1-я часть

Поликарп Квач

Начало борьбы

 

Вечерело. Начало ноября 1917 года. По улице станицы Н-ской шел стройный человек, в форменной учительской шинели, в казачьей шапке, несколько надвинутой на глаза... Видно было, что он принадлежит к военным, о чем говорила его выправка.

Это был сотник Яков Герасимович Дарда, местный казак, учитель, заведывающий Михайловским одноклассным училищем. Он только вчера приехал из полка, демобилизованный как штатный учитель. Сейчас он шел в местный станичный клуб, в котором не был три года, т. е. с того времени, как был призван на войну.

По дороге встречались и старые, и молодые станичники, здороваясь с ним, расспрашивая о «политике», о «свободе».

— Погано будэ нам, козакам, — закончил свои расспросы седобородый Влас Подорожняк, — дуже тут диpэxтyp (директор) гимназии стращае нас.

Уже совсем стемнела, когда Дарда подошел к клубу. В раздевальне, снимая пальто, встретил завсегдатаев клуба, любителей игры на биллиарде. А так как Дарда тоже был любитель, то скоро сговорился о партии.

Когда он вошел в залу, то заметил, что она была полна. Много было людей, которых он знал раньше, но были и совсем ему незнакомые. Стоял общий шум. Во всех углах шел разговор и все о том же: о революции, о свободе, о будущей «райской» жизни. В стороне за столиком сидело четыре офицера, среди которых Дарда узнал есаула Н., помощника командира Н-ского пластунского батальона, частично расквартированного в станице и начальника местного гарнизона, которому он сегодня утром представлялся.

Сотник Дарда уже собирался направиться в биллиардную, где было и светлее, и меньше накурено, но невольно обратил внимание на группу людей, о чем то оживленно, беседовавших.

Подошел ближе. Никого из них он не знал. Все это были люди, поселившиеся в станице во время войны, но уже достаточно обжившиеся и считавшие себя дома, а с момента «бескровной» проявляли и хозяйственные «замашки». Они окружили стол, за которым сидело несколько человек, а среди них выделялся худой человек в учительской форме. Волосы его были всклокочены. Лицо в морщинах. Рот и нос, на котором еле держалось пенсне, напомнили хищника. Неприятное ощущение овладело Дардой. Это был директор местной гимназии, всего год, как назначенный сюда. Он говорил горячо и когда Дарда прислушался, то услышал:

— Вы же только посмотрите, какое безобразие происходит! Пролетариат сражается на фронте с налегающими капиталистами, а казаки сидят дома, формируются...

— Э, — подумал Дарда, — таких речей из самого Киева не слыхал. Забавно, — и он протиснулся ближе к столу.

— Мало того, — продолжал Пахомов, — что сидят они здесь и наедают морды, да еще притесняют бедный трудовой пролетариат. Ничего, когда восторжествует революционная справедливость, то мы укажем каждому свое место. Сделаем так, что всем будет хорошо и не будут куркули командовать и измываться над честным пролетариатом.

— Ой ли, — сказал кто то...

— Можно не ойкать преждевременно, — с сарказмом сказал Пахомов и, приподнявшись, уже стоя, начал говорить дальше.

— Если будет так продолжаться, — продолжал он, — то для чего же мы, борцы за революционную справедливость, страдали? Для чего же мы боролись? Для того, чтобы казаки по-прежнему притесняли бедный народ, пролетариат? Нет, пока я председатель исполнительного комитета я не допущу этого.

Шум в зале несколько утих и было заметно, что все слушали то, что говорил Пахомов. Заметил это и он сам и это придавало ему бодрости. Пенсне скрывало его глаза, но временами, при повороте головы, они сверкали какой-то необъяснимой злобой...

— Я завтра же, — уже стоя продолжал он, — прикажу атаману станицы собрать митинг и завтра же решим за кого мы: за трудовой народ, за пролетариат, или же за эту разбойничью Раду, да всяких там контрреволюционеров Билых и Рябых волов, Бардижей и прочих...

