Первенцев А.А.

Над Кубанью

— Авось даст бог, самого дома не будет. Пошли на мое счастье Павла, — тихо сказал Сенька, и в голосе его Миша почувствовал тревогу.

 Бог не услышал Сеньку, несмотря на то, что юный батрачонок перекрестился на сияющие зайчиками купола Сергиевской церкви. У закрытых ворот угрюмо стоял Лука Батурин, приготовив за спиной бычий кнут, усиленный на концах тяжелыми лепехами из подошвенной кожи.

— Ну, ну, подъезжай, подъезжай, принц французский, — подмаргивая седой бровью, уговаривал хозяин, заметив Сенькину нерешительность.

 — Дедушка, уйдите от ворот, — попросил мальчишка, не трогаясь с места.

 — Это почему ж я должен уйти, а? — Кнут устрашающе завертелся в его руках.

 — Дедушка, — издали закричал Миша, — пустите его, дедушка, он не виноват!

 — Не твоего ума дело, шибеник, — погрозил Лука, сделав два тяжелых шага вперед.

 Миша был полон чувства дружбы и самопожертвования. Подскочить, замахнуться на соседа — и в это время нырнет во двор приятель! Но Лука был старый человек, и поступок такого рода расценен был бы как страшное преступление, позорное для казака. Что делать? Двор Батуриных крайний. Сбоку улица, по бокам ее стояли молодые акации. Напротив белела оцинкованная крыша их дома, украшенная фигурными отдушинами. Отца не было, а только он мог бы вступиться за Сеньку. Провожаемый косым взглядом старика, Миша заехал в улицу, спрыгнул с коня и чуть не ползком пробрался во двор Батуриных. Пользуясь тем, что Лука разговаривал с Сенькой, Миша снял железную скобу, махнул другу и за спиной хозяина распахнул ворота. Сенька гикнул и вихрем ворвался во двор. Лука, успевший отскочить, заметил Мишу и погнался за ним. Мальчишку спасла резвость. Бросив погоню, Лука пошел в наступление на Сеньку.

— Абрек, басурманин, — шипел старик, — всем коням бабки раскровенил. Что ты там, женился?

 Сенька сидел на раскидистой грушине. Вскарабкавшись на нее в минуты суматохи, он приготовился в крайнем случае перепрыгнуть с дерева на амбар.

 Хозяин, обойдя дерево и постучав по корявому стволу кнутовилкой, потребовал, чтобы Сенька спустился вниз. Мальчишка скулил, медлил, ожидая, пока уляжется гнев старика. Недосягаемость Сеньки злила Луку. Он попытался взобраться на дерево, но, сорвавшись с первого гнилого сучка, сердито дул на ссадины, закровенившие руки.

— Слезай, хуже будет.

 — Дедушка, дедушка, вы кнутом будете!

 — Нет, я тебя вареником. Слезай!

 — Боюсь, дедушка, — плакался Сенька, внутренне радуясь неудачной попытке хозяина достать его и жалея, что Мишка не был свидетелем конфуза.

 В это время Сенькина кобыла после долгого раздумья потащилась к колодцу и опустила храп в корыто. Лошадь была горячая, опой неминуем. Лука, узнав атаманскую лошадь, бросил осаду, трусцой побежал к колодцу. Кобылица, почуяв воду, осатанела, вырывалась. Лука оскользнулся, попал коленом в грязь, наквашенную у корыта. Сенька притих. Втолкнув в двери сарая непокорную «худобу», Лука пошел по двору спокойным шагом. Пыл у старика прошел. Сенька, давно изучивший хозяйский характер, слез с дерева и нерешительно приблизился к Луке, покорно сняв шапчонку.

— Как коней выпустил, барбос?

 — Волки загнали, всю ночь шукали, тьма-тьмучая волков. Кубань переплыли по Ханскому броду, — оправдывался Сенька, виновато потупясь.

 — А велигуровских коней волки не гоняют? Чего ж у Велигуры кони в сохранности?

 — Он атаман, а атаману, известно, везде скидка, — безобидным тоном произнес Сенька.

 Лука снова рассвирепел, приняв слова мальчишки за личное оскорбление. Батурин всю жизнь бесполезно мечтал походить в атаманах, но на станичном боку казаки жили дружнее и побогаче и всегда отстаивали своих кандидатов, забивая форштадцев, выступавших несогласованно и вразнобой.

— Так ты еще насмешничать! — крикнул Лука, замахиваясь кнутом. Ремень опустился на Сенькину спину. Сенька упал, Лука подтолкнул его носком сапога и, когда тот вскочил, наискосок ударил кулаком по затылку. Удар был настолько неожидан и силен, что Сенька отлетел к корыту, стукнувшись головой о подпорки. Нестерпимая обида сдавила сердце ребенка, он цепко ухватился за скользкий столб и зарыдал жгучими, злыми слезами.

 — Вы что ж это, Митрич, опять хлопца тиранили? — выходя из дома, укорила старая Перфиловна, жена Луки.

— Что ей станет, — огрызнулся Лука, затворяя ворота.

 — Плачет же!

 — Беспокоится! — буркнул он. — Плачет! Небось золотую слезу не выронит.