Степанов Г.Г.

 

Закат в крови

 

Салон-вагон, куда вошла Глаша, оказался превращенным во что-то среднее между рабочим кабинетом и спальней. Здесь были кровать красного дерева с ажурными накидками на белых пышных подушках и покрывалом, мягкий кожаный диван. Полы вагона устилали ярко-красные текинские ковры. На окнах желтели шелковые шторы, из-за них чуть-чуть розовела ранняя зорька, широко разгоравшаяся над степью. Вдоль стен стояли тяжелые дубовые кресла. В простенках между окнами висели новые черкески разных цветов, кинжал и шашка в золотой оправе, белая папаха и черная шапка-кубанка. На столике с изогнутыми ножками, красуясь громадной разноцветной трубой, блестел граммофон ручкой и диском, обтянутым никелевым ободочком.

Посреди вагона, за письменным столом — тоже красного дерева — сидел плотный, коренастый, ладно скроенный смуглый человек в серой черкеске.

 Когда Невзоров представил ему Глашу, он, держа руку на рукоятке кинжала и не поднимаясь из-за стола, исподлобья взглянул на вошедшую и коротко назвался:

 — Сорокин!

 И потом, глядя на Глашу тяжелыми глазами, глухо проговорил:

 — Моя разведка подтвердила ваше сообщение. Филимоновцы ушли из Катеринодара. Это хвакт. Я сейчас прикажу отправить вас в Тихорецкую к товарищу Автономову. Передайте ему, что я с доблестными войсками своего фронта к восьми часам утра уже буду в Катеринодаре. Пущай туда приезжает ко мне.

— Иван Лукич, — обратился Невзоров к Сорокину, — я приготовил для Алексея Исидоровича небольшую оперативную сводку. Может, и вы подпишете ее?

 — Хватит и одной твоей росписи! — Сорокин поднялся из-за стола и, взмахнув широким рукавом черкески, протянул Глаше руку. — Счастливого пути. До побачення в Катеринодаре!

И поезд пришел в Екатеринодар, когда наступили поздние сумерки.

 — Ну, екатеринодарка, проводи нас пешком, — предложил Автономов, — посмотрим, что делается в городе.

 — А как же моя лошадь? — забеспокоилась Глаша.

 — Завтра возьмете, а пока пусть постоит с нашими, — успокоил ее Гуменный.

 Небольшая свита главкома гуськом прошла через пустой вокзал и вышла на безлюдную привокзальную площадь, полуосвещенную редкой цепочкой фонарей.

 Считанные часы отсутствовала Глаша в городе, но оттого, что прошедшие сутки наполнены были событиями значительными, принесли массу сильных впечатлений, вчерашний день казался уже далеким.

 Теперь город походил на улей, в который влетел густой, шумный, ликующий рой. Это сходство усиливалось и посвистом, и гиком, и песнями, и музыкой шедших по его улицам красногвардейских отрядов.

 Большинство солдат шагало шумными ватагами по тротуарам, неся винтовки кто под мышками, кто за спинами прикладами вверх.

 Глаша обостренно зорко приглядывалась ко всему и чувствовала себя даже каким-то организующим началом, от которого будет зависеть общий строй новой жизни. Ей хотелось знать: куда и зачем бешеным галопом проскакали конные моряки с развевающимися по ветру ленточками бескозырок, почему на площади перед цирком братьев Ефимовых расположилась рота китайцев, одетых в стеганые ватные куртки, откуда взялся батальон латышей, идущий вверх по Екатерининской?

Компания подвыпивших солдат ловко выкатила из двора пивоваренного завода Ирзы громадную, сорокаведерную, бочку, поставила ее на попа и, выбив прикладами винтовок дно, принялась черпать котелками и пить бурно пенившееся пиво.

 — Что будет, когда они перепьются? — Глаша подбежала к Автономову. — Нельзя ли прекратить разгром завода?