Дарда слушал и удивлялся, как это никто не найдется, чтобы заговородить ему горло. Ведь и в полк являлись такие «оратели» и простые казаки так хорошо умели их заставить молчать...

— А ведь правду он говорит, — раздалось над самым ухом Дарды.

Он обернулся. Ему отвратительно улыбалась физиономия почтового чиновника.

— Значит, граждане, так и знайте. Завтра соберем митинг и завтра же я добьюсь здесь перемены, чтобы положить предел разнузданности местного атамана и приступим к формированию милиции... Завтра...

— Это же, собственно, кто вы? Какую милицию будете формировать и для какой цели? — спросил спокойным голосом Дарда.

Глаза Пахомова загорелись. Видно было, что такой вопрос, сказанный спокойным голосом, вывел его из себя. Он, повышая голос, продолжал:

— Кто мы? Борцы за свободу и правду. Защитники трудового народа, защитники пролетариата....

— Гм... — с усмешкой сказал Дарда, протиснувшись к столу. — Здесь у нас как раз все трудовой народ. Казаки — народ трудовой, но в опеке и защите вашей не нуждаются. Вероятно, и завтра на ваш митинг не пойдут.

— Кто вы такой? — перебил сотника Пахомов, — и на каком основани вы говорите со мной таким тоном? — закончил он со злобою в голосе.

— Я местный казак, сотник, учитель, заведывающий Михайловским одноклассным училищем. Только вчера прибыл из полка, демобилизованный как штатный учитель. Что же касается тона, каким я говорю с Вами, то тон вполне приличный, корректный, вежливый и я до сих пор не знал, что говорит с вами вежливо, как полагается культурному человеку, нужно иметь еще и какое-то право... Вам бы, вот, следовало несколько изменить, как сам тон, так и смысл всего того, что вы говорите....

Еще внимательнее слушал есаул и офицеры, сидевшие в углу, эту дискуссию и только сейчас есаул узнал в говорившем бравого сотника, который сегодня утром представлялся ему, как начальнику гарнизона.

Пахомов не сдавался.

— Стоило тебе его трогать? — Говорит Дарде шепотом учитель Свириденко. — Да знаешь, что он сделает завтра?

— Ничего, — громко ответил Дарда. — Если залетные птицы будут лезть в наше житье, а мы будем бояться указать им свое место...

— Нет, я вам, господин сотник, укажу ваше место, — почти крича, с сарказмом, сказал Пахомов.

— Нет, Яша, — не отставал от Дарды Свириденко, — не нужно было с ним поступать так. Ты не должен забывать, что он председатель исполнительного комитета и...

— Исполнительного, но не законодательного, — сострил Дарда...

— Нет, знаешь, — не унимался Свириденко, — он большую силу имеет. Лучше было бы его не трогать, а то он сожрет тебя....

— Подавится. А свои силы мы попробуем, поборимся.

В голосе говорившего звучала решительность. Это заметил Свириденко и как бы между прочим бросил:

— Да, бороться можно...

* * *

Уже другую партию играл на биллиарде Дарда, а директор гимназии Пахомов все говорил перед восторженными слушателями — приказчиками, почтовыми чиновниками и прочими «борцами за свободу», о «революционной справедливости» и прочих модных вещах того времени. Оратор не замечал того, что сидевшие в углу офицеры внимательно его слушали и время от времени есаул говорил что-то молодому хорунжему, а тот записывал в блокнот.

Наслушавшись директора, есаул решил завтра же пригласить его к себе и поговорить с ним...

 

* * *

Было уже около одиннадцати часов, когда Дарда вышел из клуба. На душе было нехорошо, хотя он и выиграл несколько партий. Он медленно пошел по бульвару. Была та прекрасная звездная ночь, которые бывают только на юге. Тут, на бульваре, было тихо.

