Владимир Куртин

Путники

Ночь. На небе ни облачка. Тысячи звезд кротко мигают из недостижимой дали, будто алмазы, раз навсегда прикрепленные к темному плащу вселенной. А под плащом, до самой земли и на земле, — мир. Вечный мир без всяких неожиданностей... Но, вдруг, из междузвездного темного пространства срывается блестящий метеор. Яркой лентой прорежет тьму и исчезнет во тьме...
И опять из мистической глубины темного неба кротко замигают звезды.
Зачем та, оторвавшаяся «звезда», прожгла неподвижную толщу неба? Почему она сорвалась со своего места, сбилась с пути?.. Где бродила, прежде чем ярко горящим метеором пронеслась по моему небосклону и пропала? И пропала ли?
Случайный ли она, никому ненужный, путник вселенной, который, незваный и нежданный, придет и — незваный и ненужным уйдет? Оставит ли за собой что? Или, уйдя, исчезнет, как будто бы никогда и не был? Лишний ли он во вселенной, или так же необходим для общей гармонии мира, как и те звезды, на которые мы привыкли смотреть, как на трафаретные узоры в своей комнате?
Так, бывало, думал я на вышке в саду, вблизи Кубани, глядя на звездное небо... Так думаю и в изгнании, прикованный службой к месту, на котором остановился 16 лет тому назад, когда ко мне из неизвестной дали случайно забредает неизвестный и нежданный казак и снова уйдет в неизвестную даль...
Придет, яркой лентой своих рассказов прорежет темную толщу прошлого и уйдет...
Их на моем горизонте не много. И проходят они не часто. Тем ярче фильм их жизни, начавшийся в одной из станиц Кубани и закончившийся (для меня, как зрителя) уходом из моего горизонта.
Последний такой путник — «метеор» — пролетел по моему небу недавно.
Жар летнего дня догорал далеким заревом. С реки поднялись туманы, а из-под них пахнуло свежим и грустным вечером черной долины. Городок сбился на «пьяцо» под свет четырех электрических ламп и навеса кафаны.
— Молим господине, где бих могао да преночим?
Посмотрел на подошедшего: типичный линеец Майкопского и Баталпашинского отдела.
— Вы какой станицы?
Темные борозды щек прохожего казака сдвинулись в два полумесяца и на секунду перед тем робко «понизном» лице его расплылась радость.
— Дык вот счастье!.. На свово наткнулся!..
Держится по-строевому, но уже старик. На палку налегает тяжело.
— Пойдемте, я вам дам поесть и переночевать...
— Покорнейше благодарю!..
Вечер сгущается в ночь. Горы нахмурились. Городок скрывается в каменные коробки: рано здесь ложатся спать.
Мы сидим во дворе моей квартиры. Простой рядовой казак и я — бывший офицер, один из казачьей старшины.
Он был «рядовым», когда я без штанов бегал. Был рядовым в великую войну и в войну с большевиками. Я 16 лет сижу на месте, он — путник...
— Рассказывайте, Савелий Прокофьевич!
— Что рассказывать?.. Вы и сами видали...
— Вы иными глазами смотрели... по-иному и видели...
— Быков 4 пары имели... свою сноповязалку, 2 букаря... хозяйство хорошее было...
— Как сгарнизовались, выгнали мужлаев из станицы. Потому — в своем доме сами хозяева... Но вот — из Армавира солдатня навалилась... Так я тогда как сел на коня, так, почитай, и не слезал, пока на корабле в Крым не поплыл.
— В Крыму, значит, был?
— Как же! То на Москву нас вели... А я вот и тогда думал: на какого рожна нам Москву брать нужно?.. Ведь мы в Москву на базар не ездили...
Под прямыми, как ежовые иглы, усами его сгрудился горький упрек. Подпер бороду на истертый костыль... Думает. У ног лежит его сумка: все его нынешнее «хозяйство».
— А что вы делали за эти 16 лет?
— Делал? — поднял он на меня серые слезящиеся глаза. — Сперва на шоссе работал... с нашими. В кухне помогал. А потом, вижу: не нужен больше. И ушел.
— Куда?
— А так... У одного селяка на салаше овец пас... — Хатенка небольшая в поле была. Столик себе смастерил, кроватенку... Около хаты — крытый баз для овец... Хозяин из села харчи привозил...  12 лет там прожил.
— Двенадцать лет?
— Да... Летом ничего было: в поле с овцами... А вот когда «пашу» завалит снегом, захуртит — гадко было... По ночам особенно гадко было.
— Почему?
— Не могу заснуть! Ворочаюсь, ворочаюсь... Встану, разведу огонь, сяду и думаю...
— Получали ли письма?
— Ни одного.
Старик крякнул. Будто проглотил что-то скверное. Скверно было на душе и у меня. Этот 55-летний казак, но уже глубокий старик, с сумкой, в которой вместилось все его былое, большое и сложное хозяйство, казался мне тяжелым укором всем нам, казачьей старшине, не сумевшей отстоять свой народ от гибели... И какой народ!.. Народ, который дал нам в руки все, почти неограниченные материальные и духовные силы и самую жизнь.
«Организуйте нас. Берите от нас все, что нужно для борьбы, и обеспечьте за нами наше право: жить вольными хозяевами на своей вольной Кубани»...
— А иногда такое в голову лезет, что думаю, думаю и рассмеюсь от радости...
— Что? — удивился я, по-детски сконфузившемуся, Савелию Прокофьевичу.
— Вижу, как мы домой возвращаемся...
— А как?
— Да это! У меня только так... в старой голове...
— Ну, ну, говорите, Савелий Прокофьевич. Я Вас понимаю.
— Вижу это я: коммуна от войны разваливаться начала. Как это в германскую войну было. Полки наши с фронта вернулись. Выгнали из станиц чужаков... А тут и мы с кораблей выгрузились... Собрались, все на Крепостной площади: казак до казака — яблоку упасть негде... Все в черных черкесках, черных с белыми верхами папахах с красными башлыками за спиною... А в середине Рада стоит: все старые старики... в белых черкесках, белых папахах. Потому — мученики за казачью веру были... Тысячи народу стоит, а тихо, как бывало на степи перед грозою...
 И выходит на середину старый-старый казак. Самый старый во всем Войске. А за ним другой, молодой... И стал молодой перед старым на колени... А старый казак сгреб земли с площади, посыпает ею голову молодому и говорит:
— Прощает тебе родная земля... и благословляет тебя служить ей верно... Потому, как ты Атаман есть волею народа казачьего, слуга есть наш первый...
А потом показывает его всему народу и говорит:
— Вот вам Атаман!
И умер.
Атаман его на руки принял. Знамена склонились. Все скинули шапки... музыка заиграла тихо, жалостливо...
Потом Атаман говорит:
— Братцы, казаки вольные! Умер наш мученик.
Казак старейший. Он взял всю муку казачью и унес ее от нас на тот свет... Слава ему!
А все казаки повторяют:
— Слава!
— Теперь будем жить вольными казаками в своих вольных станицах!
— Слава Казачеству!
А казаки отвечают:
— Слава Атаману!..
— Часто вот так думаю и расплачусь от радости... Как будто все это на самом деле...
Савелий Прокофьевич молчит. Смотрит в землю. Молчу и я. Около электрической лампы вьются ночные мотыльки, шуршат крылышками... Так молчать тяжело...
— А почему вы ушли?
— Хозяин умер, а сын овец продал. Он в городе живет.

* * *

— Куда ж теперь?
— Куда?.. Состарился... К кому ни просился в работники — не берут...
Дал ему адрес казака в соседнем городе:
— Он вас приютит на 2-3 дня... а может и работенку какую найдет...
— Покорнейше благодарю!..
— А сейчас ложитесь спать.
— Да и пора уж... Дюже уморился...

* * *

Ночь. Кротко загадочно мигают звезды. Невдалеке перекликаются два сыча:
«Тут?.. Тут!.. Тут?.. Тут!..»
Спит ли сейчас Савелий Прокофьевич?.. Или лежит и тешит свою измученную душу видениями возвращения?..
А завтра опять зашагает... До другого казака... 46 километров... Его обгонят с полсотни автобусов и автомобилей. И навстречу пробежит столько же...
И каждый оставит за собой длинную и высокую стену едкой пыли...

10 ноября 1937 года
(журнал «Вольное казачество»
№232 стр. 2-3)