 — Ну, пиво, куда ни шло, — сказал Гуменный, — а вот на Котляревской улице — водочный завод, и некоторые красногвардейцы устремляются туда, — обеспокоенно добавил он.

— Ладно, — решил Автономов, — прикажу Сорокину направить сюда бойцов. Пусть спустят пиво и водку в кюветы!

 Приотставшую Глашу догнал долговязый Макс Шнейдер:

 — Вы слышали, что он сказал? Как можно веселое зелье — и в ямы?

 — Революционный порядок должен быть превыше всего! — не поддержала его Глаша.

 — Ерунда! — отрезал Макс. — Бояться пьяной муры — это значит не видеть в полном развороте народно-революционной гулянки. Я, как международный коммунист из Америки, стою за кагал в большом масштабе. Без вальпургиевых и варфоломеевских ночек с музычкой и чечеткой на сто колен не развернешь революцию на всю катушку.

— Вы это всерьез? — Глаша остановилась. И, внимательно оглядев верзилу, подумала: «И это ближайший сподвижник Автономова?!»

 — Чем веселее трам-тарарам, тем сподручнее трясти буржуазию! — объяснил Макс Шнейдер и тоже оглядел Глашу с ног до головы. — А у вас, елки-палки, фигурка нотная и глазки занозистые. Хотите, я вас сделаю козырной пупочкой и сегодня же для вашей красоты достану кое-что шикарное, пошитое по парижской моде?

 — Послушайте! — возмутилась Глаша. — Я сейчас же скажу Алексею Исидоровичу, что вы не революционер, а, скорее, одесский апаш.

«Надо об этом типе рассказать отцу!» — решила она.

 Красногвардейцы, шедшие по улице, были одеты по-разному — кто в серых шинелях и шапках, кто в полушубках, кто в длиннополых штатских пальто. Но почти все были опоясаны крест-накрест пулеметными лентами. У многих на поясах болтались ручные гранаты.

 Среди красногвардейцев шныряло уже немало городских парней в кепках, кургузых пиджаках, с револьверами, засунутыми за пояса.

 Все магазины были наглухо закрыты. Лица рабочих, балагуривших у ворот домов, были озорно-веселы.

На углу Бурсаковской, прямо на тротуаре, за киоском лежал труп бородатого толстяка в жилетке, расстегнувшейся на высоком косом брюхе.

 — Буржуй! — на ходу определил Макс Шнейдер.

 — Почем знать? — не поверил Гриненко, адъютант Автономова, рослый поджарый парень, с густым вьющимся чубом, свисавшим из-под шапки на белесые, слегка сросшиеся брови.

 — А не видишь по комплекции?

 — Кто ж его скосил?

 — А надо бы на каждом углу положить по такой туше, — ерничал Шнейдер. — Тогда екатеринодарская публичка будет посговорчивей при изъятии ценностей.

На углу Красной, у широкой зеркальной двери гостиницы «Большая Московская», стояло несколько солдат, увешанных ручными гранатами. Видимо, они были предупреждены, так как при виде Автономова тотчас же почтительно расступились.

 В большом ресторанном зале гремел духовой оркестр и шло шумное веселье. Меж раздвинутых столов, посредине зала под хлопанье ладошей лихо носился сам Сорокин. Он плясал «Наурскую», скрещивая то над головой, то перед собой, то меж ног кинжалы. Полы его черной черкески развевались, серебряные газыри сверкали, темный чуб густых волос то взлетал, то рассыпался по лбу, закрывая брови и глаза. От кинжалов, ударяемых один о другой, отскакивали искры.

В такт бешеным звукам музыки Сорокин ходил на носках остроносых легких кавказских сапог, отчаянно звеня кинжалами. Но, увидя Автономова и Гуменного, оборвал пляс, с маху воткнул кинжал в пол.

 — Главкому ур-ра-а! — Он обернулся к оркестру. — Туш!

 Все повскакали с мест, подняли над головами стаканы.

 — Ура-а!

 Оркестр грянул туш.