Только две-три, запоздавших парочки сидели на лавочках.

Но станица не спала, и когда Дарда, отдохнувши на бульваре, шел домой и свернул с площади в улицу, он уже ясно слышал знакомые звуки казачьих песен, доносившихся из далека. На улицах же, прилегающих к площади, было тихо. Спали беззаботным сном казаки и только, вероятно, повесы распевали где-то на окраине. Медленным шагом приближался он к дому, а думы в голове роились, одна другую перегоняя. Не веселые были думы.

— Вот спит станица, — думал Дарда, — а там, в клубе, пришелец-чужак завтра думает проявить «революционную справедливость», указать «каждому свое место», трудовой народ защищать...

Радостный лай кобеля Разбоя, прервал его мысли. Он только сейчас заметил, что был у своего дома. В доме все спали. С тяжелыми мыслями заснул и сотник Дарда.

 

* * *

— Господын есаул! Прыйшов дирэхтур и сырдытый ходэ по калэндору, — доложил дневальный есаулу, который, просматривая бумаги, допивал чай...

— Ты говоришь сердитый ходит по коридору? — переспросил есаул дневального.

— Так точно, сердитый...

— Ну, если сердитый, то пусть походит, успокоится... Скажи ему — пусть подождет, — сказал есаул дневальному.

— Слушаю, — и дневальный вышел.

Есаул не был плохим человеком, но его возмутило то, что директор Пахомов, которого он пригласил побеседовать, указать ему, как человеку интеллигентному, но чужому в казачьем краю, что все то, что он здесь проповедует, никому не принесет пользы, а вред, и в первую голову, самому директору, — придя сюда «сэрдытый ходэ по калиндору».

Однако, думая, что все же он немного успокоился, ходя по коридору, позвал дневального и приказал пригласить директора.

Вошел директор. Есаул встал. Приветливо поздоровавшись, пригласил директора сесть.

С некоторым шумом опустился директор на стул и застыл в вызывающей позе. Еще идя к начальнику гарнизона, он принял решение, что будет на «допросе» отвечать «нет» или совсем не отвечать. Он думал, что после «схватки» с «золотопогонником», в которой он обязательно будет победителем, его авторитет еще больше подымится. Теперь, развалившись небрежно на стуле, он думал, что сейчас явятся еще адъютанты и начнется допрос. Ему предоставляется случай пострадать за правду...

— Хотите стакан чаю? — спросил есаул и этим неожиданным вопросом прервал мысли директора.

— Чаю? Чаю, пожалуйста, с удовольствием, — ответил директор и сам не узнал своего голоса, так он не был похож на голос борца за «революционную справедливость».

Вестовой принес два стакана горячего, крепкого чаю. Один поставил перед есаулом, другой — перед Пахомовым.

Когда вестовой вышел, есаул заговорил:

— Я пригласил вас, — начал есаул своим мягким, приятным баритоном, — чтобы поговорил с вами относительно вчерашних ваших речей в клубе... как бы сказать вам... (он подбирал слова помягче) ненужных речей... Такие речи могут иметь плохие последствия...

— Как, позвольте! — перебил есаула Пахомов, — я должностное лицо — председатель исполнительного комитета. Кто может угрожать мне?

— Я не угрожаю вам, — продолжал с улыбкой есаул, — а предостерегаю вас. Тот же митинг, который вы намерены сегодня созывать, может вас лишить должности...

— Но, ведь, это же будет несправедливо, — нервно перебил есаула Пахомов.

— Глас народа — глас Божий!

— Какого народа? — с иронией в голосе спросил Пахомов.

— Как какого народа? — удивленным тоном переспросил есаул и тут же добавил: — народа, населения станицы. Не могут же двадцать сапожников и портных и столько же приказчиков, командовать многотысячной станицей? Ведь революция провозгласила — вся власть народу, а у казаков всегда власть принадлежала народу.

