39-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава IX
Весна 1914 года в северной части Кубанской области была затяжного характера. То начиналась оттепель, полевая травка уже показывала на поверхности почвы свои зеленые иглы, земля просыхала, и хлеборобы приступали к посеву яровых; то вдруг опять холодало, падал мокрый снег и заморозки продолжались почти до Вербного воскресенья. Рано распустившиеся цветочки у абрикосов и черешен погибли почти от них полностью, но на яблонях и грушах цвет сохранился, и они обещали неплохой урожай.
Большинство хлеборобов станицы Старо-Минской только на последней неделе Великого поста успели покончить с яровыми, а посадка пропашных и бахчевых культур продолжалась до самой Пасхи.
В Чистый четверг многие казаки на рассвете купали в речке своих лошадей, чтобы они, по старинному поверью, всегда были чистыми от всяких болезней и гладкими. Некоторые смельчаки и сами рисковали окунуться в холодную воду.
К Чистому четвергу посев яровых злаков, гарновки, белокоры и ячменя у Тараса Кияшко был закончен, но Никифор и Гашка оставались в степи и заканчивали посадку подсолнуха и кукурузы. Баштан же — кавуны, гарбузы и дыни — решили садить уже после Пасхи.
Школьников к Великому четвергу отпустили на Пасхальные каникулы, и Федька вертелся сейчас вблизи работавших Никифора и Гашки. Он бегал по полю с батогом, шлепая выползавших из нор ящериц и полевых мышей или науськивая Рябка на мчавшегося по меже зайца. Его сначала не хотели пускать в степь, но он так разревелся, что Тарас Охримович, махнув рукой, сказал: «Пускай едет!»
Под вечер Федьке уже надоело быть в голой степи, и он с нетерпением ждал момента, когда старшие будут готовы ехать домой, в станицу. Так бывало у всех подростков: с ранней весны они только и мечтают поехать в степь, но два в начале лета всей семьей выберутся на свою «царину» и побудут некоторое время, как уже все малыши рвутся назад, в станицу.
Закончив к вечеру посадку кукурузы и заволочив ее одной бороной, поехали обратно в станицу. На передних дрогах погоняла лошадей Гашка, а позади нее, на оставшихся от посева двух мешках ячменя, сидел Федька, с любопытством рассматривая окрестные поля. Никифор ехал на порожней бричке за ними.
На узкой «поперечной» дороге, выходящей к столбовой, имелся небольшой самоделковый деревянный мостик через балку Рудого. То ли от ветхости, то ли кто его зацепил чем-то тяжелым, только мостик этот оказался полуразрушенным, и переезжать по нему было трудно. Хотя воды в балке Рудого было мало, но годами накопившийся жидкий ил в этом месте был такой глубокий и липкий, что в нем было легко увязнуть, что называется, по самые уши. Никифор и Гашка сошли с подвод, и пошли в разные стороны по балке поискать более подходящего места для переезда, а Федька остался сидеть на мешках на передних дрогах.
Возле старой кобылы, запряженной в передние дроги, все время терся ее двухнедельный жеребенок. Временами он отбегал немного в сторону, но как только карая кобыла заржет призывом, он сейчас же возвращался к ней.
В это время через балку верхом на лошади с неснятым хомутом проехал какой-то незнакомый хлебороб.
Глупый жеребенок, видя удалявшуюся лошадь, заржал, перескочил мостик и галопом помчался следом. Карая кобыла пронзительно заржала, отчего жеребенок приостановился, повернул голову назад, заржал, но потом опять-таки побежал за чужим конем. Когда ехали в степь, его привязывали к постромке матери, и тогда он не мог убежать с чужими лошадьми, а теперь Никифор забыл это сделать.
Карая кобыла еще раз заржала вслед удалявшемуся от нее малышу, потом рванула дроги на негодный мостик, передние колеса сразу же провалились в образовавшуюся сбоку дыру, дроги наклонились набок и перевернулись. Федька не удержался на мешках и кувыркнулся в балку, прямо в липкий ил и сразу же увяз по самый пояс. Но это было бы еще полбеды: следом попадали с дрог мешки с ячменем, и прямо на Федьку, вдавив его в грязь по самую шею. Федька в испуге завопил «не своим гласом». Услыхав отчаянный крик братца, Никифор подбежал и с трудом вытащил утопавшего в грязи школяра.
— Гашка! Беги скорей сюда, посмотри, как Федька «очистился» в день Чистого четверга! — смеясь, крикнул Никифор, не обращая внимания на всхлипывания еще не пришедшего в себя мальчика.
Гашка подбежала и ужаснулась. Федька по самые уши, и даже выше, был облеплен грязью до неузнаваемости. Он стоял и плакал, и катившиеся слезы, смешиваясь с грязью, попадали в рот, отчего он все время сердито отплевывался.
— И смех и горе! — сказала, смеясь, Гашка и начала дощечкой сгребать с него прилипшую грязь. — И нужно было тебе ехать с нами в степь! Сидел бы дома спокойно и чистый бы был, а то чуть не утонул и красного яичка не дождался бы! Это потому, что ты убежал от меня в Вербное воскресенье и не дал постегать себя по спине свяченной вербой. Помнишь, Петр пришел из церкви и, поймав меня, начал бить вербой, приговаривая: «Не я бью, верба бье; за тыждень — Велык День; не вмирай, красного яичка дожидай!»... Вот я и не упала в грязь.
Федька молчал и тихо всхлипывал.
— Ничего, Федюша, не плачь, сейчас приедем домой, вымоешься и наденешь все чистое, — успокаивала Гашка. — В прошлом году твой крестный батько Кущ Федор говорил, что в Чистый четверг Бог чистоту смотрит не по одежде, а по душе человеческой. А твоя душа еще ничем не замазана и чище, чем у всех нас.
Пока Гашка возилась с Федькой, Никифор вытащил из грязи мешки с ячменем и положил их за мостиком на сухое место. Потом они кое-как подправили мостик, осторожно переехали, положили мешки на дроги, а Федьку в бричку и прикрыли большим рядном, чтобы не видно было посторонним измазанного грязью хлопца.
Поехавший под бугор казак, видя, что чужой жеребенок не отстает, вернулся. Никифор поймал лошонка и привязал к сбруе матери.
Поздно вечером, без дальнейших приключений, они приехали домой...
* * *
В наступавших сумерках Великого четверга из каждого двора станицы, и молодые и старые, мужчины и женщины направлялись на «Страсти Господни» с чтением двенадцати Евангелий.
Продолжавшийся минут тридцать звон большого колокола умолк, едва стало темнеть; к этому времени церковь уже полна была народом. С сосредоточенными лицами молящиеся внимали печальному песнопению о Тайной Вечере и крестных муках Христа.
В этот день в храме все выглядело печально: и черный занавес на царских вратах, и черные облачения у священнослужителей, и горевшие в руках у каждого свечи, и тихое, трогательное пение.
Не только церковь, но и вся обширная ограда были заполнены народом. В ограде находилась больше молодежь. Пожилые старались попасть в церковь, а за невозможностью войти в нее, стояли, сгрудившись на паперти с зажженными свечами, вслушиваясь в доносившееся до них пение и чтение Евангелий. Деревянные лавки в ограде были заняты отдыхавшими от слишком долгого стояния. Горевшие в ограде свечи издали представлялись тысячами красных точек, слегка передвигавшихся с места на место.
В полночь служба «Страстей Господних» кончилась, и большой колокол пробил двенадцать раз. По улицам замелькало множество огоньков. Каждый старался защитить от слабого ветерка свечу, чтобы донести священный огонь от церкви до самого дома, написать горевшей свечкой три креста на потолке перед киотом или над входными дверьми, потом поставить в подсвечник и помолиться.
Такое безоблачное полуночное небо с узеньким серпиком луны на востоке. В неосвещенной станице, в теплую безлунную полночь движение многочисленных пешеходов, растянувшееся от церкви во всех направлениях больше чем на версту, с тысячами светящихся и перемещающихся огней, представляло собой божественно-чарующее зрелище, таящее в себе сверхъестественную таинственность. В эту ночь перед каждым христианином стояла живая картина воспоминаний о слышанных им в церкви двенадцати Евангелиях.
В домах перед иконами мигали лампады, которых в эти дни не тушили ни днем, ни ночью. У всех верующих — строгий пост. Нельзя есть ни рыбы, ни даже «олии» — постного масла.
В пятницу, часа в два дня, вынесут Плащаницу, надо всем к ней приложиться на тощий желудок, и только тогда можно немного закусить хлебом и овощами.
В Великую субботу во всех домах на подоконниках выходящих к улице окон виднелись высокие светло-коричневые «паски» (куличи), смазанные сверху яичным белком, взбитые с сахаром, и посыпанные разноцветной пасхальной присыпкой. На убранных столах стояли большие подносы или белые миски с крашеными яйцами, вергунами, пирогами; лежали зажаренные окорока, куры, гуси...
В доме Тараса Кияшко, кроме всего этого, на большом подносе стоял целиком зажаренный поросенок, во рту которого было красное яичко. Федька и Гришка все время вертелись возле соблазнительно пахнувших пирогов и мяса, часто облизывались, поглядывая на скоромную пищу, но знали, что даже трогать все это — грех: если тронут, то сразу «умрут». Так им внушали старшие, и они терпеливо ждали пасхального утра.
Едва начало темнеть и зазвучал колокол, призывая верующих к слушанию «Деяний Апостолов», как Петр и Никифор, сложив в корзинку «паску», куски окорока и сала, десяток крашеных яиц и немного соли, понесли ее к церкви для освящения.
С каждого двора станицы люди спешили в церковь. И хотя Светлая заутреня начиналась только в полночь, но пасхальная ночь была, как и всегда, темной, и кое-кто из хлеборобов жил за две-три версты от церкви; поэтому каждый спешил придти засветло, бо, чего доброго, в темных улицах еще и «ведьма» повстречается, которой оставалось гулять только до того момента, как в церкви раздастся «Христос Воскресе!», а потом она провалится без оглядки в преисподнюю.
С восьми часов вечера в церкви перед стоящей посредине Плащаницей шло чтение «Деяний Апостолов». Все, кто умел, подходили по очереди и читали славянский текст «Деяний...». К Плащанице продолжали подходить и прикладываться многие, почему-либо не успевшие это сделать раньше. Но прикладываться к Плащанице можно было только на тощий желудок, поэтому среди подходивших почти все были люди пожилые, так как молодые не так строго воздерживались от принятия пищи. Некоторые из набожных казаков и казачек последний раз поели только в четверг, после того как отстояли в церкви «Страсти Господни», и теперь будут разговляться только утром в воскресенье, то есть выдержат строгий пост в течение более чем двух суток.
Во время чтений «Деяний...» в церкви заметна была какая-то сонливость. Тихо мигали свечки в руках у каждого, и кое-кто из старых бабушек просто сидел по углам и дремал. Молодежь находилась не в церкви, а в ограде, и некоторые из них — «поганых батькив диты та городовики» — занимались совсем не религиозными вопросами...
Но вот ровно в одиннадцать часов ночи ударили в большой колокол, и сразу все ожили, все зашевелилось. Сонливость исчезла. Молодежь хлынула в церковь, но войти туда теперь было не так легко, и большинство зазевавшихся осталось стоять на паперти.
Звон продолжался полчаса. В половине двенадцатого началась «Полунощница». Тихо и плавно хор пел «Волною морскою...» — последние протяжно-заунывные песнопения Страстной седмицы. Священнослужители еще в черных облачениях, царские врата под траурным занавесом, на всех больших паникадилах, на всех подсвечниках вставлены толстые восковые свечи, но их пока не зажигают, а только приготовили...
При пении последнего погребального ирмоса «Не рыдай Мене, Мати...» оба священника и диякон подняли Плащаницу над своими головами, внесли в алтарь и положили прямо на Престол, царские врата закрылись.
Минут пять в церкви была мертвая тишина. Потом царские врата отворились. Священники с зажженными трехсвечниками, диакон с громадной свечой и кадилом, все в светлых облачениях, стали вокруг Престола и запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси». Мужской хор левого клироса, под управлением псаломщика Федора Евграфовича Добрыдень, подхватил: «И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Зашелестели десятки хоругвей. Все с общим пением «Воскресение Твое, Христе Спасе...» выходят из левого отдела храма в ограду. Начался крестный ход вокруг церкви.
В это время в храме не оставалось никого, за исключением прислужников, которые быстро меняли черные траурные украшения на светлые и зажигали свечи на паникадилах. Главный хор певчих, расположившийся наверху, на хорах, тоже не пошел с крестным ходом вокруг церкви, а оставался на месте со своим талантливым регентом Иваном Ивановичем Сердюком.
Крестный ход обошел вокруг церкви три раза, потом все подошли под колокольню и остановились. Дальше идти некуда: главные двери, что ведут из-под колокольни в церковь... на большом замке. Их запер старый церковный прислужник Поддубный Иван, после того как все вышли из церкви, и он обнес ладаном, разведенным на углях прямо в ведре, все углы храма. Так полагалось. Смолкли колокола, на минуту воцарилась тишина. Но вот тишину прервал звонкий голос о. Иоанна Кувиченского: «Слава святей, единосущней, животворящей и нераздельной Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков». И духовенство запело Гимн Воскресения: «Христос Воскресе из мертвых...»
Человек двадцать певчих левого клироса повторили эту дивную Песнь несколько раз. Вновь ударили во все колокола; замок у входных дверей упал; и Поддубный, стоя со связкой ключей, широко распахнул их. Все, следуя за духовенством и хоругвями, толпою входят в ярко-освещенную, убранную теперь в светло-золотистые цвета церковь. В этот момент верхний хор певчих грянул во всю мощь «Христос Воскресе» так, что даже стекла на окнах задрожали.
Началась Светлая заутреня. Колокола то умолкали, то вновь и вновь звонили. Никогда в другой праздник хор не пел так прекрасно и мощно, как в эту ночь. Куда девалась сонливость и усталость, все чувствовали душевный подъем, и свежестью и радостью светились глаза каждого...
При пении «Воскресения День, и просветимся торжеством, и друг друга обымем...» все начали подходить друг к другу и целоваться, взаимно приветствуя словами: «Христос Воскресе!», «Воистину Воскресе!»...
После Светлой заутрени начались «Царские часы», которые не читались в эту ночь, а пелись хором по нотам. Потом началась торжественная литургия.
В ограде, в четыре ряда вокруг церкви, стояли в узелках паски, куличи, крашеные яйца, окорока... На всех пасках и куличах горели свечи, и казалось, что красноогненные нити опоясывают всю ограду церкви.
Чудесная Ночь! Божественная Ночь! Вот взошел на востоке тонкий серпик луны и ныряет в розовеющих обрывках облаков. В ограде то и дело люди подходят к близким и далеким родственникам и знакомым и христосуются.
Петр, поставив корзинку для освящения в общий ряд, сам стоял позади и смотрел на розовеющий постепенно восток. Сзади его кто-то дернул:
— Христос воскресе! — он оглянулся и увидел Никифора.
— Воистину воскресе! — и три раза поцеловался с братом.
— Иди, теперь ты постоишь немного в церкви, — сказал Никифор, — а то скоро и служба кончится. Я буду тут, пока посвятят, и сам заберу корзинку!
Не успел Петр войти в церковь, как под неумолкаемый трезвон из главного входа опять показались хоругви, вышли священники и при пении «Христос Воскресе» стали обходить и освящать все расставленные в ограде вокруг церкви яства. Как только священник, проходя с кропилом, освящал их святой водой, каждый сейчас же брал свое и спешил домой, разговляться...
В доме Тараса Кияшко, заслышав многозвучный неумолкаемый трезвон и топот ног на улице, женщины стали поспешно накрывать стол, ожидая с минуты на минуту появления Петра и Никифора. Спать в эту ночь считалось грехом, поэтому все бодрствовали, за исключением малышей.
В дверях раздался стук. (Двери в эту ночь запирались на крючок, потому что бесы, со злости, могли натворить много неприятностей.)
— Кто там? — спросила Даша, выглядывая через занавеску в окно.
Ответа не было.
В наступавшем рассвете Даша заметила у дверей Никифора с корзинкой в руках, а сзади него пригнувшегося Петра. Хотя она и узнала их, но дверей не открывала, помня наставления старших, что в эту ночь ей могло просто показаться знакомое лицо, а, на самом деле это может быть нечистый, которому на земле уже нечего делать. Она опять спросила:
— Кто там стучал?
— Да это мы, открывай! — отозвался, наконец, Петр.
— А кто такие вы? Не знаю!
— Христос воскресе! — сказал за дверью Петр.
— Вот теперь я знаю, что это, действительно, вы, потому что против таких слов ни один нечистый не устоит, — и она открыла дверь.
— Воистину воскресе, Петенька! — И Даша крепко поцеловала его, потом похристосовалась с Никифором.
Братья зашли в дом, произнесли на пороге три раза «Христос воскресе», выложили из корзинки на стол освященные яства и начали христосоваться со всей семьей, троекратно целуясь с каждым.
Федька и Гришка вскочили с постели и спешили умыться, усердно натирая щеки смоченным водою красным яичком, чтобы быть красивыми, здоровыми и краснощекими. Гашка тоже последовала их примеру, зашла в уголок с мокрым яйцом и терла им щеки, надеясь этим навсегда сохранить свой нежный румянец.
Все встали в ряд перед образами с горевшей всю ночь лампадой, кратко помолились, затем уселись за большой праздничный стол в зале. Тарас Охримович налил всем по стопке красного вина и сказал:
— Ну, Христос воскресе, дорогая семья! Слава Богу, что мы дожили до этого Светлого Праздника! Царство небесное помершим, а нам, живым, дай, Боже, и следующую Пасху встретить так же мирно и счастливо!
Он благословил стоявшую на столе скоромную пищу, разрешенную с этого момента после семинедельного воздержания, и выпил. Вначале все отведали освященной паски, окорока и яиц, а потом принялись с аппетитом разговляться.
После еды все пошли спать, а Федька и Гришка сейчас же побежали на улицу играть с чужими ребятами в «крашенки».
Около полудня Никифор и Наталка, а следом за ними — Петр и Даша пошли в гости к своим «другим родителям». Они завернули в платок по одной паске и яиц по числу членов той семьи, куда шли. На улице то и дело встречались знакомые, останавливались и христосовались, обмениваясь при этом крашеным яичком.
Колокола во всех трех церквях неугомонно трезвонили три дня.
А все, без исключения, в станице — и богатые, и бедные — веселились, празднуя самый великий праздник целую неделю, даже больше, до самого вторника Фоминой недели (Радоницы).
И Небо и Земля в эти дни торжествовали, славословя воскресшего Христа, знаменующего победу Жизни над Смертью, Света над Тьмой...
(окончание следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ III
Глава IX
Весна 1914 года в северной части Кубанской области была затяжного характера. То начиналась оттепель, полевая травка уже показывала на поверхности почвы свои зеленые иглы, земля просыхала, и хлеборобы приступали к посеву яровых; то вдруг опять холодало, падал мокрый снег и заморозки продолжались почти до Вербного воскресенья. Рано распустившиеся цветочки у абрикосов и черешен погибли почти от них полностью, но на яблонях и грушах цвет сохранился, и они обещали неплохой урожай.
Большинство хлеборобов станицы Старо-Минской только на последней неделе Великого поста успели покончить с яровыми, а посадка пропашных и бахчевых культур продолжалась до самой Пасхи.
В Чистый четверг многие казаки на рассвете купали в речке своих лошадей, чтобы они, по старинному поверью, всегда были чистыми от всяких болезней и гладкими. Некоторые смельчаки и сами рисковали окунуться в холодную воду.
К Чистому четвергу посев яровых злаков, гарновки, белокоры и ячменя у Тараса Кияшко был закончен, но Никифор и Гашка оставались в степи и заканчивали посадку подсолнуха и кукурузы. Баштан же — кавуны, гарбузы и дыни — решили садить уже после Пасхи.
Школьников к Великому четвергу отпустили на Пасхальные каникулы, и Федька вертелся сейчас вблизи работавших Никифора и Гашки. Он бегал по полю с батогом, шлепая выползавших из нор ящериц и полевых мышей или науськивая Рябка на мчавшегося по меже зайца. Его сначала не хотели пускать в степь, но он так разревелся, что Тарас Охримович, махнув рукой, сказал: «Пускай едет!»
Под вечер Федьке уже надоело быть в голой степи, и он с нетерпением ждал момента, когда старшие будут готовы ехать домой, в станицу. Так бывало у всех подростков: с ранней весны они только и мечтают поехать в степь, но два в начале лета всей семьей выберутся на свою «царину» и побудут некоторое время, как уже все малыши рвутся назад, в станицу.
Закончив к вечеру посадку кукурузы и заволочив ее одной бороной, поехали обратно в станицу. На передних дрогах погоняла лошадей Гашка, а позади нее, на оставшихся от посева двух мешках ячменя, сидел Федька, с любопытством рассматривая окрестные поля. Никифор ехал на порожней бричке за ними.
На узкой «поперечной» дороге, выходящей к столбовой, имелся небольшой самоделковый деревянный мостик через балку Рудого. То ли от ветхости, то ли кто его зацепил чем-то тяжелым, только мостик этот оказался полуразрушенным, и переезжать по нему было трудно. Хотя воды в балке Рудого было мало, но годами накопившийся жидкий ил в этом месте был такой глубокий и липкий, что в нем было легко увязнуть, что называется, по самые уши. Никифор и Гашка сошли с подвод, и пошли в разные стороны по балке поискать более подходящего места для переезда, а Федька остался сидеть на мешках на передних дрогах.
Возле старой кобылы, запряженной в передние дроги, все время терся ее двухнедельный жеребенок. Временами он отбегал немного в сторону, но как только карая кобыла заржет призывом, он сейчас же возвращался к ней.
В это время через балку верхом на лошади с неснятым хомутом проехал какой-то незнакомый хлебороб.
Глупый жеребенок, видя удалявшуюся лошадь, заржал, перескочил мостик и галопом помчался следом. Карая кобыла пронзительно заржала, отчего жеребенок приостановился, повернул голову назад, заржал, но потом опять-таки побежал за чужим конем. Когда ехали в степь, его привязывали к постромке матери, и тогда он не мог убежать с чужими лошадьми, а теперь Никифор забыл это сделать.
Карая кобыла еще раз заржала вслед удалявшемуся от нее малышу, потом рванула дроги на негодный мостик, передние колеса сразу же провалились в образовавшуюся сбоку дыру, дроги наклонились набок и перевернулись. Федька не удержался на мешках и кувыркнулся в балку, прямо в липкий ил и сразу же увяз по самый пояс. Но это было бы еще полбеды: следом попадали с дрог мешки с ячменем, и прямо на Федьку, вдавив его в грязь по самую шею. Федька в испуге завопил «не своим гласом». Услыхав отчаянный крик братца, Никифор подбежал и с трудом вытащил утопавшего в грязи школяра.
— Гашка! Беги скорей сюда, посмотри, как Федька «очистился» в день Чистого четверга! — смеясь, крикнул Никифор, не обращая внимания на всхлипывания еще не пришедшего в себя мальчика.
Гашка подбежала и ужаснулась. Федька по самые уши, и даже выше, был облеплен грязью до неузнаваемости. Он стоял и плакал, и катившиеся слезы, смешиваясь с грязью, попадали в рот, отчего он все время сердито отплевывался.
— И смех и горе! — сказала, смеясь, Гашка и начала дощечкой сгребать с него прилипшую грязь. — И нужно было тебе ехать с нами в степь! Сидел бы дома спокойно и чистый бы был, а то чуть не утонул и красного яичка не дождался бы! Это потому, что ты убежал от меня в Вербное воскресенье и не дал постегать себя по спине свяченной вербой. Помнишь, Петр пришел из церкви и, поймав меня, начал бить вербой, приговаривая: «Не я бью, верба бье; за тыждень — Велык День; не вмирай, красного яичка дожидай!»... Вот я и не упала в грязь.
Федька молчал и тихо всхлипывал.
— Ничего, Федюша, не плачь, сейчас приедем домой, вымоешься и наденешь все чистое, — успокаивала Гашка. — В прошлом году твой крестный батько Кущ Федор говорил, что в Чистый четверг Бог чистоту смотрит не по одежде, а по душе человеческой. А твоя душа еще ничем не замазана и чище, чем у всех нас.
Пока Гашка возилась с Федькой, Никифор вытащил из грязи мешки с ячменем и положил их за мостиком на сухое место. Потом они кое-как подправили мостик, осторожно переехали, положили мешки на дроги, а Федьку в бричку и прикрыли большим рядном, чтобы не видно было посторонним измазанного грязью хлопца.
Поехавший под бугор казак, видя, что чужой жеребенок не отстает, вернулся. Никифор поймал лошонка и привязал к сбруе матери.
Поздно вечером, без дальнейших приключений, они приехали домой...
* * *
В наступавших сумерках Великого четверга из каждого двора станицы, и молодые и старые, мужчины и женщины направлялись на «Страсти Господни» с чтением двенадцати Евангелий.
Продолжавшийся минут тридцать звон большого колокола умолк, едва стало темнеть; к этому времени церковь уже полна была народом. С сосредоточенными лицами молящиеся внимали печальному песнопению о Тайной Вечере и крестных муках Христа.
В этот день в храме все выглядело печально: и черный занавес на царских вратах, и черные облачения у священнослужителей, и горевшие в руках у каждого свечи, и тихое, трогательное пение.
Не только церковь, но и вся обширная ограда были заполнены народом. В ограде находилась больше молодежь. Пожилые старались попасть в церковь, а за невозможностью войти в нее, стояли, сгрудившись на паперти с зажженными свечами, вслушиваясь в доносившееся до них пение и чтение Евангелий. Деревянные лавки в ограде были заняты отдыхавшими от слишком долгого стояния. Горевшие в ограде свечи издали представлялись тысячами красных точек, слегка передвигавшихся с места на место.
В полночь служба «Страстей Господних» кончилась, и большой колокол пробил двенадцать раз. По улицам замелькало множество огоньков. Каждый старался защитить от слабого ветерка свечу, чтобы донести священный огонь от церкви до самого дома, написать горевшей свечкой три креста на потолке перед киотом или над входными дверьми, потом поставить в подсвечник и помолиться.
Такое безоблачное полуночное небо с узеньким серпиком луны на востоке. В неосвещенной станице, в теплую безлунную полночь движение многочисленных пешеходов, растянувшееся от церкви во всех направлениях больше чем на версту, с тысячами светящихся и перемещающихся огней, представляло собой божественно-чарующее зрелище, таящее в себе сверхъестественную таинственность. В эту ночь перед каждым христианином стояла живая картина воспоминаний о слышанных им в церкви двенадцати Евангелиях.
В домах перед иконами мигали лампады, которых в эти дни не тушили ни днем, ни ночью. У всех верующих — строгий пост. Нельзя есть ни рыбы, ни даже «олии» — постного масла.
В пятницу, часа в два дня, вынесут Плащаницу, надо всем к ней приложиться на тощий желудок, и только тогда можно немного закусить хлебом и овощами.
В Великую субботу во всех домах на подоконниках выходящих к улице окон виднелись высокие светло-коричневые «паски» (куличи), смазанные сверху яичным белком, взбитые с сахаром, и посыпанные разноцветной пасхальной присыпкой. На убранных столах стояли большие подносы или белые миски с крашеными яйцами, вергунами, пирогами; лежали зажаренные окорока, куры, гуси...
В доме Тараса Кияшко, кроме всего этого, на большом подносе стоял целиком зажаренный поросенок, во рту которого было красное яичко. Федька и Гришка все время вертелись возле соблазнительно пахнувших пирогов и мяса, часто облизывались, поглядывая на скоромную пищу, но знали, что даже трогать все это — грех: если тронут, то сразу «умрут». Так им внушали старшие, и они терпеливо ждали пасхального утра.
Едва начало темнеть и зазвучал колокол, призывая верующих к слушанию «Деяний Апостолов», как Петр и Никифор, сложив в корзинку «паску», куски окорока и сала, десяток крашеных яиц и немного соли, понесли ее к церкви для освящения.
С каждого двора станицы люди спешили в церковь. И хотя Светлая заутреня начиналась только в полночь, но пасхальная ночь была, как и всегда, темной, и кое-кто из хлеборобов жил за две-три версты от церкви; поэтому каждый спешил придти засветло, бо, чего доброго, в темных улицах еще и «ведьма» повстречается, которой оставалось гулять только до того момента, как в церкви раздастся «Христос Воскресе!», а потом она провалится без оглядки в преисподнюю.
С восьми часов вечера в церкви перед стоящей посредине Плащаницей шло чтение «Деяний Апостолов». Все, кто умел, подходили по очереди и читали славянский текст «Деяний...». К Плащанице продолжали подходить и прикладываться многие, почему-либо не успевшие это сделать раньше. Но прикладываться к Плащанице можно было только на тощий желудок, поэтому среди подходивших почти все были люди пожилые, так как молодые не так строго воздерживались от принятия пищи. Некоторые из набожных казаков и казачек последний раз поели только в четверг, после того как отстояли в церкви «Страсти Господни», и теперь будут разговляться только утром в воскресенье, то есть выдержат строгий пост в течение более чем двух суток.
Во время чтений «Деяний...» в церкви заметна была какая-то сонливость. Тихо мигали свечки в руках у каждого, и кое-кто из старых бабушек просто сидел по углам и дремал. Молодежь находилась не в церкви, а в ограде, и некоторые из них — «поганых батькив диты та городовики» — занимались совсем не религиозными вопросами...
Но вот ровно в одиннадцать часов ночи ударили в большой колокол, и сразу все ожили, все зашевелилось. Сонливость исчезла. Молодежь хлынула в церковь, но войти туда теперь было не так легко, и большинство зазевавшихся осталось стоять на паперти.
Звон продолжался полчаса. В половине двенадцатого началась «Полунощница». Тихо и плавно хор пел «Волною морскою...» — последние протяжно-заунывные песнопения Страстной седмицы. Священнослужители еще в черных облачениях, царские врата под траурным занавесом, на всех больших паникадилах, на всех подсвечниках вставлены толстые восковые свечи, но их пока не зажигают, а только приготовили...
При пении последнего погребального ирмоса «Не рыдай Мене, Мати...» оба священника и диякон подняли Плащаницу над своими головами, внесли в алтарь и положили прямо на Престол, царские врата закрылись.
Минут пять в церкви была мертвая тишина. Потом царские врата отворились. Священники с зажженными трехсвечниками, диакон с громадной свечой и кадилом, все в светлых облачениях, стали вокруг Престола и запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси». Мужской хор левого клироса, под управлением псаломщика Федора Евграфовича Добрыдень, подхватил: «И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Зашелестели десятки хоругвей. Все с общим пением «Воскресение Твое, Христе Спасе...» выходят из левого отдела храма в ограду. Начался крестный ход вокруг церкви.
В это время в храме не оставалось никого, за исключением прислужников, которые быстро меняли черные траурные украшения на светлые и зажигали свечи на паникадилах. Главный хор певчих, расположившийся наверху, на хорах, тоже не пошел с крестным ходом вокруг церкви, а оставался на месте со своим талантливым регентом Иваном Ивановичем Сердюком.
Крестный ход обошел вокруг церкви три раза, потом все подошли под колокольню и остановились. Дальше идти некуда: главные двери, что ведут из-под колокольни в церковь... на большом замке. Их запер старый церковный прислужник Поддубный Иван, после того как все вышли из церкви, и он обнес ладаном, разведенным на углях прямо в ведре, все углы храма. Так полагалось. Смолкли колокола, на минуту воцарилась тишина. Но вот тишину прервал звонкий голос о. Иоанна Кувиченского: «Слава святей, единосущней, животворящей и нераздельной Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков». И духовенство запело Гимн Воскресения: «Христос Воскресе из мертвых...»
Человек двадцать певчих левого клироса повторили эту дивную Песнь несколько раз. Вновь ударили во все колокола; замок у входных дверей упал; и Поддубный, стоя со связкой ключей, широко распахнул их. Все, следуя за духовенством и хоругвями, толпою входят в ярко-освещенную, убранную теперь в светло-золотистые цвета церковь. В этот момент верхний хор певчих грянул во всю мощь «Христос Воскресе» так, что даже стекла на окнах задрожали.
Началась Светлая заутреня. Колокола то умолкали, то вновь и вновь звонили. Никогда в другой праздник хор не пел так прекрасно и мощно, как в эту ночь. Куда девалась сонливость и усталость, все чувствовали душевный подъем, и свежестью и радостью светились глаза каждого...
При пении «Воскресения День, и просветимся торжеством, и друг друга обымем...» все начали подходить друг к другу и целоваться, взаимно приветствуя словами: «Христос Воскресе!», «Воистину Воскресе!»...
После Светлой заутрени начались «Царские часы», которые не читались в эту ночь, а пелись хором по нотам. Потом началась торжественная литургия.
В ограде, в четыре ряда вокруг церкви, стояли в узелках паски, куличи, крашеные яйца, окорока... На всех пасках и куличах горели свечи, и казалось, что красноогненные нити опоясывают всю ограду церкви.
Чудесная Ночь! Божественная Ночь! Вот взошел на востоке тонкий серпик луны и ныряет в розовеющих обрывках облаков. В ограде то и дело люди подходят к близким и далеким родственникам и знакомым и христосуются.
Петр, поставив корзинку для освящения в общий ряд, сам стоял позади и смотрел на розовеющий постепенно восток. Сзади его кто-то дернул:
— Христос воскресе! — он оглянулся и увидел Никифора.
— Воистину воскресе! — и три раза поцеловался с братом.
— Иди, теперь ты постоишь немного в церкви, — сказал Никифор, — а то скоро и служба кончится. Я буду тут, пока посвятят, и сам заберу корзинку!
Не успел Петр войти в церковь, как под неумолкаемый трезвон из главного входа опять показались хоругви, вышли священники и при пении «Христос Воскресе» стали обходить и освящать все расставленные в ограде вокруг церкви яства. Как только священник, проходя с кропилом, освящал их святой водой, каждый сейчас же брал свое и спешил домой, разговляться...
В доме Тараса Кияшко, заслышав многозвучный неумолкаемый трезвон и топот ног на улице, женщины стали поспешно накрывать стол, ожидая с минуты на минуту появления Петра и Никифора. Спать в эту ночь считалось грехом, поэтому все бодрствовали, за исключением малышей.
В дверях раздался стук. (Двери в эту ночь запирались на крючок, потому что бесы, со злости, могли натворить много неприятностей.)
— Кто там? — спросила Даша, выглядывая через занавеску в окно.
Ответа не было.
В наступавшем рассвете Даша заметила у дверей Никифора с корзинкой в руках, а сзади него пригнувшегося Петра. Хотя она и узнала их, но дверей не открывала, помня наставления старших, что в эту ночь ей могло просто показаться знакомое лицо, а, на самом деле это может быть нечистый, которому на земле уже нечего делать. Она опять спросила:
— Кто там стучал?
— Да это мы, открывай! — отозвался, наконец, Петр.
— А кто такие вы? Не знаю!
— Христос воскресе! — сказал за дверью Петр.
— Вот теперь я знаю, что это, действительно, вы, потому что против таких слов ни один нечистый не устоит, — и она открыла дверь.
— Воистину воскресе, Петенька! — И Даша крепко поцеловала его, потом похристосовалась с Никифором.
Братья зашли в дом, произнесли на пороге три раза «Христос воскресе», выложили из корзинки на стол освященные яства и начали христосоваться со всей семьей, троекратно целуясь с каждым.
Федька и Гришка вскочили с постели и спешили умыться, усердно натирая щеки смоченным водою красным яичком, чтобы быть красивыми, здоровыми и краснощекими. Гашка тоже последовала их примеру, зашла в уголок с мокрым яйцом и терла им щеки, надеясь этим навсегда сохранить свой нежный румянец.
Все встали в ряд перед образами с горевшей всю ночь лампадой, кратко помолились, затем уселись за большой праздничный стол в зале. Тарас Охримович налил всем по стопке красного вина и сказал:
— Ну, Христос воскресе, дорогая семья! Слава Богу, что мы дожили до этого Светлого Праздника! Царство небесное помершим, а нам, живым, дай, Боже, и следующую Пасху встретить так же мирно и счастливо!
Он благословил стоявшую на столе скоромную пищу, разрешенную с этого момента после семинедельного воздержания, и выпил. Вначале все отведали освященной паски, окорока и яиц, а потом принялись с аппетитом разговляться.
После еды все пошли спать, а Федька и Гришка сейчас же побежали на улицу играть с чужими ребятами в «крашенки».
Около полудня Никифор и Наталка, а следом за ними — Петр и Даша пошли в гости к своим «другим родителям». Они завернули в платок по одной паске и яиц по числу членов той семьи, куда шли. На улице то и дело встречались знакомые, останавливались и христосовались, обмениваясь при этом крашеным яичком.
Колокола во всех трех церквях неугомонно трезвонили три дня.
А все, без исключения, в станице — и богатые, и бедные — веселились, празднуя самый великий праздник целую неделю, даже больше, до самого вторника Фоминой недели (Радоницы).
И Небо и Земля в эти дни торжествовали, славословя воскресшего Христа, знаменующего победу Жизни над Смертью, Света над Тьмой...
(окончание следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий