Степан Деревянко

Прошу у Бога одного

В день рождения станицы я неожиданно разозлился. Позвонил атаман и наказал явиться на развод постов совместно с ментами.

‒ А без ментов нельзя? – вспылил я. Чем вы атаманы думаете?

‒ Тем же, чем и ты. Но ради праздника можно потерпеть. В пять чтоб был на стадионе, ‒ прекратил разговор атаман.

В пять так в пять. Надел казачью форму и поехал мопедом, было жарко. Развод уже шёл. Пост нам расписали у дальних трибун стадиона, как раз напротив временной сцены. Скоро начало. В этот момент он и подошёл ко мне вместе с девочкой лет восьми.

‒ Слава Кубани, ‒  поздоровался он по-казачьи.

‒ Героям слава. Привет, Витя, ‒ ответил я. ‒ А чего ж без формы, или оттого, что с внучкой?

‒ А я не внучка, я папе дочка, ‒ ответило из-под руки Виктора милое существо с косичкой, в розовом платьице.

‒ Дочка, дочка, ‒ сказал Виктор, поглаживая девочку по голове. ‒ Беги, Маша, поиграй на поле с детками, а я поговорю с дядей казаком.

Маша выпорхнула, как розовая птичка.

Виктора я давно, ещё с девяностых, не видел, и потому не понял, откуда дочка? Знаю, три сына у него, давно семейные, женился, что ли, на молодой, казачина? Он поймал мой непонимающий взгляд и, вздохнув, сказал:

‒ Я и сам не знаю, как мне её называть: дочкой или внучкой. Тут, брат, такая история вышла… Десять лет назад купили мы с женой себе хатёнку на хуторе Приютном, там вблизи у меня три пая земли, ты это знаешь. И вот девять лет назад полем мы с женой в июне свою бахчу на Волчьей балке, и подъезжает «Москвич», как помню, зелёный. Вылезает из него с ребёнком в одеялке молодичка ‒ знал я её в станице, ходила по нашей улице. Наркоманила, гуляла ‒ такого поведения была.

‒ Непутёвая, в общем.

‒ Да. И кладёт одеяльце перед нами на землю. Я, говорит, знаю, дядя Витя, что вы с тётей Тамарой добрые люди, не оставите в беде мою девочку. Всего на три дня прошу. Села в машину и уехала. А дитё заплакало. Мы с женой к одеялку, раскрыли, а там и свидетельство о рождении лежит. Ну, думаю, не на три дня дитё оставлено. Бросили мы прополку, та й на хутор. Жена за молоком по соседям, я за манкой в магазин. Слава Богу, что дитю уже восемь месяцев было и от груди отучено. Но прошло три дня, а о блудной мамке ни слуху ни духу. Потом неделя, другая ‒ не является, и из станицы исчезла неизвестно куда. Сердцем уже чувствую, что отдавать мне девочку куда б то ни было не хочется. И жене, вижу, тоже, сроднилась она с ней, пока в больнице лежали. Ну, поехал я, значит, в милицию, заявление на поиск матери написал, и зашёл в опеку. Так, мол, и так, говорю, чужое дитё растим с женой, хотели б всё узаконить, пока мать найдётся. А там, понимаешь, сидят две: старушка крашеная, и молодая, соплюшка совсем. И молодая говорит: «Ребёнка заберем в детдом». «А ему там что, лучше будет, чем у нас?» ‒ спрашиваю. «Так положено», ‒ отвечает. «Ах, положено!.. На ваше положено мной «наложено»! Не отдам», ‒ говорю. И такая вдруг злость на меня нашла за их бессердечие, что чуть я им стол не перевернул. Тогда старая и говорит: «Успокойтесь, успокойтесь, мужчина». И молодой: «Давай оформлять на него, раз у него ещё столько прыти». Так и оформили на нас с женой.

‒ Ну а мать как же, нашлась?

Виктор вздохнул, поглядел, как Маша на поле вытанцовывает, и продолжил:

‒ Сказала ‒ на три дня, а исчезла на три года. Поискала её милиция ‒ не нашла, и заочно судом лишили материнских прав. Где-то в Краснодаре она, говорят, с кем-то жила, родила, оставила ребёнка отцу, и так же «ушилась» от него, как от нас. Ну да Бог с ней. Главное, что Маша с нами.

‒ А сыновья как её восприняли?

‒ А что сыновья? ‒ переспросил он и пожал плечами. ‒ Они взрослые, у них свои семьи, своя жизнь. Но в общем нормально восприняли, можно сказать, даже хорошо. Главное ‒ мы с женой помолодели. А то вышли б на пенсию и жаловаться друг другу начали: тут болит, тут скрипит. А теперь жаловаться некогда ‒ бегает дивчинка, растить её надо. И я прошу у Бога одного ‒ чтоб дал мне ещё десять лет, тогда ей будет девятнадцать и можно за неё уже не переживать.

‒ А тебе сколько будет?

‒ Семьдесят шесть. Но разве для казака это возраст?

Он опёрся о перила беговой дорожки, смотрел на стадион, где играла уже масса детворы, и улыбался. Был он хорошо выбрит, опрятно одет, и во всей его сухой фигуре чувствовались ещё лёгкость и сила. Даже волос не поредел. Седой, а не поредел.

‒ Думаю, Господь продлит ваши с женой годы, святое дело делаете, ‒ сказал я.

‒ Да я-то ещё ничего, а жена прибаливает.

Он помолчал, а потом опять сказал:

‒ С десяток годков мне ещё надо, чтоб её поднять. И ты знаешь, что она недавно мне заявила? Можно, говорит, дедушка, я вас с бабушкой буду называть папой и мамой? Ошарашила прямо до слёз.

Он действительно, не стесняясь, стёр слезу.

‒ А ты что?

‒ А что я мог сказать, у меня от волнения язык отнялся. Потом пришёл в себя и говорю ‒ называй как хочешь, девочка, нам с бабушкой по-всякому радостно тебя слышать. А подрастёшь ещё, решишь сама, какую тебе фамилию оставить: твою нынешнюю, что в свидетельстве, или нашу взять. Вот такие дела, браток.

Он облокотился о трубу ограждения, с наслаждением пускал колечки дыма, смотрел по сторонам, и в глубоких его глазах светилась радость, которой в груди было тесно. Она требовала выхода, и он сказал:

‒ Радость у меня, браток, нынче. Вчера дом я под крышу возвёл. За четыре месяца, с мая по сентябрь, одними руками. Сам песок сеял, сам раствор мешал, сам кирпичи клал. И строить не думал, а построил. Даже радикулит ни разу не хватил! Вроде как сам Господь помогал.

‒ Большой дом-то?

‒ Шесть на двенадцать... Не спалось как-то весной, а я и говорю жене: «Ну, вырастет это дитё, кому оно будет нужно? Ни жилья у него нормального не будет, ничего. Эта наша старая хата? Давай, говорю, жена, строиться». Так и решили. Две наши пенсии, от земли кое-что, дитячие ‒ так и стянулись на материал. И вот вчера последний кирпич положил. А через неделю сыновья приедут ‒ укроем. А там помаленьку отделаем, да и будет у дочки дом. Десять бы годков мне ещё…

‒ Да, Витюша, нелёгкую ношу вы взвалили на старость…

‒ Оно, наверное, так в судьбе написано. Мою мать тоже вырастили чужие люди. Когда в двадцатых годах власть проводила расказачивание, так семью деда с другими менты-энкэвэдэшники везли в балку расстреливать, и бабушка у крайней хаты станицы выкинула в бурьяны дитё. А следом ехали люди, услышали плач и подобрали. Своих было шестеро, а не бросили, вырастили, как свою. Казачья была семья Чернявских, из бедных, может, потому не постреляли. Вот мне, видать, и выпало материны долги отдавать.

‒ Как в писании ‒ яко долги наши… А я и не знал твоей истории. Выходит, каждая казачья хата горем напхата.

‒ Выходит, так. Потому я никому ничего и не рассказывал. Это сейчас что-то нашло.

В чаше стадиона вдруг оглушительно треснуло, и тотчас в темноте над тополями расцвели тысячи звёздных цветов. Трибуны ахнули ‒ фейерверк.

‒ Пойду к своим, поглядим вместе, бывай, казаче, ‒ сказал Виктор, и мы попрощались.

Я стоял, вертел головой, любовался салютом и в его вспышке заметил на верхней скамье Виктора, обнявшего своими длинными руками жену и дочь. И у меня мелькнула мысль о седом раскрылатившемся над гнездом орле. И я чувствовал, как улетают вместе с пороховым дымом салюта злость и раздражение. Осталось только светлое ощущение праздника. Ведь была сегодня девочка Маша, были Виктор и его жена, которых ребёнок стал называть папой и мамой. И это тоже для меня стало праздником.

источник