Отпив несколько глотков чаю, уже остывшего, есаул продолжал:

— Потом, все те теории, которые мы воспринимали, будучи студентами (Пахомов удивленно посмотрел на есаула), при проведении их в жизнь, оказались непригодными.

В студенческие годы все это казалось идеальным, когда доктрины подвергались дискуссиям в студенческих кружках....

Пахомов только теперь заметил на правой стороне груди есаула, на черкеске, выше газырей, голубой университетский ромб. Его это так поразило, что он подумал: «уж никак не думал, чтобы этот золотопогонник мог быть с университетским образованием».

— Какого вы университета? — спросил Пахомов уже другим тоном.

— Я кончил физико-математический факультет Киевского университета. Был преподавателем математики в Н-ском реальном училище и в начале войны, как прапорщик запаса, был призван на войну.

— Вот совпадение! Мы — коллеги. Я тоже физико-математического факультета, но только кончил я Московский университет...

--- Так вот, я говорю, — продолжал есаул, — что речи ваши, о которых говорил раньше, не могут дать хороших результатов. Вчера сотник Дарда сказал, что «им», имея ввиду вас, следует указать свое место. Так думают все казаки... думаю так и я. Думаю так же, что слова сотника не хвастливая хвальба.

Есаул встал. Пахомов несколько озадаченный, смотрел на есаула. Взгляд этот говорил, что Пахомов не все понял...

— Мой вам совет, раз уж мы оказались коллегами, — продолжать заниматься своим делом, т. е. воспитывать юношество, а что касается другого, политики, местной жизни — то тут казаки сами управятся. За два десятка пролетариев, которые живут в станице, бояться нечего. Никто их обижать не будет, если они...

Ну, словом, сами вы понимаете, если будут знать свое место, заниматься своим делом.

Пахомов хотел что-то сказать, но есаул протянул ему руку и со словами: «ждут неотложные дела», провел его до двери.

 

* * *

Совсем озадаченный шел директор Пахомов домой. Все вышло совсем не так, как он думал. Никаких адъютантов, никаких допросов. Не укладывалось в голове, что есаул кончил университет, как и он. Никак не мог представить, что так любезно его примут, учтиво будут разговаривать, чаем угощать...

На повороте за угол его обдало легким наскоком свежего ветра. Погода стала лучше, приветливее, чем была утром.

Пройдя еще квартал, он вышел на площадь, посредине которой стояла церковь с зелеными луковками-куполами, гордо и величаво тянувшимися ввысь своими золотыми крестами, отражая на себе блеск осеннего солнца. На краю площади высилось двухэтажное здание гимназии. Рядом домик директора. Постройки добротные, кирпичные, построенные на казачьи деньги, потом и кровью заработанные на казачьей земле. Уныло выглядели большой сад и двор гимназии, на которые осень наложила свой отпечаток.

Директор, окинув взглядом площадь, не пошел домой, а направился в станичное правление, низкого, длинного казарменного типа помещение, построенное еще первыми запорожцами Н-ского куреня.

В коридоре правления директора ожидали члены исполнительного комитета и несколько «трудящихся», которые узнали сюда ход после «бескровной».

По мере гого, как Пахомов приближался к станичному правлению, прежние мысли заполнили его голову. Он уже забыл, о чем говорил с есаулом. Мысль вихрем неслась к предстоящему митингу.

Войдя в коридор и поздоровавшись с «товарищами», директор заговорил:

— Сегодня будет митинг и нужно покончить с тем саботажем, который творится в станице. Делали мы революцию совсем не для того, чтобы нами командовали разные там атаманы. Сегодня прикажу атаману собрать митинг...

Физиономии «товарищей» и присутствовавших тут «трудящихся», озарились отталкивающими улыбками.

 

(продолжение следует)

 

10 марта 1938 года

Журнал «ВК»

№ 238