вторник, 30 июня 2020 г.
Руденко А.В.
Казачья балачка
Нам нужно исключить из повсеместного употребления словосочетание «украинская балачка». Оставим это маркером украинских националистов. Балачка не может быть украинской, речки разные. Там — суржик и Днепр. Здесь — Кубань и балачка. Отсюда, с Кавказа, при Святославе Игоревиче и Мстиславе Храбром вышли на Днепр касоги, аланы, протобулгары с готовой степной рыцарской культурой.
Сюда касоги-казаки вернулись в 1792 году. Днепровские берега были важным этапом в развитии, но лишь этапом, а не началом.
Здесь в плавильном котле степной рыцарской культуры смешались после 1792 года черноморцы, линейцы и горцы.
Балачка на 1000 лет древнее мовы. В подтверждение — руника кубано-донского письма из курганов, есть даже слово «Славута» рунами. Есть надпись православного касога-тмутараканца на стене собора Софии Киевской. Все знают об Гнате Некрасове.
На Кубани есть своя казачья балачка, полузабытый язык кубанских казаков. Можно называть ее говором, балачкой, диалектом. Но не украинской балачкой. Там, у них, — суржик.
В балачке более тысячи своих уникальных слов и используется исключительно российский алфавит. Не забываем, что всего 110 лет тому украинская мова официально считалась диалектом русского языка. У нас есть больше сотни балакучих авторов, пишущих с самой необычной грамматикой, но легко читаемых и талантливых. Свободная грамматика и русская орфография — основные признаки кубанской балачки. Воля даже в текстах.
Мне смешно слушать вбросы про фантомную Кубанщину. Люди в Державной Думе годами пиарятся уже на самых простых и недалеких темах. Ни разу не побывав на Кубани и не зная мнения людей. Давно уже следовало бы пригласить пару таких самых одиозных депутатов поспрашивать у кубанцев перед телекамерой про Украинщину и Кубанщину. Уверен, депутаты узнали бы много нового. Про себя и по теме.
Нам нельзя отдавать балачку, нельзя отдавать Кухаренко Я.Г., Пивня А.Е., Мову В.С., Жарко Я.В., Рудика Я.К., Канивецкого Н.Н., Шевеля И.С. и т.д. Это все наше кубанское литературное наследие. Кухаренко Я.Г., например, кубанский казачий писатель, а не украинский, как пишет Википедия.
Кого-то коробит само название «балачка». Выдумывают такие сложные искусственные новые определения, что дух захватывает. Но балачка — народное самоназвание, зачем плодить сущности. «Мовой» называются несколько славянских языков — украинцев это не беспокоит. «Языками» называют болгары и сербы свою балачку. Русский язык от этого хуже не стал.
Белоказаки в эмиграции, например, легко могли сбросить «ярмо» и перейти с русского языка на украинскую мову. Но они продолжали писать балачкою, так как им роднее и удобнее. Федор Горб-Кубанский, Владимир Куртин, Александр Гейман, являясь кубанцами, остались в эмиграции талантливыми балакучими писателями, но точно не украинскими. Других доказательств и не нужно.
Балачка — небольшая, но важная часть традиционной культуры Кубани. Равноценная всем другим языкам и мовам, с возможностью саморазвития, письменностью, переводами на нее и с нее. Так обязан рассуждать патриот Кубани.
Казачья балачка
Нам нужно исключить из повсеместного употребления словосочетание «украинская балачка». Оставим это маркером украинских националистов. Балачка не может быть украинской, речки разные. Там — суржик и Днепр. Здесь — Кубань и балачка. Отсюда, с Кавказа, при Святославе Игоревиче и Мстиславе Храбром вышли на Днепр касоги, аланы, протобулгары с готовой степной рыцарской культурой.
Сюда касоги-казаки вернулись в 1792 году. Днепровские берега были важным этапом в развитии, но лишь этапом, а не началом.
Здесь в плавильном котле степной рыцарской культуры смешались после 1792 года черноморцы, линейцы и горцы.
Балачка на 1000 лет древнее мовы. В подтверждение — руника кубано-донского письма из курганов, есть даже слово «Славута» рунами. Есть надпись православного касога-тмутараканца на стене собора Софии Киевской. Все знают об Гнате Некрасове.
На Кубани есть своя казачья балачка, полузабытый язык кубанских казаков. Можно называть ее говором, балачкой, диалектом. Но не украинской балачкой. Там, у них, — суржик.
В балачке более тысячи своих уникальных слов и используется исключительно российский алфавит. Не забываем, что всего 110 лет тому украинская мова официально считалась диалектом русского языка. У нас есть больше сотни балакучих авторов, пишущих с самой необычной грамматикой, но легко читаемых и талантливых. Свободная грамматика и русская орфография — основные признаки кубанской балачки. Воля даже в текстах.
Мне смешно слушать вбросы про фантомную Кубанщину. Люди в Державной Думе годами пиарятся уже на самых простых и недалеких темах. Ни разу не побывав на Кубани и не зная мнения людей. Давно уже следовало бы пригласить пару таких самых одиозных депутатов поспрашивать у кубанцев перед телекамерой про Украинщину и Кубанщину. Уверен, депутаты узнали бы много нового. Про себя и по теме.
Нам нельзя отдавать балачку, нельзя отдавать Кухаренко Я.Г., Пивня А.Е., Мову В.С., Жарко Я.В., Рудика Я.К., Канивецкого Н.Н., Шевеля И.С. и т.д. Это все наше кубанское литературное наследие. Кухаренко Я.Г., например, кубанский казачий писатель, а не украинский, как пишет Википедия.
Кого-то коробит само название «балачка». Выдумывают такие сложные искусственные новые определения, что дух захватывает. Но балачка — народное самоназвание, зачем плодить сущности. «Мовой» называются несколько славянских языков — украинцев это не беспокоит. «Языками» называют болгары и сербы свою балачку. Русский язык от этого хуже не стал.
Белоказаки в эмиграции, например, легко могли сбросить «ярмо» и перейти с русского языка на украинскую мову. Но они продолжали писать балачкою, так как им роднее и удобнее. Федор Горб-Кубанский, Владимир Куртин, Александр Гейман, являясь кубанцами, остались в эмиграции талантливыми балакучими писателями, но точно не украинскими. Других доказательств и не нужно.
Балачка — небольшая, но важная часть традиционной культуры Кубани. Равноценная всем другим языкам и мовам, с возможностью саморазвития, письменностью, переводами на нее и с нее. Так обязан рассуждать патриот Кубани.
понедельник, 29 июня 2020 г.
Борис Кундрюцков
(На смерть Терского Войскового атамана М. А. Караулова и погибшим казакам)
Как пули бешено впивались в грудь живую...
Не дрогнула злодейская рука,
И злоба прокричала: торжествую!
Но умерла в усмешке казака.
Пусть жизнь прервалась, Заветы атамана
Ни пули, ни проклятья не сотрут:
Они среди преступного тумана
Огни другим, достойнейшим зажгут...
Утраты так печальны бесконечно...
Еще один казак за Волю заплатил.
За ним пойдем с улыбкой и беспечно,
Ни жизни не жалея, и ни сил.
Мы все дадим казачьему народу,
Герои-мученики будут впереди, —
То — чести маяки! Во мглу и непогоду
Нам светят наши мертвые вожди.
25 января 1929 года
журнал «ВК»
№ 28
стр. 1
3-я часть
(окончание)
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
Жалобы в отдел со всех сторон сыпались тысячами. Жаловались казаки, жаловались иногородние, жаловались тавричане, жаловались добровольцы. Атаман гремел, рассылал по принадлежности — то в «отряд особого назначения», то в «политическое отделение», то во «Временный суд», то просто — в тюрьму или — в зубы.
Там «перекрутил» что-то участковый или добровольцы и станица организовала «самооборону»
Нужно посылать «особый отряд». Там «князь Муралов» арестованных «подозрительных личностей» под самым хутором в капусту изрубил. Там какой-нибудь ревностный председатель станичного военно-полевого суда за «подозрение в сочувствии к большевикам» вешает среди улицы, а явных активных большевиков присуживает к «отсидке при станичном правлении неделю-две». Там начальник гарнизона из прапорщиков Добровольческой армии обязательную порку баб ввел...
На фронты почти каждый день пополнения посылаются. Все — молодец к молодцу — юркие 18-19-летние джигиты. И каждому такому пополнения атаман гневно, коротко, по-генеральски, кричит:
— Идите! Смойте с казачества позор!
И каждое «пополнение» неизменно отвечало:
— Постараемся!
И «старались». И гибли. Много ли осталось на Кубани юношей? Но чей они позор своей молодой кровью смывали?
Из полков все в большем и большем числе «перебежки» являются.
— Ты что? — спрашивает атаман какого-нибудь Байду или Гайдамаку.
— Дозвольте, господин атаман, в свою часть...
— Да ты в какой?
— В N-ском добровольческом полку.
— Да ты что ж, мать твою, разве ж это не все равно?
И норовит в зубы. Пятится казак к дверям. Выскочит в коридор. Угрюмо рутит цигарку и сам с собой разговаривает:
— До кадэтив — нэ пиду. До братив — нэ пускають. Хиба ж до большевыкив?
А в кабинете уже новых пять-шесть.
— Вы что, дезертиры!
— Никак нет, в свою часть желаем...
— Вон, подлецы! Шкурники!
В огромном здании управления отдела гул стоит, как в улье. Входят и выходят казаки. И почти каждый сам себя спрашивает:
— Та шо ж воно такэ?
Кричит, кричит атаман по Чельбасам или Бейсугу.
А казаки уже постарались. В какой станице не остановиться — такой обед закатят, что и сам Лукулл позавидовал бы...
Навалят станичники. Но не как в «отделе», на вытяжку, а по-свойски, по-домашнему перед атаманом толпятся. Всяк свое мнение и мышление свободно высказывает. Слушает атаман. Молчит. В гостях как-то неловко ругаться. Или там — в зубы ткнуть. Песенников любил послушать. А какой же казачий обед без песенников обходится? Сколько есть на лицо, не сговариваясь, без регента, запоют стройнее смешанного хора:
Гэй, выйды, долэ
Из воды
Вызволь мэнэ, козаченка,
Из биды!
Смолкнут. Смотрят на атамана. А в углу, где около бандуристов в кружок уселись те, кому места за столом не хватило, зарокотали струны и прекрасный баритон Гарбуза уж отвечает:
— Нэ выйду, козаче...
Стоят, насупившись, чорноморци. Хмуро слушают — чому нэ може выйты козача доля. И гаркнут вдруг, что есть мочи:
Гэй, ты, козаче!
Бэры ниж!
Хлопнет атаман кулаком по столу.
— Коны! В К-скую! Тут вси самостийники!
(окончание)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
(окончание)
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
Жалобы в отдел со всех сторон сыпались тысячами. Жаловались казаки, жаловались иногородние, жаловались тавричане, жаловались добровольцы. Атаман гремел, рассылал по принадлежности — то в «отряд особого назначения», то в «политическое отделение», то во «Временный суд», то просто — в тюрьму или — в зубы.
Там «перекрутил» что-то участковый или добровольцы и станица организовала «самооборону»
Нужно посылать «особый отряд». Там «князь Муралов» арестованных «подозрительных личностей» под самым хутором в капусту изрубил. Там какой-нибудь ревностный председатель станичного военно-полевого суда за «подозрение в сочувствии к большевикам» вешает среди улицы, а явных активных большевиков присуживает к «отсидке при станичном правлении неделю-две». Там начальник гарнизона из прапорщиков Добровольческой армии обязательную порку баб ввел...
На фронты почти каждый день пополнения посылаются. Все — молодец к молодцу — юркие 18-19-летние джигиты. И каждому такому пополнения атаман гневно, коротко, по-генеральски, кричит:
— Идите! Смойте с казачества позор!
И каждое «пополнение» неизменно отвечало:
— Постараемся!
И «старались». И гибли. Много ли осталось на Кубани юношей? Но чей они позор своей молодой кровью смывали?
Из полков все в большем и большем числе «перебежки» являются.
— Ты что? — спрашивает атаман какого-нибудь Байду или Гайдамаку.
— Дозвольте, господин атаман, в свою часть...
— Да ты в какой?
— В N-ском добровольческом полку.
— Да ты что ж, мать твою, разве ж это не все равно?
И норовит в зубы. Пятится казак к дверям. Выскочит в коридор. Угрюмо рутит цигарку и сам с собой разговаривает:
— До кадэтив — нэ пиду. До братив — нэ пускають. Хиба ж до большевыкив?
А в кабинете уже новых пять-шесть.
— Вы что, дезертиры!
— Никак нет, в свою часть желаем...
— Вон, подлецы! Шкурники!
В огромном здании управления отдела гул стоит, как в улье. Входят и выходят казаки. И почти каждый сам себя спрашивает:
— Та шо ж воно такэ?
Кричит, кричит атаман по Чельбасам или Бейсугу.
А казаки уже постарались. В какой станице не остановиться — такой обед закатят, что и сам Лукулл позавидовал бы...
Навалят станичники. Но не как в «отделе», на вытяжку, а по-свойски, по-домашнему перед атаманом толпятся. Всяк свое мнение и мышление свободно высказывает. Слушает атаман. Молчит. В гостях как-то неловко ругаться. Или там — в зубы ткнуть. Песенников любил послушать. А какой же казачий обед без песенников обходится? Сколько есть на лицо, не сговариваясь, без регента, запоют стройнее смешанного хора:
Гэй, выйды, долэ
Из воды
Вызволь мэнэ, козаченка,
Из биды!
Смолкнут. Смотрят на атамана. А в углу, где около бандуристов в кружок уселись те, кому места за столом не хватило, зарокотали струны и прекрасный баритон Гарбуза уж отвечает:
— Нэ выйду, козаче...
Стоят, насупившись, чорноморци. Хмуро слушают — чому нэ може выйты козача доля. И гаркнут вдруг, что есть мочи:
Гэй, ты, козаче!
Бэры ниж!
Хлопнет атаман кулаком по столу.
— Коны! В К-скую! Тут вси самостийники!
(окончание)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
Владимир Поляков
Здесь, средь чужих мне ущелий и гор,
Нет ничего, что бы тешило взор,
Взор, привыкший к степному простору, —
Эх! Кто ж поможет казачьему горю!
Кто горю поможет, развеет кручину:
Кто пожалеет меня. сиротину?
В степи б полынные, в степи раздольные!
Песни бы петь там удалые, вольные!
Там бы летать на степном скакуне;
Слушать — как ветер поет в ковыле;
Жадною грудью пить воздух степной
Странно миражный в дали голубой.
Воздух миражный играет. струится...
Конь мой ушами прядет, горячится...
На солнце дрожит серебристая пыль;
Волнуется море седое — ковыль...
Ветер горячий, так знойно полынный;
Сердцу так милый ковыль сребно-пыльный.
Туда бы скорей! В степном том просторе
Развеять, забыть наболевшее горе!
25 января 1929 года
журнал «ВК»
№ 28
стр. 1
Мыкола Оверкович
Бог войовныкив
Наш Бог — Бог гниву и громив,
Олтар наш — полэ бою,
Молытва наша — спив сурмы,
А дзвоны: зброя в зброю.
В ярми чужим мы довго йшлы
И потом шлях росылы,
А ззаду нас рослы, рослы
Нэпимщены могылы.
В ганьби мы зносылы тягар
Чужиннойи опикы:
Протест наш на тяжкый удар
Був зойк лыш цили викы...
Доволи! Хай умрэ любов,
Наш провиднык бэзсылый.
Нэхай вэдэ на смэрть и кров
Нас ангэл огнэкрылый.
Лышим жиноцтву облывать
Слизьмы святи могылы —
Мы будэмо за ных ковать
Нови мэчи и стрилы.
Нэ будэмо прохать соби
В людэй и нэба долю —
У громи, в бури, боротьби
Мы выкуемо волю.
Замисть скыглиння и молытв,
Сумных зитхань и плачу,
Проллем в офиру богу бытв
Ворожу кров гарячу.
И прыйдэ дэнь з святых руин
Нам знов до бою статы...
Вид ныни Бог наш — Бог одын:
Бог помсты и видплаты.
За око — око, зуб — за зуб,
За мукы — смэрть и мукы.
Наш шлях — бойовый шлях загуб:
Мы — зброеносцив внукы.
И наш Бог — Бог бурь и блыскавыць
И храм наш — полэ бою,
Молытва — гуркит гакивныць
И дзвоны: зброя в зброю!
25 января 1929 года
журнал «ВК»
№ 28
стр. 1
Прекрасный казачий некролог. Еще и с балачкою.
* * *
Борису Кундрюцкову
Умерли... Умерли...
Умер Фролов. Умер Гончаров, Умер Кундрюцков...
Один за другим... Как-то уж слишком поспешно умирают представители той казачьей генерации, которая как раз и должна
Жить!
Жить, чтобы дать Надежду, Освобождение и Жизнь порабощенной
Родине.
Жить! А они — умирают...
«Молокососы...»
«Недоучки» голутвенные! Даже и тут, в вопросе смерти, с линией старшинства по Войску не считаются.
Мальчишки!
Брызнули лучами таланта. Обнажили свое юное факел-сердце.
И — сгорели.
Юнцы летами. Старцы — страданием...
Умерли — не знавшие служилого рабства, рожденные на кровавой заре трагичнейшей эпохи казачества.
Старшие братья их, безусая, гиковая молодежь хоть в опьянении боем с врагом — сладость свободы узрели. Хоть раз, единственный раз, но — поцеловали
Любимую
И — на Ее глазах — пружинные, гордые и сильные с песнями бросились в бой...
Чтобы — победить!
И — погибли...
С несмолкнувшей еще песней Свободы...
А эти — эти даже и первого признания не успели сказать.
Успели только — полюбить.
А полюбив, умерли...
Будто:
«Родом мы от бедных азъров:
Полюбив, мы умираем...»
Уходят младшие между меньшими. Первые между первыми.
Гаснут огни жертвенные. Горели. Освещали сокровеннейшие кутки пришибленной совести своих батькив и дядькив... Пели. И в песнях учили старших:
Свободу любить.
Пели. И в песнях их воскресала чудеснейшая Сказка-Быль древней вольно-казачьей жизни.
Далеко от родных степей, далеко от прадедовских дней — жили жизнью степи, жизнью своих предков в степи... В мире вольно-казачьей вольницы, С вольно-казачьей вольницей.
Пели. Пока:
«Крысы съели корки,
Люди съели солнце...»
Гордые Мцыри, они не могли вынести беспозвоночной, пустосердечной эмигрантской современности и — угасли.
Как гаснут свечи в глубоких степных колодцах.
В душе — Степь. Стихия. Голутвенная Вольница, а сами втиснуты в
тесные коморки,
узкие оконца...
Умер Борис Кундрюцков. Донской поэт. Такой тихий на вид. Как и его Дон. И — с такою же потенциальною силою, как и его Тихий Дон...
— Ну, зачем он умер?
Спрашиваю сам себя с тоскою и болью. Сердцем спрашиваю. А разум отвечает:
— Овсяная каша, которой он питался, и бессердечная, недостойная травля, которой его питали дядьки и «посаженные» батьки...
Какое же это гориво для его молодого сердца?
Ну и горел, пока не сгорела последняя капля крови...
Недавно еще спрашивал:
— Слышишь ли ты нас, батько?
И услыхал батька:
— Эге... чую... Тилькы оробив...
Так, под это «оробив» и умер.
С усмешкой горькою...
* * *
Вспомнил старую русскую «эсеровскую» песню:
«Не рыдай так безумно над ним:
Хорошо умереть молодым...»
Хорошо-то оно, хорошо... Но — откуда же у нас взяться стольким — молодым?
Да еще таким?
Там — убивают. Тут — умирают...
Ну, зачем ты умер, Борис Кундрюцков?
25 марта 1933 года
журнал «ВК»
№ 125
стр. 20
воскресенье, 28 июня 2020 г.
Владимир Поляков
В мою душу вползают сомненья:
Уж придет ли страданьям конец?
Мы давно ожидаем мгновенья —
С головы снять терновый венец.
Мчатся годы тяжелой разлуки,
Нет уж сил, чтобы дольше терпеть
Ах, скажите, за что эти муки,
Неужели ж нам вечно скорбеть?
Неужели в чужбине далекой,
Средь чужих бессердечных людей
Суждено отцвести одиноко,
Не увидев родных куреней?
Неужели же в воды родные
Дона-батюшки нам не глядеть,
И напевы, давно забытые,
На родимой земле нам не петь?
Не увидеть нам степи широкой,
Не вдыхать аромат чебура;
И не слышать там клекот далекий
Утонувшего в небе орла?
Неужель на безбрежной равнине
Не обманут миражи нас вновь:
И бродящих по пряной полыни
Мы не встретим родных табунов?
Нет! В душе моей вера таится:
Близок наших страданий конец;
Из неправды вновь правда родится
И терновый с нас снимет венец.
25 марта 1929 года
журнал «ВК»
№ 32
стр. 1
С. Савицкий
Як мы над Кубанью стоялы, —
Ты пэвно забула той час, —
Вэчирнии зиронькы сялы
И мисяць дывывся на нас.
Вэсна ворожбу розлывала,
Дрималы квиточкы лисни,
Одна лыше писня лунала, —
Ты писню спивала мэни.
— Дывыся на мисяць, — сказала,
— Дай слово, козаче, мэни...
Гирка мэнэ доля спиткала:
На мисяць дывлюсь в чужини.
10 октября 1929 года
журнал «ВК»
№ 45
стр. 3
2-я часть
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
Пришел с фронта К. полк. Одеты с иголочки. Чига. Джигиты. На полк надеялись. Но полк замитинговал. В борьбе «кадет с большевиками» объявил себя нейтральным. Был в том полку старший урядник Сидоренко. Разбитной малый. Казак. Настроение и думки казачьи хорошо знал. Говорит офицерам:
— Пустите их: дурь товарищеская сама скоро пройдет.
Разошелся полк по домам, а в станице К. кадр остался. Сам Сидоренко в этой станице, по совету офицеров комиссаром стал.
Честно служил родному Войску. Только об одном и мечтал, как бы поскорее дать под известное место «товарищам». И вместе с офицерами подходящий момент выжидал. Все «директивы» по управлению станицей и гарнизоном от атамана отдела получал, к которому каждую ночь «с рапортом» являлся. Многим офицерам головы спас. Сам атаман отдела только благодаря ему до добровольческой части добрался.
Принял отдел «атаман-доброволец, участник 2-го похода на Кубань». И первый акт его «политического отделения» был:
— Разыскать комиссара Сидоренка.
Разыскали его: с сотней казаков на Кубанском мосту с большевиками бьется. Выхватили его из рядов офицеры-добровольцы. Отобрали бинокль, сняли шапку, кинжал. Сорвали погоны...
Ничего не понимает урядник.
— За что?
— Большевик!
— Я? Е... В... мать! Я — большевик?!
Да уж поздно; скрутили руки назад и в «отдел» ведут. Торжествуют. А там:
— Понимаем!
И расстреляли казака... А чем не казак был!
Сколько их, боясь участи Сидоренко, к большевикам перешли. А как дрались там против «белых» — хорошо известно. Казаки своей власти не имели: в станицах атаман — не атаман, а посыльный каждого «добровольца». Атаман отдела — не атаман, а мстящий казакам за свою временную деградацию генерал.
Страшное то было время: все дай, всех и вся слушай, и не смей ни пискнуть. Бейся на всех фронтах за Великую, корми всех ратников и тыловых соратников, — бойся красных, прислуживай белым и замри перед атаманом отдела.
И это после того, как лежавшая «лит бильш двисти пид московськым караулом» казачья доля, вырвавшись на волю, не только приобщила к власти широкие казачьи круги, но дала им и нечто большее: критику власти, сделала их первоисточником власти.
Внешняя война, развал армий, не так-то уж прочно державшихся и до революции, показали казакам товар лицом. Что в солдате (то есть вооруженном крестьянине и рабочем) увидели и как его оценили, иллюстрирует характерный случай, имевший место на боевом участке Кубанской пластунской бригады в 1915 году.
Однажды, перед зарей, пластуны сменили с позиций N-скую пехотную дивизию. При смене казаки обнаружили, что на некоторых местах, и то на значительных интервалах, — не было ни одного солдата, между тем, как на других ротных участках, как и обычно, на одного казака приходилось по 15-20 солдат.
Утром на участке одного батальона появился солдат смененной дивизии, озабоченно искавший что-то по окопам и за окопами перед проволочным заграждением.
Казаки обступили солдата, спрашивают.
— Эй, зэмляче, шо загубыв?
— Да што, — простодушно, искренне говорит солдат, — был вакант в плен сдаться — ротный послал за патронами... Таперича там (с тылу) роты нетути. Прибег сюда, авось прошмыгну к своим.
Долго казаки комментировали этот случай. Приобщили его к другим, аналогичным.
— Все они «вакант» свой ждут, чтобы в плен сдаться... Хоть к черту! А мы — растянись за всю Россию!
И не ошиблись в своем прогнозе казаки: пришел вакант и многочисленная русская армия в спешном порядке сдалась в плен Ленину и Троцкому. А казаки «растянулись за всю Россию». С тою только разницей, что теперь их поставили не в интервалах между русскими солдатиками, не «между Россией», но против русских солдат, против России.
В том же, 15-м году, наши казаки (и Донцы) уже говорили:
— Хоть побьем немца, хоть не побьем — с ними воевать придется... Потому — у них никакой любви (национальной гордости) к самим себе нет. А на нас хуже, чем на немца смотрят.
И в этом казаки оказались правы: легче легкого отделалось от России ее христолюбивое воинство и, побратавшись с немцами, на казачество навалилось...
Чудное то было время. Даже бабы видели, что делается что-то не то. Или не так. Что «освобожденные» городовики хотят освобождения так же, как казаки коммуну.
В каждой станице — два враждебных «света»; казачий и мужицкий. А над тем и другим светом власть, карающая одних и других, враждебная одним и другим.
И только крепкая казачья Доля, которую не могли извести ни царская тюрьма за время от «лит бильш двисти», выдержала и на этот раз положение между красной наковальней и черно-белым молотом. Пусть средства сопротивления одному и другому не всегда были особенно удачны. Но ведь инстинкт казачьей массы в описываемое время не регулировался никем.
В той общей неразберихе, при анекдотическом многовластии, а, в сущности, безвластии, в наиболее хаотическом состоянии было: «устроение иногородних». Установление их лица. Определение их места, права, обязанностей. Как они определились сами, казакам хорошо было известно. С такими станичниками они жить «с радостью» не могли. Нужно было поэтому определить их самим казакам. И вот тут-то и были настоящие «чудеса в решете».
Приезжает атаман в станицу А. Вся площадь перед правлением завалена всевозможными вещами из обихода мужика земледельца, мужика портного, мужика сапожника: столы, бочки, швейные машины, бороны, верстаки, кадушки с капустой, ведра, посуда, шубы, повозки, кровати и т. д.
— Что это?
— Реквизированное российское имущество! — рапортует бравый вахмистр, помощник станичного атамана.
— Немедленно возвратить собственникам!
— Слушаю.
Ворочает глазами вахмистр. Ничего не понимает. «Кому вернуть, когда все эти «собственники» у красных?» А приказано. И, по отъезде атамана, разделяет все — казакам.
Мчится тройка дальше. Юрт станицы Б. Навстречу — бесконечный обоз. На повозках всякая рухлядь домашняя, на рухляди бабы с детьми сидят. Около повозок мужики шагают.
— Стой! Что это за переселение?
Подскакал казак-подросток.
— До Донськой гряныци городовыкив супроводжаем.
— Назад!
Собрал атаман станичный сбор.
— Такие-сякие — что вы делаете?
Хмуряться чорноморци.
— Неприятеля выселяем...
В станице И. всех иногородних «в казаки перевели».
Остричся заставили. Приказали черкески приобрести. Вахмистр к строевым занятиям приступил.
И так, в каждой станице по-своему «решали» иногородний вопрос.
(продолжение следует)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
Пришел с фронта К. полк. Одеты с иголочки. Чига. Джигиты. На полк надеялись. Но полк замитинговал. В борьбе «кадет с большевиками» объявил себя нейтральным. Был в том полку старший урядник Сидоренко. Разбитной малый. Казак. Настроение и думки казачьи хорошо знал. Говорит офицерам:
— Пустите их: дурь товарищеская сама скоро пройдет.
Разошелся полк по домам, а в станице К. кадр остался. Сам Сидоренко в этой станице, по совету офицеров комиссаром стал.
Честно служил родному Войску. Только об одном и мечтал, как бы поскорее дать под известное место «товарищам». И вместе с офицерами подходящий момент выжидал. Все «директивы» по управлению станицей и гарнизоном от атамана отдела получал, к которому каждую ночь «с рапортом» являлся. Многим офицерам головы спас. Сам атаман отдела только благодаря ему до добровольческой части добрался.
Принял отдел «атаман-доброволец, участник 2-го похода на Кубань». И первый акт его «политического отделения» был:
— Разыскать комиссара Сидоренка.
Разыскали его: с сотней казаков на Кубанском мосту с большевиками бьется. Выхватили его из рядов офицеры-добровольцы. Отобрали бинокль, сняли шапку, кинжал. Сорвали погоны...
Ничего не понимает урядник.
— За что?
— Большевик!
— Я? Е... В... мать! Я — большевик?!
Да уж поздно; скрутили руки назад и в «отдел» ведут. Торжествуют. А там:
— Понимаем!
И расстреляли казака... А чем не казак был!
Сколько их, боясь участи Сидоренко, к большевикам перешли. А как дрались там против «белых» — хорошо известно. Казаки своей власти не имели: в станицах атаман — не атаман, а посыльный каждого «добровольца». Атаман отдела — не атаман, а мстящий казакам за свою временную деградацию генерал.
Страшное то было время: все дай, всех и вся слушай, и не смей ни пискнуть. Бейся на всех фронтах за Великую, корми всех ратников и тыловых соратников, — бойся красных, прислуживай белым и замри перед атаманом отдела.
И это после того, как лежавшая «лит бильш двисти пид московськым караулом» казачья доля, вырвавшись на волю, не только приобщила к власти широкие казачьи круги, но дала им и нечто большее: критику власти, сделала их первоисточником власти.
Внешняя война, развал армий, не так-то уж прочно державшихся и до революции, показали казакам товар лицом. Что в солдате (то есть вооруженном крестьянине и рабочем) увидели и как его оценили, иллюстрирует характерный случай, имевший место на боевом участке Кубанской пластунской бригады в 1915 году.
Однажды, перед зарей, пластуны сменили с позиций N-скую пехотную дивизию. При смене казаки обнаружили, что на некоторых местах, и то на значительных интервалах, — не было ни одного солдата, между тем, как на других ротных участках, как и обычно, на одного казака приходилось по 15-20 солдат.
Утром на участке одного батальона появился солдат смененной дивизии, озабоченно искавший что-то по окопам и за окопами перед проволочным заграждением.
Казаки обступили солдата, спрашивают.
— Эй, зэмляче, шо загубыв?
— Да што, — простодушно, искренне говорит солдат, — был вакант в плен сдаться — ротный послал за патронами... Таперича там (с тылу) роты нетути. Прибег сюда, авось прошмыгну к своим.
Долго казаки комментировали этот случай. Приобщили его к другим, аналогичным.
— Все они «вакант» свой ждут, чтобы в плен сдаться... Хоть к черту! А мы — растянись за всю Россию!
И не ошиблись в своем прогнозе казаки: пришел вакант и многочисленная русская армия в спешном порядке сдалась в плен Ленину и Троцкому. А казаки «растянулись за всю Россию». С тою только разницей, что теперь их поставили не в интервалах между русскими солдатиками, не «между Россией», но против русских солдат, против России.
В том же, 15-м году, наши казаки (и Донцы) уже говорили:
— Хоть побьем немца, хоть не побьем — с ними воевать придется... Потому — у них никакой любви (национальной гордости) к самим себе нет. А на нас хуже, чем на немца смотрят.
И в этом казаки оказались правы: легче легкого отделалось от России ее христолюбивое воинство и, побратавшись с немцами, на казачество навалилось...
Чудное то было время. Даже бабы видели, что делается что-то не то. Или не так. Что «освобожденные» городовики хотят освобождения так же, как казаки коммуну.
В каждой станице — два враждебных «света»; казачий и мужицкий. А над тем и другим светом власть, карающая одних и других, враждебная одним и другим.
И только крепкая казачья Доля, которую не могли извести ни царская тюрьма за время от «лит бильш двисти», выдержала и на этот раз положение между красной наковальней и черно-белым молотом. Пусть средства сопротивления одному и другому не всегда были особенно удачны. Но ведь инстинкт казачьей массы в описываемое время не регулировался никем.
В той общей неразберихе, при анекдотическом многовластии, а, в сущности, безвластии, в наиболее хаотическом состоянии было: «устроение иногородних». Установление их лица. Определение их места, права, обязанностей. Как они определились сами, казакам хорошо было известно. С такими станичниками они жить «с радостью» не могли. Нужно было поэтому определить их самим казакам. И вот тут-то и были настоящие «чудеса в решете».
Приезжает атаман в станицу А. Вся площадь перед правлением завалена всевозможными вещами из обихода мужика земледельца, мужика портного, мужика сапожника: столы, бочки, швейные машины, бороны, верстаки, кадушки с капустой, ведра, посуда, шубы, повозки, кровати и т. д.
— Что это?
— Реквизированное российское имущество! — рапортует бравый вахмистр, помощник станичного атамана.
— Немедленно возвратить собственникам!
— Слушаю.
Ворочает глазами вахмистр. Ничего не понимает. «Кому вернуть, когда все эти «собственники» у красных?» А приказано. И, по отъезде атамана, разделяет все — казакам.
Мчится тройка дальше. Юрт станицы Б. Навстречу — бесконечный обоз. На повозках всякая рухлядь домашняя, на рухляди бабы с детьми сидят. Около повозок мужики шагают.
— Стой! Что это за переселение?
Подскакал казак-подросток.
— До Донськой гряныци городовыкив супроводжаем.
— Назад!
Собрал атаман станичный сбор.
— Такие-сякие — что вы делаете?
Хмуряться чорноморци.
— Неприятеля выселяем...
В станице И. всех иногородних «в казаки перевели».
Остричся заставили. Приказали черкески приобрести. Вахмистр к строевым занятиям приступил.
И так, в каждой станице по-своему «решали» иногородний вопрос.
(продолжение следует)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
суббота, 27 июня 2020 г.
Вадим Ревин
Сидел в степи казак с акыном...
У Щучинска или в Задонье,
Под Верным или за Кубанью…
На стыке у времен привольных
Иль меж веков, покрытых далью.
* * *
Сидел в степи казак с акыном
И вел неспешный разговор.
Над ними купол неба синий,
В ногах из ковыля ковёр.
В руках кисаи с крепким чаем,
Походный рядом дастархан.
Шурпа кипит, дымком играя,
Расстелен у костра тапчан.
Ведут негромкую беседу
За жизнь, семью и за народ,
За бабок за своих, за дедов,
За семь колен и весь свой род.
Пасутся кони недалече,
Хвостом гоняя мошкару.
Спустился незаметно вечер,
Зажёг на небе Айсулу.
Чумацкий шлях звезд мириады
Рассыпал в жемчуга ковёр.
Трель завели свою цикады,
Стреляет искрами костёр.
Айран (ирьян) налит. В руках кисайки.
Казы дымится в казане.
Казак с акыном сыплют байки.
Что видел, был ли, с кем и где.
Разносится неслышно ветром
Средь волн серого ковыля,
Степи привольной воздух с пеплом
И терпкий запах кизяка.
Корсак тушканчиков гоняя,
Затявкал в темноте ночи.
И где-то тяжело вздыхая,
Проухали вдали сычи.
Рассвет забрезжил незаметно.
Растаял утренний туман.
И степь предстала разноцветьем,
Как в той накрытый дастархан.
В короткий срок сдружились крепко
Казак с акыном, имярек.
К тому и этот краткий эпос
Народам братским сим навек.
От тюрков общее колено
У двух народов сих в роду.
И кровь кипчакская по венам
Бурлит, как речка по хребту.
Расстались с добрыми словами
«Будь с Богом!» «И Аллах с тобой!»
Обнявшись крепкими руками,
Неся в сердцах своих покой.
27.06.2020 год
Новый рисунок на казачью футболку. Бесплатная закачка. Вес 1,3 Мгб. Формат JPEG. На белый фон. Размер А 4. Цвет изображения — Сепия (оттенок коричневого цвета; цвет, присущий старым чёрно-белым фотографиям; имитация такой фотографии). Если нужен черно-белый формат, один клик в фото-редакторе при распечатке.
пятница, 26 июня 2020 г.
Виктор Карпушкин
Казак
1. Раньше
Набекрень папаха,
Черный длинный ус,
Бешметом рубаха...
— Им я так горжусь!
Седло боевое,
Бурка в тороках,
Боя огневого
Пистолет в руках;
Шашечка кривая,
Ножны в серебре, —
Песнь удалая,
Та, родная мне...
Шашку ту кривую
Ввысь он занесет,
Гикнет в даль степную, —
Конь в карьер возьмет...
Только засмеется
Он под черный ус
И все вдаль несется...
— Им я так горжусь!
2. Теперь
Новый пестрый галстук,
«Шими» на ногах,
Вместо шашки — палка
У него в руках;
Бальные поклоны,
Шарканье ногой,
Навещать салоны
Он привык порой;
Белые манжеты,
Сбрит уж черный ус...
Казаков ведь нету...
— Я за них стыжусь!
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 47
стр. 18
1-я часть
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
— Знаете ли вы, откуда я приехал? — спрашивает однажды атаман кавказского отдела, полковник Р., своего адъютанта, возвратившись из служебной поездки по Черноморскому полковому округу.
— Так точно, знаю: из...
— Никак нет! Не знаете, — смеясь, перебил атаман. И вскинув, по-своему обычаю, очки на лоб, полушутя, полусерьезно сообщил:
— Из Запорожья! Вот откуда! С этими чертовыми хохлами я и сам в самостийники перевернувсь!
А был он большой служака — унтер-офицерского толка:
— Не рассуждать!
и:
— Понимаю!
С тем и отдел принял: выбить «самостийную дурь». Не рассуждать!
Да посильнее его оказалась станица. И на городничего — батькой-атаманом сделала.
Часто объезжал станицы атаман. И чем чаще объезжал, чем дольше в них задерживался — менялся сам, другой характер принимало и его управление. Из сатрапии с «военно-полевым судом» и «политическим отделением» в свой устроительный центр превращалось.
Страшен был отдел в первое время: по станицам «князь Муралов» с молодцами гулял, «крамолу» на станичных сборах выводил. «Особые отряды» розгами баб стегали. Добровольческие фуражиры станичными атаманами помыкали, как хотели, волокли из станиц все, что попадется под руку. В самой станице отдела «Дроздовцы» каждый вечер пьяные карнавалы устраивали, каждого встречного-поперечного, поставив на колени, петь «Боже царя храни» заставляли. Благородные корнеты на своих казаках, вестовых — верхом «за нуждою» ездили...
У станичников вместо коней и быков синие квитанции остались. А солому, сено, полову — тащили все, кто хотел, и без «ордера». У баб из скрынь «индивидуальные пакеты» «реквизировали».
«Политический отдел» за «слово и дело» в расход целые партии выводил. А в «Отделе» гремело грозное:
— Не рассуждать!
на одну сторону, и подобострастное:
— Понимаю, — на другую.
А казаки — между молотом и наковальней обретались: с одной стороны большевики, сиречь — иногородние, пришлые, вкупе с иногородними домашними; с другой — гордые «спасители отечества». Одним — враги, другим — слуги. Чувствовали, что делается что-то не то, что нужно не так, как нужно.
Видели, что, сковырнув с себя, при помощи добровольцев, красное ярмо, — впряглись в белый хомут. Спасение казачество было как будто бы только с добровольцами и под добровольцами, — личная же безопасность для многих и многих казаков была в то время верна с большевиками. И что делать — решить было не так-то просто. Еще острее стоял этот мучительный вопрос и перед многими кубанскими офицерами.
Конечно, большинство таких казаков и офицеров, стиснув зубы, вступило на московскую дорогу. Ибо отвращение к большевизму у них было все же сильнее мучительного, обидного положения «взятых под подозрение». Терпели унизительную процедуру «реабилитирующих судов», выносивших свои постановления по «убеждениям» членов. Действовали такие суды без церемонии. Но не как суды, а как «общества мщений».
Сколько прекрасных казаков было расстреляно только за то, что они, когда «судьи» сидели в Мечетке — были в своей станице комиссарами. Без внимания на то, что они, эти «комиссары» и приготовили-то «кадетам» триумфальное шествие по Кубани... Это они, в качестве комиссаров, принесли родному краю несравненно больше пользы, чем если бы были простыми рядовыми в добровольческой армии. Не говоря уже о «вестовых».
Сколько офицеров оказалось «дисквалифицированными» только потому, что они, как бывшие члены Рады, или законодательных комиссий, подписали ту или иную, неугодную судящим зубрам резолюцию, или тот или иной протест. Невероятно, но факт, что среди кубанских политических «преступников» были и такие, все преступление которых было лишь в том, что они, в свое время, были членами Землеустроительной Комиссии Законодательной Рады.
Сколько прекрасных молодых офицеров-кубанцев было «обезврежено» только за то, что они были в «Войсках Одарюка», когда из этих «Войск» каждую ночь целыми партиями посылали казаки казаков «на пополнение» — в Мечетку. И неодиночные случаи самоубийства офицеров в «победоносных штабах», куда со спокойной совестью, как к своим, являлись они из казаче-большевицких отрядов, где на свой страх и риск работали против большевиков, в условиях несравненно более опасных, чем, например, в добровольческих ротах.
В одном из пластунских батальонов был молодой офицер, почти мальчик, хорунжий К.. Невзрачный на вид офицер. Но у этого «черномазого черноморца» совершенно не было чувства страха. Не было у него ни смелости или храбрости в общепринятом смысле. Для него было все равно: что в тринку играть, что распороть кинжалом брюхо турецкому часовому; что пойти к молдаванкам на посиделки, что самому из неприятельского окопа языка выхватить. Охотно, даже весело отозвался он на зов сотника Одарюка «Защищать свободу от черных генералов». Принял сотню. Потом дали батальон. Командовать любил только «сознательными» товарищами красноармейцами. И ненавидел их смертельно. Его батальон был действительно «батальон смерти». Товарищи в нем не жили долго. Подвернулся случай — разбил «свой» батальон. А сам — в штаб. К своим. Предстал пред начальством. Смеется: «так и так... "командир большевицкого батальона..."»
Не сомневался, что он, как свой, вне «сомнений», но сразу же почувствовал, что ему не простят его командование «большевиками»...
Почернел еще сильнее, насупился, вышел в коридор и — застрелился...
(продолжение следует)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
— Знаете ли вы, откуда я приехал? — спрашивает однажды атаман кавказского отдела, полковник Р., своего адъютанта, возвратившись из служебной поездки по Черноморскому полковому округу.
— Так точно, знаю: из...
— Никак нет! Не знаете, — смеясь, перебил атаман. И вскинув, по-своему обычаю, очки на лоб, полушутя, полусерьезно сообщил:
— Из Запорожья! Вот откуда! С этими чертовыми хохлами я и сам в самостийники перевернувсь!
А был он большой служака — унтер-офицерского толка:
— Не рассуждать!
и:
— Понимаю!
С тем и отдел принял: выбить «самостийную дурь». Не рассуждать!
Да посильнее его оказалась станица. И на городничего — батькой-атаманом сделала.
Часто объезжал станицы атаман. И чем чаще объезжал, чем дольше в них задерживался — менялся сам, другой характер принимало и его управление. Из сатрапии с «военно-полевым судом» и «политическим отделением» в свой устроительный центр превращалось.
Страшен был отдел в первое время: по станицам «князь Муралов» с молодцами гулял, «крамолу» на станичных сборах выводил. «Особые отряды» розгами баб стегали. Добровольческие фуражиры станичными атаманами помыкали, как хотели, волокли из станиц все, что попадется под руку. В самой станице отдела «Дроздовцы» каждый вечер пьяные карнавалы устраивали, каждого встречного-поперечного, поставив на колени, петь «Боже царя храни» заставляли. Благородные корнеты на своих казаках, вестовых — верхом «за нуждою» ездили...
У станичников вместо коней и быков синие квитанции остались. А солому, сено, полову — тащили все, кто хотел, и без «ордера». У баб из скрынь «индивидуальные пакеты» «реквизировали».
«Политический отдел» за «слово и дело» в расход целые партии выводил. А в «Отделе» гремело грозное:
— Не рассуждать!
на одну сторону, и подобострастное:
— Понимаю, — на другую.
А казаки — между молотом и наковальней обретались: с одной стороны большевики, сиречь — иногородние, пришлые, вкупе с иногородними домашними; с другой — гордые «спасители отечества». Одним — враги, другим — слуги. Чувствовали, что делается что-то не то, что нужно не так, как нужно.
Видели, что, сковырнув с себя, при помощи добровольцев, красное ярмо, — впряглись в белый хомут. Спасение казачество было как будто бы только с добровольцами и под добровольцами, — личная же безопасность для многих и многих казаков была в то время верна с большевиками. И что делать — решить было не так-то просто. Еще острее стоял этот мучительный вопрос и перед многими кубанскими офицерами.
Конечно, большинство таких казаков и офицеров, стиснув зубы, вступило на московскую дорогу. Ибо отвращение к большевизму у них было все же сильнее мучительного, обидного положения «взятых под подозрение». Терпели унизительную процедуру «реабилитирующих судов», выносивших свои постановления по «убеждениям» членов. Действовали такие суды без церемонии. Но не как суды, а как «общества мщений».
Сколько прекрасных казаков было расстреляно только за то, что они, когда «судьи» сидели в Мечетке — были в своей станице комиссарами. Без внимания на то, что они, эти «комиссары» и приготовили-то «кадетам» триумфальное шествие по Кубани... Это они, в качестве комиссаров, принесли родному краю несравненно больше пользы, чем если бы были простыми рядовыми в добровольческой армии. Не говоря уже о «вестовых».
Сколько офицеров оказалось «дисквалифицированными» только потому, что они, как бывшие члены Рады, или законодательных комиссий, подписали ту или иную, неугодную судящим зубрам резолюцию, или тот или иной протест. Невероятно, но факт, что среди кубанских политических «преступников» были и такие, все преступление которых было лишь в том, что они, в свое время, были членами Землеустроительной Комиссии Законодательной Рады.
Сколько прекрасных молодых офицеров-кубанцев было «обезврежено» только за то, что они были в «Войсках Одарюка», когда из этих «Войск» каждую ночь целыми партиями посылали казаки казаков «на пополнение» — в Мечетку. И неодиночные случаи самоубийства офицеров в «победоносных штабах», куда со спокойной совестью, как к своим, являлись они из казаче-большевицких отрядов, где на свой страх и риск работали против большевиков, в условиях несравненно более опасных, чем, например, в добровольческих ротах.
В одном из пластунских батальонов был молодой офицер, почти мальчик, хорунжий К.. Невзрачный на вид офицер. Но у этого «черномазого черноморца» совершенно не было чувства страха. Не было у него ни смелости или храбрости в общепринятом смысле. Для него было все равно: что в тринку играть, что распороть кинжалом брюхо турецкому часовому; что пойти к молдаванкам на посиделки, что самому из неприятельского окопа языка выхватить. Охотно, даже весело отозвался он на зов сотника Одарюка «Защищать свободу от черных генералов». Принял сотню. Потом дали батальон. Командовать любил только «сознательными» товарищами красноармейцами. И ненавидел их смертельно. Его батальон был действительно «батальон смерти». Товарищи в нем не жили долго. Подвернулся случай — разбил «свой» батальон. А сам — в штаб. К своим. Предстал пред начальством. Смеется: «так и так... "командир большевицкого батальона..."»
Не сомневался, что он, как свой, вне «сомнений», но сразу же почувствовал, что ему не простят его командование «большевиками»...
Почернел еще сильнее, насупился, вышел в коридор и — застрелился...
(продолжение следует)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
Ф. Полк
Эй, вы там, перекать бездорожная,
Кому нечего больше терять, —
Все дозволено, все можно,
На остальное наплевать!
Пусть на рухляди старого счастья
Зашуршит погорелый ковыль, —
Мы пройдем холодком безучастья,
Подымая дорожную пыль...
И вперед, словно волчая стая,
Озлобленней, наглей и дерзей
Прокатим, все былое сминая...
Эй, с дороги, кто там?! Эй, эй, эй!!!
25 сентября 1928 года
журнал «ВК»
№ 19
стр. 2
По озеру Абрау на надувной лодке в июне 2020 года
На новороссийском автовокзале садимся на маршрутку № 102. Доезжаем до озера Абрау за 45 рублей. Накачиваем надувную лодку в любом удобном вам месте. Внимание на рыбаков - они негативно относятся к активным видам спорта вокруг удочек.
Ровно в десять утра запускают фонтан в озере. Брызги от него чувствуются на расстоянии метров пятьдесят. Протирайте объектив камеры.
Плывем в сторону моря. Здесь не так людно, меньше движухи. Но можно просто часами качаться на волнах озера.
На противоположном горном берегу много палаток с рыбаками, туристами, нудистами. Нам туда не надо. Только отчалил от берега, рыбаки громко и доходчиво объяснили безопасное расстояние лодки от поплавков.
Вот такая изумрудная волна непрерывно бьет в борт судна. Можно часок поспать при желании. Но лучше грести вперед навстречу ветру.
Если нужны фотографии с парусниками, лодками, катамаранами, сапами и байдарками - вам лучше плавать там, где центр поселка, здесь тишина и бесконечный плеск волн о борт лодки.
Многие домики местных стоят прямо на обрыве. Из дома на пляж у каждого своя лестница из дерева или металла. Много деревянных лодок на берегу. Небольшие пирсы для удобной рыбалки.
На новороссийском автовокзале садимся на маршрутку № 102. Доезжаем до озера Абрау за 45 рублей. Накачиваем надувную лодку в любом удобном вам месте. Внимание на рыбаков - они негативно относятся к активным видам спорта вокруг удочек.
Погода чудесная, + 26, слабый ветер, синее небо, вперед за весла. Это второй мой поход на надувной лодке, следующий будет по реке Кубань.
Пароход (вид со стороны озера) набирает туристов в круиз.
Ровно в десять утра запускают фонтан в озере. Брызги от него чувствуются на расстоянии метров пятьдесят. Протирайте объектив камеры.
Плывем в сторону моря. Здесь не так людно, меньше движухи. Но можно просто часами качаться на волнах озера.
На противоположном горном берегу много палаток с рыбаками, туристами, нудистами. Нам туда не надо. Только отчалил от берега, рыбаки громко и доходчиво объяснили безопасное расстояние лодки от поплавков.
Вот такая изумрудная волна непрерывно бьет в борт судна. Можно часок поспать при желании. Но лучше грести вперед навстречу ветру.
Прогулочные кораблики и катамараны оживляют сонное озеро и увеличивают волну.
Если нужны фотографии с парусниками, лодками, катамаранами, сапами и байдарками - вам лучше плавать там, где центр поселка, здесь тишина и бесконечный плеск волн о борт лодки.
Рыба плещется. Змей сегодня не увидел, не любят они тяжелые весла.
Многие домики местных стоят прямо на обрыве. Из дома на пляж у каждого своя лестница из дерева или металла. Много деревянных лодок на берегу. Небольшие пирсы для удобной рыбалки.
Улитки теодоксусы очищают озеро Абрау от лишней зелени и мути.
четверг, 25 июня 2020 г.
среда, 24 июня 2020 г.
4-я часть
Яков Кирпиляк (Я.М. Кирпиляк)
Пережитое
(окончание)
Уже стемнело, когда дверь стукнула, звякнул засов. В карцер вошло пять человек, вооруженных винтовками. Из них два солдата и трое городовиков с красными повязками на рукавах.
В проходе один старый казак хотел мне что-то сказать, но рядом стоящий с ним молодой, дернул его за рукав. Он не проронил ни слова, но только на глазах у него я увидел две слезинки, которые он незаметно вытер рукавом полушубка. Выходя из правления, к нам присоединилась какая-то баба с сумкой в руках, из которой выглядывало две бутылки, завязанные вместо пробок.
По дороге у меня быстро мелькнула мысль рвануться в сторону и бежать... начнут стрелять, темно — не попадут... Но она также быстро и потухла, когда сзади меня раздался голос солдата:
— Не вздумай бежать! Одно движение и — пуля в спину. Мы тоже действительной службы и знаем, как водить арестованных...
Я почувствовал прикосновение дула винтовки к моей спине.
Станция была пуста. Несколько баб, да два, три полупьяных солдата, отставших от эшелона. За несколько часов до нашего прихода, через станцию прошел на Ейск переполненный пьяными солдатами поезд с красными флагами.
Заметив, один из солдат, шатаясь, направился к нам:
— Что, товарищи, кого это вы подцепили?
— Да вот офицера сопровождаем в Ейск...
Не успел еще ответить один из сопровождающих, как здоровенный кулак обрушился мне под левый глаз, едва не сваливший меня с ног.
Ну тут все, сопровождавшие меня, запротестовали:
— Ты, товарищ, сам суд не устраивай. Может человек совсем неповинный. Трибунал разберет в Ейске.
— Трибунал? — горланил пьяный солдат. Их без суда надо стрелять, эту кадетскую сволочь. Чего возиться?
Вывести за станцию, да и пустить в расход! Вон на Тихорецкой мы ни одного не пропустили, всех их, собак, в штаб Духонина отправили.
Я почувствовал, как глаз начал заплывать. Из оцарапанной брови по лицу текла кровь. Рядом стоящая и с сожалением на меня глядевшая баба порылась в сумочке, вытащив оттуда не то платок, не то тряпку, намочила ее из одной бутылки и незаметно дала мне в руку. Прикладывая к брови, я почувствовал запах самогону.
Шипя и свистя, пуская клубы белого пара, подошел поезд. Он был почти пустой. Сопровождающие меня толкнули меня в пустое открытое купе.
— Ну, теперь пропал, — подумал я и незаметно перекрестился. Городовики ушли к бабе. Остались только два солдата, которые попросили кондуктора замкнуть выходные двери.
Поезд тронулся. Сердце у меня как то особенно защемило, точно его пилили тупой пилой. В вагоне было жарко. Не бросая винтовок, солдаты поснимали шинели.
— А ты чего? Раздевайся! Да полушубок у тебя, братишка, хороший. По приезде давай поменяемся. Ведь все равно он тебе будет не нужен, — обратился один из них ко мне.
Разделся, остался в гимнастерке. Снял шапку. Уселся в углу, облокотившись на подоконник, погрузился в свои мысли. Передо мной встала, точно на экране, вся моя короткая жизнь: детство, ученические годы, училище, война, дом, станица, мать, сестренка,
братишка... И — страшные образы завтрашнего дня, которые больная фантазия создавала...
Убьют... прямо на станции... холодные дула винтовок.
Мне стало не по себе, почувствовал тошноту. Рядом была уборная. Солдаты заметили, что мне плохо:
— Иди, да не затворяй дверь...
Открытая уборная, легкое дуновение сквозняка освежило мою голову. Стою, наклонившись, над раковиной; вдруг пальцы моей руки попали в щелку чуть-чуть приоткрытого окна, на которое я невольно оперся... И — о, чудо! — окно бесшумно опустилось вниз. Не помню... это был один момент, одно мгновенье. Как будто неведомая сила толкнула меня. Не отдавая себе отчета... секунда... нога на сидении, другая в окно... поворот и повис на руках. Оттолкнувшись, я полетел вниз. Меня бросило немного вперед...
— Кто ездил по Ейской дороге, вероятно, помнит подъем в гору, где все поезда замедляют ход и медленнее обычного ползут... Упал я на что-то мягкое, оказавшееся придорожной травой, полегшей с прошлого года от непогоды. Мимо меня громыхали колеса поезда.
Вот они уже прошли. Мелькнул красный огонек на последнем вагоне. Хочу подняться, не могу собраться с силами. Пополз в сторону, поднялся на ноги. Хочу бежать, оказывается — топчусь на месте. Сделал над собой неимоверное усилие и рванулся так вперед,
что мог поспорить с завзятыми бегунами. Вот тут во мне и заговорило чувство самосохранения и жажда жить... Остановившись передохнуть, услышал несколько винтовочных выстрелов. Далеко, еле видно, стоял поезд, блистая огоньками. До ушей доносились какие-то крики. Пошел. Огоньки медленно поползли, удаляясь в глубину ночи. Я был спасен... Из предосторожности я быстро пошел в направлении плавень и по дороге начал обдумывать и определять свое положение. Несмотря на то, что под гимнастеркой у меня была вязанная шерстяная фуфайка и я был без шапки, хотя ночь была и не холодная и холода я не чувствовал, — перспектива оставаться полураздетым не радовала.
В станицу возвращаться было нельзя, наоборот, надо было скорее от нее удаляться.
Сделав солидный круг, я направился к железной дороге, с расчетом пересечь ее и потом взять направление на линию Черноморской железной дороги и, по возможности, обходить населенные места. Пробираться решил только ночью и степью. Взял направление и
быстрыми шагами двинулся в путь. Временами, чтобы согреться, бежал. Кругом ночь, но не особенно темная. Где по пахоте, где по прошлогодней стерне, изредка по дороге... Попадались садки с летними куренями.
На мое счастье окно одного из них было заткнуто чем-то черным. Пощупал. Старое ватное рваное одеяло, брошенное казаком во время пахоты. Оторвал от него кусок, замотал себе голову. Остальное накинул на себя. Стало тепло. Совсем воспрянул духом.
Уже не шел, а почти бежал. Изредка останавливался, чтобы передохнуть. Во многих местах приходилось делать круги, обходить не то плавни, не то болота с водой и мелким камышом. Вокруг точно все было мертво.
Иногда слышался где-то далеко лай собак, не то с хуторов, не то со станицы какой.
Усталости не чувствовал я всю ночь и лишь когда стало сереть, зарылся в скирду соломы и заснул, точно убитый.
Проспал весь день. Как только стемнело, снова двинулся в том же направлении. И вот на вторую ночь перед самым рассветом я снова наткнулся на ровную линию воды с мелкой кугой... Повернул круто направо, решил обходить. Иду с час. Стало светать. Увидел
телеграфные столбы. Оказывается, я шел параллельно железной дороге, которую от меня отделяла узенькая полоса низины, наполненной водой, высыхающей летом.
Кое-как перебрался. Под ногами хрустит тонкий слой льда. Утренний морозец пощипывает за руки. Усталость и сон начали давать себя чувствовать. Перешел железную дорогу. Стало еще светлее. К моему состоянию прибавилось еще беспокойство. Вокруг, на сколько глаз видит, ни одной скирды соломы. Никакого укрытия, где бы можно было провести день.
Прошел еще с версту. Недалеко виднелась железнодорожная будка. Идти туда не решился, было опасно. Рядом, в балочке, стояли конопли, связанные в снопы. Забрался в середину, думаю, как-нибудь прокоротаю день.
Только что угрелся и начал дремать, вдруг слышу гул приближающегося со стороны будки поезда. Отодвинул осторожно сноп конопли. Выглянул. Глазам не поверил: наша платформа с пушкой уже поравнялась и покатилась, подталкиваемая сзади паровозом,
в направлении, откуда я шел. Тут я поднялся так, что конопля посыпалась в разные стороны. Чуть ли не бегом направился к будке.
Будочник оказался хорошим человеком. Его жена сразу дала мне горячего молока, немного погодя — горячего супу. Перевязала мой подбитый и совсем заплывший глаз.
— Вы не беспокойтесь, ложитесь, они поехали на Албаши. Через час-два будут возвращаться, остановятся и возьмут Вас, — говорит мне приветливо хозяин.
Меня начало лихорадить, потом бросило в жар. Я точно заснул... Пришел в себя я уже в санитарном вагоне на Тимошевке. У моей койки стоял «прапорщик».
— Ну, что же это вы, господин хорунжий, где это вы пропадали? Что с вами случилось? — улыбаясь и глядя на меня своими лучистыми глазами, спрашивал «он».
— Кто это вам так ранил глаз?
* * *
Через неделю я был на ногах.
— Ну, слава Богу, что все обошлось так благополучно. Могло бы быть и хуже, — заметил К. Л. после моего рассказа. Вианор посмеивался в свои щетинистые усы, поглядывая на мой подбитый глаз.
Царство небесное К. Л. Бардижу и его сыновьям, и всем, погибшим с ним на Черноморском побережье. Это «хуже» он испытал на себе...
(окончание)
25 апреля 1938 года
журнал «ВК»
№ 240
стр. 16-19
Яков Кирпиляк (Я.М. Кирпиляк)
Пережитое
(окончание)
Уже стемнело, когда дверь стукнула, звякнул засов. В карцер вошло пять человек, вооруженных винтовками. Из них два солдата и трое городовиков с красными повязками на рукавах.
В проходе один старый казак хотел мне что-то сказать, но рядом стоящий с ним молодой, дернул его за рукав. Он не проронил ни слова, но только на глазах у него я увидел две слезинки, которые он незаметно вытер рукавом полушубка. Выходя из правления, к нам присоединилась какая-то баба с сумкой в руках, из которой выглядывало две бутылки, завязанные вместо пробок.
По дороге у меня быстро мелькнула мысль рвануться в сторону и бежать... начнут стрелять, темно — не попадут... Но она также быстро и потухла, когда сзади меня раздался голос солдата:
— Не вздумай бежать! Одно движение и — пуля в спину. Мы тоже действительной службы и знаем, как водить арестованных...
Я почувствовал прикосновение дула винтовки к моей спине.
Станция была пуста. Несколько баб, да два, три полупьяных солдата, отставших от эшелона. За несколько часов до нашего прихода, через станцию прошел на Ейск переполненный пьяными солдатами поезд с красными флагами.
Заметив, один из солдат, шатаясь, направился к нам:
— Что, товарищи, кого это вы подцепили?
— Да вот офицера сопровождаем в Ейск...
Не успел еще ответить один из сопровождающих, как здоровенный кулак обрушился мне под левый глаз, едва не сваливший меня с ног.
Ну тут все, сопровождавшие меня, запротестовали:
— Ты, товарищ, сам суд не устраивай. Может человек совсем неповинный. Трибунал разберет в Ейске.
— Трибунал? — горланил пьяный солдат. Их без суда надо стрелять, эту кадетскую сволочь. Чего возиться?
Вывести за станцию, да и пустить в расход! Вон на Тихорецкой мы ни одного не пропустили, всех их, собак, в штаб Духонина отправили.
Я почувствовал, как глаз начал заплывать. Из оцарапанной брови по лицу текла кровь. Рядом стоящая и с сожалением на меня глядевшая баба порылась в сумочке, вытащив оттуда не то платок, не то тряпку, намочила ее из одной бутылки и незаметно дала мне в руку. Прикладывая к брови, я почувствовал запах самогону.
Шипя и свистя, пуская клубы белого пара, подошел поезд. Он был почти пустой. Сопровождающие меня толкнули меня в пустое открытое купе.
— Ну, теперь пропал, — подумал я и незаметно перекрестился. Городовики ушли к бабе. Остались только два солдата, которые попросили кондуктора замкнуть выходные двери.
Поезд тронулся. Сердце у меня как то особенно защемило, точно его пилили тупой пилой. В вагоне было жарко. Не бросая винтовок, солдаты поснимали шинели.
— А ты чего? Раздевайся! Да полушубок у тебя, братишка, хороший. По приезде давай поменяемся. Ведь все равно он тебе будет не нужен, — обратился один из них ко мне.
Разделся, остался в гимнастерке. Снял шапку. Уселся в углу, облокотившись на подоконник, погрузился в свои мысли. Передо мной встала, точно на экране, вся моя короткая жизнь: детство, ученические годы, училище, война, дом, станица, мать, сестренка,
братишка... И — страшные образы завтрашнего дня, которые больная фантазия создавала...
Убьют... прямо на станции... холодные дула винтовок.
Мне стало не по себе, почувствовал тошноту. Рядом была уборная. Солдаты заметили, что мне плохо:
— Иди, да не затворяй дверь...
Открытая уборная, легкое дуновение сквозняка освежило мою голову. Стою, наклонившись, над раковиной; вдруг пальцы моей руки попали в щелку чуть-чуть приоткрытого окна, на которое я невольно оперся... И — о, чудо! — окно бесшумно опустилось вниз. Не помню... это был один момент, одно мгновенье. Как будто неведомая сила толкнула меня. Не отдавая себе отчета... секунда... нога на сидении, другая в окно... поворот и повис на руках. Оттолкнувшись, я полетел вниз. Меня бросило немного вперед...
— Кто ездил по Ейской дороге, вероятно, помнит подъем в гору, где все поезда замедляют ход и медленнее обычного ползут... Упал я на что-то мягкое, оказавшееся придорожной травой, полегшей с прошлого года от непогоды. Мимо меня громыхали колеса поезда.
Вот они уже прошли. Мелькнул красный огонек на последнем вагоне. Хочу подняться, не могу собраться с силами. Пополз в сторону, поднялся на ноги. Хочу бежать, оказывается — топчусь на месте. Сделал над собой неимоверное усилие и рванулся так вперед,
что мог поспорить с завзятыми бегунами. Вот тут во мне и заговорило чувство самосохранения и жажда жить... Остановившись передохнуть, услышал несколько винтовочных выстрелов. Далеко, еле видно, стоял поезд, блистая огоньками. До ушей доносились какие-то крики. Пошел. Огоньки медленно поползли, удаляясь в глубину ночи. Я был спасен... Из предосторожности я быстро пошел в направлении плавень и по дороге начал обдумывать и определять свое положение. Несмотря на то, что под гимнастеркой у меня была вязанная шерстяная фуфайка и я был без шапки, хотя ночь была и не холодная и холода я не чувствовал, — перспектива оставаться полураздетым не радовала.
В станицу возвращаться было нельзя, наоборот, надо было скорее от нее удаляться.
Сделав солидный круг, я направился к железной дороге, с расчетом пересечь ее и потом взять направление на линию Черноморской железной дороги и, по возможности, обходить населенные места. Пробираться решил только ночью и степью. Взял направление и
быстрыми шагами двинулся в путь. Временами, чтобы согреться, бежал. Кругом ночь, но не особенно темная. Где по пахоте, где по прошлогодней стерне, изредка по дороге... Попадались садки с летними куренями.
На мое счастье окно одного из них было заткнуто чем-то черным. Пощупал. Старое ватное рваное одеяло, брошенное казаком во время пахоты. Оторвал от него кусок, замотал себе голову. Остальное накинул на себя. Стало тепло. Совсем воспрянул духом.
Уже не шел, а почти бежал. Изредка останавливался, чтобы передохнуть. Во многих местах приходилось делать круги, обходить не то плавни, не то болота с водой и мелким камышом. Вокруг точно все было мертво.
Иногда слышался где-то далеко лай собак, не то с хуторов, не то со станицы какой.
Усталости не чувствовал я всю ночь и лишь когда стало сереть, зарылся в скирду соломы и заснул, точно убитый.
Проспал весь день. Как только стемнело, снова двинулся в том же направлении. И вот на вторую ночь перед самым рассветом я снова наткнулся на ровную линию воды с мелкой кугой... Повернул круто направо, решил обходить. Иду с час. Стало светать. Увидел
телеграфные столбы. Оказывается, я шел параллельно железной дороге, которую от меня отделяла узенькая полоса низины, наполненной водой, высыхающей летом.
Кое-как перебрался. Под ногами хрустит тонкий слой льда. Утренний морозец пощипывает за руки. Усталость и сон начали давать себя чувствовать. Перешел железную дорогу. Стало еще светлее. К моему состоянию прибавилось еще беспокойство. Вокруг, на сколько глаз видит, ни одной скирды соломы. Никакого укрытия, где бы можно было провести день.
Прошел еще с версту. Недалеко виднелась железнодорожная будка. Идти туда не решился, было опасно. Рядом, в балочке, стояли конопли, связанные в снопы. Забрался в середину, думаю, как-нибудь прокоротаю день.
Только что угрелся и начал дремать, вдруг слышу гул приближающегося со стороны будки поезда. Отодвинул осторожно сноп конопли. Выглянул. Глазам не поверил: наша платформа с пушкой уже поравнялась и покатилась, подталкиваемая сзади паровозом,
в направлении, откуда я шел. Тут я поднялся так, что конопля посыпалась в разные стороны. Чуть ли не бегом направился к будке.
Будочник оказался хорошим человеком. Его жена сразу дала мне горячего молока, немного погодя — горячего супу. Перевязала мой подбитый и совсем заплывший глаз.
— Вы не беспокойтесь, ложитесь, они поехали на Албаши. Через час-два будут возвращаться, остановятся и возьмут Вас, — говорит мне приветливо хозяин.
Меня начало лихорадить, потом бросило в жар. Я точно заснул... Пришел в себя я уже в санитарном вагоне на Тимошевке. У моей койки стоял «прапорщик».
— Ну, что же это вы, господин хорунжий, где это вы пропадали? Что с вами случилось? — улыбаясь и глядя на меня своими лучистыми глазами, спрашивал «он».
— Кто это вам так ранил глаз?
* * *
Через неделю я был на ногах.
— Ну, слава Богу, что все обошлось так благополучно. Могло бы быть и хуже, — заметил К. Л. после моего рассказа. Вианор посмеивался в свои щетинистые усы, поглядывая на мой подбитый глаз.
Царство небесное К. Л. Бардижу и его сыновьям, и всем, погибшим с ним на Черноморском побережье. Это «хуже» он испытал на себе...
(окончание)
25 апреля 1938 года
журнал «ВК»
№ 240
стр. 16-19
3-я часть
Яков Кирпиляк (Я.М. Кирпиляк)
Пережитое
— Полк. Крыжановский, пожилой солидный мужчина, встретил приветливо. Добродушно рассмеялся, глядя на меня.
— Ну, это, брат, ничего. Керенский, вон, в юбку переодевался, коли было нужно, — сказал он, искоса поглядывая на стоявшего сзади меня «прапорщика».
«Прапорщик» кашлянул. Ему, как видно, не по вкусу было замечание «старого волка».
— Ну, подождите, немного я приведу в порядок бумаги, а потом будем ужинать, чем Бог послал. Небось, за дорогу проголодались. А спать устроитесь здесь. Места много, да и тепло... У нас здесь только одна застава человек 30-40, а отряд разделился надвое. Часть находится верстах в восьми отсюда на хуторах, а часть в направлении Приморско-Ахтарской. Там же и платформа, вооруженная пушкой и пулеметами. С пополнением одна беда. Деды — видели их на станции? — только вечер, так в станицу. То жена больна, то скотину не на кого оставить. Одна только молодежь — гимназисты, реалисты, кадеты, писаря, да офицеры. На нашем Черноморском «фронте» еще ничего, спокойно, а вот там, на Кавказском и Тихорецком, там настоящие военные действия.
— Что думают казаки фронтовики? Сидят по станицам. Ведь батальона 3-4, да хороший полк конницы, — навели бы такой порядок по станицам, что никто бы пикнуть не смел. А мужиков, как только где зашевелились, гнать к чертовой матери в свои Рязанские да Тамбовские губернии.
— В его голосе прозвучали жестокие нотки. «Прапорщик» дипломатически удалился.
— Виноват атаман, виноват штаб Войска, виновата Рада. Зачем было распускать части после прихода с фронта? Кондрат Лукич сейчас там, в Раде, поднял голос: «Надо поднимать казаков»! Как поднимать? Как могут члены Рады ехать в станицы, когда дорога-то закрыта? Надежда на Черноморию, а черноморцы тоже молчат. Капитана летчика уполномочили спасать положение. Жалко — погиб Галай...
* * *
— На другой день я был в Екатеринодаре. Город точно вымер. В Войсковом Штабе — точно пустыня. Дежурный офицер, после моего доклада, сухо отрезал:
— И оставались бы прямо в отряде. Поезжайте обратно на Тимошевку. Для формы, вот Вам предписание. Письмо полковника Крыжановского передам по назначению. Денег нет. Обращайтесь к атаману отдела...
Мне стало ясно, что власть в Войске не имеет под собою почвы и не является хозяином положения.
Вечер и ночь провел в знакомой семье у одного моего однокурсника по военному училищу. Там меня познакомили с положением, создавшимся в городе. Рабочие — поголовно большевики. На Покровку и Дубинку ходить небезопасно. Вокзалы, электрическая станция, войсковые учреждения охраняются партизанами. Железнодорожники поразбежались. Паровозов не хватает, прислуги тоже. На местах кочегаров — студенты-техники, инженеры. Недостаток продуктов, дороговизна. Сахар на вес золота. Настроение подавленное.
А что, если наши не выдержат? А что, если большевики займут город?
— Город был полон самых разнообразных слухов.
Газета «Вольная Кубань», попавшая мне в руки, пестрила длинными речами кубанских лидеров. Очень-то спорили линейцы с черноморцами...
— Когда я вернулся в Тимошовку, там царило подавленное настроение. Часть отряда, состоящего преимущественно из стариков, разошлась по соседним станицам.
— Нэхай молоди воюють, воны прывыклы, знають це дило...
— Оставшиеся сгруппировались на станции. И вот тут я первый раз увидел К. Л. Бардижа. Он только что вернулся из города и как раз выступал перед отрядом с речью. Среднего роста, сутуловатый, со слегка рыжеватой бородой, стоя на платформе товарного вагона,
чтобы было слышно, уставшим, немного хрипловатым голосом, он говорил. И помню ясно его слова:
— Я верю, что казаки-фронтовики, поймут, образумятся и встанут, как один, на защиту своих родных станиц, на защиту своего уклада и порядка, на защиту своего родного Войска. Всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями для всего кубанского казачества.
Если наши ряды тают, знайте, что их покидают малодушные. К тем, которые остались, я обращаюсь и поднимаю голос. Мы не должны отчаиваться, теснее сомкнем наши ряды...
Были уже первые числа февраля. Погода была на удивление не зимняя. Моросил изредка мелкий дождь, по утрам морозило. По-прежнему у нас было затишье. Весь центр тяжести был на Тихорецком направлении.
Там шли жестокие бои. Наша задача была — прикрывать левый фланг, т. е. не дать большевикам захватить Черноморскую железную дорогу вплоть до узловой станции Староминской.
* * *
В один прекрасный день стоим на станции Староминской, занимая выжидательное положение. Противника не было видно. У меня мелькнула мысль: не смотаться ли быстренько в станицу С-вскую. Верст 30-35. Захватить там из вещей немного белья, а, самое главное, хороший наган с достаточным количеством патронов и бинокль.
Из соседней станицы вернулся Кондрат Лукич. Там было все спокойно. Опрашиваю у Вианора (сотник Бардиж, сын К. Л.), если ничего не предвидится. Спрашиваю у отца.
Кондрат Лукич почесал подбородок:
— Поезжайте да скоренько, на вашу ответственность. Бог его знает, что может случиться. Думаю, что останемся здесь до завтра. Кстати, узнайте, что там делается. Офицеров, если кого встретите, просите немедленно ехать в отряд.
Знакомый казак быстро запряг тачанку. У него тоже было какое-то дело в С-вской. Говорит, что после полудня вернемся. Лошади, как львы. Таких можно видеть только на Черномории.
Не теряя времени, пустились в путь. Заранее радуюсь, подъезжая к станице. Подъезжая к площади и имея в виду проехать незаметнее, остановился у бакалейной лавки спросить проходившую с ведрами бабу, как ближе проехать к Полубню? Вдруг, как на грех, из-за угла вывернулось три вооруженных солдата и с ними, по-видимому, двое мужиков. Подходят, смотрят, спрашивают — кто такие?
Казак, видя, что я молчу, говорит, что он Староминской станицы, едет по делу, а меня по дороге взял подвезти.
Положение создалось катастрофическое. Если бы увидел их издали, мог бы соскочить и шмыгнуть в любой двор. Казаки не выдали бы. А теперь бежать было поздно. Заметив устремленные на меня взгляды, я полез в карман за удостоверением и не успел еще открыть
рот, чтобы сказать, что я фельдшер, как баба завопила благим матом:
— Ой, Боже ж мий, та це ж охвыцер, шо у Полубня на кватыри стояв. Я його бачила, як вин з вчитэлькою молодою гуляв... та з дяконом биля церкви балакав.
Тут городовики зашипели:
— А, бисова душа, арэстовать его, арестовать! В правление его отвести! Слезай!
— Идем, там разберемся! — крикнул один из солдат, снимая с плеча винтовку. Другие последовали его примеру.
— Ой, Боже мий, Боже, за шо ж його арэстувалы, такого молодэнького? Та мабуть вин и мухи нэ обидыв, — поняв свою оплошность, заголосила баба.
Казака отпустили. Понурив голову и не глядя на меня, он тронул лошадей и скрылся за ближайшим углом. В правлении, куда меня привели, было десятка два присутствующих. Были среди них и казаки. Может быть, меня бы и отпустили, т. к. опроса никакого не было. Станичный комиссар (казак) был в отъезде.
Посадили меня за решетку. Не знаю, о чем они там митинговали, но были слышны крики «отпустить!» Но меня, оказывается, и погубило проклятое удостоверение, изъятое у меня с ничего не значащими бумажками, лежащими в портфеле с десятками керенок, за которые уже ничего нельзя было купить.
Перед вечером мне сообщили, что у них имеется бумага от Ейского ревкома; «всех офицеров арестовывать и под конвоем отправлять в г. Ейск на суд революционного трибунала».
— Но, ведь, это верная смерть, — подумал я и почувствовал, как холодные мурашки поползли по всему телу. — Зачем я поехал? И нужно же было! Неужели судьба погубит молодым? (Мне шел 21-й год)...
Никогда я не чувствовал такого состояния беспомощности, сидя в четырех стенках, какое овладело мною в тот момент.
* * *
(продолжение следует)
25 апреля 1938 года
журнал «ВК»
№ 240
стр. 16-19
Яков Кирпиляк (Я.М. Кирпиляк)
Пережитое
— Полк. Крыжановский, пожилой солидный мужчина, встретил приветливо. Добродушно рассмеялся, глядя на меня.
— Ну, это, брат, ничего. Керенский, вон, в юбку переодевался, коли было нужно, — сказал он, искоса поглядывая на стоявшего сзади меня «прапорщика».
«Прапорщик» кашлянул. Ему, как видно, не по вкусу было замечание «старого волка».
— Ну, подождите, немного я приведу в порядок бумаги, а потом будем ужинать, чем Бог послал. Небось, за дорогу проголодались. А спать устроитесь здесь. Места много, да и тепло... У нас здесь только одна застава человек 30-40, а отряд разделился надвое. Часть находится верстах в восьми отсюда на хуторах, а часть в направлении Приморско-Ахтарской. Там же и платформа, вооруженная пушкой и пулеметами. С пополнением одна беда. Деды — видели их на станции? — только вечер, так в станицу. То жена больна, то скотину не на кого оставить. Одна только молодежь — гимназисты, реалисты, кадеты, писаря, да офицеры. На нашем Черноморском «фронте» еще ничего, спокойно, а вот там, на Кавказском и Тихорецком, там настоящие военные действия.
— Что думают казаки фронтовики? Сидят по станицам. Ведь батальона 3-4, да хороший полк конницы, — навели бы такой порядок по станицам, что никто бы пикнуть не смел. А мужиков, как только где зашевелились, гнать к чертовой матери в свои Рязанские да Тамбовские губернии.
— В его голосе прозвучали жестокие нотки. «Прапорщик» дипломатически удалился.
— Виноват атаман, виноват штаб Войска, виновата Рада. Зачем было распускать части после прихода с фронта? Кондрат Лукич сейчас там, в Раде, поднял голос: «Надо поднимать казаков»! Как поднимать? Как могут члены Рады ехать в станицы, когда дорога-то закрыта? Надежда на Черноморию, а черноморцы тоже молчат. Капитана летчика уполномочили спасать положение. Жалко — погиб Галай...
* * *
— На другой день я был в Екатеринодаре. Город точно вымер. В Войсковом Штабе — точно пустыня. Дежурный офицер, после моего доклада, сухо отрезал:
— И оставались бы прямо в отряде. Поезжайте обратно на Тимошевку. Для формы, вот Вам предписание. Письмо полковника Крыжановского передам по назначению. Денег нет. Обращайтесь к атаману отдела...
Мне стало ясно, что власть в Войске не имеет под собою почвы и не является хозяином положения.
Вечер и ночь провел в знакомой семье у одного моего однокурсника по военному училищу. Там меня познакомили с положением, создавшимся в городе. Рабочие — поголовно большевики. На Покровку и Дубинку ходить небезопасно. Вокзалы, электрическая станция, войсковые учреждения охраняются партизанами. Железнодорожники поразбежались. Паровозов не хватает, прислуги тоже. На местах кочегаров — студенты-техники, инженеры. Недостаток продуктов, дороговизна. Сахар на вес золота. Настроение подавленное.
А что, если наши не выдержат? А что, если большевики займут город?
— Город был полон самых разнообразных слухов.
Газета «Вольная Кубань», попавшая мне в руки, пестрила длинными речами кубанских лидеров. Очень-то спорили линейцы с черноморцами...
— Когда я вернулся в Тимошовку, там царило подавленное настроение. Часть отряда, состоящего преимущественно из стариков, разошлась по соседним станицам.
— Нэхай молоди воюють, воны прывыклы, знають це дило...
— Оставшиеся сгруппировались на станции. И вот тут я первый раз увидел К. Л. Бардижа. Он только что вернулся из города и как раз выступал перед отрядом с речью. Среднего роста, сутуловатый, со слегка рыжеватой бородой, стоя на платформе товарного вагона,
чтобы было слышно, уставшим, немного хрипловатым голосом, он говорил. И помню ясно его слова:
— Я верю, что казаки-фронтовики, поймут, образумятся и встанут, как один, на защиту своих родных станиц, на защиту своего уклада и порядка, на защиту своего родного Войска. Всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями для всего кубанского казачества.
Если наши ряды тают, знайте, что их покидают малодушные. К тем, которые остались, я обращаюсь и поднимаю голос. Мы не должны отчаиваться, теснее сомкнем наши ряды...
Были уже первые числа февраля. Погода была на удивление не зимняя. Моросил изредка мелкий дождь, по утрам морозило. По-прежнему у нас было затишье. Весь центр тяжести был на Тихорецком направлении.
Там шли жестокие бои. Наша задача была — прикрывать левый фланг, т. е. не дать большевикам захватить Черноморскую железную дорогу вплоть до узловой станции Староминской.
* * *
В один прекрасный день стоим на станции Староминской, занимая выжидательное положение. Противника не было видно. У меня мелькнула мысль: не смотаться ли быстренько в станицу С-вскую. Верст 30-35. Захватить там из вещей немного белья, а, самое главное, хороший наган с достаточным количеством патронов и бинокль.
Из соседней станицы вернулся Кондрат Лукич. Там было все спокойно. Опрашиваю у Вианора (сотник Бардиж, сын К. Л.), если ничего не предвидится. Спрашиваю у отца.
Кондрат Лукич почесал подбородок:
— Поезжайте да скоренько, на вашу ответственность. Бог его знает, что может случиться. Думаю, что останемся здесь до завтра. Кстати, узнайте, что там делается. Офицеров, если кого встретите, просите немедленно ехать в отряд.
Знакомый казак быстро запряг тачанку. У него тоже было какое-то дело в С-вской. Говорит, что после полудня вернемся. Лошади, как львы. Таких можно видеть только на Черномории.
Не теряя времени, пустились в путь. Заранее радуюсь, подъезжая к станице. Подъезжая к площади и имея в виду проехать незаметнее, остановился у бакалейной лавки спросить проходившую с ведрами бабу, как ближе проехать к Полубню? Вдруг, как на грех, из-за угла вывернулось три вооруженных солдата и с ними, по-видимому, двое мужиков. Подходят, смотрят, спрашивают — кто такие?
Казак, видя, что я молчу, говорит, что он Староминской станицы, едет по делу, а меня по дороге взял подвезти.
Положение создалось катастрофическое. Если бы увидел их издали, мог бы соскочить и шмыгнуть в любой двор. Казаки не выдали бы. А теперь бежать было поздно. Заметив устремленные на меня взгляды, я полез в карман за удостоверением и не успел еще открыть
рот, чтобы сказать, что я фельдшер, как баба завопила благим матом:
— Ой, Боже ж мий, та це ж охвыцер, шо у Полубня на кватыри стояв. Я його бачила, як вин з вчитэлькою молодою гуляв... та з дяконом биля церкви балакав.
Тут городовики зашипели:
— А, бисова душа, арэстовать его, арестовать! В правление его отвести! Слезай!
— Идем, там разберемся! — крикнул один из солдат, снимая с плеча винтовку. Другие последовали его примеру.
— Ой, Боже мий, Боже, за шо ж його арэстувалы, такого молодэнького? Та мабуть вин и мухи нэ обидыв, — поняв свою оплошность, заголосила баба.
Казака отпустили. Понурив голову и не глядя на меня, он тронул лошадей и скрылся за ближайшим углом. В правлении, куда меня привели, было десятка два присутствующих. Были среди них и казаки. Может быть, меня бы и отпустили, т. к. опроса никакого не было. Станичный комиссар (казак) был в отъезде.
Посадили меня за решетку. Не знаю, о чем они там митинговали, но были слышны крики «отпустить!» Но меня, оказывается, и погубило проклятое удостоверение, изъятое у меня с ничего не значащими бумажками, лежащими в портфеле с десятками керенок, за которые уже ничего нельзя было купить.
Перед вечером мне сообщили, что у них имеется бумага от Ейского ревкома; «всех офицеров арестовывать и под конвоем отправлять в г. Ейск на суд революционного трибунала».
— Но, ведь, это верная смерть, — подумал я и почувствовал, как холодные мурашки поползли по всему телу. — Зачем я поехал? И нужно же было! Неужели судьба погубит молодым? (Мне шел 21-й год)...
Никогда я не чувствовал такого состояния беспомощности, сидя в четырех стенках, какое овладело мною в тот момент.
* * *
(продолжение следует)
25 апреля 1938 года
журнал «ВК»
№ 240
стр. 16-19
Подписаться на:
Сообщения (Atom)