29-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XIX
Косые осенние лучи солнца достигли полудневной точки. Голубая лазурь была чиста, лишь кое-где у горизонта висели небольшими параллельными грядами слоисто-кучевые облака, издали казавшиеся изорванной и растянутой бараньей шапкой. В камышах и плавнях дикие утки, вспугнутые охотниками, со свистом проносились над головами и скрывались за станицей. Иногда высоко в небе дикие гуси и утки, выстроившись правильным треугольником, летели в южную сторону.
Хотя стояли уже последние дни октября, было тепло, и молодежь днем щеголяла еще в летних нарядах.
На улице, у забора и во дворе Тараса Кияшко царило большое оживление. Ворота раскрыты настежь. Вдруг подростки лавиной хлынули от ворот к средине двора, падая на ходу, кувыркаясь и ползая по земле. Это Ольга Ивановна вышла из дома с полным передником орехов, конфет и медных монет и начала осыпать приготовленный к выезду свадебный поезд. Все это попадало в руки шумной детворы, которая старалась уже на лету схватить то, что сыпалось сверху. Иногда хватали и взрослые.
Грянули песню бояре, заиграла «галоп» гармошка, из ворот наметом вылетели три двухрессорные линейки, запряженные каждая парой украшенных цветами и лентами коней, и понеслись вдоль улицы. Следом за ними мчалась во всю ивановскую запряженная тройкой добрых коней большая гарба для приданого невесты. На передней линейке сидел Петр, старший боярин, Литовка с гармошкой, дружко (Прим: Не следует смешивать слова: «дружка» и «дружко». Дружки (ударение на «у») — девчата, подруги и родственницы невесты, и их может быть неограниченное число. «Дружко» (ударение на «о») — мужчина из старших родственников жениха, являющийся как бы распорядителем свадебной церемонии, поверенным отца молодого «князя». Дружко бывает только один) Кияшко Иван и Никифор, погонявший лошадей. На задних линейках сидели остальные бояре и родственники Кияшко.
Лошади свадебного поезда летели, как на пожар, да, пожалуй, еще быстрее и отчаянней. Прохожие, завидев издали поезд, шарахались в сторону, боясь быть смятыми.
Подкатив к воротам Костенко Трофима, за которыми суетилась толпа мужчин, лошади внезапно остановились. Въехать во двор оказалось невозможным. Ворота были не только закрыты, но и заперты с обеих сторон на несколько больших висячих замков. Сверху на воротах было установлено «орудие» (колесо с гарбы или тягалки), в «жерло» которого (маточину) один за другим быстро вставлялись «снаряды» — короткие деревянные палки и при «выстреле» — от удара широкой дощечкой — летели прямо на лошадей подъехавшего поезда. Кони испуганно шарахались назад, и немалого труда стоило их удержать на месте.
— Могарыч давайте, могарыч! Иначе во двор не пустим! — кричали родственники и соседи Трофима Костенко, угрожающе стоя за воротами.
— Нет у нас могарыча, сваточки, забыли дома, — встав с линейки и подойдя к «пушкарям», уверял дружко Иван Охримович, притворно стараясь перехитрить «противную» сторону.
— Нет могарыча, значит, не пустим! Огонь!!! — и «снаряды» опять полетели прямо на лошадей и головы сидевших на линейке людей.
Пришлось Ивану Охримовичу достать из-под сидения две бутылки водки, взятые в предвидении такой встречи у двора невесты, и передать их «артиллеристам». Едва «противники получили от дружка горилку, в тот же момент все замки слетели, и ворота широко распахнулись.
Поезд въехал во двор, и Петр со старшим боярином и дружком, сейчас же направились в дом. За ними шли и другие бояре.
Еще когда мужчины у ворот торговались относительно могарыча и не пускали поезд во двор, десятка два дружек сидели с Дашей за столами в большой комнате и пели:
А вже, ненько, нераненько,
Вже смеркае,
А Петічка у батеньки не гуляе,
До Дашечки старостоньків посилае.
Ой, яка ж ти, Дашечка,
Дуже пишна,
Присилав я старостоньків,
Ти не вийшла. Не великий ти,
Петічка, Не великий пан,
Осідлаешь конеченька
Та й приідешь сам.
Я виходив і виіздив
Усі города,
Та не найшов паняночки
Як ти, молода...
Увидев Петра и бояр в дверях комнаты, дружки во весь голос запели очередную «весільну» песню:
У сіечках голубок гуде,
А в кімнатку голосок іде,
Тож не голубок сизесенький,
То Петічка молодесенький,
Там Петічка наряжаеця
Iз батеньком споряжаеця.
Порадь мене, ти мій батенько,
Кого міні у бояре брати?
Бери, синку,
Всю свою родинку
I вбогую і богатую...
Даша встала и поклонилась в пояс вошедшим. Петр ответил ей таким же поясным поклоном.
Девушки-дружки сидели за длинным столом все в один ряд, спиной к окнам, выходящим на улицу, и лицом к входным дверям. Бояре уселись тоже в один ряд с противоположной стороны стола напротив дружек. Из мужчин только Петр сел в ряду дружек, рядом с Дашей.
Дружко Иван Охримович начал «частувать» всех, наливая и боярам и дружкам рюмки горилки, которую они привезли от Тараса Охримовича.
Бояре пили до дна, а дружки только прикасались губами к чарке и сейчас же возвращали ее дружку.
Бояре все время наблюдали: какая дружка как пьет, как ест, как при этом раскрывает рот... и, подмигивая друг другу, втихомолку высмеивали. Поэтому девушки и хотели бы попробовать соблазнительных яств, которыми был уставлен весь стол, но воздерживались или, как говорилось, «пышались».
После первой рюмки дружки опять запели:
Ой, загули голубоньки,
В гору литучи,
А за ними та Дашечка
Слізно плачучи:
Ой, перейми, ненько моя,
Тіі голубці,
Шо понесли дівування
На правім крильці.
Не перейму, дитя мое,
Взяли твое дівування
Вже на віки.
Та й понесли дівування
В гору високо,
Та вкинули дівування
В Дунай глибоко.
Уже тому дівуванню
Та й не виринать,
А вже ж тобі, та Дашечка,
Більш не дівувать.
Когда один раз Петр и Даша, после очередного поклона подававшего им чарку Ивану Охримовичу, уселись как-то неудачно, дружки подметили и пропели:
Ой не сиди, та Дашечка, боком,
Це ж тобі ненароком,
Присунься близенько,
Коли любишь вірненько...
То же самое пропели и Петру, заменив только слово «Дашечка» на «Петічка».
Но вот к молодой «княжне» подошли «свашки-свитилки» и ее девятилетний братик Коля. «Світилка» стала возле Даши с зажженной свечкой. Дружки знали, что это означает, и запели соответствующую песню.
Ой, вишенкька-черешенька хиляется,
Даші роскіш-воля міняется.
Міняется роскіш-воля, сама бачу,
Не раз, не два, по роскоші тай заплачу,
По роскоші, по роскоші,
По русі косі,
По батькові, по матері
По своій красі...
Ой, коса, коса русая...
Во время пения старшая дружка, свашка и другие дружки расплели красную ленту в косе Даши и этой лентой перевязали ногу ее брату Коле повыше колена. Потом отделили от фаты молодой восковую «квітку» и обратились к тут же стоящим ее родителям и другим родственникам:
— Сваты и свашечки, дружки и дружочко, дозвольте молодому квитку пришить!
— Пришивайте, хай Бог блгословит! — отвечало несколько голосов.
— И в другой раз!
— Бог благословит!
— И в третий раз!
— Бог благословит все три раза! — после этого белую восковую «квітку» пришили к шапке Петра, и ее на хранение взял старший боярин. С этого момента девичья покорность Даши своим родителям перешла в мягкую, как воск, и безоговорочную покорность мужу.
Заметив, что Николай вдруг почему-то нахмурился, Катерина шепнула что-то дружкам, и те не замедлили этот факт отметить куплетом:
Старший боярин патлатий,
До стола припятий,
Гвоздиком прибитий
Шоб не був сердитий...
Николай сразу же оживился и погрозил дружкам.
Потом Иван Охримович принес к столу свадебный «коровай» и обратился в сторону стоявших в комнате мужчин:
— Старосты, паны старосты!
Ему ответило несколько голосов:
— Раді слухать!
— Благословите цей Божий дар на мир раздать!
— Бог благословит!
— И в другий раз!
— Бог благословит!
— И в третий раз!
— Бог благословит все три раза!
Дружко перекрестился, потом осенил ножом крестообразно каравай, начал его резать на кусочки и раздавать.
На середине стола, между дружками и боярами, стояла «колосовка» — бутылка водки, в горлышко которой был воткнут пучок колосьев ржи. Теперь старший боярин сосредоточил свое внимание на том, чтобы не прозевать и в нужный момент, опередив старшую дружку, схватить эту бутылку.
Как только свашки и прочие ответили в третий раз Ивану Охримовичу: «Бог благословит все три раза», в тот же момент Николай схватил колосовку. Катерина почти одновременно тоже протянула руку, но опоздала на какую-то долю секунды и, как говорили, «обожглась». Если бы старшая дружка успела схватить колосовку первой, это было бы большим позором не только для самого старшего боярина, но и для всех бояр. Пришлось бы тогда им за деньги выкупать у дружек колосовку, а последние при «торговле» насмехались бы и немилосердно стыдили бы бояр за нерасторопность их старшего боярина.
Николай, вынув из бутылки пучок колосьев жита, тут же прямо из горлышка попробовал сам, а потом начал потчевать всех бояр.
Девушки-певуньи не забыли и дружка угостить особой песенкой:
Дружко коровай крае,
Він семеро дітей мае,
Та всі с кошелями
Увесь коровай забрали...
— Хватит, хватит и вам, канарейки неугомонные, улыбнулся Иван Охримович, подавая и дружкам по куску каравая. — А что семеро детей имею, то это вы наврали. Только шестеро...
Все прятали кусочки каравая в платочки, чтобы понести домой, как доказательство, что они были на свадьбе.
Многочисленные свадебные церемонии в доме невесты подходили к концу. Дружки запели:
Шо Дашечка у батеньки на отході,
Посадила трояндочку на городі,
Рости, рости, трояндочко, не хилися,
Живи, живи, мій батенько, не журися.
«Ой, як мені не хилиться,
Вітер повівае,
Ой як мені не журиться,
Дитя покидае...»
Дружки поочередно подходили к Даше и крепко целовали ее, при этом прощании многие не могли сдержать слез. Даше тоже стало грустно, жаль расставаться с подругами. Она горячо обнимала всех, целовала и едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
Петр сначала пытался успокоить ее всякими шутками и лаской, но потом решил не мешать прощанью и стоял молча, вежливо пропуская мимо себя подходивших к Даше дружек.
Во время прощанья пели грустным напевом:
Шкода було хорошего дому,
Та нікому ходити по йому.
Тількі було Дашечці ходити,
Пішла вона свекрусі годити.
Годити старому й малому
I Петічке князю молодому...
Ой, гомін, гомін, Дашечка,
В битое віконечко
Любонь же тебе
Твоі сестриці кличуть
Та й на вечерниці.
Сестриці моі, гуляйте самі,
Вже мені неволенька
Біля пороженька
Стоіть стороженька
Біля боку неволенька.
Петічка сидить
За рученьки держить
Неможе й попустити:
«Дашечка моя, не воля твоя,
Не підеш ні ти, ні я...»
Из-за столов все встали, и бояре пошли сложить на гарбу приданое Даши. Но это было не так просто...
На кровати, на сундуке и на стульях понасело больше десятка казаков-соседей и родственников Трофима Костенко, требуя «могарыча»; иначе грозили не вставать до ночи и не дать увезти приданое. Ивану Охримовичу ничего не оставалось, как откупать все это водкой, и налил он каждому сидевшему на кровати и на стульях по две чарки. Получив откуп, те сразу же освободили кровать. Все восхищались новой никелированной кроватью, какой не было даже у богатых казаков. Увидев такую кровать, дружко не стал долго торговаться и угостил всех противников водкой. Для таких непредвиденных сюрпризов, могарычей и прочего, он взял из дому Кияшко десять бутылок водки, но после всех свадебных церемоний у Костенко у него осталось только две. Когда же он увидел, что и на сундуке сидит еще пять человек, то он мигнул боярам, и те схватили тяжелый сундук вместе с сидевшими на нем и так потащили на гарбу. Пришлось сидевшим на сундуке сойти с гарбы несолоно хлебавши под градом шуток и острот остаться без могарыча. Оставшуюся водку дружко обещал отдать боярам.
Какая-то из близких родственников Трофима Степановича вышла во двор с узелком орехов и конфет и обсыпала всех отъезжающих на гарбе, после чего приданое увезли.
Оставшиеся вернулись опять в ту же комнату, где стояли столы.
У некоторых казаков в станице был обычай дарить молодых на следующее утро после свадьбы, но семьи Костенко и Кияшко уговорились провести эту церемонию в день свадьбы.
Петр и Даша стояли посреди комнаты и держали по металлическому подносу с чаркой водки.
Каждому подходившему дружко наполнял беспрерывно опорожняемые две чарки. Водка и здесь шла со стороны жениха. Для этого случая Никифор, который почти все время находился возле дружка, внес в комнату привезенный с собой сундучок с бутылками и, по мере надобности, подавал одну за другой Ивану Охримовичу, а тот наливал в рюмки.
Трофим Степанович подошел к молодым первый, взял с подносов в обе руки по чарке и сказал краткую речь:
— Живите, дети, в мире, любви и покое; живите счастливо, на радость нам и всему нашему роду! Слушайте и почитайте родителей, никого не обижайте, не укоряйте друг друга лишними ненужными словами; не смейтесь над несчастьем других, помогайте им по силе возможности; не забывайте нас с матерью; не забывайте церковь, молитесь Богу, и Он пошлет вам спокойную и счастливую жизнь на многие лета! Дарую я тебе, дочко, корову! — после этого он выпил обе рюмки.
Молодые одновременно низко поклонились отцу.
После этого подошла Василиса Григорьевна, взяла рюмки в обе руки, с умилением посмотрела в глаза дочери, и, вероятно, собиралась сказать много, но слезы показались на ее ресницах, и она только и смогла вымолвить:
— Пусть будет так, как сказал сейчас батько! Не забывай меня, дочко, приходи почаще в гости! Дарую тебе пару овец! — Она прикоснулась губами к рюмкам, но не пила, и так, почти полными и поставила их обратно на поднос.
Петр и Даша поклонились матери в пояс.
Молодым, Петру и Даше, приходилось в этот день кланяться сотни раз — за каждой рюмкой, за каждой прибауткой. Они должны были одновременно, как по сигналу, склониться до самого пояса. Они незаметно потихоньку в нужный момент толкали в бок друг друга, и тогда получалось удачно.
Василиса Григорьевна отошла, утирая глаза концом платка. Жаль ей было расставаться с дочерью... Так мило она тешилась Дашей, пока та была маленькой... Вырастила, выходила ее, столько ночей недосыпала, а теперь она, едва расцвела, уже улетает от матери, как молодая птичка с только что отросшими крыльям; улетает в чужую семью...
И хотя все это было тут же, в своей станице... всего несколько улиц будет отделять ее от прежнего дома, а все же у чужих... И она, как и всякая мать, не могла удержать слез.
После родителей к молодым подошла тетя Даши, приехавшая на свадьбу с хутора, еще не старая, круглолицая Поддубная Мотря. Она взяла чарки с подноса и, еле прикоснувшись к ним, поморщилась и с сердитым видом поставила обратно:
— Ой, какая горькая! Да разве можно такую горилку пить?
Петр и Даша поняли намек тети и, улыбнувшись, поцеловались.
Мотря сразу же схватила обе рюмки и одну за другой опрокинула в рот.:
— Вот сладкая какая стала, вот добрая горилка, — и в заключение она поцеловала еще рюмку в донышко. Потом она положила на один поднос несколько медных монет, а на другой две серебряные, приговаривая:
— Сюди мідні, шоб не були бідні, а сюди серебро, шоб було добро!
Кроме того, она подарила племяннице еще двух гусей.
Так один за другим, подходили к молодым все присутствующие, с прибаутками опоражнивали стоявшие на подносах рюмки и дарили молодых денежными и другими подарками. Каждому подходившему молодые кланялись в пояс, иногда по два и три раза.
После Поддубной Мотри почти все начали кричать «горькая, горькая!», заставляя молодых целоваться без конца. Как только Петр и Даша целовались, водка в рюмках сразу превращалась в «сладкую», и ее выпивали до дна.
Дружко уже устал наливать водку в рюмки, мысленно ругая тех, кто своими прибаутками задерживают ход этой утомительной процедуры.
Кучи серебряных и медных монет увеличивались на обоих подносах. Много было подарено гусей, уток, овец, кур и всяких домашних вещей, но их не давали здесь, а после свадьбы молодые должны были забрать эти подарки у родственников. Бывало, однако, и так, что дарившие сами через несколько дней привозили свои подарки в дом жениха.
Во время одаривания молодых все шутили, смеялись, но как только кончилась эта часть свадебного обычая, некоторые опустили головы. Даша стала прощаться с отцом, матерью, близкими родственниками, соседями. Потом взяла в руки икону — родительское благословение, вышла вместе с Петром и всеми участниками его поезда во двор и села рядом с ним на передней линейке.
Все дружки ее сгрудились у порога и пропели последнюю прощальную песню:
Ой, прощай, прощай,
Та Дашечка, сестра наша,
Ми не твоі подружечки,
Ти не наша.
Оставайся ти, Дашечка,
Між старими,
А ми підем погуляем
З молодими...
Василиса Григорьевна стояла и плакала...
Осыпанный мелкими орехами, цветами и монетами, свадебный поезд Петра, в котором прибавился теперь еще один «пассажир» — Даша, с громкими песнями бояр и визгом гармошки вылетел галопом из ворот Трофима Костенко и во весь дух помчался к дому Тараса Кияшко. Лошадей умышленно направили кружным путем; не по той дороге, по которой ехал поезд к Даше, а по другой. Не полагалось свадебному поезду ехать туда и обратно одной и той же дорогой.
Даша сидела, опустив голову, и ни на кого не глядела. При выезде из отчего дома, по щекам у нее покатились, как росинки, две слезы и задержались на верхней губке. Но вот еще две слезы скатились по той же влажной «дорожке», подтолкнули первые и большой каплей упали на икону, которую она держала, прислонив к груди.
Как ни любила Даша Петра, но в этот момент ей стало больно расставаться с отцом и матерью, так горячо любившими ее; с домом, в котором она выросла, с вольной девичьей жизнью среди веселых подруг. Ей казалось, что она переносится в совершенно иной мир...
Когда Петр начал ее ласково утешать, она перестала плакать и даже устыдилась своих напрасных слез. Чувствуя рядом с собой того, о совместной жизни с кем много лет мечтала, она вскоре совсем успокоилась, и прежняя счастливая улыбка появилась на ее лице.
Три линейки свадебного поезда галопом влетели в открытые ворота Кияшко, и от резко натянутых вожжей лошади стали «на дыбкы», на всем ходу остановившись посреди двора. Молодых и всех приехавших на линейках снова осыпали орехами, конфетами, цветами и мелкими монетами. Ждавшая этого момента многочисленная детвора и подростки, собравшиеся из соседних дворов, снова забегали по двору, вертясь под ногами у взрослых и стараясь нахватать побольше орехов и конфет.
Тарас Охримович с паляницей в руках, вышел навстречу молодым. Петр и Даша подошли к нему, остановились и молча поклонились в пояс. Батько пригласил их войти в дом. На пороге стояла Ольга Ивановна, молодые остановились и поклонились ей также в пояс. Мать всыпала за пазуху и сыну, и невестке по щепотке зерен жита, как пожелание хорошей жизни. Войдя в дом, новобрачные низко поклонились встретившим их родственникам, во все четыре стороны по одному разу, и прошли за столы, густо уставленные едой и напитками. Гости уселись за этими столами, но тут уж дружек не было и никаких свадебных песен не исполнялось.
Бояре, немного посидев, встали из-за стола, простились с Петром и Дашей, получили от Ивана Охримовича обещанные две бутылки водки и ушли. Только старший боярин Николай оставался в доме Кияшко и дальше.
Дарить молодых в доме Тараса Охримовича хотели на следующий день утром, как это практиковалось иногда, но некоторые родственники настояли, чтобы дарить сейчас же, потому что, дескать, до утра они не могут тут оставаться и должны ехать домой.
Дружку, Ивану Охримовичу, предстояло и тут еще потрудиться немало.
Петра и Даша встали из-за стола, вышли на средину зала с двумя серебряными подносами в руках, на которых стояли рюмки, и приготовились кланяться еще сотни раз. Гости сидели за столом и, соблюдая старшинство, поочередно подходили к молодым и дарили. Дружко все время наполнял быстро опоражниваемые рюмки.
Тарас Охримович подошел к молодым первым, взял обе рюмки с подносов и сказал:
— Живите так, как жили ваши родители, слушайте старших, любите друг друга, и все будет хорошо. Дарить я тебе, сынок, сейчас не буду ни денег, ничего. Все мое хозяйство принадлежит полностью тебе и Никифору, которое я и дарю вам поровну. А когда оперится Федька, не забывайте и его, он хоть еще и маленький, но тоже ваш равноправный брат. Теперь вас два женатых, и вы полностью можете заменить меня, хотя головою в доме все-таки буду я до смерти. Поздравляю вас с законным браком и рад вашему супружеству.
Молодые низко поклонились отцу.
Ольга Ивановна подошла, взяла рюмку, напомнила молодым о пережитом ими в этом году горе и добавила, что терпением, надеждой и молитвой можно всегда достигнуть желаемого счастья. Она просила невестку любить ее сыночка всю жизнь, слушаться вторых родителей — свекра и свекруху; тогда и она тоже будет любить ее, как свою родную дочь.
Вошел только что проснувшийся с похмелья Охрим Пантелеевич, разбуженный Приськой, подошел к молодым и, улыбаясь широко раскрытым беззубым ртом, сказал:
— Очень рад бачить вас, мои внучата, в таком виде. Слава Богу, что все пережитое этим летом осталось позади, как страшный сон, который ты, внучек, видел весной, в «Дарную неделю». И этот сон, пожалуй, сбылся. И красные цветочки полевого мака, которыми тогда, во сне, осыпала тебя Даша, возвели тебя на вершину твоего земного счастья. Красный мак стоит теперь вот, рядом с тобою, люби его!
Молодые низко поклонились дедушке. Охрим Пантелеевич хотел по примеру других сказать «горькая», с какой-нибудь шуточной прибауткой, но у него как-то не вышло, и он просто предложил им поцеловаться. Петр и Даша с удовольствием исполнили желание деда.
Охрим Пантелеевич в такт их поцелую чмокнул, широко улыбнулся, потом чего-то задумался, глаза его увлажнились, и он поспешно вышел. Некоторые подумали, что старый казак, вероятно, что-то вспомнил старое или что у него в голове еще бродит хмель с того времени, как они с Горобцем здорово потянули из графина в обед под музыку скрипача Калугина. Но через минуту он вернулся с серебряной турецкой шашкой в руках и стал перед молодыми:
— Дарую тебе, внучек, свою шашку, которую я в честном бою добыл в Карсе, еще в 78 году. Она освячена нашим священником и на ней стоит мое имя. Храни ее, как символ чести и геройства Черноморского казачества, на веки вечные! А мне уже скоро, наверное, придет час уйти на вечный покой...
Он сам прицепил Петру ножны и портупею, перекрестился, поцеловал обнаженную шашку и торжественно передал ее внуку. Петр стоял в положении «смирно», принимая подарок дедушки; он вложил шашку в ножны и крепко поцеловал старого черноморца. После этого Охрим Пантелеевич поцеловал Дашу, прослезился, отошел в угол, уселся за стол и молча наблюдал за церемонией поднесения подарков.
Крестный отец Петра, Савва Корж, подошел к молодым, вынул из платочка два золотых крестика с золотыми цепочками и надел их на Петра и Дашу.
— Пусть это служит вам, как символ по гроб нерушимой вами жизни! Свято храните верность друг другу, крепите вашу любовь еще больше, почитайте старших, посещайте церковь, и Господь всегда оградит вас от всяких напастей! — в заключение он подарил им по серебряному рублю.
Федор Кущ подошел и, вместо обычных наставлений, сказал:
— Когда есть время, не играй в карты, не пьянствуй, не проводи праздно свой отдых, а читай книжки! Книги много дадут тебе полезного, читай в каждую свободную минуту, — и подарил ему «Кобзаря» Шевченко, «Тараса Бульбу» и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя.
О таких подарках никто не думал, и гости недовольно поморщились, но Петр низким поклоном искренне поблагодарил Куща и обещал читать его книги. Куща многие уважали в станице, как очень толкового и грамотного казака, а Петр особенно полюбил его за то, что он один приехал к нему в Ейск в «лихую годину».
Кроме денег, дарили молодым ульи пчел, овец, мешки пшеницы и все, что кому взбрело в голову. Только поздно вечером, уже при свете лампы, закончили одаривание молодых.
Большинство гостей никуда не пошло, а осталось тут же в доме на всенощную, как они говорили, то есть на попойку, рассчитанную на всю ночь, до утра, для чего задержан и Литовка со своей гармошкой. Петр и Даша ушли в отдельную комнату, запираемую на крючок, сняли с себя все княжеские наряды и пошли в спальню, на специально приготовленную для них постель — брачное ложе. К ним в спальню зашел дружко и две близкие родственницы Петра, проверили положенные на кровать белоснежные ночные рубашки, которые молодожены должны были надеть на себя в эту первую после венчания ночь.
Несмотря на многолетнюю любовь, несмотря на то, что они уже более двух лет, как называлось, «ночевали» вдвоем, Даша, как и большинство других девушек в станице, сохранила свою девичью честь до этой брачной ночи.
Положенные для молодых на постели чистые белые рубашки перед рассветом будут проверены...
Хотя эти порядки неписанного закона старины в станицах бывшего Черноморского войска применялись теперь редко, но упрямый дружко Иван Охримович, поддерживаемый любопытными тетушками, настоял на обязательном проведении и этого заключительного номера свадебных обрядов. На том заканчивал он свое командование на свадьбе у брата Тараса.
Конечно, Петр мог бы послать дядю ко всем чертям с его старомодными и глупыми требованиями, и за это никто его не осудил бы, но молодые супруги, зная друг друга во всех отношениях, не стали противоречить и, хотя им совестно было слушать подобные намеки, согласились на последнюю причуду полупьяного дружка.
Старшему боярину, Николаю Шевченко, предстояло выдержать еще одну бессонную ночь. Взяв красный флажок и револьвер в руки, он влез на крышу дома, сел над тем местом, где было брачное ложе молодых, и внимательно смотрел во все стороны. Некоторые из разгулявшихся родственников Кияшко несколько раз незаметно лезли на крышу, стараясь похитить красный флажок, но выстрелы Николая вверх прогоняли их. Некоторые, спускаясь с лестницы, падали на землю и потом охали от ушибов. Николай крепко защищал от похитителей красный флажок, как символ чести молодых, и все время бодрствовал, чтобы его не застали врасплох.
Кроме молодой четы, никто в доме спать не ложился. Все пили и веселились. После полуночи захмелевшие гуляки начали долбить в кухне земляной пол («долівку»), беспрерывно гудели, подражая гудению пчел, и настойчиво требовали «меду».
— Меду, батько, меду давай! Долго ли будем ждать меду? — гудели и мужчины и женщины.
— Будет, детки, будет мед, не спешите! — успокаивал их Тарас Охримович.
Настоящий пчелиный мед в сотах, действительно, стоял в шкафу на кухне, но к столу его пока не подавали, ожидая определенного момента.
Наконец, дверь спальни молодых открылась. Петр вышел на порог дома и позвал старшего боярина. Николай в эту ночь подчинялся только ему и поэтому сразу же спрыгнул с крыши. Петр взял у него флажок и револьвер и, стоя на пороге у открытых дверей дома, три раза выстрелил.
Услыхав сигнал, дружко, свашки, тетушки и другие любопытные сразу же ринулись в спальню молодых. Они бесцеремонно осмотрели ночные рубашки Петра и Даши и, увидев то, чего и ожидали, немедленно пошли обратно, распевая во весь голос:
Не бійся, матінко, не бійся,
В червоні чобітки одінься!
Топчи вороги під ноги,
А супостати під пяти,
Щоб перестати брехати...
Петр вошел и воткнул красный флажок в горлышко графина водки, стоявшего до сих пор нетронутым посредине стола.
Сразу же на столе появились тарелки с пчелиным медом в сотах и «жужжанье пчел», долбивших «долівку» прекратилось...
В доме Костенко в эту ночь тоже никто не спал. На рассвете, гулявшие там всю ночь родственники и соседи Трофима Степановича, с громкими песнями и своим музыкантом, ввалились в дом Кияшко. Они принесли для Даши «сніданья» (завтрак), потому что она-де, мол, еще не заработала у свекра позавтракать. Конечно, никто в этом «завтраке» не нуждался; на столах стояло наготовленного на сотни завтраков и обедов, но таков был обычай.
Через несколько минут после их прихода, молодые супруги тоже вышли к ним в зал, уже не в свадебной, а в обычной праздничной одежде.
Легкая бледность сменила еще только вчера ярко горевший румянец на щеках Даши. Она как-то смешно семенила ногами и, не ожидая приглашений, сразу же села у стола рядом с Петром. Пришедшие от ее родителей гости подходили к ней, восторженно здоровались, целовали ее, как будто бы давным-давно не видели.
После завтрака, молодые супруги, в сопровождении многочисленной свиты родственников обеих сторон, с двумя музыкантами, направились в гости к сильно соскучившейся за ночь матери Даши.
Графин водки, перевязанный лентой, с воткнутым в горлышко красным флажком, был в руках старшей тети Даши, Мотри Поддубной, но она из этого графина никому не наливала в чарки. Всем родственникам Костенко, приносившим «сніданье», дали в руки красные флажки и бутылки водки.
Пьяная толпа мужчин и женщин, в большинстве одетых, точно на маскараде, в смехотворные костюмы, шумно и разгульно двигалась по улице. Некоторые казаки еще во дворе Кияшко поменялись одеждой со своими женами: надели на себя их юбки, а жены — их штаны, прикрепив себе усы из шерсти кожуха. У других были вывернуты кожухи шерстью наружу, а на голове торчали нацепленные коровьи рога. Разноголосые и нестройные песни, игра двух гармошек и танцы на ходу не прекращались ни на минуту. Процессия не шла, а двигалась в каком-то беспрерывном танце. Поминутно останавливались, наливали в чарки горилку и во всю мочь орали:
...Повніі чари всім наливайте,
Шоб через вінця лилося!
Шоб наша доля нас не кидала,
Шоб краще в світі жилося...
Всех встречных, спокойно проходивших мимо незнакомых людей, грубо останавливали и заставляли пить. В результате некоторые из случайно встретившихся незнакомых казаков тоже приставали к этой пьяной толпе и становились ее участниками. Только Петр и Даша, шедшие впереди всех, держали себя прилично, хотя Петру тоже пришлось выпить несколько рюмок. Молодые смущены были такой разнузданностью шедших с ними гостей, но зная, что они ведь веселятся в их честь, с улыбкой смотрели и молчали.
Трофим Степанович ничуть не огорчился прибытием такой многочисленной и пьяной ватаги. Наоборот, он был весьма рад такой веселой компании. У ворот Костенко Мотря Поддубная держа высоко графин с лентой и флажком, вместе с другими женщинами голосно запели снова:
Не бійся, матінко, не бійся,
В червоні чобітки одінься!
Топчи вороги під ноги,
А супостати під пяти,
Щоб перестати брехати, —
и передала графин с красным флажком в руки матери, а та передала Трофиму Степановичу. Василиса Григорьевна радостно встретила свою дочь и, заглядывая ей в глаза, крепко поцеловала, как будто много дней не видала ее.
Всех пригласили в дом, где уже стояли приготовленные для такого «нашествия орды» несколько столов с напитками и закусками.
Послесвадебное веселье вступило в новую фазу. Тут уже не было ни парубков, ни девушек, а только женатые семейные пары. Николай из дома Кияшко ушел еще после того, как Петр, взяв у него револьвер, три раза выстрелил.
Петр и Даша, простившись перед вечером со всеми, ушли домой, а пришедшие с ними утром оставались в доме Костенко Трофима и продолжали пить и гулять, позабыв о своих домах и хозяйствах.
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XIX
Косые осенние лучи солнца достигли полудневной точки. Голубая лазурь была чиста, лишь кое-где у горизонта висели небольшими параллельными грядами слоисто-кучевые облака, издали казавшиеся изорванной и растянутой бараньей шапкой. В камышах и плавнях дикие утки, вспугнутые охотниками, со свистом проносились над головами и скрывались за станицей. Иногда высоко в небе дикие гуси и утки, выстроившись правильным треугольником, летели в южную сторону.
Хотя стояли уже последние дни октября, было тепло, и молодежь днем щеголяла еще в летних нарядах.
На улице, у забора и во дворе Тараса Кияшко царило большое оживление. Ворота раскрыты настежь. Вдруг подростки лавиной хлынули от ворот к средине двора, падая на ходу, кувыркаясь и ползая по земле. Это Ольга Ивановна вышла из дома с полным передником орехов, конфет и медных монет и начала осыпать приготовленный к выезду свадебный поезд. Все это попадало в руки шумной детворы, которая старалась уже на лету схватить то, что сыпалось сверху. Иногда хватали и взрослые.
Грянули песню бояре, заиграла «галоп» гармошка, из ворот наметом вылетели три двухрессорные линейки, запряженные каждая парой украшенных цветами и лентами коней, и понеслись вдоль улицы. Следом за ними мчалась во всю ивановскую запряженная тройкой добрых коней большая гарба для приданого невесты. На передней линейке сидел Петр, старший боярин, Литовка с гармошкой, дружко (Прим: Не следует смешивать слова: «дружка» и «дружко». Дружки (ударение на «у») — девчата, подруги и родственницы невесты, и их может быть неограниченное число. «Дружко» (ударение на «о») — мужчина из старших родственников жениха, являющийся как бы распорядителем свадебной церемонии, поверенным отца молодого «князя». Дружко бывает только один) Кияшко Иван и Никифор, погонявший лошадей. На задних линейках сидели остальные бояре и родственники Кияшко.
Лошади свадебного поезда летели, как на пожар, да, пожалуй, еще быстрее и отчаянней. Прохожие, завидев издали поезд, шарахались в сторону, боясь быть смятыми.
Подкатив к воротам Костенко Трофима, за которыми суетилась толпа мужчин, лошади внезапно остановились. Въехать во двор оказалось невозможным. Ворота были не только закрыты, но и заперты с обеих сторон на несколько больших висячих замков. Сверху на воротах было установлено «орудие» (колесо с гарбы или тягалки), в «жерло» которого (маточину) один за другим быстро вставлялись «снаряды» — короткие деревянные палки и при «выстреле» — от удара широкой дощечкой — летели прямо на лошадей подъехавшего поезда. Кони испуганно шарахались назад, и немалого труда стоило их удержать на месте.
— Могарыч давайте, могарыч! Иначе во двор не пустим! — кричали родственники и соседи Трофима Костенко, угрожающе стоя за воротами.
— Нет у нас могарыча, сваточки, забыли дома, — встав с линейки и подойдя к «пушкарям», уверял дружко Иван Охримович, притворно стараясь перехитрить «противную» сторону.
— Нет могарыча, значит, не пустим! Огонь!!! — и «снаряды» опять полетели прямо на лошадей и головы сидевших на линейке людей.
Пришлось Ивану Охримовичу достать из-под сидения две бутылки водки, взятые в предвидении такой встречи у двора невесты, и передать их «артиллеристам». Едва «противники получили от дружка горилку, в тот же момент все замки слетели, и ворота широко распахнулись.
Поезд въехал во двор, и Петр со старшим боярином и дружком, сейчас же направились в дом. За ними шли и другие бояре.
Еще когда мужчины у ворот торговались относительно могарыча и не пускали поезд во двор, десятка два дружек сидели с Дашей за столами в большой комнате и пели:
А вже, ненько, нераненько,
Вже смеркае,
А Петічка у батеньки не гуляе,
До Дашечки старостоньків посилае.
Ой, яка ж ти, Дашечка,
Дуже пишна,
Присилав я старостоньків,
Ти не вийшла. Не великий ти,
Петічка, Не великий пан,
Осідлаешь конеченька
Та й приідешь сам.
Я виходив і виіздив
Усі города,
Та не найшов паняночки
Як ти, молода...
Увидев Петра и бояр в дверях комнаты, дружки во весь голос запели очередную «весільну» песню:
У сіечках голубок гуде,
А в кімнатку голосок іде,
Тож не голубок сизесенький,
То Петічка молодесенький,
Там Петічка наряжаеця
Iз батеньком споряжаеця.
Порадь мене, ти мій батенько,
Кого міні у бояре брати?
Бери, синку,
Всю свою родинку
I вбогую і богатую...
Даша встала и поклонилась в пояс вошедшим. Петр ответил ей таким же поясным поклоном.
Девушки-дружки сидели за длинным столом все в один ряд, спиной к окнам, выходящим на улицу, и лицом к входным дверям. Бояре уселись тоже в один ряд с противоположной стороны стола напротив дружек. Из мужчин только Петр сел в ряду дружек, рядом с Дашей.
Дружко Иван Охримович начал «частувать» всех, наливая и боярам и дружкам рюмки горилки, которую они привезли от Тараса Охримовича.
Бояре пили до дна, а дружки только прикасались губами к чарке и сейчас же возвращали ее дружку.
Бояре все время наблюдали: какая дружка как пьет, как ест, как при этом раскрывает рот... и, подмигивая друг другу, втихомолку высмеивали. Поэтому девушки и хотели бы попробовать соблазнительных яств, которыми был уставлен весь стол, но воздерживались или, как говорилось, «пышались».
После первой рюмки дружки опять запели:
Ой, загули голубоньки,
В гору литучи,
А за ними та Дашечка
Слізно плачучи:
Ой, перейми, ненько моя,
Тіі голубці,
Шо понесли дівування
На правім крильці.
Не перейму, дитя мое,
Взяли твое дівування
Вже на віки.
Та й понесли дівування
В гору високо,
Та вкинули дівування
В Дунай глибоко.
Уже тому дівуванню
Та й не виринать,
А вже ж тобі, та Дашечка,
Більш не дівувать.
Когда один раз Петр и Даша, после очередного поклона подававшего им чарку Ивану Охримовичу, уселись как-то неудачно, дружки подметили и пропели:
Ой не сиди, та Дашечка, боком,
Це ж тобі ненароком,
Присунься близенько,
Коли любишь вірненько...
То же самое пропели и Петру, заменив только слово «Дашечка» на «Петічка».
Но вот к молодой «княжне» подошли «свашки-свитилки» и ее девятилетний братик Коля. «Світилка» стала возле Даши с зажженной свечкой. Дружки знали, что это означает, и запели соответствующую песню.
Ой, вишенкька-черешенька хиляется,
Даші роскіш-воля міняется.
Міняется роскіш-воля, сама бачу,
Не раз, не два, по роскоші тай заплачу,
По роскоші, по роскоші,
По русі косі,
По батькові, по матері
По своій красі...
Ой, коса, коса русая...
Во время пения старшая дружка, свашка и другие дружки расплели красную ленту в косе Даши и этой лентой перевязали ногу ее брату Коле повыше колена. Потом отделили от фаты молодой восковую «квітку» и обратились к тут же стоящим ее родителям и другим родственникам:
— Сваты и свашечки, дружки и дружочко, дозвольте молодому квитку пришить!
— Пришивайте, хай Бог блгословит! — отвечало несколько голосов.
— И в другой раз!
— Бог благословит!
— И в третий раз!
— Бог благословит все три раза! — после этого белую восковую «квітку» пришили к шапке Петра, и ее на хранение взял старший боярин. С этого момента девичья покорность Даши своим родителям перешла в мягкую, как воск, и безоговорочную покорность мужу.
Заметив, что Николай вдруг почему-то нахмурился, Катерина шепнула что-то дружкам, и те не замедлили этот факт отметить куплетом:
Старший боярин патлатий,
До стола припятий,
Гвоздиком прибитий
Шоб не був сердитий...
Николай сразу же оживился и погрозил дружкам.
Потом Иван Охримович принес к столу свадебный «коровай» и обратился в сторону стоявших в комнате мужчин:
— Старосты, паны старосты!
Ему ответило несколько голосов:
— Раді слухать!
— Благословите цей Божий дар на мир раздать!
— Бог благословит!
— И в другий раз!
— Бог благословит!
— И в третий раз!
— Бог благословит все три раза!
Дружко перекрестился, потом осенил ножом крестообразно каравай, начал его резать на кусочки и раздавать.
На середине стола, между дружками и боярами, стояла «колосовка» — бутылка водки, в горлышко которой был воткнут пучок колосьев ржи. Теперь старший боярин сосредоточил свое внимание на том, чтобы не прозевать и в нужный момент, опередив старшую дружку, схватить эту бутылку.
Как только свашки и прочие ответили в третий раз Ивану Охримовичу: «Бог благословит все три раза», в тот же момент Николай схватил колосовку. Катерина почти одновременно тоже протянула руку, но опоздала на какую-то долю секунды и, как говорили, «обожглась». Если бы старшая дружка успела схватить колосовку первой, это было бы большим позором не только для самого старшего боярина, но и для всех бояр. Пришлось бы тогда им за деньги выкупать у дружек колосовку, а последние при «торговле» насмехались бы и немилосердно стыдили бы бояр за нерасторопность их старшего боярина.
Николай, вынув из бутылки пучок колосьев жита, тут же прямо из горлышка попробовал сам, а потом начал потчевать всех бояр.
Девушки-певуньи не забыли и дружка угостить особой песенкой:
Дружко коровай крае,
Він семеро дітей мае,
Та всі с кошелями
Увесь коровай забрали...
— Хватит, хватит и вам, канарейки неугомонные, улыбнулся Иван Охримович, подавая и дружкам по куску каравая. — А что семеро детей имею, то это вы наврали. Только шестеро...
Все прятали кусочки каравая в платочки, чтобы понести домой, как доказательство, что они были на свадьбе.
Многочисленные свадебные церемонии в доме невесты подходили к концу. Дружки запели:
Шо Дашечка у батеньки на отході,
Посадила трояндочку на городі,
Рости, рости, трояндочко, не хилися,
Живи, живи, мій батенько, не журися.
«Ой, як мені не хилиться,
Вітер повівае,
Ой як мені не журиться,
Дитя покидае...»
Дружки поочередно подходили к Даше и крепко целовали ее, при этом прощании многие не могли сдержать слез. Даше тоже стало грустно, жаль расставаться с подругами. Она горячо обнимала всех, целовала и едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
Петр сначала пытался успокоить ее всякими шутками и лаской, но потом решил не мешать прощанью и стоял молча, вежливо пропуская мимо себя подходивших к Даше дружек.
Во время прощанья пели грустным напевом:
Шкода було хорошего дому,
Та нікому ходити по йому.
Тількі було Дашечці ходити,
Пішла вона свекрусі годити.
Годити старому й малому
I Петічке князю молодому...
Ой, гомін, гомін, Дашечка,
В битое віконечко
Любонь же тебе
Твоі сестриці кличуть
Та й на вечерниці.
Сестриці моі, гуляйте самі,
Вже мені неволенька
Біля пороженька
Стоіть стороженька
Біля боку неволенька.
Петічка сидить
За рученьки держить
Неможе й попустити:
«Дашечка моя, не воля твоя,
Не підеш ні ти, ні я...»
Из-за столов все встали, и бояре пошли сложить на гарбу приданое Даши. Но это было не так просто...
На кровати, на сундуке и на стульях понасело больше десятка казаков-соседей и родственников Трофима Костенко, требуя «могарыча»; иначе грозили не вставать до ночи и не дать увезти приданое. Ивану Охримовичу ничего не оставалось, как откупать все это водкой, и налил он каждому сидевшему на кровати и на стульях по две чарки. Получив откуп, те сразу же освободили кровать. Все восхищались новой никелированной кроватью, какой не было даже у богатых казаков. Увидев такую кровать, дружко не стал долго торговаться и угостил всех противников водкой. Для таких непредвиденных сюрпризов, могарычей и прочего, он взял из дому Кияшко десять бутылок водки, но после всех свадебных церемоний у Костенко у него осталось только две. Когда же он увидел, что и на сундуке сидит еще пять человек, то он мигнул боярам, и те схватили тяжелый сундук вместе с сидевшими на нем и так потащили на гарбу. Пришлось сидевшим на сундуке сойти с гарбы несолоно хлебавши под градом шуток и острот остаться без могарыча. Оставшуюся водку дружко обещал отдать боярам.
Какая-то из близких родственников Трофима Степановича вышла во двор с узелком орехов и конфет и обсыпала всех отъезжающих на гарбе, после чего приданое увезли.
Оставшиеся вернулись опять в ту же комнату, где стояли столы.
У некоторых казаков в станице был обычай дарить молодых на следующее утро после свадьбы, но семьи Костенко и Кияшко уговорились провести эту церемонию в день свадьбы.
Петр и Даша стояли посреди комнаты и держали по металлическому подносу с чаркой водки.
Каждому подходившему дружко наполнял беспрерывно опорожняемые две чарки. Водка и здесь шла со стороны жениха. Для этого случая Никифор, который почти все время находился возле дружка, внес в комнату привезенный с собой сундучок с бутылками и, по мере надобности, подавал одну за другой Ивану Охримовичу, а тот наливал в рюмки.
Трофим Степанович подошел к молодым первый, взял с подносов в обе руки по чарке и сказал краткую речь:
— Живите, дети, в мире, любви и покое; живите счастливо, на радость нам и всему нашему роду! Слушайте и почитайте родителей, никого не обижайте, не укоряйте друг друга лишними ненужными словами; не смейтесь над несчастьем других, помогайте им по силе возможности; не забывайте нас с матерью; не забывайте церковь, молитесь Богу, и Он пошлет вам спокойную и счастливую жизнь на многие лета! Дарую я тебе, дочко, корову! — после этого он выпил обе рюмки.
Молодые одновременно низко поклонились отцу.
После этого подошла Василиса Григорьевна, взяла рюмки в обе руки, с умилением посмотрела в глаза дочери, и, вероятно, собиралась сказать много, но слезы показались на ее ресницах, и она только и смогла вымолвить:
— Пусть будет так, как сказал сейчас батько! Не забывай меня, дочко, приходи почаще в гости! Дарую тебе пару овец! — Она прикоснулась губами к рюмкам, но не пила, и так, почти полными и поставила их обратно на поднос.
Петр и Даша поклонились матери в пояс.
Молодым, Петру и Даше, приходилось в этот день кланяться сотни раз — за каждой рюмкой, за каждой прибауткой. Они должны были одновременно, как по сигналу, склониться до самого пояса. Они незаметно потихоньку в нужный момент толкали в бок друг друга, и тогда получалось удачно.
Василиса Григорьевна отошла, утирая глаза концом платка. Жаль ей было расставаться с дочерью... Так мило она тешилась Дашей, пока та была маленькой... Вырастила, выходила ее, столько ночей недосыпала, а теперь она, едва расцвела, уже улетает от матери, как молодая птичка с только что отросшими крыльям; улетает в чужую семью...
И хотя все это было тут же, в своей станице... всего несколько улиц будет отделять ее от прежнего дома, а все же у чужих... И она, как и всякая мать, не могла удержать слез.
После родителей к молодым подошла тетя Даши, приехавшая на свадьбу с хутора, еще не старая, круглолицая Поддубная Мотря. Она взяла чарки с подноса и, еле прикоснувшись к ним, поморщилась и с сердитым видом поставила обратно:
— Ой, какая горькая! Да разве можно такую горилку пить?
Петр и Даша поняли намек тети и, улыбнувшись, поцеловались.
Мотря сразу же схватила обе рюмки и одну за другой опрокинула в рот.:
— Вот сладкая какая стала, вот добрая горилка, — и в заключение она поцеловала еще рюмку в донышко. Потом она положила на один поднос несколько медных монет, а на другой две серебряные, приговаривая:
— Сюди мідні, шоб не були бідні, а сюди серебро, шоб було добро!
Кроме того, она подарила племяннице еще двух гусей.
Так один за другим, подходили к молодым все присутствующие, с прибаутками опоражнивали стоявшие на подносах рюмки и дарили молодых денежными и другими подарками. Каждому подходившему молодые кланялись в пояс, иногда по два и три раза.
После Поддубной Мотри почти все начали кричать «горькая, горькая!», заставляя молодых целоваться без конца. Как только Петр и Даша целовались, водка в рюмках сразу превращалась в «сладкую», и ее выпивали до дна.
Дружко уже устал наливать водку в рюмки, мысленно ругая тех, кто своими прибаутками задерживают ход этой утомительной процедуры.
Кучи серебряных и медных монет увеличивались на обоих подносах. Много было подарено гусей, уток, овец, кур и всяких домашних вещей, но их не давали здесь, а после свадьбы молодые должны были забрать эти подарки у родственников. Бывало, однако, и так, что дарившие сами через несколько дней привозили свои подарки в дом жениха.
Во время одаривания молодых все шутили, смеялись, но как только кончилась эта часть свадебного обычая, некоторые опустили головы. Даша стала прощаться с отцом, матерью, близкими родственниками, соседями. Потом взяла в руки икону — родительское благословение, вышла вместе с Петром и всеми участниками его поезда во двор и села рядом с ним на передней линейке.
Все дружки ее сгрудились у порога и пропели последнюю прощальную песню:
Ой, прощай, прощай,
Та Дашечка, сестра наша,
Ми не твоі подружечки,
Ти не наша.
Оставайся ти, Дашечка,
Між старими,
А ми підем погуляем
З молодими...
Василиса Григорьевна стояла и плакала...
Осыпанный мелкими орехами, цветами и монетами, свадебный поезд Петра, в котором прибавился теперь еще один «пассажир» — Даша, с громкими песнями бояр и визгом гармошки вылетел галопом из ворот Трофима Костенко и во весь дух помчался к дому Тараса Кияшко. Лошадей умышленно направили кружным путем; не по той дороге, по которой ехал поезд к Даше, а по другой. Не полагалось свадебному поезду ехать туда и обратно одной и той же дорогой.
Даша сидела, опустив голову, и ни на кого не глядела. При выезде из отчего дома, по щекам у нее покатились, как росинки, две слезы и задержались на верхней губке. Но вот еще две слезы скатились по той же влажной «дорожке», подтолкнули первые и большой каплей упали на икону, которую она держала, прислонив к груди.
Как ни любила Даша Петра, но в этот момент ей стало больно расставаться с отцом и матерью, так горячо любившими ее; с домом, в котором она выросла, с вольной девичьей жизнью среди веселых подруг. Ей казалось, что она переносится в совершенно иной мир...
Когда Петр начал ее ласково утешать, она перестала плакать и даже устыдилась своих напрасных слез. Чувствуя рядом с собой того, о совместной жизни с кем много лет мечтала, она вскоре совсем успокоилась, и прежняя счастливая улыбка появилась на ее лице.
Три линейки свадебного поезда галопом влетели в открытые ворота Кияшко, и от резко натянутых вожжей лошади стали «на дыбкы», на всем ходу остановившись посреди двора. Молодых и всех приехавших на линейках снова осыпали орехами, конфетами, цветами и мелкими монетами. Ждавшая этого момента многочисленная детвора и подростки, собравшиеся из соседних дворов, снова забегали по двору, вертясь под ногами у взрослых и стараясь нахватать побольше орехов и конфет.
Тарас Охримович с паляницей в руках, вышел навстречу молодым. Петр и Даша подошли к нему, остановились и молча поклонились в пояс. Батько пригласил их войти в дом. На пороге стояла Ольга Ивановна, молодые остановились и поклонились ей также в пояс. Мать всыпала за пазуху и сыну, и невестке по щепотке зерен жита, как пожелание хорошей жизни. Войдя в дом, новобрачные низко поклонились встретившим их родственникам, во все четыре стороны по одному разу, и прошли за столы, густо уставленные едой и напитками. Гости уселись за этими столами, но тут уж дружек не было и никаких свадебных песен не исполнялось.
Бояре, немного посидев, встали из-за стола, простились с Петром и Дашей, получили от Ивана Охримовича обещанные две бутылки водки и ушли. Только старший боярин Николай оставался в доме Кияшко и дальше.
Дарить молодых в доме Тараса Охримовича хотели на следующий день утром, как это практиковалось иногда, но некоторые родственники настояли, чтобы дарить сейчас же, потому что, дескать, до утра они не могут тут оставаться и должны ехать домой.
Дружку, Ивану Охримовичу, предстояло и тут еще потрудиться немало.
Петра и Даша встали из-за стола, вышли на средину зала с двумя серебряными подносами в руках, на которых стояли рюмки, и приготовились кланяться еще сотни раз. Гости сидели за столом и, соблюдая старшинство, поочередно подходили к молодым и дарили. Дружко все время наполнял быстро опоражниваемые рюмки.
Тарас Охримович подошел к молодым первым, взял обе рюмки с подносов и сказал:
— Живите так, как жили ваши родители, слушайте старших, любите друг друга, и все будет хорошо. Дарить я тебе, сынок, сейчас не буду ни денег, ничего. Все мое хозяйство принадлежит полностью тебе и Никифору, которое я и дарю вам поровну. А когда оперится Федька, не забывайте и его, он хоть еще и маленький, но тоже ваш равноправный брат. Теперь вас два женатых, и вы полностью можете заменить меня, хотя головою в доме все-таки буду я до смерти. Поздравляю вас с законным браком и рад вашему супружеству.
Молодые низко поклонились отцу.
Ольга Ивановна подошла, взяла рюмку, напомнила молодым о пережитом ими в этом году горе и добавила, что терпением, надеждой и молитвой можно всегда достигнуть желаемого счастья. Она просила невестку любить ее сыночка всю жизнь, слушаться вторых родителей — свекра и свекруху; тогда и она тоже будет любить ее, как свою родную дочь.
Вошел только что проснувшийся с похмелья Охрим Пантелеевич, разбуженный Приськой, подошел к молодым и, улыбаясь широко раскрытым беззубым ртом, сказал:
— Очень рад бачить вас, мои внучата, в таком виде. Слава Богу, что все пережитое этим летом осталось позади, как страшный сон, который ты, внучек, видел весной, в «Дарную неделю». И этот сон, пожалуй, сбылся. И красные цветочки полевого мака, которыми тогда, во сне, осыпала тебя Даша, возвели тебя на вершину твоего земного счастья. Красный мак стоит теперь вот, рядом с тобою, люби его!
Молодые низко поклонились дедушке. Охрим Пантелеевич хотел по примеру других сказать «горькая», с какой-нибудь шуточной прибауткой, но у него как-то не вышло, и он просто предложил им поцеловаться. Петр и Даша с удовольствием исполнили желание деда.
Охрим Пантелеевич в такт их поцелую чмокнул, широко улыбнулся, потом чего-то задумался, глаза его увлажнились, и он поспешно вышел. Некоторые подумали, что старый казак, вероятно, что-то вспомнил старое или что у него в голове еще бродит хмель с того времени, как они с Горобцем здорово потянули из графина в обед под музыку скрипача Калугина. Но через минуту он вернулся с серебряной турецкой шашкой в руках и стал перед молодыми:
— Дарую тебе, внучек, свою шашку, которую я в честном бою добыл в Карсе, еще в 78 году. Она освячена нашим священником и на ней стоит мое имя. Храни ее, как символ чести и геройства Черноморского казачества, на веки вечные! А мне уже скоро, наверное, придет час уйти на вечный покой...
Он сам прицепил Петру ножны и портупею, перекрестился, поцеловал обнаженную шашку и торжественно передал ее внуку. Петр стоял в положении «смирно», принимая подарок дедушки; он вложил шашку в ножны и крепко поцеловал старого черноморца. После этого Охрим Пантелеевич поцеловал Дашу, прослезился, отошел в угол, уселся за стол и молча наблюдал за церемонией поднесения подарков.
Крестный отец Петра, Савва Корж, подошел к молодым, вынул из платочка два золотых крестика с золотыми цепочками и надел их на Петра и Дашу.
— Пусть это служит вам, как символ по гроб нерушимой вами жизни! Свято храните верность друг другу, крепите вашу любовь еще больше, почитайте старших, посещайте церковь, и Господь всегда оградит вас от всяких напастей! — в заключение он подарил им по серебряному рублю.
Федор Кущ подошел и, вместо обычных наставлений, сказал:
— Когда есть время, не играй в карты, не пьянствуй, не проводи праздно свой отдых, а читай книжки! Книги много дадут тебе полезного, читай в каждую свободную минуту, — и подарил ему «Кобзаря» Шевченко, «Тараса Бульбу» и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя.
О таких подарках никто не думал, и гости недовольно поморщились, но Петр низким поклоном искренне поблагодарил Куща и обещал читать его книги. Куща многие уважали в станице, как очень толкового и грамотного казака, а Петр особенно полюбил его за то, что он один приехал к нему в Ейск в «лихую годину».
Кроме денег, дарили молодым ульи пчел, овец, мешки пшеницы и все, что кому взбрело в голову. Только поздно вечером, уже при свете лампы, закончили одаривание молодых.
Большинство гостей никуда не пошло, а осталось тут же в доме на всенощную, как они говорили, то есть на попойку, рассчитанную на всю ночь, до утра, для чего задержан и Литовка со своей гармошкой. Петр и Даша ушли в отдельную комнату, запираемую на крючок, сняли с себя все княжеские наряды и пошли в спальню, на специально приготовленную для них постель — брачное ложе. К ним в спальню зашел дружко и две близкие родственницы Петра, проверили положенные на кровать белоснежные ночные рубашки, которые молодожены должны были надеть на себя в эту первую после венчания ночь.
Несмотря на многолетнюю любовь, несмотря на то, что они уже более двух лет, как называлось, «ночевали» вдвоем, Даша, как и большинство других девушек в станице, сохранила свою девичью честь до этой брачной ночи.
Положенные для молодых на постели чистые белые рубашки перед рассветом будут проверены...
Хотя эти порядки неписанного закона старины в станицах бывшего Черноморского войска применялись теперь редко, но упрямый дружко Иван Охримович, поддерживаемый любопытными тетушками, настоял на обязательном проведении и этого заключительного номера свадебных обрядов. На том заканчивал он свое командование на свадьбе у брата Тараса.
Конечно, Петр мог бы послать дядю ко всем чертям с его старомодными и глупыми требованиями, и за это никто его не осудил бы, но молодые супруги, зная друг друга во всех отношениях, не стали противоречить и, хотя им совестно было слушать подобные намеки, согласились на последнюю причуду полупьяного дружка.
Старшему боярину, Николаю Шевченко, предстояло выдержать еще одну бессонную ночь. Взяв красный флажок и револьвер в руки, он влез на крышу дома, сел над тем местом, где было брачное ложе молодых, и внимательно смотрел во все стороны. Некоторые из разгулявшихся родственников Кияшко несколько раз незаметно лезли на крышу, стараясь похитить красный флажок, но выстрелы Николая вверх прогоняли их. Некоторые, спускаясь с лестницы, падали на землю и потом охали от ушибов. Николай крепко защищал от похитителей красный флажок, как символ чести молодых, и все время бодрствовал, чтобы его не застали врасплох.
Кроме молодой четы, никто в доме спать не ложился. Все пили и веселились. После полуночи захмелевшие гуляки начали долбить в кухне земляной пол («долівку»), беспрерывно гудели, подражая гудению пчел, и настойчиво требовали «меду».
— Меду, батько, меду давай! Долго ли будем ждать меду? — гудели и мужчины и женщины.
— Будет, детки, будет мед, не спешите! — успокаивал их Тарас Охримович.
Настоящий пчелиный мед в сотах, действительно, стоял в шкафу на кухне, но к столу его пока не подавали, ожидая определенного момента.
Наконец, дверь спальни молодых открылась. Петр вышел на порог дома и позвал старшего боярина. Николай в эту ночь подчинялся только ему и поэтому сразу же спрыгнул с крыши. Петр взял у него флажок и револьвер и, стоя на пороге у открытых дверей дома, три раза выстрелил.
Услыхав сигнал, дружко, свашки, тетушки и другие любопытные сразу же ринулись в спальню молодых. Они бесцеремонно осмотрели ночные рубашки Петра и Даши и, увидев то, чего и ожидали, немедленно пошли обратно, распевая во весь голос:
Не бійся, матінко, не бійся,
В червоні чобітки одінься!
Топчи вороги під ноги,
А супостати під пяти,
Щоб перестати брехати...
Петр вошел и воткнул красный флажок в горлышко графина водки, стоявшего до сих пор нетронутым посредине стола.
Сразу же на столе появились тарелки с пчелиным медом в сотах и «жужжанье пчел», долбивших «долівку» прекратилось...
В доме Костенко в эту ночь тоже никто не спал. На рассвете, гулявшие там всю ночь родственники и соседи Трофима Степановича, с громкими песнями и своим музыкантом, ввалились в дом Кияшко. Они принесли для Даши «сніданья» (завтрак), потому что она-де, мол, еще не заработала у свекра позавтракать. Конечно, никто в этом «завтраке» не нуждался; на столах стояло наготовленного на сотни завтраков и обедов, но таков был обычай.
Через несколько минут после их прихода, молодые супруги тоже вышли к ним в зал, уже не в свадебной, а в обычной праздничной одежде.
Легкая бледность сменила еще только вчера ярко горевший румянец на щеках Даши. Она как-то смешно семенила ногами и, не ожидая приглашений, сразу же села у стола рядом с Петром. Пришедшие от ее родителей гости подходили к ней, восторженно здоровались, целовали ее, как будто бы давным-давно не видели.
После завтрака, молодые супруги, в сопровождении многочисленной свиты родственников обеих сторон, с двумя музыкантами, направились в гости к сильно соскучившейся за ночь матери Даши.
Графин водки, перевязанный лентой, с воткнутым в горлышко красным флажком, был в руках старшей тети Даши, Мотри Поддубной, но она из этого графина никому не наливала в чарки. Всем родственникам Костенко, приносившим «сніданье», дали в руки красные флажки и бутылки водки.
Пьяная толпа мужчин и женщин, в большинстве одетых, точно на маскараде, в смехотворные костюмы, шумно и разгульно двигалась по улице. Некоторые казаки еще во дворе Кияшко поменялись одеждой со своими женами: надели на себя их юбки, а жены — их штаны, прикрепив себе усы из шерсти кожуха. У других были вывернуты кожухи шерстью наружу, а на голове торчали нацепленные коровьи рога. Разноголосые и нестройные песни, игра двух гармошек и танцы на ходу не прекращались ни на минуту. Процессия не шла, а двигалась в каком-то беспрерывном танце. Поминутно останавливались, наливали в чарки горилку и во всю мочь орали:
...Повніі чари всім наливайте,
Шоб через вінця лилося!
Шоб наша доля нас не кидала,
Шоб краще в світі жилося...
Всех встречных, спокойно проходивших мимо незнакомых людей, грубо останавливали и заставляли пить. В результате некоторые из случайно встретившихся незнакомых казаков тоже приставали к этой пьяной толпе и становились ее участниками. Только Петр и Даша, шедшие впереди всех, держали себя прилично, хотя Петру тоже пришлось выпить несколько рюмок. Молодые смущены были такой разнузданностью шедших с ними гостей, но зная, что они ведь веселятся в их честь, с улыбкой смотрели и молчали.
Трофим Степанович ничуть не огорчился прибытием такой многочисленной и пьяной ватаги. Наоборот, он был весьма рад такой веселой компании. У ворот Костенко Мотря Поддубная держа высоко графин с лентой и флажком, вместе с другими женщинами голосно запели снова:
Не бійся, матінко, не бійся,
В червоні чобітки одінься!
Топчи вороги під ноги,
А супостати під пяти,
Щоб перестати брехати, —
и передала графин с красным флажком в руки матери, а та передала Трофиму Степановичу. Василиса Григорьевна радостно встретила свою дочь и, заглядывая ей в глаза, крепко поцеловала, как будто много дней не видала ее.
Всех пригласили в дом, где уже стояли приготовленные для такого «нашествия орды» несколько столов с напитками и закусками.
Послесвадебное веселье вступило в новую фазу. Тут уже не было ни парубков, ни девушек, а только женатые семейные пары. Николай из дома Кияшко ушел еще после того, как Петр, взяв у него револьвер, три раза выстрелил.
Петр и Даша, простившись перед вечером со всеми, ушли домой, а пришедшие с ними утром оставались в доме Костенко Трофима и продолжали пить и гулять, позабыв о своих домах и хозяйствах.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий