавшим снежком, трещал под тяжестью ходившим по нему людей, но смельчаки не обращали на это внимания.
В первых числах октября Охрим Пантелеевич пошел по такому льду со своей «крутилкой» и стал на самой середине речки делать топором «ополонку» (прорубь). Только он хотел опустить в прорубь крутилку, как лед треснул, и старик провалился по самую шею в воду. Находившиеся невдалеке два казака, кинув концы веревки, с трудом вытащили его на более прочную часть льда и помогли выбраться на берег. Пока Охрим Пантелеевич доковылял домой, промокшая одежда на нем смерзлась. Не простудиться от такого купанья в ледяной воде было нельзя. На второй день он уже не мог встать с постели. Началась горячка. Станичный фельдшер определил воспаление легких, давал какие-то пилюли, от который больной гневно отмахивался. Он уже три дня ничего не ел, только пил воду.
— Вот видишь, Тарас, — говорил с трудом Охрим Пантелеевич своему сыну, почти не отлучавшемуся от его постели, — вот оно как получается. Батько мой, Пантелей, 98 лет прожил... и четыре мои дяди умерли почти в том же возрасте, а я... я, наверное, уже... отжил. Ты бы попа домой привез... причаститься надо!
Ежегодно он говел на Николаевских святках. Три дня праздников — Варвары, Саввы и Николая Чудотворца (4, 5 и 6 декабря) — он проводил в церкви утром и вечером, а вот теперь, в эти дни, он не мог даже подняться с кровати.
Вечером, в праздник Саввы Освященного, в дом привезли священника. Охрим Пантелеевич исповедался и приобщился.
Все в доме притихли, разговаривали шепотом, даже посуды не мыли, чтобы не беспокоить больного.
После обеда, в день Николы Зимнего, Охрим Пантелеевич пожелал, чтобы вся семья собралась у его постели. Собрались не только жившие в его доме сын с невесткой, внуки и правнуки, но и Иван Кияшко с женою, которые зашли из церкви проведать батька.
Больной обвел всех туманным взглядом, потом, полузакрыв глаза, тихо сказал:
— Сыны мои, дочки и внучата! Мабудь, нагостевалась уже моя душа на грешной земле и хочет расстаться с телом... Что ж, на все Божья воля, пусть будет и так...
Он прижал к себе стоявшего впереди всех плакавшего Федьку и в то же время пристально смотрел на Петра.
— Петька! — сказал он, оживившись, — шашку мою турецкую береги, чтобы не заржавела, и храни ее как символ казачьей славы, немеркнувшей славы сынов привольных степей кубанских... Чтобы никто не разрушил нашу Кубань так, как когда-то разрушили нашу Запорожскую Сечь. А все оттого, что шаблюки ржавые были, и... потеряли Сечь. Так и теперь...
Его дыхание то совсем прерывалось, то опять сильно вздымалась грудь. Глаза снова мутно на всех и, казалось, затухали, как последняя искра в потухавшем костре.
— Мабудь... умираю... Тарасе, Ивне... поховайте меня рядом с покойной бабусей, моей Настей, с вашей мамой... и... и... я хочу поцеловать всех...
Никто не проронил ни слова. Молча все по очереди подошли и поцеловали его в синеющие губы. Женщины тихо всхлипывали.
Охрим Пантелеевич перевел пристальный взгляд на потолок, и вдруг странная улыбка скользнула по его лицу.
— Андруша, ты тут?.. К тебе?.. иду... иду... сейчас.
И, закрыв глаза, Охрим Пантелеевич стал «засыпать».
Он не стонал, не мучился в агонии, как это бывает со многими умирающими, а угасал, словно догоравшая перед киотом свеча.
Трудно верилось, что он умер, но это было именно так...
Федька, видя, что все крестятся, и слыша слово «помер», разрыдался на всю комнату, уткнувшись головой в подушку, лежавшую на другой кровати. Сколько раз «дидусь» делал ему из бузины сопилки, на которых он весело потом наигрывал, а теперь вот его нет...
— Дедушка умер? Зачем? — всхипывал Федька. — Разве можно таким добрым дедушкам умирать?
Но эти детские жалобы никто не слушал, потому что все были огорчены не меньше Федьки. Все осуждали страть покойного к рыбной ловле, из-за которой он провалился сквозь тонкий лед и так напрасно кончилась его жизнь. Ведь семьдесят пять лет, которые прожил Охрим Пантелеевич, были слишком коротким сроком. Многие станичники жили гораздо дольше, иногда до ста и более лет.
На второй день при большом стечении всех родственников и знакомых состоялись похороны старого казака.
Одетый в кубанскую казачью форму, со сложенными крестом на груди руками, лежал в деревянном гробу герой Турецкой компании 1877-1878 гг. В головах усопшего горели толстые восковые свечи.
Пришел его сослуживец Горобец, опираясь на толстую и длинную бамбуковую палку, которую он привез из Турции, и долго смотрел в восковое лицо своего друга. Потом отвернулся, отошел к порогу, склонился на свою палку и сам про себя сказал:
— Нэма! Нэма уже черноморских казаков... умирают. И мне, наверно, скоро надо собираться в дальнюю дорогу: туда, откуда никто не приходит. Что будет после нас с нашими детьми, с нашим казачеством, с нашей матерью Кубанью?
Он долго стоял так без движения, потом несколько слезинок, одна за другой, упало на его палку. Он опять вернулся к гробу, перекрестился, поцеловал в губы покойного, промолвив: «Прощай, Охрим!» Молча вышел во двор, сел на камень под водосточной трубой и, склонив голову, сидел и сидел не шевелясь...
Несмотря на большое число приходивших людей, в доме Кияшко в этот день было тихо. Ходили все на цыпочках, говорили полушепотом, как бы боясь разбудить уснувшего навеки старого хозяина дома. Один только старый, без одной руки, сосед Ермолай Береза, читавший все время по складам Псалтырь перед горевшей лампадой, нарушал эту печально-торжественную тишину.
Принесли из церкви хоругви и большой крест с Распятием и поставили у окон наружной стены дома.
Хоронили Охрима Пантелеевича, «с выносом», то есть от самого дома к церкви и от церкви на кладбище гроб сопровождал священник. Он прибыл в дом Кияшко после полудня с диаконом и псаломщиком. Запахло ладаном, и раздались слова печальных погребальных песнопений.
Оба сына, Тарас и Иван, и два внука, Никифор и Петр, подняли гроб и положили на принесенные из церкви специальные носилки. Потом вчетвером подняли носилки с гробом на плечи и вынесли во двор. Старый хозяин последний раз перешел порог собственного дома.
За гробом шли не только все домашние и родственники, но и большая часть малознакомых станичников, пожелавших отдать последний долг прощания уходящему в другой мир.
Священнослужители останавливались на каждом перекрестке улицы, кадили вокруг гроба, читали Евангелие и потом медленно двигались дальше.
«Житейское море, возддвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек...» — воспевались ирмосы погребального канона, и Охрим Пантелеевич действительно оставил навсегда «море житейских забот» и уплыл к «вечному тихому пристанищу».
Декабрьское сумрачное небо с низко нависшими темно-серыми тучами еще более усиливало печаль людей, шедших в погребальной процессии. Снежные звездочки, как редкие белые мотыльки, медленно падали и плавно опускались на открытое охладевшее лицо Охрима Пантелеевича.
Вот и церковь. Редкий протяжный похоронный звон колоколов встретил покойника.
Когда пели «Со святыми упокой...» и «Надгробное рыдание творяще песнь...», многие плакали. Но вот дьячок запел: «Приидите последнее целование дадим...»
Тарас Охримович подошел первым и, перекрестившись, поцеловал отца не в венчик, лежавший на лбу, а прямо в холодные губы. Как ни крепок он был, но все же слезы блеснули на ресницах его уже стареющих глаз. После него стали подходить все домашние и родственники, а затем и все присутствовавшие в церкви...
Пропели троекратно «Вечная память» и стали закрывать крышкой гроб. Петр не выдержал и зарыдал как ребенок. Да и не только он. Многие женщины громко всхлипывали, а мужчины втихомолку утирали кулаком слезы. Все те же Тарас Охримович с братом Иваном впереди и Петри и Никифор сзади медленно подняли на свои плечи носилки с гробом и тихо, под звуки редкого погребального звона колоколов, вышли из церкви. От ограды по улице Красной все направились к старому, самому большому в станице кладбищу, находившемуся возле базара.
Все, кто ехал или шел по дороге, по котрой несли покойника, немедленно останавливались и, сняв головные уборы, набожно крестились, не сходя с места. Никто не смел переходить или переезжать дорогу, впереди гроба с «святосцями» (хоругвями). Все останавливались и ждали, пока похоронная процессия не пройдет мимо. Смотреть на проносимого по улице покойника через окно тоже считалось грешно. Все выходили к воротам и крестились, повторяя: «Царство Небесное пошли ему, Господи...» Рядом с заросшей кустарником могилой Анастасии Кияшко, жены Охрима Пантелеевича, умершей на десять лет раньше его, была приготовлена новая.
На длинных двух полотенцах гроб медленно опустили на дно продолговатой ямы. Каждый сначала кинул рукой по кому земли, потом стали засыпать лопатами.
Падающие комья замерзшей земли, глухо ударяясь о крышку гроба, печальным эхом отзывались в душе близких и знакомых, стоявших тесным кольцом вокруг.
Вскоре на фоне редко падающего снега зачернела свеженасыпанная могила с новым больши деревянным крестом, на котором Петр аккуратно вывел короткую надпись:
«Здесь покоится прах
казака станицы Староминской
КИЯШКО ЕФРЕМА ПАНТЕЛЕЕВИЧА С 14 ноября начался шестинедельный Рождественский пост — «Пылыпивка». Прекратились послесвадебные казачьи гулянья с хмельными бессонными ночами. В эти дни, по укладу церкви, запрещалось есть не только мясо, но и все молочные продукты и яйца. Только больным и маленьким детям иногда можно было употреблять в пищу молоко и яйца, да и то не всегда.
В начале поста Тарас Охримович купил в магазине Смыслова трехпудовый бочонок астраханских сельдей, и этого было достаточно на всю Филипповку. Свежей рыбы, как речной, так и красной морской, тоже можно было достать на базаре сколько угодно и по баснословно дешевой цене.
Река Сосыка покрылась тонким слоем льда, и Охрим Пантелеевич, соорудив «крутилку», занялся ловлей рыбы, хотя в ее результатах и теперь никто не нуждался и рыбальством в доме даже не интересовались. Дед просто любил порыбалить, считая это лучшим развлечением в зимнее время.
«Крутилка» состояла из длинного деревянного шеста, на один конец которого набивались толстые длинные гвозди или острые короткие прутья, а на другой прикреплялась крепкая деревянная ручка. Такой шест опускался в речную прорубь до самого дна, и рыболов, держась обеими руками за деревянную ручку, начинал вертеть его в одну сторону — медленно, но без остановки. На опущенный в воду конец шеста с набитыми гвоздями и прутьями наматывалась густая и мягкая речная трава-«кушир». Когда кушира наматывалось уже так много, что чувствовалось в руках, деревянный шест быстро вынимали на лед, и вместе с куширем попадалась запутавшаяся в нем небольшая рыбешка: караси, лины, красноперки, вьюны, раки и прочее. Иногда до десятка, а иногда и ничего.
Тонкий прозрачный лед, слегка покрытый падавшим снежком, трещал под тяжестью ходившим по нему людей, но смельчаки не обращали на это внимания.
В первых числах октября Охрим Пантелеевич пошел по такому льду со своей «крутилкой» и стал на самой середине речки делать топором «ополонку» (прорубь). Только он хотел опустить в прорубь крутилку, как лед треснул, и старик провалился по самую шею в воду. Находившиеся невдалеке два казака, кинув концы веревки, с трудом вытащили его на более прочную часть льда и помогли выбраться на берег. Пока Охрим Пантелеевич доковылял домой, промокшая одежда на нем смерзлась. Не простудиться от такого купанья в ледяной воде было нельзя. На второй день он уже не мог встать с постели. Началась горячка. Станичный фельдшер определил воспаление легких, давал какие-то пилюли, от который больной гневно отмахивался. Он уже три дня ничего не ел, только пил воду.
— Вот видишь, Тарас, — говорил с трудом Охрим Пантелеевич своему сыну, почти не отлучавшемуся от его постели, — вот оно как получается. Батько мой, Пантелей, 98 лет прожил... и четыре мои дяди умерли почти в том же возрасте, а я... я, наверное, уже... отжил. Ты бы попа домой привез... причаститься надо!
Ежегодно он говел на Николаевских святках. Три дня праздников — Варвары, Саввы и Николая Чудотворца (4, 5 и 6 декабря) — он проводил в церкви утром и вечером, а вот теперь, в эти дни, он не мог даже подняться с кровати.
Вечером, в праздник Саввы Освященного, в дом привезли священника. Охрим Пантелеевич исповедался и приобщился.
Все в доме притихли, разговаривали шепотом, даже посуды не мыли, чтобы не беспокоить больного.
После обеда, в день Николы Зимнего, Охрим Пантелеевич пожелал, чтобы вся семья собралась у его постели. Собрались не только жившие в его доме сын с невесткой, внуки и правнуки, но и Иван Кияшко с женою, которые зашли из церкви проведать батька.
Больной обвел всех туманным взглядом, потом, полузакрыв глаза, тихо сказал:
— Сыны мои, дочки и внучата! Мабудь, нагостевалась уже моя душа на грешной земле и хочет расстаться с телом... Что ж, на все Божья воля, пусть будет и так...
Он прижал к себе стоявшего впереди всех плакавшего Федьку и в то же время пристально смотрел на Петра.
— Петька! — сказал он, оживившись, — шашку мою турецкую береги, чтобы не заржавела, и храни ее как символ казачьей славы, немеркнувшей славы сынов привольных степей кубанских... Чтобы никто не разрушил нашу Кубань так, как когда-то разрушили нашу Запорожскую Сечь. А все оттого, что шаблюки ржавые были, и... потеряли Сечь. Так и теперь...
Его дыхание то совсем прерывалось, то опять сильно вздымалась грудь. Глаза снова мутно на всех и, казалось, затухали, как последняя искра в потухавшем костре.
— Мабудь... умираю... Тарасе, Ивне... поховайте меня рядом с покойной бабусей, моей Настей, с вашей мамой... и... и... я хочу поцеловать всех...
Никто не проронил ни слова. Молча все по очереди подошли и поцеловали его в синеющие губы. Женщины тихо всхлипывали.
Охрим Пантелеевич перевел пристальный взгляд на потолок, и вдруг странная улыбка скользнула по его лицу.
— Андруша, ты тут?.. К тебе?.. иду... иду... сейчас.
И, закрыв глаза, Охрим Пантелеевич стал «засыпать».
Он не стонал, не мучился в агонии, как это бывает со многими умирающими, а угасал, словно догоравшая перед киотом свеча.
Трудно верилось, что он умер, но это было именно так...
Федька, видя, что все крестятся, и, слыша слово «помер», разрыдался на всю комнату, уткнувшись головой в подушку, лежавшую на другой кровати. Сколько раз «дидусь» делал ему из бузины сопилки, на которых он весело потом наигрывал, а теперь вот его нет...
— Дедушка умер? Зачем? — всхлипывал Федька. — Разве можно таким добрым дедушкам умирать?
Но эти детские жалобы никто не слушал, потому что все были огорчены не меньше Федьки. Все осуждали страсть покойного к рыбной ловле, из-за которой он провалился сквозь тонкий лед, и так напрасно кончилась его жизнь. Ведь семьдесят пять лет, которые прожил Охрим Пантелеевич, были слишком коротким сроком. Многие станичники жили гораздо дольше, иногда до ста и более лет.
На второй день при большом стечении всех родственников и знакомых состоялись похороны старого казака.
Одетый в кубанскую казачью форму, со сложенными крестом на груди руками, лежал в деревянном гробу герой Турецкой компании 1877-1878 гг. В головах усопшего горели толстые восковые свечи.
Пришел его сослуживец Горобец, опираясь на толстую и длинную бамбуковую палку, которую он привез из Турции, и долго смотрел в восковое лицо своего друга. Потом отвернулся, отошел к порогу, склонился на свою палку и сам про себя сказал:
— Нэма! Нэма уже черноморских казаков... умирают. И мне, наверно, скоро надо собираться в дальнюю дорогу: туда, откуда никто не приходит. Что будет после нас с нашими детьми, с нашим казачеством, с нашей матерью Кубанью?
Он долго стоял так без движения, потом несколько слезинок, одна за другой, упало на его палку. Он опять вернулся к гробу, перекрестился, поцеловал в губы покойного, промолвив: «Прощай, Охрим!» Молча вышел во двор, сел на камень под водосточной трубой и, склонив голову, сидел и сидел не шевелясь...
Несмотря на большое число приходивших людей, в доме Кияшко в этот день было тихо. Ходили все на цыпочках, говорили полушепотом, как бы боясь разбудить уснувшего навеки старого хозяина дома. Один только старый, без одной руки, сосед Ермолай Береза, читавший все время по складам Псалтырь перед горевшей лампадой, нарушал эту печально-торжественную тишину.
Принесли из церкви хоругви и большой крест с Распятием и поставили у окон наружной стены дома.
Хоронили Охрима Пантелеевича, «с выносом», то есть от самого дома к церкви и от церкви на кладбище гроб сопровождал священник. Он прибыл в дом Кияшко после полудня с диаконом и псаломщиком. Запахло ладаном, и раздались слова печальных погребальных песнопений.
Оба сына, Тарас и Иван, и два внука, Никифор и Петр, подняли гроб и положили на принесенные из церкви специальные носилки. Потом вчетвером подняли носилки с гробом на плечи и вынесли во двор. Старый хозяин последний раз перешел порог собственного дома.
За гробом шли не только все домашние и родственники, но и большая часть малознакомых станичников, пожелавших отдать последний долг прощания уходящему в другой мир.
Священнослужители останавливались на каждом перекрестке улицы, кадили вокруг гроба, читали Евангелие и потом медленно двигались дальше.
«Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек...» — воспевались ирмосы погребального канона, и Охрим Пантелеевич действительно оставил навсегда «море житейских забот» и уплыл к «вечному тихому пристанищу».
Декабрьское сумрачное небо с низко нависшими темно-серыми тучами еще более усиливало печаль людей, шедших в погребальной процессии. Снежные звездочки, как редкие белые мотыльки, медленно падали и плавно опускались на открытое охладевшее лицо Охрима Пантелеевича.
Вот и церковь. Редкий протяжный похоронный звон колоколов встретил покойника.
Когда пели «Со святыми упокой...» и «Надгробное рыдание творяще песнь...», многие плакали. Но вот дьячок запел: «Приидите последнее целование дадим...»
Тарас Охримович подошел первым и, перекрестившись, поцеловал отца не в венчик, лежавший на лбу, а прямо в холодные губы. Как ни крепок он был, но все же слезы блеснули на ресницах его уже стареющих глаз. После него стали подходить все домашние и родственники, а затем и все присутствовавшие в церкви...
Пропели троекратно «Вечная память» и стали закрывать крышкой гроб. Петр не выдержал и зарыдал как ребенок. Да и не только он. Многие женщины громко всхлипывали, а мужчины втихомолку утирали кулаком слезы. Все те же Тарас Охримович с братом Иваном впереди и Петри и Никифор сзади медленно подняли на свои плечи носилки с гробом и тихо, под звуки редкого погребального звона колоколов, вышли из церкви. От ограды по улице Красной все направились к старому, самому большому в станице кладбищу, находившемуся возле базара.
Все, кто ехал или шел по дороге, по которой несли покойника, немедленно останавливались и, сняв головные уборы, набожно крестились, не сходя с места. Никто не смел переходить или переезжать дорогу, впереди гроба с «святосцями» (хоругвями). Все останавливались и ждали, пока похоронная процессия не пройдет мимо. Смотреть на проносимого по улице покойника через окно тоже считалось грешно. Все выходили к воротам и крестились, повторяя: «Царство Небесное пошли ему, Господи...» Рядом с заросшей кустарником могилой Анастасии Кияшко, жены Охрима Пантелеевича, умершей на десять лет раньше его, была приготовлена новая.
На длинных двух полотенцах гроб медленно опустили на дно продолговатой ямы. Каждый сначала кинул рукой по кому земли, потом стали засыпать лопатами.
Падающие комья замерзшей земли, глухо ударяясь о крышку гроба, печальным эхом отзывались в душе близких и знакомых, стоявших тесным кольцом вокруг.
Вскоре на фоне редко падающего снега зачернела свеженасыпанная могила с новым большим деревянным крестом, на котором Петр аккуратно вывел короткую надпись:
«Здесь покоится прах
казака станицы Староминской
КИЯШКО ЕФРЕМА ПАНТЕЛЕЕВИЧА
Родился 25 апреля 1838 г.
Умер 6 декабря 1913 года».
После похорон Тарас Охримович пригласил всех родственников и соседей к себе на поминальную вечерю. Почти половина присутствовавших на похоронах последовала за хозяином, чтобы помянуть усопшего по обычаям предков. Остальные, поклонившись до земли могиле Охрима Пантелеевича, разошлись по домам, ссылаясь на позднее время и собственные житейские заботы.
Кладбище опустело, и только высокий новый крест далеко виднелся среди окружавших его старых могил.
Несколько недель еще молчание и печаль царили в доме Тараса Кияшко, но затем понемногу все стали успокаиваться, печаль стала помалу выветриваться у всех, и жизнь в осиротевшем без Охрима Пантелеевича доме становилась прежней. Но долго еще не было того дня, того обеда, чтобы кто-нибудь, крестясь, не вспоминал старого черноморца...
Родился 25 апреля 1838 г.
Умер 6 декабря 1913 года».
После похорон Тарас Охримович пригласил всех родственников и соседей к себе на поминальную вечерю. Почти половина присутствовавших на похоронах последовала за хозяином, чтобы помянуть усопшего по обычаям предков. Остальные, поклонившись до земли могиле Охрима Пантелеевича, разошлись по домам, ссылаясь на позднее время и собственные житейские заботы.
Кладбище опустело, и только высокий новый крест далеко виднелся среди окружавших его старых могил.
Несколько недель еще молчание и печаль царили в доме Тараса Кияшко, но затем понемногу все стали успокаиваться, печаль стала помалу выветриваться у всех и жизнь в осиротевшем без Охрима Пантелеевича доме становилась предней. Но долго еще не было того дня, того обеда, чтобы кто-нибудь, крестясь, не вспоминал старого черноморца...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий